Тареев М. М. Ортобиоз. (Оптимистическая наука и нравственность)

Разбивка страниц настоящей электронной статьи соответствует оригиналу.

Тареев М. М.

ОРТОБИОЗ.

(ОПТИМИСТИЧЕСКАЯ НАУКА И НРАВСТВЕННОСТЬ).

Ортобиоз—нравственный идеал, начертанный в двух книгах И. И. Мечникова Этюды о природе человека (Москва 1904) и Этюды оптимизма (Москва 1907). Книги захватывающего интереса. Наше внимание они останавливают на себе как оригинальный опыт естественно-научного обоснования стройного жизневоззрения и, в частности, этики.

В этих книгах читатель встречает рассуждения о дисгармониях в человеческой природе и жизни, о болезнях, старости и смерти, об оптимизме и пессимизме, о естественно-научной нравственности. Путем обсуждения этих тем автор построяет свое оптимистическое мировоззрение, причем центральным для него является вопрос о естественной, или физиологической (в отличие от патологической) старости и смерти, о научной борьбе с болезнями и преждевременною старостью, о продлении человеческой жизни до того предела, когда появляется или должен появляться инстинкт смерти.

Основной ход мыслей, объединяющий все эти предметы, таков. Человек, произшедший от какой-нибудь человекообразной обезьяны, унаследовал организацию, приспособленную к условиям жизни совершенно иным, чем те, в которых ему приходится жить. Одаренный несравненно более развитым мозгом, чем его животные предки, человек открыл новый путь в эволюции высших существ. Такое быстрое изменение природы привело к целому ряду органических дисгармоний, которые тем сильнее давали себя чувствовать, что люди стали умнее и чувствительнее

560

561

Отсюда—целая вереница несчастий, которые бедное человечество старалось устранить всеми доступными ему средствами. Но величайший разлад человеческой природы заключается в патологической старости и в невозможности дожить до инстинкта естественной смерти. Сознавая бессилие человечества восстановить столь желанную гармонию, многие примирились с пассивным фатализмом и стали даже думать, что жизнь человеческая есть род иронии судьбы и составляет ложный шаг в развитии живых существ. Точная наука, развиваясь медленно, но в определенном направлении, попыталась наконец взять дело в свои руки. Она борется успешно с болезнями, она устранит и патологическую старость. В этом единственное основание оптимистического жизневоззрения. На вопрос: «откуда происходим мы?»—наука может дать только один ответ: «человек есть род обезьяньего урода, одаренного большим умом и способного пойти очень далеко». На вопрос: «куда идем мы?»—наука также может дать единственный ответ: нас ждет смерть, которая есть полное уничтожение. Но тогда как прежде такой ответ вселял в наше сердце ужас, вследствие условий, в которых настигало человека это неизбежное уничтожение,— с точки зрения науки смерть является благодеянием, нормальным концом. Смерть, как уничтожение, является невыносимой, когда она встречает человека, который еще не закончил своего физиологического развития и вполне обладает жизненным инстинктом. Но инстинкт смерти, завершающий продолжительную старость, изменяет все дело. Вероятно, этот инстинкт должен сопровождаться чудным ощущением, лучшим, чем все другие ощущения, которые мы способны испытывать. Быть может, тревожное искание цели человеческой жизни и есть не что иное, как проявление смутного стремления к ощущению наступления естественной смерти. В нем должно быть нечто сходное с неопределенными чувствами молодых девственниц, предшествующими настоящей любви. Между тем, умирая при современных условиях, при полной привязанности к жизни, при решительном отсутствии инстинкта смерти, люди не в состоянии ощущать всей прелести смерти,—и их можно сравнить с женщинами, вышедшими 

562

замуж ранее развития своей половой потребности и умирающими во время родов, не испытав, что такое настоящий любовный инстинкт. Успехи культуры вообще и медицины в очень значительной степени уменьшили число таких женщин; надо надеяться, что наука достигнет таких же успехов по отношению к инстинкту естественной смерти.

