Феофилакт, блж. Епископу Керкиры

Епископу Керкиры ¹). Благодарит за полученное письмо: «Мы удручены через меру, так что отчаялись за жизнь. Извне сражения, внутри страхи. Враги господствуют над нами; друзья и ближние — одни отстали, другие удалились в своем расположении… Не доходы печалят меня, в которых была когда-то вся сила этой архиепископии, и не власть и обладание, простирающееся от рек даже до пределов моря. Первых у нас довольно, при том мы научились познавать тщету излишнего; что до второго, мы весьма слабы, чтобы сохранить широкую власть. Но бесчисленные заботы и лукавые помехи, и вечные пустые тревоги и невозможность успокоиться после злых дней, вот что сушит мои кости и мозг. Я наложил молчание на уста мои. Ты знаешь, письмо болтливо

¹) Излишне было бы говорить, что это письмо не дает оснований к заключениям о богатствах Феофилакта. Обстоятельства, в которых око написано, и иронический тон, приданный речи, скорей свидетельствуют о недостаточности, чем о мнимой роскоши.

²) Meursio 17.

57

и неосторожно. Ибо моими собратьями, соиереями и соепископами, расставлены сети для моих жалоб».

При императорах Иоанне и Мануиле Комнинах (1118— 1180 г.) самое имя Болгарии и болгар как будто изъято было из обращения. В самом деле, не без причины писатели и политические деятели того времени, И. Киннам и Н. Акоминат, чрезвычайно бережно обходятся с этнографическими и географическими терминами, когда они касаются Болгарии. С одной стороны, границы Болгарии отодвигаются более и более на северо-восток, при чем входит в употребление полузабытый термин Мизия или Загорье, с другой же — имя господствующего племени заменяется именем спорадически живших между болгарами влахов ¹). В следствие политических соображений, последовательно проводимых в XII веке, и первое движение против Византии, поднятое в 1185 г., приписано византийскими писателями также валашскому элементу, а не болгарскому. Нельзя не предполагать, что литературное стремление XII в. обходить молчанием болгарские дела стоит в связи со взглядами византийского правительства на Болгарию и с надеждами его вполне подчинять эту провинцию греческому господству, то есть ввести в ней византийскую администрацию и устройство, суд, систему податей и т. п. К концу XII в. на Болгарию греки смотрели уже как на часть одного и того же тела империя. Стремление болгар основать независимое государство казалось не больше как дерзким увлечением со стороны немногих беспокойных, в виду чего и первые удары направлены были против лиц, а не против восставшей страны. Болгария не по природе, говорили, враждебна грекам, но в ней производят смуты некоторые отступники; посему и врачевание язв собственного тела империи предоставлено было не раскаленному железу, но легким и не скоро действующим средствам ²).

¹) Nicetas Acom. p. 482, 488—489, подстрочные тексты.

²) Письмо Михаила Акомината, Codex Laurentianus, Fol. 92.

58

Как далеко пошли греки в эллинизации Болгарии в XI и XII вв., мы не можем сказать, оставаясь на почве скудных известий, случайно дошедших из того времени. Обращая же внимание на строй, который вводят в Болгарии цари XIII и XIV вв. и встречая следы византийского влияния в мероприятиях правительства, в литературных памятниках, в особенности же в разнообразных проявлениях общественной жизни, историк не может не относить значительную долю этого наследия на период подчинения Болгарии власти Византии.

¹) Два вопроса могут считаться прочно поставленными в истории Болгарии XI и XII вв. Первый — о распространении учения Богомилов в Болгарии, второй—о наплыве кочевых народов из-за Дуная. Тот и другой вопрос поставлен и разъяснен славянскими учеными, гг. Рачким и Васильевским (Rački, Bogomili i Patareni в VII, VIII и IX кн. Rad Jugoslav. Аcadem, и отдельное издание 1869 г. в Загребе; Васильевский, Византия и Печенеги, в Журнале Мин. Нар. Просвещения, ноябрь и декабрь 1872 г.), к которым можно присоединить еще труд г. Дринова, Южные славяне и Византия в X в., появившийся в 1875 г. в Чтениях в Имп. Общ. Ист. в Др. Российских. Богомильство и печенежско-команские поселения в Болгарии, действительно, представляют собой два фактора громадной важности, действие которых не ограничивается пределами Балканского полуострова и простирается гораздо дальше, чем на XI и XII столетие. Для истории Болгарии занимающего нас периода эти сочинения имеют первостепенное значение; скажем более: историк средневековой Европы XI, XII и следующих веков не может оставить их безнаказанно без внимания. Поэтому, профессор Макушев имеет полную справедливость делать, правда, строгие, но весьма верные и авторитетные замечания на известный труд К. Иречка, История Болгарии, в которой не дано надлежащего места выводам из исследований Рачкого и Васильевского (Рецензия г. Макушева и Журнале Мин. Нар. Просвещения, апрель и май 1878 г.). Автор предлагаемого ныне исследования, желая выдвинуть новый исторический материал, ограничивается указаниями лишь на те вопросы, которые стоит в связи с этим материалом. Что касается до печенежских и команских набегов и поселений в Болгарии, об этом будет речь ниже, в главе II-й: О борьбе болгар с греками, где автор продолжает между прочим исследование вопроса, поставленного в статье Византия и Печенеги. Что же касается до богомилов в Болгарии, то едва ли не должна быть изменена и самая постановка этого вопроса. Во всяком случае, здесь требуется еще ряд новых и специальных исследований, нужду и важность которых признает и г. Макушев (рецензии на книгу г. Иречка, апрельская кн., стр. 296). Этого пока достаточно для показания нашего отношения к литературе предмета.

