Тареев М. М. Лесна (Леснинский монастырь)

49

III.

Лесна.

Игумении знаменитого Леснинского монастыря, м. Екатерине, я представился в Вирове и здесь—что входило в мои планы—получил от нее приглашение посетить Лесну.

Возвращаясь из Вирова, я с своим спутником со станции Седлец свернул на Варшаву. Не было сил отказать себе в удовольствии полюбоваться на «столицу» Польского края, расположившуюся на берегах Вислы. С особым вниманием рассматривали мы здесь старинные католические костелы и новый, еще только отстраивающийся внутри, православный собор.

Из Варшавы мы проехали назад, за Седлец, до ст. Белы, находящейся в 12 верстах от Леснинского монастыря. Было не особенно приятно оказаться в незнакомом уездном городке в начале темной осенней ночи. Но нас дожидались лошади из Лесны. Быстро промелькнули мигающие огоньки еврейского городка и мы погрузились в мрак, который на небольшое пространство разгоняли экипажные фонари. Раза два в их свете, как во сне, померещились крестьянские воза, сейчас же оставшиеся позади. Дорога, особенно во второй половине, была очень тяжела. В Леснинский монастырь мы прибыли около и часов ночи. На вопрос кучера, куда нас подвезти, мы ответили, что самое лучшее—к гостинице. Но, как бы раскаиваясь в минутном искушении, он тут же добавил: «нужно спросить у матушки». Едва мы подъехали к домику, где находилась матушка, и ей доложили о нас, как сейчас же мы услышали ее голос: «конечно, сюда, сюда». Вслед за нею мы вошли в столовую, где был готов для нас ужин...

50

Разумеется, это прежде всего мелкая подробность из путевых впечатлений, которую с удовольствием вспоминаешь. Но этой мелкой черточке в ходе моего рассказа следует придать более серьезное значение, так как она является характерною для направления Леснинского монастыря и его руководительницы: внимание к людям, забота об их нуждах, а не аскетическая замкнутость—здесь занимают первое место.

Эти основные взгляды на монашеское делание я слышал от м. Екатерины еще в Вировской беседе. Они придают Леснинскому монастырю новый характер, отличный от традиционного. Известный проповедник архиеп. Амвросий говорил м. Екатерине: «Вы основываете новый монастырь по новому уставу. Бог вас благословит». Новизна Леснинского устава в решительном предпочтении любви всем другим заповедям. Евангелие в любви, а монастыри должны жить по евангелию. «Типикона я терпеть не могу», говорит м. Екатерина, разумея, конечно, не богослужебный строй типикона, так как богослужение в Лесне совершается благолепно и уставно, а разумея особенную любовь к типиконным йотам, к уставной казуистике, поставление типиконной правды выше всего. Уставная строгость, по словам м. Екатерины—если она не является лицемерною внешностью, обыкновенно встречается у неврастеников. Бывает нервный аскетизм,—аскетизм с надрывом. Налагает его на себя человек или под действием какого-нибудь случая или под чьим-нибудь влиянием. Убеждается он или убеждают его в спасительности аскетизма,—и ему нужно постоянно поддерживать в себе это убеждение, нужны для этого средства. Одним из таких средств и является типиконная буква. Это своего рода гипноз, и нельзя отрицать его психологического значения. Но не следует петь ему гимны. Не следует налагать этого ига на всех, не должно им придушат живое дело. Это форма, которую можно терпеть только при наличности живого содержания, живого дела любви, и которая без этого условия легко обращается в обманчивую внешность. У натур честных и прямолинейных, но не далеких по уму, система поклонов и вечно пустого желудка производит, прямо сказать, умопомраче- 

51

ние, которое их делает никому и ни на, что ненужными. М. Екатерина не только не следит в своем монастыре за строгим исполнением аскетического устава, а даже сдерживает ревность инокинь, когда это бывает нужно. О лицемерии в ее монастыре не может быть речи, так как жизнь в этой обители не представляет ничего привлекательного в материальном отношении и, напротив, на долю каждой сестры выпадает слишком много живого дела, которое могут безропотно вынести только любовь к ближнему и вера в Божию правду. Можно опасаться скорее другого—излишней ревности в аскетическом подвижничестве. И за этим следит игумения. Она запрещает постническое изнурение тем сестрам, которым это угрожает болезненностью, отвлекающею от дела. Таким образом, некоторые сестры, в качестве послушания, пользуются мясным столом. Здесь смотрят на жизнь как на Божий капитал, который должен приносить пользу, а не лежать зарытым в земле. Охраняют жизнь и ухаживают за нею, чтобы она сияла добрыми делами. Смотрят на здоровье с точки зрения пользы ближнего. Знают только одну жертву—на благо людей, знают только одно служение—служение Богу в ближних. С полным и ясным сознанием м. Екатерина выставляет это знамя на своем монастыре; она подбирает инокинь своей обители исключительно с этой точки зрения, она хочет управлять лишь подвижницами любви, она ценит в своих монахинях лишь одну работоспособность—в служении ближним. Она не принимает к себе или удаляет от себя не только тех, которые монашескою рясою прикрывают наклонность к тунеядству и леность, но и истинных, заслуживающих полного уважения подвижниц, если только в них нет убеждения, что типикон—дело второстепенное. А крайности аскетического направления вызывают в ней негодование. «Не моются для Бога! Да разве Богу нужна наша грязь? Бог есть Бог чистоты и света, а не Бог грязи. Уже с чисто философской точки зрения, грязь это—тление, а тление—область сатаны, а не область Божия». Нет, этого мало—признать служение любви, служение ближним поделием. Мало считать его делом наряду с другими делами. Оно может

52

быть истинным делом лишь тогда, когда ставится на. первом месте, когда ставится выше всего, когда считается единым на потребу. М. Екатерина не хочет допустить, чтобы фанатики аскетизма имели любовь. «Их сердце исполнено ненавистью. Поверьте, они способны призвать народ к резне... Я была у одного из «ваших» подвижников. Когда, он узнал во мне игумению того монастыря, в котором едят скоромное и в котором воспитываются дети, он застучал на меня ногами, закричал, забранился. «Такой монастырь, говорил он, нужно проклясть. Не монастырь—тот, где едят скоромное. Не свято то место, где есть дети. Младенцы—чертенята»... Боже мой, Боже! восклицала м. Екатерина,—дети, которым Господь обетовал царствие Божие, которых Он с любовью и нежностью благословлял, которым мы должны уподобиться, чтобы войти в царство небесное, дети обзываются чертенятами! Да это не только не евангельское христианство, это хуже язычества, это отрицание всякой религии и морали. Евангелие не проклинает мира, как творения Божия, не проклинает всего, что в нем естественно и законно, не хочет на все набросить черное покрывало, не хочет всех облечь в черную рясу. Из мира появляются дети Божии,—и дети мира становятся детьми Божиими, переживая сначала мирское. Ближе к евангелию сказавший: «блажен, кто в молодости был молод», чем фанатики аскетизма, служители тления и грязи. Скорее придет ко Христу тот, кто любил в мире, кто жил его радостями и горями, чем те, которые насильно заглушили в себе все человеческое. Они близки к стенам царства Божия, но далеки от его дверей». С не меньшею определенностью высказывается м. Екатерина и против других сторон специальной техники монастырского душеспасения, напр. откровения помыслов. В этом случае она опирается на авторитет Иоанна Кронштадтского, который наставлял ее: «не заводи в своем монастыре откровения помыслов. Это беда, беда». Этот совет встретил восприимчивую почву. М. Екатерина против того, чтобы монах копался в своей душе! Побольше дела, и поменьше самолюбования, возьми с собой. По делам нужно узнавать не только другого, но и себя. Ни к чему так не склонен человек, как к самолюбованию. М. Екатерина 

53

припоминает слова И. С. Тургенева: «о всем человек может говорить с удовольствием, с восторгом, но с аппетитом только о себе». Откровение помыслов сводится обыкновенно к самовыхвалению, к самооправданию. «Подозрительна мне любовь к частой исповеди... Не одобряю я записывания грехов... Желательна исповедь открытая и краткая».

Сама м. Екатерина (в мире графиня Евгения Борисовна Ефимовская) приняла монашество на тридцать пятом году. До того времени она много пережила и много передумала. Начать с того, что она росла слабым, болезненным ребенком. Детская фантазия рисовала заманчивые образы здоровой жизни, крепкого организма. Краски для работы фантазии брались из детских учебников. «Я буду спартанкой»: таков был первый идеал будущей христианской подвижницы. В семье, под надзором матери, нянек и бонн было трудно осуществить этот идеал. Но с 21 года мечты становятся действительностью: молодая мечтательница спит при открытом окне даже в холодную погоду. Жесткая постель. Холодные обмывания. Умеренный стол. Этот суровый режим входит в привычку, закаляет организм, укрепляет волю.