Однако эту надежду нельзя назвать твердо обоснованной. В самом деле, бросается в глаза уже то, что среди ученых нет согласия по вопросу о причинах старости и о путях к замене старости патологической старостью физиологическою. И. И. Мечников видит эти причины—в кишечной флоре, в тех микробах, которые размножаются в бесполезной толстой кишке и отравляют организм, и в той победе, которую одерживают фагоциты и именно макрофаги над благородными элементами организма. К этому примыкают и рекомендуемые им режим и терапия для достижения долголетия. Но это одно из десятков разнообразных мнений по данному вопросу. Строить на такой гипотезе, и единственно на ней, философию жизни—по меньшей мере странно. Но философия г. Мечникова встречает на своем пути более решительные затруднения, которых он, однако не замечает. Сам же он отмечает тот факт, что чувство жизни, или инстинкт жизни, т. е. привязанность к ней, появляются у человека сравнительно поздно и, во всяком случае, отличают пожилой возраст от молодости. Для молодых расстаться с жизнью несравненно легче, чем для взрослых и стариков. Обозревая пессимистические системы, г. Мечников наблюдает, что обычно они создавались философами или в болезни, или в молодости. Их причина—отсутствие чувства жизни, которое появляется в старости и делает пожилых людей оптимистами. Гёте, на котором г. Мечников останавливается особенно внимательно, в молодости был пессимистом, а в старости оптимистом. Этот закон г. Мечников может проверить и на себе. В предисловии к первой книге он сообщает о себе, что он начал очерком в «Вестнике Европы» 1871 года, в котором впервые высказал соображения о дисгармонии человеческой природы, как источнике больших бедствий. «Мне казалось, 

563

что основной изъян человеческой природы должен неизбежно привести к отрицанию существования, и вскоре я приступил к разработке вопроса о самоубийстве, надеясь найти достаточно фактических данных в пользу моей точки зрения... Положительное знание мне казалось способным обосновать пессимистическое мировоззрение, в котором я укреплялся все боле и более. Юношеская чувствительность с своей стороны давала ему значительную пищу... Но жизнь шла своим чередом. Юношеская чувствительность и требовательность от жизни сменялись более спокойными чувствами зрелого и пожилого возрастов». Пессимистическое мировоззрение сменилось оптимистическим... Итак, что же оказывается? Инстинкт жизни, являющийся необходимым предположением оптимистического жизневоззрения, открывается лишь с годами, хотя ныне известна старость «отвратительная», патологическая, болезненная. Наука, для более радикального обоснования оптимизма, сменит патологическую старость старостью физиологическою, жизнерадостною, бодрою. Вместе с тем научный оптимизм утверждается на надежде, что продолжительная физиологическая старость обнаружит глубоко заложенный в природе человека инстинкт смерти, причем не трудно убедиться, что это гипотетическая надежда, ибо в своих энергичных поисках г. Мечникову, кажется, удалось только однажды натолкнуться на явное обнаружение инстинкта смерти, удалось встретить только одну старушку, желавшую умереть, пресытившуюся жизнью. Но не заключается ли в этом трагического противоречия? Не важно, у одного или у десяти стариков подметил г. Мечников инстинкт смерти, явно открывшийся. Но нет ли противоречия в том, что одновременно и приписывается старости повышенное чувство жизни и выражается надежда на обнаружение в старости инстинкта смерти,—также в том, что это есть совместно надежда на безболезненную физиологическую старость и на старческий инстинкт смерти? Конечно, г. Мечников думает, что с значительною продолжительностью физиологической старости и будет возможность насладиться продолжительною старостью, насытиться жизнью, и будет время открыться инстинкту смерти,—и старость будет приятною, и смерть желанною. При всем том, если 