59

Если бы и существовали более широкие наблюдения над фактами ХIII и XIV вв., все же они не удовлетворяли бы совершенно справедливым требованиям и запросам для объяснения эпохи, которая нас занимает. Византийская историческая литература представляет еще одного писателя, сочинениями которого пользовались весьма мало, но который заслуживает тщательного изучения. Евстафий солунский относится ко второй половине XII в., в последней четверти столетия он был митрополитом в Солуни, следовательно, жил по соседству с болгарами. Для внутренней истории Византии он представляет собою неисчерпанный еще источник. Можно у него находить также некоторые известия, прямо касающиеся Болгарии, хотя и без этого обстоятельства сочинения Евстафия имели бы значение для слависта в той же степени, как для византиниста по причине хорошо известной внутренней связи, какая существует между историей Византии и Болгарии. Мелкие сочинения Евстафия: письма, речи, похвальные и надгробные слова и т. п. ¹) вводят нас также во внутреннюю жизнь Византии, как и письма архиепископа Феофилакта. Если знакомству с письмами болгарского архиепископа мы обязаны несколькими положительными фактами из области весьма мало известной, если притом важнейшие из сообщаемых им наблюдений не могут иметь чисто местного значения, а должны быть общими многим, если не всем темам империи; то ближайшая задача дальнейшего изучения эпохи заключается без сомнения в том, чтобы сделать более доступным материал, представляемый Евстафием солунским. Два названные духовные писателя должны быть затем поставлены рядом с третьим, современником Евстафия, афинским митрополитом Михаилом Акоминатом, которого сочинения уже приготовлены в печати г. Лампросом в Афинах. Таким образом, для одного и того же столетия получаются три, почти не исследованные еще источника. В известиях их есть общее сход-

1) Изданы уже давно, но без латинского перевода: Tafel, Euetathii Metropolitae Thessalonicensis Opuscula. Francofnrti ad Moenum 1832.

60

ство—неумолимое и безпощадное бичевание византийской системы управления подвластными народами (особенно Феофилакт и Михаил); в частностях же они восполняет один другого и все вместе служат прекрасным освещением любопытнейшей эпохи в истории, когда почти одновременно отпали от громадной империи две большия частя (Болгария и Кипр) и сама столица уже намечена была, как легкая добыча, латинянами. Правда, что названные писатели, как духовные лица, стоявшие во главе больших епархий, сообщают известия по преимуществу о церковных землях и рисуют положение церковных людей (монахи, клирики и парики); но наука несомненно выиграет много, если обратятся к изучению хотя бы только и той части населения империи, которая жила на церковных землях. Византийская церковь отвлекала от государства лучшие силы и пользовалась широкими правами. Целые семьи посвящали себя духовному званию, редко кто не учился в монастыре или в епископской шкоде, мало можно указать исторических лиц, не имевших родственных связей в монастыре или при епископской кафедре. Наделение монастырей и церквей поместьями было в духе нравов, против которого тщетно боролись некоторые императоры ¹). При таком положении церкви в Византии, весьма натурально, что ее интересы и права заметнее выступают в сохранившихся источниках.