Первоначальное образование впоследствии дополняется самообразованием. Не систематическим, педантическим прохождением курсов, а порывистым устремлением в ту или другую область. Переживается последовательно ряд увлечений в погоне за истиной и красотой. Душа не знает половинного дела; всему отдается всецело, ищет своего призвания, которое поглотило бы все ее силы, стало бы для нее религией. Увлекается Евгения Борисовна ваянием, немецкими поэтами, театром. В период увлечения театром, мечтает поступить на сцену. Берет уроки итальянского языка у певца-итальянца,—и в 6 недель овладевает этим языком. Следы эстетического воспитания доселе заметны в христианском воззрении м. Екатерины. Более глубоко и продолжительно увлекалась Евгения Борисовна литературой. Некоторое время она и духовно и материально жила литературными трудами. На этой почве она имела много знакомств—с Тургеневым, Е. Тур, Маркевичем, Аксаковыми. С И. С. Тургеневым она познакомилась в Париже. Читала ему 

54

свои литературные произведения, слушала его замечания и суждения; беседы с ним выступали и за пределы собственно литературных интересов.

Мне бы хотелось представить себе, в каком направлении влиял И. С. Тургенев на Евгению Борисовну... Я перечитал страницы из сочинений его, относящихся ко времени знакомства с ним Евгении Борисовны. К этому времени принадлежит его стихотворение в прозе «Нимфы». Кто не знает этих чудных строк?.. «По всему широкому полукружию зеленых гор прокатился дружный хохот, поднялся радостный говор и плеск. Пан воскрес! шумели молодые голоса. Все там, впереди, внезапно засмеялось, ярче солнца в вышине, игривее ручьев, болтавших под травою. Послышался торопливый топот легких шагов, сквозь зеленую чащу замелькала мраморная белизна волнистых туник, живая алость обнаженных тел... То нимфы, нимфы, дриады, вакханки бежали с высот в равнину... они разом показались по всем опушкам. Локоны вьются по божественным головам, стройные руки поднимают венки и тимпаны—и смех, сверкающий, олимпийский смех, бежит и катится вместе с ними... Впереди несется богиня. Она выше и прекраснее всех, — колчан за плечами, в руках лук, на поднятых кудрях серебристый серп луны... Это Диана. Но вдруг богиня остановилась... и тотчас вслед за нею остановились все нимфы.. Звонкий смех замер. Я видел, как лицо внезапно онемевшей богини покрылось смертельной бледностью; я видел, как окаменели ее ноги; как невыразимый ужас разверз ее уста, расширил глаза, устремленные вдаль... Что она увидела? Куда глядела она? Я обернулся в ту сторону, куда она глядела... На самом краю неба, за низкой чертою полей, горел огненной точкой золотой крест на. белой колокольне христианской церкви... Этот крест увидала богиня. Я слышал за собою неровный, длинный вздох, подобный трепетанию лопнувшей струны, — и когда я обернулся снова, уже от нимф не осталось и следа»...

Трудно указать другой, столь же прекрасный и сильный образ отношения христианства к язычеству. Эта проблема несомненно предносилась великому уму Тургенева.

Более продолжительно было сближение Евгении Борисовны 

55

с семьей Аксаковых, — и влияние с этой стороны было несомненно более определенным и более прочным. Влияние славянофильства с его верою в особое призвание русского народа. «История русского народа есть единственная во всем мире,—история народа христианского не только по исповеданию, но по жизни своей, по крайней мере, по стремлению своей жизни... Русская история, в сравнении с историей Запада Европы, отличается такою простотой, что приведет в отчаяние человека, привыкшего к театральным выходкам. Русский народ не любит становиться в красивые позы; в его истории вы не встретите ни одной фразы, ни одного красивого эффекта, ни одного яркого наряда, какими поражает и увлекает вас история Запада; личность в Русской истории играет вовсе не большую роль; принадлежность личности—необходимо гордость, а гордости и всей обольстительной красоты ее и нет у нас. Нет рыцарства с его кровавыми доблестями, ни бесчеловечной религиозной пропаганды, ни крестовых походов, ни вообще этого беспрестанного щегольского драматизма страстей. Русская история — явление совсем иное. Здесь другую задачу задал себе народ на земле, христианское учение глубоко легло в основание его жизни. Отсюда, среди бурь и волнений, нас посещавших, эта молитвенная тишина и смирение, отсюда внутренняя духовная жизнь веры»...

Глубокая любовь к своему народу внушена славянофилами м. Екатерине, — и это влияние мы должны принять во внимание, если хотим вполне понять ее столь новую для монастырских традиций деятельность. Христианская любовь для нее является не отвлеченным понятием, не мертвой заповедью, но живой силой, воплощенной в любви к народу. На сколько это важный момент в христианском облике Леснинской игумении, видно из того, что ей твердо хотелось принять монашество 19 февраля... И все же не пришлось...

Практическим поборником идеалов славянофильства в узкой области отношений к детям был С. А. Рачинский — племянник поэта Баратынского и друг славянофилов. Оставив профессорство в университете, он посвятил свою деятельность народной школе. Его взгляды на первоначальное обучение народа имеют характер строгой 

56

систематичности. Русская школа должна быть своеобразна, как своеобразен русский народ. Какими же чертами определяется образ первоначальной русской школы? Прежде всего наша народная школа проявляет, при самых неблагоприятных условиях, решительную тенденцию быть школой религиозной, церковной. Несмотря на то, что до введения церковно-приходской школы позднейшего типа наше духовенство относилось к школам и к законоучительству в них с равнодушием, вопреки тому, что интеллигенция шла в народ с нигилистической пропагандой, народные школы приобретали сами собою более и более церковный характер, отводя центральное место среди своих учебных предметов Закону Божию. Этот религиозный, церковный характер, налагаемый на нашу школу силою вещей, обусловливает другую ее резкую особенность — учебную программу, отличающуюся от учебных программ всех школ иноземных. В программе русской школы должны занимать почетное место церковно-славянский язык и церковное пение. Изучение церковно-славянского языка, составляя само по себе превосходную умственную гимнастику, должно придать жизнь и смысл изучению языка русского, придать незыблемую прочность приобретенной в школе грамотности. Участие в церковном чтении и пении откроет, далее, нашему народу широкие горизонты религиозно-художественного развития. В последние дни принято говорить о нужде народного театра. Несомненно, нужно развивать в народе эстетические вкусы. Но не в сфере отрешенного искусства нужно искать удовлетворения эстетических потребностей народа, а в сфере его практических нужд, в сфере его обыденной жизни. Русский народ — народ глубоко верующий, и первая из его практических потребностей, наряду с удовлетворением нужд телесных, есть общение с Божеством. Эта потребность, источник и условие всякого человеческого искусства, прежде всего должна быть удовлетворена и может быть удовлетворена лишь при помощи искусства. Не театр ему нужен, а церковь, достойная своего высокого назначения,—школа, раскрывающая пред ним сокровища церкви. Мало—дать народу в сценических представлениях художественные впечатления, нужно возбудить его умственную и художественную дея-

57

тельность. Такой именно деятельности открывает широкий простор наша церковь для всякого человека, получившего действительное, а не мнимое элементарное образование, возможное в русской сельской школе. Эта деятельность заключается в церковном чтении и пении. Церковное чтение есть искусство, имеющее свои предания, свои неписанные законы, — искусство, требующее и природного таланта, и многолетнего упражнения,—искусство, которое может быть .доведено до высокой степени совершенства, самое популярное из искусств. Но еще более широкий простор истинно народной художественной деятельности дает церковное пение. В нем может участвовать всякий, кто обладает хотя бы самыми ограниченными голосовыми средствами, хотя бы самою посредственною музыкальною способностью. Эти задатки, столь распространенные в нашем народе, совершенно недостаточные для одиночной художественной деятельности, в хоровом пении приобретают глубокий смысл, высокую цену, дают доступ к высшим сферам человеческого искусства. Вызывать и развивать эту деятельность значит идти навстречу потребностям русского народа. Присмотритесь—глохнут и гаснут в народе народная песня, народная сказка, эти живучие отголоски иной веры, иного миросозерцания. Среди тягостного однообразия серой, трудовой жизни, среди лжи и пошлости, веющей от полуобразованного слоя сельского населения, где просвет для души нашего крестьянина, где отзыв на те стремления, которые лежат на дне этой души, составляют существеннейшую ее суть? В церковном празднике, приносящем ему полуискаженный отголосок дивного древнего напева; в баснословном, но согретом верою, рассказе темного странника, в походе в дальний монастырь, где его молитва обретает достойные ее звуки, в чтении Священного Писания или Житий Святых. Школа должна дать русскому народу средства использовать все эти сокровища духовной жизни. И если в настоящее время, в минуты пробуждения в нашем народе сознательного христианства, соперником церкви является кабак; если пьяный разгул слишком часто заглушает в нем всякое движение духа; если в этой борьбе не произойдет скорый и решительный поворот,—то вечный позор всем нам, людям до

58

суга и достатка, мысли и знания! Позор и проклятие нашему мертвому образованию!...