564

и теперь старикам не хочется умирать и они более привязаны к жизни, чем молодые, если и теперь чувство жизни растет с годами, хотя ныне известна старость только патологическая, болезненная,—можно ли надеяться, что эта привязанность исчезнет, когда наука продлит старость и сделает ее безболезненною? Г. Мечников припоминает повествования о давно минувших днях, когда люди, умирая в глубокой старости, «насыщались жизнью». Но то были времена, подобные нашим в физиологическом отношении старости и глубоко отличные от наших в психическом отношении. То была юность человечества, а ныне—его старость. Смерть ныне та же физиологически, что и тогда, но встречается она человеком уже не так. И ничего в современной психике не изменить продлением старости, продлением жизни. Ну, что вы поделаете, если ныне «старики больше сожалеют о жизни, чем молодые» (Руссо)? Ныне старик (французский философ Ренувье) говорит и чувствует: «Когда человек стар, даже очень стар, и привык к жизни, то умирать очень тяжело У старика нет сил для примирения со смертью» .. Мало того. Нужно ли желать уничтожения человеческого чувства смерти и замены его животным равнодушием к ней? Как забыть глубокую мысль, заключающуюся в словах Цицерона: «жизнь философа есть постоянное размышление о смерти»,—и в словах Шопенгауэра: «мало вероятно, чтобы без смерти могла существовать философия»,—и в словах Гюйо: «религия представляется большею частью размышлением о смерти»?... Что бы стало с любовью и жертвой, если бы исчезло «человеческое» чувство смерти?..

Возвратимся к изложению оптимистического мировоззрения г. Мечникова. Успехи научной медицины образуют фундамент его позитивного мировоззрения. «Огромные успехи медицины во второй половине прошлого века подали надежду на лучшее будущее. Человеческое существование, каким оно является на основании данных наличной природы человека, может радикально измениться, если бы удалось изменить эту природу. Человеческая жизнь свихнулась на полудороге, и старость» наша есть болезнь, которую нужно лечить, как всякую другую. Раз старость будет излечена и сделается физиологической, то она приве- 

565

дет к настоящему естественному концу, который должен быть глубоко заложен в нашей природе. рассматриваемая таким образом человеческая жизнь перестает быть нелепостью; она получает смысл и цель, к которой люди должны сознательно стремиться. Только наука способна решить задачу человеческого существования, и потому ей нужно предоставить самое широкое поле деятельности в этом направлении». Жизневоззрение г. Мечникова есть научное жизневоззрение и его этические взгляды суть взгляды научно-позитивные.

Итак, в чем же цель и смысл человеческой жизни согласно строго научному воззрению?

«На нормальный конец, наступающий после развития инстинкта смерти, можно смотреть как на конечную цель человеческого существования». Так провозглашает наука. Мечников с одобрением приводит слова Шопенгауэра и стихи Боделера о смерти, как о цели жизни. Мы могли бы, со своей стороны, заметить, что Мечников в своем позитивном фундаменте не имеет точки опоры для усвоения мистического взгляда на смерть в духе Шопенгауэра и Боделера. Он не принадлежит к числу тех мыслителей. для которых мистическая тайна смерти служит источником философии. Он последовательно должен относиться к смерти в чисто позитивном смысле, с позитивным равнодушием. Он должен был бы говорить о смерти так, как недавно сказал о ней известный русский мыслитель и публицист, который писал следующее. «Мистицизм имеет свойство все удлинять, расширять, простирать «куда-то», «обесконечивать». Увитая мистицизмом смерть представляется бесконечною, огромною, всезакрывающею. Но ведь с таким же правом и жизнь может потребовать себе мистического одеяния: и под его покровом она представится еще неизмеримо бесконечнее смерти, бесконечнее смыслом своим, милостью своею, тем, что она мила, и чем и почему мила. Хотите «мистицизм»—туда, берите его и сюда. А если вы жизнь, еду, довольство, литературу признаете только «маленькими эмпирическими фактами», то позвольте мне и на смерть взглянуть, что вот я «простужусь, будет воспаление легких, поколет в груди, покашляю, и—умру». Только. Почему не только? Эмпириче- 