Здесь не место входить в подробную оценку известий Евстафия солунского, относящихся ближайше к византийской истории. Остановимся лишь на некоторых местах, частью

¹) Чтобы не приводить бесчисленные примеры, ограничусь этими: Allatii, J. Cameniatae, p. 253: Πέντε δὲ ἠμεν οἱ πάντες ὁμοῦ, ὁ πατὴρ ὁ ἐμὸς, κὰγὼ σὺν τοῖς ῥηθεῖσι δυσὶν ἀδελφοῖς, καὶ τις ἕτερος μετέχων καὶ αὐτὸς τὴς ἡμῶν ἀγχιστείας κληρικοὶ πάντες καὶ τῷ τῶν ἀναγνωστιῦν διαπρέποντες τάγμα». То есть, вся семья из пяти лиц была в духовном звании! «От греческаго моря и до Русскаго моря есть попов 40.000, а кроме монастырьских; а мовастырев 14.000; а у святыя Софии 3.000 попов»,—эти сведения сообщает русский путешественник, Новгородский архиепископ Антоний (изд. П. Савваитова, СПБ. 1872), стр. 183. См. также Zachariae, III ss. 446—449.

61

имеющих сходство по содержанию с письмами Феофилакта, частью открывающих новые факты. Заслуживает внимания большое его сочинение: Об исправлении монашеской жизни ¹). Поднять в Византии, где так сильно было духовенство числом и материальными средствами, вопрос о том, что монашество падает, что владение землями и распоряжение значительными доходами подрывает в самом корне это учреждение,— есть уже само по себе дело в высшей степени смелое и либеральное. Еще поучительнее то, что резкий упрек тогдашнему черному духовенству высказан был лицом, занимавшим высокое место в церковной администрации, сильным по связям при дворе и известным многими учеными и лигатурными трудами. Названное сочинение Евстафия приобретает еще особый интерес в виду того обстоятельства, что в нем не редко встречаются указания на отношения митрополита солунского к духовенству собственной епархии, иначе говоря, краски для картины брались из житейских отношений, имевших место в Македонии, заселенной славянами ²).

«Мы имеем в нашей среде род людей, который ношением бороды купил себе право на беспошлинную торговлю. Они не едят мяса, но получают свой барыш и не боятся властей, которые за невзнос пошлины могли бы отнять у них товар. Разводят виноградники и сады, размножают стада домашних животных, оставляя без надзора словесное стадо Христово, и делают все, чем можно доказать свою принадлежность к миру, или лучше свое помещичье звание ³)».

¹) De emendanda vita monachica, ap. Tafel, Enstathii Opuscula p. 214—267.

²) О разладе между монашествующим духовенством и местных епископом см. Сар. 134—140, особенно 166,167, где прямо имеются в виду отношения к епископу духовенства солунской епархии. Стоит обратить вникание, что образец истинной монашеской жизни указывается в Константинополе в окрестностях его, по берегам Пропонтиды и на островах, см. с. 84. О тех монастырях говорится с похвалой, а о здешних, то есть о македонских, с порицанием, что особенно ясно в гл. 125: оἱ δὲ διὰ πείριις ἡμῖν ἥκοντες ἐνθάδε μεγάλοι ἀσκηταὶ αὐτοὶ ἄρχοντες κοσμικοί...

³) Ibid с. 60.

62

О господских правах высшего духовенства и монастырей, равно как о переменах, каким подвергались эти права, сообщаются Евстафием драгоценные данные. Таково, например, известие его о странном, хотя и похваляемом им, обычае, употреблявшемся еще в XI в., дарить монастыри светским лицам, причем эти последние, как можно видеть из иных свидетельств, могли передавать свое право другим. «Прежние цари придумали хорошее средство, чтобы дать монастырям спокойствие. Они приставляли к великим обителям светских чиновников, чтобы монахи занимались божественными делами, а чиновники пеклись обо многом.... Некоторые же из монастырей добровольно закладывались за сильных лиц, предоставляя им внешние дела, как иски в судах, сами же спокойно занимаясь душевным строением ¹)». Многие главы этого сочинения Евстафия полны неподдельного юмора и передают случаи из вседневной жизни. «Стоит посмотреть, как это достопочтенное лицо с длинною бородой ведет себя в братской беседе. Наш великий игумен начинает речь. Это не будут изречения священного писания, или толкование трудных мест, или слова св. отцов, или предметы, относящиеся в добродетели, или увещание в братия; нет, нашего учителя занимают разнообразные житейские дела. Начав с виноградников и садов, и с доходов, и с других не менее важных вещей, когда старцы не благоволят поддерживать разговор личными замечаниями, обрывает речь на маслине, фиге и других плодах и начинает философствовать: какой род винограда дает лучшее вино, какая почва приносит больший урожай, как собирать братии больше податей «Если случится, что придет к нему для беседы

¹) De emendanda vita monachica, cap. 124, 125. Евстафий рисует в ложном свете это положение дел, так что у него трудно понять, в чем состоял обычай. К объяснению его свидетельства любопытный, неизданный еще материал, находятся в Codex Graecas 1234, в Париже. Мы имели случай говорить об этой рукописи в Журн. Мин. Нар. Просвещения, ноябрь 1877, стр. 74 (О рукописях истории Н. Акомината).