Третья особенность наших сельских школ (северной полосы) обусловлена причинами чисто внешними, но имеет на ее внутреннюю жизнь неизмеримое влияние. Девять десятых из учеников наших сельских школ не ходят в школу, а живут в ней. Деревни наши так разбросаны, ученики наши так малы и так плохо одеты, что лишь из одной, много двух, трех деревень они могут ходить ежедневно в школу. Все живущие в деревнях более отдаленных приходят на целую неделю, с запасом хлеба, целый день сидят в школе... Это обстоятельство превращает сельскую школу из учебного заведения в воспитательное. Школа захватывает всю жизнь ребенка, и становится великою силою, налагающею на него неизгладимую печать. Какую? Это зависит от духа школы, от ее организации, от лиц, ею управляющих... Одно несомненно, что людям досуга и достатка, мысли и знания, недостаточно строить школьные помещения, снабжать их пособиями, приставлять к ним патентованных учителей. Нам самим нужно жить тою жизнью духовною и нравственною, которую мы хотим вдохнуть в учеников наших школ...

Этому призыву С. А. Рачинский сам первый последовал. Выстроив в своем родовом Татеве превосходное школьное здание, С. А. «покинув все свои привычки, все удобство и покой цивилизованной жизни в кругу родных, переселился из барского дома в школу и начал жить одною жизнью с своими учениками»...

На тех, кто «учился» у С. А. Рачинского школьному делу, его образ производил обаятельное впечатление.. Один из таковых пишет: «Непобедимое увлечение Сергея Александровича,. его вдохновенное учительство не могло не увлекать и нас. Мы видели, что он трудится непрестанно круглый год, видели неугасающий огонь его самоотверженного служения, и нам ли было жалеть себя?.. Между моими воспоминаниями о годах моего учительства в Глухове, об этом соревновании в неутомимости, воспоминание об этом восторге работы—одно из самых дорогих»... 

59

Графиня Е. Б. Ефимовская «подвизалась» и «училась» в Татеве. И конечно, многому она здесь научилась. Церковный характер леснинских школ не есть только вывеска, сделанная внешнею властью,—он служит выражением ее внутреннего убеждения. Наблюдая эти школы и, в частности, внимая прекрасному церковному пению, которым поистине Лесна может славиться, невольно припоминаешь школьные взгляды Татевского подвижника.

Этими указаниями я не думаю исчерпать все влияния, под которыми складывалась душа будущей игумении Леснинского монастыря, но, кажется, отмечены важнейшие из них. Теперь попытаюсь набросать очерк внешних событий ее жизни,—событий, которыми Промысл приуготовлял ее для леснинского служения.

Отец Е. Б. Ефимовской служил в Смоленской губернии по выборам и состоял 23 года предводителем дворянства Гжатского уезда. Когда его экономическое положение пошатнулось и наследственное имение Клементьево перешло в казну, он поступил на государственную службу (в Калиш), что давало основания зачислить на пенсию прежнюю службу по выборам. Он переселился на место новой службы, а семья его переехала в Москву. Вскоре с ним сделался апоплексический удар; мать, собравши, что было, уехала к нему,—и Евгения Борисовна с сестрою остались в Москве предоставленные себе и без средств. Нужно было стать на свои ноги и начать трудовую жизнь. И по природной энергии и по развитию Е. Б. была к этому вполне подготовлена. Начальница Николаевского института предложила ей место учительницы французского языка, — предложение было принято. Впрочем, Е. Б. здесь пробыла недолго,—не более года. Для нее были стеснительны казенные шаблоны учебно-воспитательного дела и тяжела атмосфера чопорных отношений между собою служебного женского персонала. Между тем мать с больным отцом возвратилась в Москву, последовал второй удар и отец скончался. Е. Б. искала «своего» дела, в котором могла бы найти простор ее душа. По совету учителей Николаевского института, она открыла пансион на двенадцать девочек для приготовления к гимназии. Здесь в первый раз нашли себе применение ее педагогические наклонности и учебно-воспита-

60

тельные приемы. Особое внимание обращалось на воспитание как нравственное, так и физическое. Практиковалось ежедневное обмывание. Учебные труды с Е. Б. разделяли ее сестра и одна наемная учительница. Широко поставленное дело в материальном отношении не могло принести ничего, кроме убытка и долгов. На четвертом году случилось обстоятельство, которое заставило прекратить это дело. Сменялась квартира для пансиона. Поздно ночью Е. Б. укладывала книги. Лампа стояла на полу. Погруженная в работу, Е. Б. остановилась слишком близко к лампе: на ней вспыхнуло платье. Прибежавшая на крик горничная девушка так потерялась, что не могла оказать никакой помощи. Напрасно Е. Б. кричала ей: «шубу, шубу». Та ничего не понимала. Объятая пламенем, Е. Б. вынуждена была, не теряя присутствия духа, сойти в переднюю комнату, взять шубу и накрыться ею. Пламя было потушено, но ноги оказались страшно пострадавшими. Последовали одиннадцать месяцев тяжелых страданий. Открывшиеся на ногах раны упорно не поддавались медицинскому уходу. Ноги свело. При первых признаках выздоровления больную перевезли в деревню. «Я узнала—рассказывает м. Екатерина—всю прелесть деревенской тишины. Я будто просыпалась после нескольких лет, проведенных в лихорадочной деятельности»... С течением времени от болезни не осталось следов; но Е. Б. получила отвращение к мясу и доселе не может выносить запаха дыма.

Это несчастье случилось в 77 году. Дело с пансионом остановилось. Нужда заставляла искать новых занятий. Следует заметить, что мать Е. Б. вторично вышла за муж. Е. Б. последовательно приготовляет в школу одного мальчика в Саратове, воспитывает двух сирот, брата и сестру, в Петербурге, затем из Москвы сопровождает одну больную девицу заграницу—в Ментону и Париж. При больной, кроме Е. Б., состоял русский врач, получавший 12.000 р. в год, и девушка для услуг. Врач, наблюдая честное и бескорыстное отношение к делу Е. Б., не мог скрыть своего удивления и сказал ей: «Ваше место в монастыре». Это первое в жизни Е. Б. предуказание на ее позднейшую деятельность. В Париже Е. Б. познакомилась с И. С. Тургеневым... Когда затем Е. Б. снова по-

61

селилась в Петербурге, занимаясь исключительно литературой, ей пришлось глубоко перечувствовать трагическое событие 1881 года... Прежде, в обществе студентов-товарищей своего брата, она близко ознакомилась с либеральными течениями русской мысли. Чернышевский, Добролюбов, Писарев были близки ее думам. Печальное событие 81 года произвело резкую перемену в ее симпатиях... Через несколько времени она получила место в Екатерининском институте. Но работала здесь недолго. При посредстве врача, с которым она сопровождала за границу больную, она получила предложение от Преосвященного Иоанна заведовать младшими классами епархиального училища, помещавшимися в Великобудищском монастыре, игумения которого была и начальницей училища. В стенах этой монастырской школы еще раз и шире, чем прежде, развернулись педагогические способности Ев. Б.,— и при том в направлении не только гуманитарном, но христианско-гуманном. Доселе она с содроганием вспоминает то. что встретила в этом училище. Здесь неограниченно царила грязь; дети, можно сказать, были заброшены. И это было вполне естественным плодом односторонне аскетического отношения к детям и к грязи. «Если, говорит м. Екатерина, дети признаются чертенятами, не радостью и украшением нашей жизни, не началом и ручательством царства Божия, а помехой душеспасения и напоминанием о человеческой греховности; если грязь считается даром от Бога и даром Богу; если изнуряют себя ради Бога; то какое же основание радостно и любовно ухаживать за детьми, заботливо обмывать и кормить их?» И Евгения Борисовна подняла решительную борьбу с этим царством грязи. Встречая недоверие капризам «графини» и насмешки над новыми порядками, она принялась сама мыть детям и вычесывать головы, приучала их к опрятности, следила за ними, как они встают и как ложатся, следила за приготовлением стола. Приходилось бороться с странными затруднениями, встречавшимися в каждой мелочи. Подавали девочкам на ночь воду для питья из нечистого колодца, находившегося недалеко от детского помещения, хотя в том же монастыре был хороший колодезь, но на более или ме-