566

ский факт смерти не длиннее всякого эмпирического факта в жизни, а мистический факт смерти гораздо короче и проще факта жизни под углом мистического на нее воззрения. Мне кажется, наше дело на земле просто: делай хорошо свое дело. И больше—ничего!.. Смерть конечно тяжела, но радость жизни бесконечнее ее. Смерть «бессмысленна», ну, а о жизни никак этого нельзя сказать, а все «осмысленное» конечно длительнее, сложнее «бессмысленного». Что такое «бессмысленное» на конце «осмысленного»? Точка. Ну, и пусть ставится эта точка после прекрасной книги, какою была наша жизнь. Эта книга мудрая (у всякого). Эта книга сладкая. Эта книга горькая. И святая, и грешная. бесконечная книга! Ничего (во всем мироздании) нет столь великого, неоцененного, дорогого, лучшего из лучшего,  чем обыкновенная жизнь обыкновенного человека»... Так должен был бы рассуждать и г. Мечников, который не хочет знать никакой метафизики, не хочет знать «целей» и «мотивов» природы, не знает и не хочет знать никакой религии, никакой тайны. Как же он повторяет слова Шопенгауэра, что «на смерть следует смотреть как на настоящую цель жизни», и слова Боделера: c’est la mort, qui console, hélas! et qui lait vivre; c’est le but de la vie? (Тут же можно было бы припомнить и нашего Ф. Сологуба). Ведь Шопенгауэр мог это сказать, и Боделер мог это сказать, но г. Мечникову эта мистика смерти совершенно не к лицу. Смерть не может с позитивной точки зрения Мечникова служить целью человеческой жизни,—и он должен сознаться, что не только не знает целей, которые ставит природа человеку, не знает мистических и религиозных целей, но не знает и целей жизни, которые мог бы поставить себе сам человек. Он знает лишь конец жизни, но последняя точка книги не может быть названа целью книги. Для позитивизма жизнь бесцельна!

От мнимой цели жизни г. Мечников переходит к смыслу жизни, задачам поведения. Он пишет: «Прежде чем дойти до нормального конца жизни, надо пережить целую нормальную жизнь,—жизнь, которая также должна быть удовлетворенной. Познание настоящей цели существования значительно облегчает эту задачу, указывая нам 

567

на поведение, которого надо держаться в течение всей жизни.»

В первой книге Мечникова интересны страницы (153— 161), на которых он затрагивает вопрос, может ли наука заменить религию и философию в вопросе о смысле жизни и нравственности. Суждения самого Мечникова как-то смутны, но он приводит известные мнения Ж. Ж. Руссо, Брюнетьера, дю-Буа Реймона, Толстого—о том, что не дело науки решать эти вопросы, и заявление Ш. Рише о том, что «наука никогда не давала никаких обещаний», что эти обещания можно встретить только в популярных научных сочинениях. Мечников как будто принимает мнение Ш. Рише и, по-видимому, не одобряет популяризаторов, Бюхнера и Геккеля, пытавшихся «даже определить естественную нравственность» и смысл жизни. А между тем что делает сам Мечников? Он погрешает против той несомненной истины, что не дело естественной науки говорить о том, что должно быть,—она ограничивается лишь тем, что есть.

В других местах (Этюды о природе человека стр. 4 сл. и Этюды оптимизма стр. 233 след.) Мечников высказывается против религиозно-мистического построения этики и усвояет мнение тех философов, которые обосновывали нравственность человека на его природе и указывали его призвание в высшем, наивозможно полном и наивозможно гармоничном развитии его жизни, всех способностей его природы. Он вносит однако поправку и в учение этих философов. Не принимая религиозных учений, считавших человеческую природу в корне извращенной, он вместе с тем не вполне одобряет и тех, которые в основу своих этических воззрений кладут человеческую природу в ее данном состоянии. «Наука открыла нам, что человек, происходя от животного, имеет в своей природе как хорошие, так и дурные свойства и что именно последние делают существование наше столь несчастным. Но природа людская изменяема и может быть переделана на пользу человечества. Нравственность, следовательно, должна основываться не на извращенной человеческой природе, какова она теперь, но на идеальной, т. е. такой, какой должна она стать в будущем. Следует попытаться, прежде всего, 

568

восстановить правильную эволюцию человеческой жизни, т. е. превратить дисгармонию ее в гармонию». Это и есть ортобиоз. Как цель человеческой жизни и задача человеческой деятельности, ортобиоз заключается в завершении полного физиологического цикла жизни с нормальной старостью, приводящей к потере жизненного инстинкта и к появлению инстинкта естественной смерти.