63

кто-нибудь из сильных мира сего, тогда наш отец бывает неподражаем. Сначала он помолчит довольно, как Пифагор, внешним доведением желая обнаружить глубину своей добродетели и показать себя подвижником молчания; потом заговорит медленно о себе, как он пострижен был в монахи, как замечен был великим старцем таким-то, который предсказал ему возвышение и честь. Скажет затем о почестях, которые воздают ему и царь, и патриарх и архонты… Когда заметит, что довольно уже овладел вниманием слушателя, сводит речь на свою бедную обитель, которую или притесняют требованием взяток, или которой не дают суда с мнимым обидчиком. А этот угрожающий враг есть или епископ, по большей части без вины виновный, или сосед владелец. Первый — не расположен к обители, во все вмешивается, все проверяет и хочет вознаграждения за все дела свои, словом, нарушитель канонов. Второй—не лучше первого: его имение находится рядом с монастырскими землями, а он не хочет ни продать его, ни подарить бедной обители. Излишне говорить подробно, как он обрабатывает своего посетителя. Стоит только вообразить себе, что набег неприятелей не так пагубен для землевладельца, как соседство святых отцов! ¹)» «Окружает забором проселочные и другие дороги, если они идут по церковной земле и приказывает прокладывать новые пути, этот реформатор и нововводитель; преграждает доступ к мельницам, злоумышляет и против самой реки, если она протекает по епископской земле. Власть его широка и не ограниченна, достойный удивления по злобе, он радеет о своем авторитете в деревнях; попускает воровство, унизившись до ремесла вора, присуждает к пеням и бичам и делает все, чтобы стать страшным и недоступным ²).

¹) De emend. vita mon. cap. 178—181.

²) Ibid. c. 184. Это место весьма важно для вопроса о помещичьих правах духовенства. Рядов с ним можно поставить еще одно из главы 117: Ἡπαροικία ἐτευθηιεῖται τοῖς ἐκ γῆς ἀγαθοῖς· φορολογητέον ἄρα τοὺς ἐν αὐτῇ

64

Трудно найти такую резкую сатиру на нравы монашествующих, если не восходить в эпохе появления Epistolae obscurorum virorum. Заслуга охранения рукописных сокровищ, которою справедливо гордится духовное сословие, может быть подвержена некоторому колебанию, если примем в соображение, сколько таких сокровищ растрачено. Евстафий беспощадно укоряет черное духовенство в невежестве и безграмотности. Некоторые, относящиеся сюда, места представляют образец драматизма и горькой иронии ^1,). «Я услыхал раз о священной книге Григория Богослова, о которой слава распространялась далеко и о которой говорили как о чуде. Мне никак не удавалось посмотреть на этого прекрасного Григория, хотя я и прилагал к тому старание. Я спросил игумена (то был добродетельный человек и умеющий читать): где находится эта знаменитая книга? Он же, поведя кругом указательным пальцем правой руки, не дал мне ответа. Когда я стал настаивать и мягко допытываться, ответил: книга уже продана, да и зачем нам она, прибавил. Я сдерживал еще готовый прорваться гнев, а достопочтенный старец начисто объявляет: на что нам такие книги! Я не мог при этом удержаться от громкого смеха и сказал ему укоризненно: что в вас и толку, достопочтенные монахи, если пренебрегаете такими книгами! Ушел от меня этот человек и больше уже не являлся, гневаясь, вероятно, на мою любовь к книгам ²)».

βαρύτερον. Ἡ ἐνοικία πλουτοῦντας ἔχει ἄνδρας ἔκ τε ἐμποριῶν παντοδαπῶν καὶ ἄλλοθεν, ἐπαυξητέον οὐν αὐτοῖς τὸ στεγηνόμιόν. То есть:Парики обилуют (питаются) от благ земли, увеличивай с нее подать. Поселенцы (ἔνοικος собственно значит туземец, но это значение едва ли идет здесь) обогащаются от торговли и разных занятий, возвысь же им наемную плату. Кроме сочинения, которым мы здесь частью воспользовались, для того же вопроса любопытный материал представляют некоторые письма Евстафия. Укажем для примера письмо 68, Τῷ μαγίστρῳ καὶ κριτῇ Θρῷκης καὶ Μακεδονίας, 69 (спорное дело о мельнице), и 70 (Eustathii Opuscula, p. 358 —359).