62

нее значительном расстоянии от училища. Е. Б. неоднократно просила игуменью распорядиться по этому вопросу. Наконец ей передали ответ игумении: «у нас нет лишних рук и времени, чтобы носить воду издали; если хочешь, носи сама». И Е. Б. стала носить воду. И только эта мера подействовала на игумению. То же повторилось в вопросе о платьях ученических. они ходили в безобразных лифчиках, которые кроились матерью казначеею соответственно монашескому идеалу: укорачивалась передняя сторона лифчиков и, напротив, удлинялась спинка, так что все девочки выглядывали горбатыми. Избегали, видите ли, всякого напоминания о том, что девочки будущие женщины. Приучали их,—детей, девочек — стоять выше щегольства. И когда Е. Б., возмущаясь в своем эстетическом чувстве, стала хлопотать, ей ответили: «доброе дело,—крой и шей сама». И она скроила и сшила по своему платьица 108 девочкам. Другою стороною монастырской школы, обращавшею на себя невольное внимание свежего человека, было мрачное отношение учениц и учительниц к монастырскому начальству. Игумении, среди которых не редкость такие, что едва могут подписать свое имя, в школе не могут пользоваться авторитетом. Между тем монашествующее начальство настаивает на авторитете в таких формах, которые могут оскорблять человеческое достоинство. Требуются низкие поклоны, целование руки: все это тяжело и оскорбительно, когда нет нравственного уважения к лицу, когда внутреннее достоинство не соответствует внешней чести. Все это создавало мрачную атмосферу ханжества и мелочной борьбы. Для учительниц был и непрерывным предметом разговора и пробным камнем их гражданского мужества вопрос о целовании руки. Встречаясь с подругами, каждая спешила заявить: «не поцеловала». Нахождение училища в монастыре решительно деморализовало и учащихся и учащих. Е. Б. с свойственной ей энергией взялась за разрешение этого гордиева узла. Ей помогало крепнувшее в ней за это время религиозное чувство. Сойдясь близко с учительницами, встретившими ее сначала недоверчиво, и с ученицами, Е. Б. относилась сама и приучала других относиться почтительно к монашествующим. Уже к ее приезду в мо-

63

настырском воздухе носился вопрос: «поцелует ли графиня руку игумении?» И когда она почтительно поцеловала руку игумении, у монастырских сестер как гора с плеч свалилась. Пример же ее благотворно подействовал и на противную сторону. Репутация новоприбывшей окончательно утвердилась в глазах инокинь, когда она сделала земной поклон в церкви матери казначее, смертельно оскорбившейся за недоверие ее кроительному искусству...

Однако при таких условиях деятельность, требовавшая громадной траты сил и не дававшая соответствующих результатов, сталкивавшаяся на каждом шагу с обидными затруднениями, не могла долго продолжаться. Узкие полномочия слишком не отвечали работоспособности.

Е. Б. переехала в Москву, жила некоторое время у матери. Затем в приюте А. Ф. Аксаковой заменяла заболевшую надзирательницу. К этому времени относится ее сближение с Аксаковыми. В Петербурге, по указанию графини Толстой, состоявшей членом Человеколюбивого Общества, Е. Б. принимала участие в благотворительной деятельности Общества. Потом она занималась в Татевской школе под руководством С. А. Рачинского, с которым впоследствии переписывалась. Мысль посвятить себя какому-нибудь делу всецело, отдаться на служение ближнему безраздельно принимала более и более определенные черты: Е. Б. решила идти в монашество. «Иду в монастырь», говорила она близким. Куда? спрашивали ее. «Куда Бог укажет»... В это время архиеп. Леонтий выработал идею просветительно-благотворительного монастыря в целях миссионерского воздействия на униатов и упорствующих,—местом для монастыря была намечена Лесна. Архиеп. Леонтий искал образованной и энергичной игумении, которая сумела бы облечь его идею в плоть и кровь. «Улей есть, матки нет», говаривал он. Ему указали на Е. Б. Последовало предложение, которое и было принято с восторгом.

Лесна обладает святынею — иконою Божией Матери. По преданию 1), эта икона — явленная. Она обретена пастухами

1) Подробности об иконе и ее историю см. в «Сказании о леснинской чудотворной иконе Божией Матери» прот. Н. Страшкевича, Холм 1900 г. 

64

лет 200 тому назад, именно в 1683 году 14 сентября, на грушевом дереве. Икона была поставлена в Буковинской православной церкви. Но вскоре, уже в 1686 году, поляки «обманом и насилием» отняли икону у православных и на месте явления иконы, в Лесне, основали в начале XVIII века монастырь паулинов, надолго ставший центром латинской пропаганды. В 1863 году паулины за участие в мятеже были удалены из монастыря, а в 1875 году леснинский костел был передан православному ведомству. В 1884 году разрешено было учредить в Лесне, согласно мысли архиеп. Леонтия, православную Свято Богородицкую женскую общину. 20 октября 1885 г. прибыла в Лесну Е. Б. Ефимовская с пятью сестрами и двумя девочками. Сначала была основана только община, которою управляла Е. Б., еще не связанная иноческими обетами. Община преобразована в общежительный монастырь 26-го августа 1889 года.

По характеру своей деятельности и общему строю Леснинский монастырь то же; что Вировский. Лесна, как и Виров, несет местному населению духовное просвещение и медицинскую помощь. Лесна воспитывает 356 детей—из них 245 учениц девятилетней церковно-учительской школы, 23 ученицы ремесленной школы и 21 — сельскохозяйственной, 67 малолеток, среди которых 19 «ползунков». Леснинская школа — целая система последовательных школ: школа грамоты с 3 летним курсом, двухклассная с пятью отделениями, второклассная трехлетняя и церковно-учительская тоже трехлетняя. Три года школы грамоты соответствуют первым трем годам двухклассной школы; пройдя эти три класса, одни ученицы продолжают в двух старших отделениях двухклассной школы, а другие — лучшие поступают во второклассную школу. Эта последняя выпускает учительниц для школ грамоты, но лучшие ученицы продолжают учение в церковно-учительской школе, которая, таким образом, имеет в общем девятилетний курс, с программою почти гимназическою, и приготовляет учительниц для церковно-приходских школ. Ученицы низших классов, обнаруживающие менее склонности к теоретическому обучению, переводятся в практические школы сельскохозяйственную и ремесленную. Младшие 

65

классы являются вместе с тем местом практически-учительских занятий учениц старших церковно-учительских классов. Едва ли какой другой из наших монастырей содержит в своих стенах столько интеллигентных инокинь, как леснинский. Восемь учительниц этого монастыря—все свои. Получаемое ими жалованье идет всецело в кассу монастыря и является единственным денежным пособием от казны монастырю. Впрочем монастырь имеет в настоящее время до 370 десятин земли и ведет довольно широкое хозяйство, являющееся необходимым условием существования школ сельско-хозяйственной и, отчасти, ремесленной. И все ученицы, в меру возможного, принимают участие в хозяйственных трудах. Другим видом благотворительной деятельности леснинского монастыря служит медицинская помощь окружающему населению. Всем больничным делом, и врачебным и аптекарским и фельдшерским, заведывают сами сестры, никогда не обращающиеся к содействию врачей. Во главе этого дела стоит казначея монастыря, м. Нина. Монастырская больница, удовлетворяя собственным нуждам монастыря, принимает несколько тысяч в год сторонних амбулаторных больных, которым бесплатно выдает и лекарство. Имеется лазарет. В настоящее время выстроено и уже отделывается внутри громадное здание лазарета, в котором будет постоянных 43 кровати—35 для монастырских обитательниц, из них 10 для заразных больных, и 8 кроватей для народа.

Мы начали осмотр монастыря, утром следующего дня, с сада и прудов. При своем основании монастырь был окружен болотом, которое приносило только вред и в гигиеническом и в экономическом отношении. Нужно было осушить его. Был приглашен инженер, который за «приличную плату» устроил пруд, не достигавший однако своего назначения. Пришлось исправлять и довершать это дело своими силами. За него взялась мать Нина...

Я должен сказать несколько слов об этой помощнице и друге м. Екатерины. Мать Нина—это «мифическое» лицо в леснинской обители. Как духовный строй обители есть всецело создание и дело м. Екатерины, так вся техника экономической и благотворительной жизни монастыря свя-

66

зана с именем м. Нины. ее всезнание, многосторонность деятельности и неисчерпаемость ее энергии удивительны и даже граничат с невероятностью. Начиная с прудов, мы наблюдали связь ее имени со всеми сторонами и со всеми уголками монастыря. В нем идут в настоящее время большие постройки,—кроме уже готовой больницы, строится большая сельско-хозяйственная школа и производятся некоторые постройки на скотном дворе: мать Нина взяла на себя труд архитекторский, включая сюда и составление планов и общее наблюдение за исполнением работ. На ней лежит все больничное дело: она единственный врач и имеет помощниц лишь в аптекарских и фельдшерских работах. Как казначея монастыря, она заведует всей монастырской экономией и всем хозяйством. Когда она присоединилась к нам и мы побыли с нею несколько часов сряду, мы были изумлены количеством разнообразных запросов, обращенных к ней, и данных ею указаний и ответов: к ней шли и управляющий хозяйством и заведующий скотным двором, она давала распоряжения и в кухне, и в столовой, и на поле, и малярам. И все это с таким авторитетом, с таким знанием дела и с таким вниманием к каждой мелочи!

