Шик М. В. Митрополичьи покои (Из сборника «Троице-Сергиева лавра»)

М. В. Шик
Митрополичьи покои

Троицкая лавра поистине может быть названа музеем русской истории и русского художества. Тесный четырехугольник ее стен точно по чьему-то замыслу заключил отложения исторического потока русской жизни и смены художественных вкусов русского культурного общества от XIV века и почти до наших дней. Чужеземного посетителя лавра поразит ассонирующим аккордом разнохарактерных зодческих стилей, столь отличным от архитектурного единства монастырей и аббатств Запада. Именно это разнообразие придает лавре значение музея.

Есть, однако, нечто, глубоко отличающее этот музей от иных древлехранилищ и собраний памятников искусства. Лавра — не мертвый город-музей, не уснувшая Венеция и не погруженная во сны о минувшем Bruges-la-morte¹. Народная жизнь не перестала течь чрез ее ограду. И если с началом петербургского своего периода большая дорога истории удалилась от пути, издревле, со времен Донского и св. митрополита Алексия, проложенного из Москвы к Троице, то не зарастают до сей поры бесчисленные тропы, протоптанные к лавре богомольцами со всех концов Русской земли, и накопленные здесь веками предметы старины и искусства служат не только любованию эстета или научной любознательности археолога, но по-прежнему привлекают к себе чувства благочестивого почитания и поклонения. Художественные и исторические сокровища лавры продолжают жить тою же жизнью, какая их породила, и овеяны воздухом живого и живящего к себе отношения. Если лавра — музей, то это живой музей, не покинутый гением и музами ее коллективного созидателя.

¹ «Мертвый Брюгге» (франц.) — роман бельгийского писателя Т. Роденбаха, писавшего по-французски и популярного среди русских символистов начала XX века. Действие романа происходит в городе Брюгге, переживающем период упадка. — Ред.

387

Но в этом живом древлехранилище есть место и музею в узком и техническом смысле слова. Не все скопленное в стенах лавры составляет предмет религиозного почитания. Мирская придворная жизнь проникала за ограду Дома Живоначальныя Троицы и в своеобразном преломлении оставляла здесь свои следы. Московские цари и петербургские императоры многократно богомольно гащивали в обители преподобного Сергия. Лаврские настоятели со времен Первого Игумена имели вес в совете государевом. Из Троицких настоятельских келий к московскому и петербургскому двору протянулись нити, которые особенно окрепли с середины XVIII века, когда вошло в правило, чтобы лаврский настоятельский посох находился в руках московских митрополитов. Пышные вкусы Кремлевского дворца, а позже Петергофа, Царского Села и Гатчины просачивались в покои настоятеля лавры. Таким образом, в стенах Троицкого монастыря создался уголок, где в своеобычном сочетании слились элементы светского и монашеского вкуса. Тот, кто заглянет теперь в здание, известное под именем Митрополичьих покоев, увидит явное преобладание светского элемента. Это печать, оставленная знаменитым архипастырем Платоном Левшиным, занимавшим московскую митрополичью кафедру с первых лет воцарения Екатерины II вплоть до Отечественной войны 1812 г. Митрополичьи покои в том виде, как они сейчас существуют, с просторными залами, лепными плафонами, массивными люстрами, резною мебелью, часами с замысловатым боем, галереей портретов и зеркалами в золоченых рамах представляют собой зачаток настоящего музея; он вберет в себя те предметы прошлого быта лавры, которые занесены сюда струей светских отношений и которые, стоя вне круга ее религиозной жизни, обратились в объекты музейного хранения.

Уже самое здание Митрополичьих покоев может дать пищу музейному интересу. Сложенное в два этажа, вероятно, в царствование Петра, на месте бывших здесь деревянных настоятельских келий (лаврские архивы не сберегли точного известия о времени его построения), оно хранит следы перестроек и в нынешнем своем наружном виде, и в отделке верхних покоев являет довольно законченное и стильное

388

отражение елизаветинского века. Неизвестный архитектор вложил хорошо воспитанный вкус в свою переделку фасада, выходящего на север к Троицкому собору. Грузные колонны подъезда вместе с наличниками окон и в особенности с крестовидными группами прямоугольников между этажами, облегчающие глазу восприятие однообразной поверхности стены, сравнительно скромными средствами достигают желанного впечатления пышности.