¹) Ibid. c. 128.

²) Ibid. c. 144.

65

Не менее ценны встречающиеся в других сочинениях Евстафия известия об администрации империи. Но едва ли не выше всего следует поставить несколько указаний на крепкий и распространенный в Византии институт рабства, о котором нет почти и помину в других источниках этого времени. Главнейший, хотя не единственный, источник рабства была война; из походов в чужие земли греки возвращались с массами военнопленных, которых ожидало рабство. Более гуманные императоры выкупали иногда рабов на государственный счет, но не уничтожали самый источник рабства, который коренился в обычаях времени и в неблагоприятных экономических условиях. Голод, долги и тому подобные обстоятельства приводили свободных к рабству. Церковь, пользуясь правом давать приют угнетенным и ведать дела об отпущении на свободу, выступала, в лице своих лучших представителей, против рабства и клеймила позором слишком строптивых господ. Ниже мы приводим прекрасную главу Евстафия из Похвалы императору Мануилу Комнину ¹), где идет речь о выкупе на государственные средства константинопольских рабов. В Солуни, одном из важнейших и населеннейших городов империи, рабство питалось между прочим соседством со славянами, которых греки порабощали и мирным путем, разорив страну и разрушив благосостояние сельского населения ²). У Евстафия находим не мало указаний и на то, что славяне (именно болгары) доставляли византийским боярам и помещикам значительный контингент рабов ³). Приводим вполне место об обращении господ с

¹) Manuelis Comneni Imperatorie laudatio funebris c. 18 (Enstatbii. Opuscula, p. 200).

²) Любопытны в этом отношении новеллы Алексея Комнина, изданный по представления и митрополита солу ясного Феодула; Zachariae, III. вв. 401—407.

³) In magnam quadragesimam oratio praeparatoria, c. 45 (Opuscula, p. 86): «Только что он напал на сумасбродных и иноязычных варваров, чрезмерное счастье увенчало его предприятие, о чем недавно радостный манифест прочитан был в церкви. Он не только обратил врагов в по-

66

рабами ¹). «На этих днях один неважный гражданин, из менял, когда его бедный раб прибежал в нашу церковь, сделал набег, как какой-нибудь насильник латинянин, (каковых мы испытали к несчастью) вытащил это несчастное создание из самой средины храма и увел его домой, как волк ягненка. И не удовлетворившись тем, что вырвал его из рук Божиих, остриг ему волосы на голове и не оставил на всем теле здорового места, нанося ему жестокие удары. И кого бьешь, благородный муж? Человека, который по преклонным летам не может даже прямо держаться на ногах! Измучив так раба и высосав, так сказать, его душонку, он наложил на него оковы и посадил на цепь. Наконец, одел его в грубую волосяную одежду… И за что, несчастный, обрушились на тебя такие бедствия? За то, что ты дерзнул прибегнуть в Богу! ²)…

Состав населения Болгарии значительно изменился под византийским господством. Славянское население, ослабленное продолжительной борьбой с императором Василием Болгаробойцей, частью оттеснено было с юга греческими, турецкими и еврейскими колонистами, частью потерпело на севере с переходом за Дунай печенежских и половецких кочевников. Со второй половины XI в. византийские императоры принимают целые орды степняков в свое подданство, уступая им право селиться в северной Болгарии и защищать ее против новых набегов из-за Дуная. В южной Болгарии (в

спешное бегство и сокрушил их боевую силу, но и полонил их землю и увел в неволю огромное число жителей, отдав их в рабство нашим». Речь идет о походе на болгар императора Исаака Ангела в 1187 г. Сравни еще In sanctam quadragesimam oratio praeparatoria, p. 75. 52.

¹) Oratio anno auspicando habita, c 26 (Opuscula, p. 156—157).

²) Между письмами Евстафия есть одно о календах (письмо 7, Opuscula, р. 314), любопытное и в других отношениях и по следующему месту о рабстве, р. 316, 2 col. 68: ἐν αἷς (январские календы) ἀλλὰ τε ἐτελούντο ἂξια λόγου, καὶ ὑπὲρύγείας εὐχαὶ τοῖς κρείττοσιν ἀνετείνοντο. ’Εξῆν δὲ καὶ δούλοις, δεσπόταις συνεορτάζειν, καὶ ἀλῶν τε κοινωνεῖν αὐτοῖς καὶ δὴ καὶ τῆς ἐλευθερίου στολῆς. Πρὸς τί μοι ταῦτα; Ὡς ἄν ἔχης μαθεῖν, ὃτι καὶ τὰ νῦν ἐφ’ ἡμῶν τελούμενα τοιούτου τινὸς ἐξέχοτται λόγου.