М. Нина (в мире Наталья Григорьевна Касаковская) много горя пережила в своей молодости... Впрочем, я не уполномочен передавать то, что слышал от нее по этому предмету... Медицинскому делу она научилась у своего брата-врача. Ушла в монастырь против воли своего отца— после того, как поставила на ноги всех братьев и сестер (она рано лишилась матери). Настроена мистически; ее душа возвышается до видений. Так она видела своего отца в момент его смерти с поразительною ясностью и с подробностями, которые впоследствии подтвердились очевидцами. Уже одно это видение держит ее душу в постоянном религиозном настроении. Но ее душа горит и нежной деятельной любовью. Ее энергия поразительна особенно в виду того обстоятельства, что она перенесла несколько тяжелых хирургических операций, вытерпела много физических страданий и видела смерть на близком расстоянии. Ныне она незаменимая помощница м. Екатерины, которая всецело предоставила ей всю техническую сторону

67

монастырской жизни. Но она не только ее помощница, она ее друг в самом высоком смысле этого слова. они — мать и дочь. При работоспособности, превосходящей всякое вероятие, м. Нина живет на лекарствах и нуждается в постоянном внимании. С материнскою нежностью м. Екатерина напомнит ей принять капли, набросит на плечи в нужную минуту шаль...

Они говорят, что они необходимы друг другу,—и наблюдателю это кажется аксиомой. они вместе думают, вместе чувствуют.

М. Нина устроила целую систему прудов, соединенных между собою и с речкою: вода в них постоянно проточная. Все пруды скрываются в обширном саду, который повсюду показывает следы внимательного ухода. Все это не только гигиенично и экономично, но и художественно красиво. Работы землекопательные и садовые еще продолжаются.

Затем мы осматривали больницу и школы. В больнице застали м. Нину с помощницами за приготовлением лекарств, которых дожидалось несколько амбулаторных больных: прием только-что окончился... Из больницы пошли в новое здание лазарета, где идут последние штукатурные и малярные работы. План здания создан с знанием больничного дела и с любовью к нему. Предвидена каждая мелочь. Обращено особое внимание на изоляцию заразных больных: для них и особый ход и свое все нужное—аптечка, кухня... Между прочим в устройстве больницы принята во внимание и местная потребность: дети, вновь принимаемые и возвращающиеся с каникул, обычно страдают накожными болезнями. Для таких больных отделены особые палаты... Вообще громадный лазарет устроен богато. Есть операционный кабинет и комната для приготовления медицинских трав и пр. Но внимание посетителя-неспециалиста преимущественно привлекают к себе, мелочи, свидетельствующие о крайней заботливости заведующей постройками: напр., печам приданы пирамидальные верхушки, чтобы не задерживали пыли; замазаны штукатуркой углы соединения стен и полов, так что от щетки не спасется в углах пыль. И т. д. и т. д.

Большое школьное здание имеет сложное внутреннее 

68

устройство. Множество классных комнат в разных отделениях школы, комнаты с классными пособиями—библиотека, физический кабинет, спальные, умывальные, помещения для малолеток... Общее впечатление то же, что и в Вирове. Разница разве та, что в Лесне ныне обучаются только девочки. Посетитель не может не заметить здорового вида детей и их непринужденного доверчивого отношения к старшим. Легко предположить, что дети старшего возраста обладают достаточным умственным развитием. Это не только видно из их ответов, но и из программы школы. Очевидно, в жизнь края они многое вынесут из своей alma mater. Нужно также упомянуть об обычае монастыря отпускать детей на летние каникулы в деревни—и не только к родным имеющих родню, но и сирот к тем, кто их возьмет. Таким образом, дети не порывают связи с деревней, из которой взяты и в которой будут жить. Монастырь готовит их для народа. Готовит он их с миссионерскою целью и воспитание их церковное, однако не односторонне аскетическое... Всех детей в сборе (за исключением самых маленьких) мы видели в столовой. Тесно поставленные столы были, как пчелиным роем, обсажены детворой, усердно работавшей за своими деревянными чашками. Когда мы вошли, было уже покончено с перловым супом,—и дежурные разносили тыкву с молоком. Кушанья были приготовлены сытно и вкусно. Дети на посетителей не обращали внимания, которое было достаточно поглощено одним делом.

В послеобеденное время мы наблюдали детей в поле, в полуверстном расстоянии от монастыря, за уборкой картофеля. Работник делал борозду сохой, к которой было приделано зубчатое колесо, быстро вращавшееся перпендикулярно к борозде и разбрасывавшее вырываемый картофель. Дети, расставленные на своих участках, подбирали его. Работа шла оживленная. Стояла хорошая погода, ярко светило вечернее солнце...

Возвращаясь с поля, мы зашли в хлебную. Здесь много работы: ежедневно выпекается муки на хлеб до 20 пудов. Мы застали любопытную процедуру размешиванья теста: оно производится тут посредством соответствующего при-

69

способления, которое приводится в движение лошадью, медленно кружащеюся пред окном хлебной...

Но не это хитрое приспособление делает примечательным помещение хлебной. Это здание, в котором кроме хлебной находится еще прачечная, оказало первое гостеприимство в Лесне новоприбывшей м. Екатерине, тогда еще носившей мирское имя. Нужно лишь взглянуть теперь на это здание, чтобы ясно представить себе обстановку, в которой было начато леснинское дело. Неоднократно с того времени ремонтированное, здание имеет мрачный и жалкий вид; даже в качестве помещения для хлебной и прачечной, оно ныне терпится по крайней нужде. Каково же оно было в то время, когда в Лесну прибыла основательница монастыря? В нем прежде помещалось тминное управление. Низкие потолки с угрожающими балками, окна, едва поднимающиеся над уровнем земли и украшенные железными решетками, земляной пол, сырой воздух... По своей привычке м. Екатерина спала с открытыми окнами, чрез которые набирались в комнату лягушки... Бедность ужасная... Пред отъездом в Лесну, Евгения Борисовна побывала у К. П. Победоносцева, который принял ее с обычною любезностью и с отменным вниманием к ее планам. Когда же она завела речь о материальной помощи этому делу, Г. Обер-Прокурор поспешил ее успокоить знаменательными словами: «Работайте. Если дело будет, будут и средства». Т. е.—комментировала со вздохом м. Екатерина—сначала сделайте дело, а потом дадим средства... И в этой нищете приходилось работать не одну работу, приходилось делать множество дел и всюду поспевать. Устраивая обитель, ведя обширную переписку, создавая планы построек и учебно-воспитательного дела, Евгения Борисовна сама носила дрова и воду, сама ухаживала за первой купленной коровой и— сверх всего—»отправляла обязанности» псаломщика. А эти обязанности были нелегки. О. Софронович был строгий старик, любитель устава, вспыльчивый. Службы начинались рано и были продолжительны. Приходилось даже вести церковное письмоводство, иметь дело с консисторией. Не обходилось без добровольного соглядатайства со стороны «неких от Иакова». 

70

«А те пять сестер, которые прибыли с Вами, были Вашими деятельными помощницами?» спросил я м. Екатерину.

— Они очень скоро покинули меня. Одна вышла замуж, а остальные не выказали расположения к новому делу. Была среди них одна обычного типиконного настроения: блюла строгую букву устава, который не мешал ей любить покушать, и ничего не делала...

Были еще враги у возникавшей общины. Где сейчас находятся служебные монастырские постройки, была католическая деревушка. Крестьяне-католики, озлобленные, вредили новоприбывшим всеми законными и незаконными путями, особенно же досаждали воровством... Долго м. Екатерина хлопотала, пока добилась, чтобы их выселили на отведенный им надел земли.

Это, конечно, слишком неполное описание того подвига христианской любви, какой подняла на себя игумения Леснинского монастыря. И однако же легко по этим штрихам воссоздать картину начальных дней Леснинской общины. Можно понять, что представшая работа потребовала от м. Екатерины напряжения всех сил и давала ей полное нравственное удовлетворение. Она почувствовала, что делала теперь настоящее, нужное дело, и ей казалось, что «всю предшествующую жизнь она жила только накануне».