Внутри здания разящая противоположность мрачного и низкого нижнего этажа, где помещались службы, с просторными покоями наверху. Во втором этаже наиболее характерна Царская палата — главный зал второго этажа, служивший, вероятно, приемной любителю блеска митрополиту Платону, при котором он был отделан. Сводчатый потолок лепной работы вместе со стенами расписан в переходном вкусе, приближающемся к стилю Louis XVI. В углу Царской палаты сохранилась в целости печь из расписных и фигурных изразцов. Изразцовые колонны, двумя рядами опоясывающие печь, украшены людскими фигурами в западно-европейской одежде. Остальные изразцы пестрят узорами цветочных букетов. Любопытно, что у этой печи сохранилась современная ей дверца — случай довольно редкий. Выдавленным по меди узором на дверце изображена охотничья сцена. В переднем скате свода палаты, над окнами, был когда-то укреплен резной из дерева овальный плафон, в который были вставлены пять картин — священных изображений. Этот плафон сохранился в музее. Вообще лепные украшения сводчатых потолков этого этажа чрезвычайно любопытны. Замечательно типичен своей тяжелой роскошностью плафон в так называемой Патриаршей палате, обращенной в домовую церковь. В центре сомкнутого свода палаты — рельефная группа Святой Троицы, по четырем скатам — евангелисты в медальонах, поддерживаемых круглящимися всеми своими формами амурами, промежутки же увиты гирляндами фруктов и цветов: все вместе цельно отражает дух елизаветинского рококо.

Парадные залы Митрополичьих покоев обращены в портретную галерею. Здесь собраны портреты настоятелей лавры за с лишком 100 лет, от Арсения Мошлянского, современника

389

Анны Иоанновны, до митрополита Филарета († 1867). Если в большинстве эти портреты малозначительны в художественном отношении, зато им принадлежит немалый иконографический интерес. Особенно примечателен портрет — образ преподобного Дионисия, знаменитого в истории троицкого архимандрита. Характер масляной живописи этого портрета заставляет отнести его к раннему XVII веку. Ученик преподобного Дионисия и составитель его жития Симон Азарьин говорит: «Егда же во гроб было положено тело его, тогда вси со услаждением на него взирали: ибо лице его было благолепно, очи и уста веселы, яко смеющиеся; сего ради многие от иконописец любве ради благолепие лица его списали, дабы таковый блаженный муж у всех в памяти вечно пребывал». Подобное свидетельство и действительно какое-то приветливо-радостное выражение в чертах портрета позволяют полагать, что в нем мы имеем или один из писанных с натуры подлинников, или близкую к ним по времени копию, что делает это изображение преподобного Дионисия особенно ценным для историка Смутного времени.

На другом ряде полотен проходит череда русских венценосцев. Среди них есть также любопытные со стороны иконографической портреты царя Иоанна Алексеевича, его супруги Параскевы Федоровны и первой жены Петра — Евдокии Лопухиной, — все относящиеся к рубежу XVII и XVIII веков. Довольно безличная в живописном отношении серия царских портретов — в большинстве, вероятно, копий, вышедших из лаврской живописной мастерской — прерывается тремя полотнами, в которых видна кисть мастера. Это прежде всего портрет Екатерины II в первые годы ее царствования, датированный 1762 годом, имеющий подпись Алексея Антропова — славного представителя одного из первых поколений русских живописцев, вышедших из иконописной школы, того Антропова, из среды учеников которого вырос корифей русского портрета XVIII века блестящий Левицкий. Рядом с ним большой портрет Елизаветы, не подписанный, но очень напоминающий по манере письма только что указанный портрет Екатерины. Та же оливковая, красочная гамма, та же тщательность в проработке тканей и всех мелочей наряда, с большой любовью отделанного и старательнее

390

прорисованного, чем голова. Может быть, в этом безымянном портрете до нас дошла еще одна из работ Антропова, в таком небольшом числе сохранившихся до нашего времени. Наконец второй портрет Екатерины; серебристо-жемчужное сочетание тонов и композиция фигуры несколько напоминают кисть Гроота, немецкого художника, писавшего в России, бывшего в большой моде среди верхов русского общества и оставившего интересные портреты графов Шереметевых в их Кусковском дворце.

Имевшие вкус к хорошим вещам лаврские настоятели эпикурейского XVIII века обставили свои покои мебелью, которая порадует современного любителя. Гладкие, с шаровидными точеными ножками столы Петровской эпохи, тяжеловесные, как тот голландский дух, какой Петр привез из-за моря; резные с высокими спинками стулья Анненской поры; пестрая штофная обивка мелко источенных кресел Платонова времени воссоздают кусочек ушедшего быта, оживляемый музыкальным боем часов, подаренных митрополиту Платону Екатериной и наигрывающих полонезы, марши и менуэты. Продолговатый зал, поперечный Царской палате, убран мебелью и портретами, сохранившимися от более скромной эпохи первой четверти XIX века. Среди посуды редкие экземпляры фаянса XVIII века с маркой Гарднеровского завода, находящегося в лаврской округе.

Отдельно подобрано то, что сохранилось из изображений лавры минувшего времени. Постепенно пополняясь, это собрание может дать интересную коллекцию иконографии Троицкого монастыря.

Музей Митрополичьих покоев открывает небольшую, но любопытную страничку из большого прошлого лавры. Строгий судья монастырского быта, может быть, осудит то, что прочтет здесь; но тот, кто умеет чувствовать веяние истории, найдет здесь пищу для своего чувства былой жизни.