67

Македонии) поселена была орда узов, в могленской области орда печенегов, на Вардаре основана турецкая колония. В окрестностях Филиппополя и в Моглене была значительная армянская колония. Стремления византийского правительства понять не трудно, хотя результаты весьма произвольно производимой колонизации не всегда достигали предположенных целей. С принятием колонистов соединялись политические и финансовые соображения. Новые элементы, введенные в Болгарию, должны были с одной стороны служить оплотом господства греков над болгарами, с другой же увеличивать собой число если не платящих, то годных в военной службе сил. В этом отношении были одни и те же воззрения и мероприятия как в XI, так и в XII веке. Культурное и этнографическое значение печенежских, команских и армянских поселений в Болгарии в XI в. разобрано и оценено в сочинении русского ученого, В. Г. Васильевского ¹), которому принадлежит также честь постановки весьма любопытного наблюдения, что Византия познакомила турок сельджуков с их восточно-европейскими собратьями, половцами и печенегами, конечно, к собственному вреду.

Политическая система, наглядно выраженная в сочинении К. Порфирородного, по которой византийскому императору так легко сохранить влияние над своими соседями, восстановляя их одного против другого, является также высшей государственной мудростью и в XII веке. Эту мудрость восхваляет Евстафий солунский в императоре Мануиле ²). «Кто умел с таким неподражаемым искусством сокрушать врагов одного посредством другого, чтобы нам приготовить невозмущаемый мир и создать желанную тишину? Он пользовался военным методом, который состоит в том, чтобы достигать вели-

¹) Византия и Печенеги, в Журн. Мин. Нар. Просвещения 1872, ноябрь и декабрь.

²) Tafel, Eustathii Opascala, p. 199—200 (Manuelis Comneni laudatio funebris c. 17, 18 в 19).

68

чайших трофеев с возможно меньшею тратою крови своих подданных; но подстрекая врагов одного против другого и возбуждая усобицы среди иноплеменных народов, увеличивать через это нашу собственную силу, ослаблять же неприятельскую. Так, царская политика поднимала турка против турка, а мы пели торжественный гимн мира; так, скифы уничтожали скифов, а мы оставались спокойны. Многие западные народы, заболевшие недугом любостяжания, возвращены к умеренности и ромэйский мир с изумлением смотрел, как врачевалась страсть к завоеваниям. Дракон—островитянин, который замышлял извергнуть огонь своего гнева выше кратеров Этны, ослабел в своем напряжении, пораженный царскими стрелами, иди лучше занятый домашними врагами, которых восстановила против него политика императора. — Заботливость по истине царская не только сохранить подвластные народы, но и приумножить число их. В том состоит умножение евангельского таланта, ибо с этим соединяется увеличение божественного наследия. Похваляемый ныне превзошел в этом отношении всех, доселе царствовавших императоров. Язык не может назвать народа, которым бы он не воспользовался в нашей выгоде. Одни, как свободные колонисты, переселились в нашу землю и здесь нашли себе покой; другие, как даром царской щедрости, воспользовались правом жить между нами. Служа государству за жалованье, они стали потом населять чужую землю и считать ее отечеством, так как в ней нашли счастье. Древняя история указывает на город рабов: мы могли бы в особенности похвалиться этим добром. Есть люди, которых природа предопределила к свободной жизни, наградила крепкими нервами и наделила мужеством, но которых случайные обстоятельства обратили в рабство и привели в город великого Константина (их много, можно было бы образовать из них целые отряды и фаланги) ¹).

¹) Приводимые места из речи Евстафия заслуживали бы весьма подробного комментария, так как они действительно касаются тех втором

69

Было время, они возмутились против своих господ, вспомнив, подобно гомеровскому коню, о подножном корме и о пастбищах, так любимых варварами, и о самородных и безыскусственных банях, в которых варварский воин черпает свое неослабное мужество. Один глаз тянул их в родине, другой поощрял к бегству. Одна рука занята была подневольной работой, другая хваталась за оружие, чтобы обратить его против того, это оскорбит или кто будет перечить его желаниям. Тогда и сами господа как бы обратились в несвободное состояние, терпя ущерб и мучась в тоске от