Многое сделано Леснинскою игумениею за годы, проведенные ею в своем монастыре. В настоящее время около нее более 200 помощниц, среди которых много интеллигентных. Тяжелые годы непрерывного напряженного труда, по-видимому, не оставили следов на ней. Ей ныне уже более 50 лет, но ее бодрость и подвижность необычайны. Сколько мы исходили с нею в длинный день по саду, полю, постройкам и жилым помещениям с постоянными, лестницами—и всюду едва поспевали за нею. Не менее физической энергии сохранилось в м. Екатерине душевной: живости и радости. Беседовать с нею—истинное наслаждение. рассказывая всю свою долгую жизнь, все перенесенное ею, все снова переживая в памяти, она невольно и в. выражении лица, и в звуке голоса, и в словах открывала такое сердечное участие ко всем людям, с которыми ей приходилось сталкиваться, что нельзя было не чувство-

71

вать всей глубины ее сердечной жизни. Любит м. Екатерина поговорить и по богословским вопросам... Столь же интересно было беседовать и с м. Ниною и с сестрами, заведующими школой. Все это люди, которые много передумали,—и каждая из них за свою веру готова положить душу. Это создает любопытную атмосферу живых дум, живого дела, которая столь отлична от среды мертвых книг и чужих слов. Здесь думают по своему, думают свою думу, думают головой и сердцем. М. Екатерина собрала их вокруг себя и дала им дело. И сколько повсюду скрывается таких людей, которые только ждут, чтобы началось где-нибудь живое дело, жаждут примкнуть к доброму началу.

Личность м. Екатерины кладет свой отпечаток на все. Даже храмы свидетельствуют о ее духе, о ее непрестанных порывах к свету и любви. Так карниз церкви во имя св. Софии, при монастырской трапезной, украшается евангельскою надписью, которая начинается в алтаре, обходит всю церковь и возвращается в алтарь: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга: якоже возлюбих вы, да и вы любите себе. О сем разумеют вси, яко мои ученицы есте, аще любовь имате между собою. Больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя». Миниатюрная церковка во имя мучеников унии, Антония, Иоанна и Евстафия, это храм света. Евангелие в руках Спасителя, по правую сторону алтаря, открыто на словах: «Аз есмь свет миру». Эта икона Спасителя, а равно и все иконы, составляющие алтарную преграду, рисованы на стекле и освещаются днем алтарными окнами, а ночью лампадками, поставленными так, что получается тот же световой эффект... Церковь в честь Воскресения бросается в глаза своеобразным устройством: это только алтарь с клиросами, поставленный на высокий склеп. Все небольшое деревянное здание в русском стиле,—украшено узорным куполом, и вся церковка цветная. С большой площади пред этою церковью-алтарем к ней ведут три лестницы— средняя священнослужительская, а две боковые назначены для причастников, которых по большим монастырским праздникам бывает несколько тысяч: они поднимаются по одной лестнице и сходят по другой. Церкви Троицкая 

72

и Воздвиженская—старинные храмы. Из них первая, небольшая, имеет внутри колодезь, который, по преданию, образовался на том месте, где стояла груша с иконой. Церковь по устройству простая, но смотреть в широкий и глубокий колодезь, в котором отражается купол храма, доставляет редкое удовольствие. С одной стороны этого храма находится пристройка с резервуарами для воды из колодца и окнами, в которые при праздничном стечении народа отпускается вода желающим ее получить. Вода считается целебною. С другой стороны пристроен ряд из 8 будочек-исповедален, к которым народ пред причастием подходит с площади. Главный монастырский храм Воздвиженский, бывший католический костел, может быть назван великолепным по оригинальному внутреннему устройству. Четырьмя колоннами он разделяется на три части—широкую среднюю и две боковые. Алтарь средней части поставлен очень высоко и к нему ведет широкая величественная лестница. Иконостас однако низкий и леснинская святыня, утвержденная высоко на задней алтарной стене, видна из храма. Примечательно, что алтарь не доходит до задней стены и, отделяясь от нее пространством около двух аршин, ограждается деревянною решеткой. Это не заметно из храма, да и находясь в алтаре не сразу заметишь, что нельзя подойти к иконе. Но это пространство за алтарем имеет вид корридора, по которому народ идет, чрез боковые двери, и во время богослужения, нисколько не нарушая его, даже незаметно. Икона между тем спускается вниз и богомольцы, ползущие обычно по этому коридору на коленях, прикладываются к святыне. У входа, во всю ширину главной части храма, устроены хоры.

Хорошо в Лесне поют. Мы были в Софийской церкви у ранней литургии. Но и помимо того мы слышали леснинское пение—в главном монастырском храме.

Прошел рано начавшийся день, богатый впечатлениями и многими думами. Утомились и сестры на своих обычных тяжелых работах... Величественный храм был скудно освещен несколькими свечами с хор, где поместились певчие сестры. Внизу нас было немного: м. Екатерина, м. Нина и мы двое—впереди задней правой колонны и не- 

73

сколько сестер у левых входных дверей... С высоты неслись стройные звуки христианской молитвы и наполняли темную громаду красивого храма. Робкий восковой свет терялся в густом мраке и сильные звуки одни овладевали всей душой. В этой молитве слышалась громкая хвала Богу, даровавшему силы нести эти труды, и дрожали в ней слезы людского горя, и звучала любовь, могучая и радостная, и сквозила нежная надежда, по временам переходившая в нетерпеливый призыв грядущего Господа. И когда раздались трогательные слова песни «Се жених грядет в полунощи и блажен раб, егоже обрящет бдяща», то почувствовалось, как уместны здесь эти слова,— и сердце усиленно билось от наплыва волнений, связанных с христианским вопросом. Время от времени тихий шепот м. Нины спрашивал: «Не правда ли, у нас поют совсем, совсем иначе, чем в других местах»? И было ясно, что поют здесь иначе потому, что чувствуют здесь по-своему и живут не как везде. И с жадностью внимал я молитве. Хотелось проникнуть в ее глубину и открыть по ней то, что лежит у этих тружениц на самом дне их сердца, что скрывается может быть от их собственной ясной мысли в дали души... Я не понимаю технической красоты музыки и пения и их действие на меня сказывается в усиленном переживании собственных мыслей и собственных чувств, часто слишком далеких от слов автора и мыслей композитора... И в те незабвенные минуты я думал свою думу. Я думал: почему в этой молитве не слышится веры. — той мощной и твердой веры, которая угрожала сокрушить мир и победить его зло? Сюда, в этот уголок, доносятся волны мирских бед и страданий. Немногие жертвы мирской жизни, которые здесь выбрасываются на берег, поднимаются милосердными сестрами: они обмывают раны несчастных, кормят голодных, выхаживают бедных детей. Но отчего так грозны и несокрушимы волны этого мирского моря? отчего оно так необъятно, а этот «вертоград» так мал и так немощен? Почему кажется, что эти сестры вышли из пены людских страданий, они вырваны у Бога, как падучие звезды, силою горя и бед, они сами подавлены этою силою? 

74

Он душу младую в объятиях нес

Для мира печали и слез...

Она прекрасна — эта душа, прекрасна и божественна, но почему она—нежный цветок на крепком древе мира, почему она так страстно зовет грядущего Жениха, почему она так рвется из мира, которому она чужда? Где та вера, которая сама вышла бы в мир и увидала его у своих ног, вышла бы в мир с надеждою изменить его, с сознанием своей силы пересоздать мир, затопить своею любовью всю поверхность земли? Разве не в этом единственно христианство? Разве оно ныне только в нежной женской душе и уже не имеет мужской бодрости?..

______

Описанные мною в предшествующих очерках христианские деятели развивают деятельность, имеющую вид лично-христианской благотворительности, подвига служения ближнему, принесения личной жизни на алтарь человеческих страданий и нужд. Далее, с следующего очерка, я опишу другой вид христианской жизни и деятельности—устроение живой христианской общины, общежитие людей, ищущих правды.

В описаниях первого типа христианской деятельности я ограничиваюсь изображенными выше лицами и учреждениями, потому что считаю достаточно обрисовавшимся этот тип в его наиболее ярких представителях, но это не значит, что этими немногими представителями исчерпывается действительное число делателей этого вида. Я хочу указать читателям, какие бывают живые люди, Совершающие и в наши дни свои тихие подвиги, но я не беру на себя задачи перечислить всех, сколько таких деятелей: знает сама действительность. Их больше, гораздо больше, чем сколько названо выше. Говорю это не в смысле беспочвенного предположения, а на основании имеющихся в моем распоряжении сведений.

Так я мог бы указать на Пюхтицкий Успенский женский монастырь 1) Он находится в Эстляндской губ., Ве-

1) Краткие сведения в Церк. Вед. 1893 г. № 17 и 1901 г. № 43; подробные в брош. Сказание о почитаемой чудотворной Пюхтицкой иконе Успения Божией Матери. Ревель 1902 (на рус. и эстонском язы-

75

зенбергском уезде, верстах в 25 от станции Иевве Балтийской ж. д., в двух верстах от деревушки Пюхтица, на Богородицкой горе; существует с 15 августа 1891 года. При монастыре находятся: Пюхтицкое двухклассное приходское училище с интернатом; Овсовская вспомогательная школа; бесплатная народная библиотека; приют, в котором за отчетный год и августа 1903 г. — и августа 1904 года находилось 18 девочек в возрасте от 7 до 15 лет; больница и лазарет. Близкое участие в благотворительных учреждениях монастыря принимает княгиня Е. Д. Шаховская, супруга бывшего эстляндского губернатора кн. С. В. Шаховского, погребенного в монастыре...

Я мог бы назвать далее Переславский Федоровский монастырь 1), существующий с XVI столетия, а как женский с 1667 года; находится верстах в 4 от Переславля, на берегу озера. Благотворительно трудовая деятельность монастыря особенно развилась при ныне управляющей монастырем игумении Евгении (с 1875 года). При монастыре (и его трех пустынках) находятся 4 церковно-приходские школы и воспитываются несколько маленьких бесприютных сирот девочек. Монастырь славится рукоделиями. Монастырские сестры—а их до 400—ткут полотна, выделывают половики и ковры, шьют гладью и золотом, вышивают хоругви и иконы, делают всевозможные цветы и модели, шьют ризы, белье и обувь, делают мыло, вырабатывают кирпичи и горшки разных фасонов, сами составляют краски, красят и белят, книги переплетают; не желающие заниматься рукоделием сестры исполняют для монастыря земледельческие работы. Монастырь поражает посетителя работоспособностью и неутомимостью сестер.

Я мог бы назвать Печенгский монастырь Архангельской губернии, на Мурманском берегу. Это монастырь в высшей степени примечательный. Не знаю, существуют ли о нем печатные сведения. Основанный в тяжелых климати-

чеках). Я имел под руками также Отчеты Иевенского отделения Прибалтийского Православного Братства за несколько лет, кончая отчетом за время с 1 августа 1903 г. по 1 августа 1904 года.

1) См. брош. Протоиерея А. Свирелина Переславский Федоровский женский монастырь. Владим. 1903 г. 

76

ских условиях, монастырь, под руководством энергичного архимандрита, развернул довольно широкую культурную деятельность, приходя с этой стороны на помощь местному населению. Монастырь, например, видя безысходную нужду какого-нибудь жалкого лопаря, дает ему корову, которая и остается у него до того времени, пока она с голоду и холоду не сделается бесполезною, тогда монастырь отбирает ее, снова выхаживает...

Можно было бы назвать и многих одиночек. Напр. известная сестра Варвара 1). Потеряв двух мужей, она жила в Киевском Покровском монастыре под руководством Великой Княгини, затем работала в Петербургском Обществе ревнителей «Веры и Милосердия», наконец в 1897 году поселилась в деревне Любани Новгор. губ. и посвятила себя на службу босякам, которых выбрасывает в обилии Петербург. Она открыла для них даровую столовую, помогает им платьем и обувью, лечит больных, утешает кающихся у подножия креста, читает им евангелие, беседует с ними, устраивает общие молитвы с пением. Она глубоко чувствует бедственное положение этих людей с «проходным билетом», выброшенных из Петербурга и не терпимых в деревне. «Эти несчастные, говорит она, отверженные люди — для всех лишние, они всем мешают. У них есть только один выход из этого положения — попасть в каторгу... Так неужели мы должны навсегда отвернуться от этих горемык? Неужели мы должны забыть, что и они носят образ Божий? Разве нет у них сердца, души и чувства? разве глаза их не плачут? разве тело их не страдает от холода и желудок не просит пищи?.. А какие они жалкие, грязные, иззябшие, голодные, несчастные. Зимой подойдут к двери, жмутся, вздрагивают в своих лохмотьях, переступают с ноги на ногу в опорках, в рваных валенках, в башмаках, в лаптях... О, Боже мой, думаешь, ведь это же люди, люди! Ведь Ты их всех одинаково искупил своим страданием,—как я осмелюсь судить их бедных? Ведь это Твои «малые», которые и просят то так немного... В это время, кажется, чего бы им не отдала»...

1) О ней напр. Душ. Чт. 1901, I, 361 след. 

77

Много приходится сестре Варваре переживать угрожающих историй с этими босяками, которые не всегда бывают ласковы и нежны...

Из недалекого прошлого было бы преступление не вспомнить на этих страницах «святого» доктора Гааза (1780—1853). Ему посвящена роскошно изданная и художественно составленная книга А. Ф. Кони... Этот иностранец, приехав в молодости в Россию, навсегда остался в ней и посвятил всего себя мученикам русской тюрьмы. Он старался облегчить им жизнь, удалить от них ненужные страдания, уменьшить неизбежные, принести возможное утешение преступникам, смягчить страдания больных, возродить и поддержать в каждом из них человека. Что он делал для борьбы с жестокой заковкой пересыльных, с дурным содержанием тюремных зданий и т. д. — все это трудно пересказать в немногих строках. Он работал неустанно, сносился с сильными мира сего, падал пред ними на колена, проливал слезы, вымаливал у богатых, убеждал, жаловался, угрожал, терпел обиды, оскорбления... Посещая несколько раз каждую партию пересыльных, он привозил им провизию, расспрашивал их о нуждах, в течение нескольких дней узнавал каждого из них, при прощании целовался с ними, провожал их пешком за несколько верст от Москвы. Посещая больных арестантов, он садился на край кровати больного, вступал с ним в беседу, нередко целовал больных, приносил им крендели и лакомства, на Пасху христосовался со всеми. Он любил делать пожертвования на тюрьмы «от неизвестной благотворительной особы», бедным больным на дому вместе с рецептом раздавал кредитки. От большого состояния, которое он нажил в первые годы своей врачебной практики в Москве, ко дню его смерти ничего не осталось и его пришлось хоронить на городской счет. «Самый верный путь к счастью, писал Гааз своему воспитаннику Норшину, не в желании быть счастливым, а в том, чтобы делать других счастливыми. Для этого нужно внимать нуждам людей, заботиться о них, не бояться труда, помогая им советом и делом, словом, любить их, при чем, чем чаще проявлять эту любовь, тем сильнее она будет становиться, подобно тому, как 

78

сила магнита сохраняется и увеличивается от того, что он непрерывно находится в действии». По такому правилу жил сам Гааз.

Предо мною встает целый ряд деятелей в этом роде. В этой галерее живых душ встречаются имена из всех слоев общества и положения — и титулованные особы, и купцы, и сельские учительницы и семинарист-учитель...

Думаю, что из представленных описаний, которыми я ограничился, для читателя ясно, что такое живая душа. Живые души—носители христианской любви. Чтобы достигнуть жизни на этом пути, нужно отдаться любви всецело, не оглядываясь назад, нужно видеть счастье в делах любви, нужно, чтобы любовь к ближнему вдохновляла человека, окрыляла его. Кто считает добрые дела арифметически, кто говорит: вот это отдам, а это себе,—кто оценивает доброе дело юридически и ждет за него награды, тот не понимает, что значит жить любовью. Христианская любовь не понятна в качестве долга, обязательства,— она понятна лишь в качестве вдохновения. Долг для раба, а в царстве Христа—свободные. Вдохновение любви дает всецелую и достаточную награду ее носителям...

Я соглашаюсь с тем, что устроительницы Лесны и Вирова, доктор Гааз, сестра Варвара—наиболее яркие носители живой жизни, дающие возможность обрисовать их деятельность выразительно и наглядно, указать на нее как на факт нашей жизни, что ими не ограничивается число живых людей. Можно не иметь таких громких дел, можно действовать в более скромной обстановке и все-же жить действительною жизнью. Можно всю душу свою вложить в скромное занятие сельского зрителя, сестры милосердия,—и жить так же полно, как доктор Гааз, или сестра Анна... Но я настаиваю на том, что действительная полнота жизни в сфере личного подвига может раскрыться только на почве христианской любви. Пусть оттенки будут различны и видимость будет разнообразна и слова будут звучать каждый раз по-своему, но сущность дела в любви. Что меня трогает, умиляет, восторгает, тянет к себе,— это окрыленность любви, ее самозабвение, ее радость. И все мы воспитаны в таких чувствах, все мы пропитаны хри-

79

стианством, напоены его воздухом, обвеяны его дыханием,—и не можем выйти из его атмосферы, не можем вообразить себя на луне. Не о догматике Макария я говорю, не о различиях православия, католичества и протестантства, не о границах между церковью, расколом и сектантством, я говорю о христианском духе, о евангельском мировоззрении, которому мы учимся не из книг, которым насыщен наш воздух. Мы не можем представить себе подвига человеческого не в сиянии лучей любви... Ведет Немирович-Данченко рассказы о «бодрых людях». Курсистки, студенты, улица, чердак, полиция, дворник—знакомая рамка будничной жизни. Но что сияет в этой рамке, это все она—любовь, Божья любовь к ближнему. В этом гомоне, в этой сутолоке, в этом петербургском тумане, в этой пестроте полицейской улицы раздаются тихие слова, все покрывающие, все пронизывающие, одухотворяющие, осмысливающие: «Так рассуждать нельзя. Если на каждом шагу оглядываться да за шкуру дрожать, так лучше не жить. Ведь не устрицы мы на самом деле... Люди— братья. Одного ударь,—соседу должно быть больно. Друг за друга, а Бог за всех. И потом, кому же за правду, как не молодым? Если мы теперь приучимся молчать да терпеть,—нечего сказать,—хороши потом будем»... Вы видите, бодрые люди это те же живые души. Это ничего, что здесь не видно рубища, или черной рясы Анны, или старинного платья доктора Гааза, что здесь не слышно выдержек из Златоустого—суть дела одна и та же. Наш героизм—героизм любви, наша жизнь—жизнь любви. И вне ее лучей мы не можем представить себе жизни. Мы не знаем, чем иначе нам наполнить ту безграничность, которая пред нами открывается, ту свободу, в которой мы себя чувствуем, те громкие слова, которых так много раздается в нашей жизни. Взглянув в эту бездну свободы, наслушавшись этих громких слов, один из героев «Дна» говорит: «Я, брат, боюсь иногда. Понимаешь? Трушу... Потому, что же дальше?.. Все как во сне... Зачем я родился»?.. И этот вопрос: «что же дальше» подрывает в корне всякую позитивно-индивидуалистическую философию. И пока не дано ответа на этот вопрос, пока не наполнена бездна, пока не подыскано содержание для вы-