политики Мануила, которые были его заветною мечтой до последних лет жизни. Рабство было, по всей вероятности, довольно крепким в Византии учреждением: оно питалось не только войною, но и экономическим строем империи. Здесь идет речь о рабах военнопленных. О законе императора Мануила против рабства упоминает историк Киннам (кн. 6 гл. 8), но нельзя не заметить, что свидетельство Евстафия отличается большею обстоятельностью и подробностями, не находимыми у первого. О рабах болгарского происхождения см. новеллы Алексея Комнина, Zachariae, Jus Græсоromanum III. ss. 401—407. Между письмами Евстафия, по странной случайности, сохранялся один едва ли не единственный документ этого рода, именно акт освобождении на волю собственных рабов знаменитого архиепископа (Epist. 26, Opusc. р. 334). За обычным в таких актах вступлением, что человек по природе создан для свободы, но что человеческие страсти породили неравенство, читается: «Зло рабства неизвестное природе, вошло в жизнь вследствие любостяжательности людей. И так, было бы делом угодным Богу возвратить рабское состояние к древней свободе и грех любостяжания приравнять к братству по природе. Ибо мы были бы недостойны извинения, когда Господь, владыка всего, возводит вас рабов к братству и удостаивает имени братьев, а мы сами желаем низвести на них братьев с высоты равенства в глубину рабства. Помышляя о сем и имея в виду ожидающую всех людей участь, я желаю, чтобы доставшиеся мне рабы, когда я переселюсь в иной мир, не переходили во власть никакого другого господина. Но доколе я остаюсь в живых, будут со мною и продолжают пользоваться моим благорасположением, которое едва ли в чем уступать попечению родителя о своих детях. Когда же переселюсь в другую жизнь, они вольны жить где хотят, как свободные ромеи, и никто из моих родственников, свойственников и знаемых не имеет над ними права. Настоящая моя запись оградит их против всякого покушения удержать их в рабстве. Для большего же утверждения я предъявил ее в священном судилище, дабы она была оградою моим рабам (такой-то), если кто-либо по моей смерти будет угрожать их свободе».

70

угрожавшей опасности и желая предотвратить грозу. Мольбы их были услышаны. И вот, милость царская распространяется на тех и других, на господ и рабов, казна царская опустошается. Одним приятно было, что освободились от беспокойной дворни, другие радовались, что из рабов стали тем, чем создала их природа, из презренных людей воинами, занятие любезное им. На будущее время уже не все военнопленные обращались в рабство, но те лишь, которые, мало ценя свободу, сами не желали выкупиться. А те, которые обнаруживали любовь к военному деду, были выкупаемы на государственные средства и украшаемы военною опояской. Они наполнили города, приладились в строю жизни, оставили наследников … Еще удивительней следующее: он перевел в ромэйское государство, ради защиты его, бесчисленное множество людей, издавна враждебных нам, привил к их дикости нашу мягкость и образовал такой годный плод, который мог бы родиться разве в божьем саду. Я говорю здесь не только о жителях твердой земли, сынах Агари, скифах, пэонянах, народах задунайских и всех тех, на которых дует свежий борей, но и об обитателях приморских стран, которые попались на его удочку. И они несут подати вместе с нашими городами по числу жителей (и они увеличивают собой население наших городов)».

Мы привели сполна это в высшей степени любопытное место, рисующее политическую мудрость императора Мануила, так как оно имеет полное приложение и к Болгарии. Странная в таком талантливом человеке, как Мануил, ошибка заключаете в том, что он прилагал в границах империи те традиционные правила, которые рекомендовались по отношению к народам, жившим за границами империи. Следствием преследуемых им экономических планов было то, что возделанные и населенные земли империи постепенно обращались, в особенности на окраинах, в пустынные и необработанные пространства, занимаемые в Азии турками, в

71

Болгарии печенегами и половцами. При чем старые жители занятых варварами мест, теряя свои земли и покидая хозяйства, то переходили в города, где умножали собой число пролетариев, то записывались за крупных землевладельцев и меняли свободное состояние на полусвободное. Этот вопрос, входящий собственно в историю Византии в тесном смысле, и ожидающий еще своей постановки, теперь затронут нами лишь на столько, на сколько он выясняется из фактов, относящихся в болгарской истории. Нельзя не отметить, что решительное вытеснение славянского элемента из областей, представлявших сплошное славянское население, начинается уже в XI и достигает видимых результатов в XII веке. Известно, что славяне в IX и X вв. жили в окрестностях Солуни и были многочисленны в этом городе. К концу XII в. здесь образуется такая же пустота, как в придунайских областях; подобно тому, как первая наполнена печенегами и половцами, вторая занята евреями и армянами. Отзыв рабби Вениамина ¹), путешественника второй половины XII века, о значительном количестве евреев, живших в приморских городах Византии, находит себе полное оправдание в византийских известиях. Правда, болгарские пехотинцы помогали грекам в войне их с норманнами в 1185 г. и болгарский отряд ²) нал на стенах Солуни, защищая греков; но уже не славянские поселяне окружают этот город в конце XII века, а евреи и армяне ³). У того же

1) Tafel, De Thessalonica ejusqne agro, p. 476 (Beniamin Tndelianns). Отдельное издание: Acher, The Itinerary of Rabbi Beniamin of Tndela, London 1810.

²) De Thessalonica a Latinis capta, c. 106 (Enetathii Opuscula, p. 297): Καὶ μετοοῖντο ἄν οἱ οὕτω πολυτρόπως πεσόντες ὑπὲρ χιλιάδας ἐπτά … σύν γε τοῖς ἐκ Bουλγάρων πεζοῖς.

³) Ibid. c. 113. «Если это из греков хотел купить на деньги пищу, увы! варварское бесчеловечие! (Описываются бесчеловечные поступка норманнов по завоевании Солуни). Ἰουδαίῳ μὲν γαρ καὶ Ἀρμενίῳ, οὕς ἡ ἀγχιτέρμων Κρανία καὶ ὁ Ζεμενίκος φέρβουσιν, ἐπεμέτρει ἐς ὅσον τε καθῆκον ἠν καὶ τι καὶ εἰς ὑπέρμετρον.О более раннем времени см. Allatii, I. Cameniatae, Excidium Thessalonicae, p. 190.

72

Евстафия есть весьма любопытное письмо, в котором он спрашивает у патриарха совета по делам своей архиепископии. «При некоторых святых архиереях, моих предшественниках, стали расселяться и множиться евреи, не знаю: с ведома ли их, или тайно, или по некоему божественному велению,—того нельзя найти. И поселились, одни на развалинах христианских жилищ, обстроенных ими, другие же в домах, в которых прежде жили христиане. Некоторые из этих домов украшены божественными изображениями, и никто даже до последнего времени не говорил о том. Недавно лишь, в следствие одной ссоры, разъяснилось дело. Как мне поступить, прошу совета у твоей святости ¹)». О значении еврейства в империи сохранилось свидетельство в сочинения Андроника Комнина, Dialogus contra Iudaeos. В начале XV в. евреи упоминаются в числе семи народов, населяющих Пелопоннес ²).

Следы ослабления болгарского населения в южной Македонии сохранились еще из XI века, в двух новеллах императора Алексея Комнина, изданных по случаю представлений тогдашнего солунского митрополита Феодула. В солунскую митрополию часто обращались болгары рабского состояния, желая возвратить себе свободу, на которую они имели право по своему происхождению от свободного населения. Церковный суд, ведавший дела об освобождении из рабства, находился в затруднении, как относиться к свидетельским показаниям в пользу рабов и к притязаниям помещиков, старавшихся удержать болгар в рабстве. «До сведения нашего дошло, что некоторые обращаются к святой церкви ради возвращения себе свободы, ссылаясь на свое свободное происхождение, ибо говорят, что происходят от свободных ро-

¹) Письмо 32 Евстафия (Орозепиа р. 340).

²) Minge, Patrologia, series graeca T. 133 p. 797; Boissonade, Anecdota Graeca, III. p. 174: Λακεδαίμονες, Ἰταλοὶ, Πελοποννήσιοι, Σθλαβῖνοι, Ἰλλυριοὶ Λίγύπτιοι καὶ Ἰουδαῖοι, οὐκ ὸλίγοι δὲ μέσον τούτων καὶ ὑποβολιμαῖοι, ὁμοῦ τὰ τοιαῦτα ἐπαριθμούμενα ἑπτά.

73

дителей, болгар или других, которых империя обратила в рабство, и в доказательство своих прав приводят свидетелей; господа же с своей стороны ссылаются на свидетельские показания, так что рабская доля опять остается уделом первых». Весьма важное постановление этой новеллы заключается в том, что на будущее время положено не давать места показаниям свидетелей, выставленных господами, а удовлетворяться лишь достоверными свидетелями, выставленными со стороны лиц, ищущих свободы. В другой новелле, данной на имя солунского митрополита Феодула, указывается еще иной источник рабства в Византии: «Приходящие к твоей церкви (рабы) утверждают, что они произошли от болгарских родителей, но что по случаю голода они были проданы своими родителями. — Царство мое постановляет: принимать всех, приходящих в тебе и ищущих свободы и судить их с господами. И если они представят достаточное число свидетелей, имеющих на то законные права, то на присяге таковых свидетелей освобождать истцов от ярма рабства ¹)».

¹) Zachariae а Lingenthal, Jus Graecorom. III. ss. 401—407.