80

соких слов, до тех пор пошлы и противны всякое стремление к свободе, всякий протест. «Иной раз думаешь, думаешь. И вдруг все исчезнет из тебя, точно провалится насквозь куда-то. В душе тогда, как в погребе, темно, сыро и совсем пусто. Совсем ничего нет! Даже страшно... как будто ты не человек, а овраг бездонный»... И в этой беспомощности пред лицом внутренней бездонности люди культурные сходятся с босяками. Овладев полною свободою, завоевав себе полную несвязанность социальными путами, босяк в недоумении остановился перед ужасающими пустотою и бездонностью. Но и культурный человек—чем он может оправдать свои протесты, свои революции, кроме поэзии любви,—любви беззаветной к народу? Дети, разрывающие оковы мещанской семьи в погоне за светом науки, супруги, сбрасывающие с себя тяжесть взаимных обязательств, сестры, рвущиеся вдаль, родители, бросающие своих детей, чем они могут оправдать свою свободу, как не красотою всеобъемлющей любви? И выкиньте из их стремлений эту нотку любви к ближнему, отнимите у их порывов это оправдание,—вы увидите на другом конце то же мещанское счастье, от которого они бегут, то же животное благополучие, выше которого они хотят стать. Мы не можем достаточно надивиться пошлости героя рассказа Арцыбашева «Жена», который восстал против семейных уз ради «свободного кутежа» ничем не связанных людей. Мы не можем сочувствовать протестующим героиням нового драматического очерка Е. Чирикова «Иван Мироныч», потому что чувствуем, что они и «новую жизнь» наполнят старою пошлостью в роде «японских ширмочек»...

Но помимо утилитарной пошлости, оспаривающей царство христианской любви, есть еще враг этого царства, нападающий на него с той стороны, которая кажется наиболее безопасной—со стороны религиозной. Этот враг—современные теоретики традиционного аскетизма.

На традиционный аскетизм можно смотреть различно, и мы о нем не говорим. Но современные теоретики его, о которых мы и говорим, берут его в определенном освещении. Они считают подвиг аскетизма высшею формою христианской жизни, высшим христианским идеалом, 

81

и при этом аскетизм понимается в смысле, решительно отличающем его от подвига христианской любви. В этом отношении современный аскетизм говорит с такою ясностью и определенностью, которой может позавидовать любая теория.

Я разумею, преимущественно, статью в Дущ. Чт. (1902, ч. 3 стр. 194 след.). «Что такое монастырь? спрашивает автор.—На чем должна быть всецело сосредоточена мысль монаха? Исключительно на своем личном спасении. Вся цель его жизни и подвига,—очистив свое сердце от страстей, сделать его обителью непрестанной Иисусовой молитвы. На вопрос: зачем он убежал в пустыню из мира? он мог бы ответить: пусть мир забудет меня, пусть и я умру для него,—я безраздельно хочу принадлежать моему Господу». Это—»эгоизм спасения», «святой эгоизм». «Если последователи Будды считают необходимым уединение, как средство к нравственному совершенству, то кто ж посмеет отказать в этом тому, кто всем сердцем ищет Христа, кто порывается еще во плоти жить жизнью бесплотных»? Итак монашество, по мнению этого писателя,—подобно буддийскому отшельничеству, есть путь к достижению естественного, физического совершенства—бесплотности. Но христианство тем и отлично от всего язычества, что язычник хочет подняться до Бога естественным усовершенствованием, достигнуть до Него в экстазе, в созерцании, в утончении природы, в мертвой жизни, а христианин хочет, чтобы Бог вселился в него, хочет жить по-божьему, а как Бог есть любовь, то любить по-божьему. Любить по-божьему значит любить без конца, абсолютно. И обратно—абсолютная жизнь доступна человеку единственно в любви. И это есть живая жизнь. Христианское единение с Богом есть единение любви. Христианин живет не сумрачною стихийною жизнью, а светлою богочеловеческою жизнью.

Новая заповедь евангелия, положившая грань между язычеством и христианством, есть заповедь любви. Правда, христианская заповедь о любви двухсоставная; христианская любовь есть прежде всего любовь к Богу—любовь к Нему всем сердцем, всею душою, всем разумением. Это первая и наибольшая заповедь. Заповедь о любви к ближнему

82

есть вторая и подобная ей. Нельзя пренебрегать ни одной из этих двух частей христианской заповеди. В том, что религиозная любовь есть прежде всего любовь к Богу,— в этом абсолютный характер христианской любви, решительно отличающий ее от утилитаризма, от социальной этики, которой недостает полета к небу, которая сводится к земному благоустройству. Утилитарная этика в том, чтобы люди были счастливы, чтобы общество благоденствовало, хотя бы индивидууму пришлось пострадать ради общества; напротив христианство в том, чтобы любящий жил абсолютною божественною жизнью. Утилитарная любовь это расчет, христианская любовь это творчество. В утилитаризме объективный результат—все; в христианстве все— в личном творчестве, по отношению к которому объективный результат есть лишь плод. Отнимите от христианской любви ее первую часть и она также обратится в пошлое попечение о человеческом благоденствии, в мещанские заботы о социальном счастье, в благотворительность—частную и общественную, цена которой в арифметической величине подаяния. Однако не менее важна и вторая половина новой христианской заповеди. Сила в том, что любовь к ближнему не есть только математическое добавление к любви Божией, но образует оболочку для нее, дает ей плоть и кровь, делает ее действительною, придает ей значение живой силы. Если сказано, что заповедь о любви к Богу есть первая и наибольшая, то сказано также: «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Любить Бога, а не человека—это только язычество;, любить по-божьему человека это христианство. В христианстве кто говорит, что любит Бога, но не любит ближнего, называется лжецом, не имеющим в себе жизни божественной.

В то время как евангельская любовь к Богу неудержно наклоняется в сторону любви к ближнему, в ней воплощается,—монашество в любви к ближнему видит ущерб для любви к Богу, защищает свою религию от требований любви к ближнему, как от осквернения. В этом разрыве евангельской заповеди, в этом непосредственном устремлении к Богу помимо пути любви к ближнему монашество полагает личное спасение, святой эгоизм, в 

83

этом оно видит свою специфическую особенность. Статья, о которой у нас речь, тем и примечательна, что она не останавливается пред такими выводами. Автор признает с монашеской точки зрения подвиг любви к ближнему лишь «исключением» по немощи, по неспособности вынести более высокий подвиг поста и молитвы, признает его лишь делом «нужды», лишь второстепенным «поделием», оскверняющим инока, отвлекающим его от главного, но он решительно против того, чтобы сделать подвиг любви обязательным для инока, он называет это «новшеством». «Кто хочет, пишет автор с поразительной откровенностью,—кто хочет подвига ухода за больными, или трудов в школах, тот пусть и идет в те благотворительные заведения, где это нужно. Ему нечего делать в монастыре»...

Сопоставляя эти взгляды, оправдываемые практикою монастырей обычного типа, с теми носителями христианской любви, которые описаны выше, мы должны признать факт расхождения в нравственном сознании современного христианства. Два идеала стали один против другого: идеал молитвы, терпящей около себя любовь как слабость, и идеал любви, молитвенно действующей,—идеал умертвия и идеал жизни,—идеал заживо погребенных и идеал живых душ. Царство христианской любви представляется нам чуждым каких-либо внешних границ, оно обнимает и любящих церковное православие, и аскетически настроенных, и свободных от типиконной законности, и инославных, оно хочет быть универсальным и всеобъемлющим.

Эта внутренняя борьба—религиозный смысл нашего времени. Мы должны оценить ее принципиально, мы должны отнестись к ней сознательно. В ней зародыши нашего развития. Легко предвидеть, что идеал умертвия есть пережиток, а идеал живых душ—идеал будущего...