Это, прежде всего, этика строго научная. «Улучшение человеческой природы требует глубокого знания ее». Науке должны быть предоставлены все удобства и свобода. «Коль скоро мы пришли к тому выводу, что мистические и метафизические системы не могут разрешить задач человеческого счастья и смерти и что одна точная наука способна выполнить это, то оказывается необходимым устранять препятствия, мешающие ее успехам.» Учебные годы должны быть гораздо продолжительнее. Чем более будет увеличиваться масса знания, тем больше времени надо будет для ее изучения. Этот подготовительный период послужит прелюдией зрелости и идеальной старости. Старость, являющаяся при настоящих условиях скорее ненужной обузой для общины, сделается рабочим, полезным обществу периодом. Старики, не подверженные более ни потере памяти, ни ослаблению умственных способностей, смогут применять свою большую опытность к наиболее сложным и тонким задачам общественной жизни. Молодые люди большею частью—очень дурные политики. В будущем эти трудные и сложные обязанности будут поручены старикам. Тогда значительно усовершенствуются политика и правосудие, современные недостатки которых объясняются отсутствием прочных основ. В связи с этим Мечников высказывается против современных кумиров, как-то всеобщая подача голосов, общественное мнение и референдум, при которых невежественная масса призвана решать вопросы, требующие разнообразных и глубоких знаний. Что касается общественной и общечеловеческой гармонии, то и здесь приходится рассчитывать только на науку. Прежде думали, что любовь к ближнему идет прогрессируя и обобщаясь. Семейная любовь распространилась на племя, а затем на нацию. Думали, что нет никакого препятствия для распространения ее на все человечество. Но, со времени чрезмерного усо- 

569

вершенствования и распространения путей сообщения, туманное понятие человечества заменилось определенным знакомством с низшими туземными расами. Убедились, что «человечества» в прежнем смысле слова нет и не существует,—так велика разница между первобытными и цивилизованными народами. Точная наука, в лице напр. знаменитого немецкого физико-химика Оствальда (Vorlesungen über Naturphilosophie), известного Геккеля, сокращает распространение общественных чувств на весь человеческий род, склонна гораздо более ограничивать альтруистическую деятельность по отношению к людям низших рас, чем к своим соотечественникам или товарищам по положению в общественной жизни 1). Объединения во имя религиозного идеала наука и совсем не хочет знать. Однако она не беспомощна пред этой задачей. С развитием средств сообщения различные нации все более и более приходят в соприкосновение одна с другой. Поэтому знание иностранных языков стало одной из первых необходимостей современной жизни. При этих условиях национальная связь должна ослабеть так же, как ослабела семейная связь, но зато враждебность, которая ощущалась к людям, говорящим на непонятном языке, превратилась в солидарность, когда стали их понимать. Признание же истинной цели человеческого существования и науки, как единственного средства к ее достижению, может служить идеалом для объединения людей. Вокруг него они будут группироваться, как вокруг религиозного идеала.

В вопросе о личной нравственности Мечников не согласен с Кантом, который «основывал теорию нравственности не на чувстве симпатии или доброты, влекущем нас делать добро ближним, а исключительно на чувстве долга». Нравственному учению Канта могли бы следовать только люди, составляющие исключение из общего правила, так как большинство человечества подчиняется скорее своим склонностям, чем чувству долга. Кроме того, только мало развитой человек может принимать добро от всякого, не задаваясь вопросом о том, делается ли это добро под

1) Ср Mф. XXIV, 12. 

370

влиянием симпатии или из чувства долга. Но человек более высокой культуры не примет услуг, сделанных не от доброго сердца, а по одному чувству долга. Часто даже приходится скрывать свои внутренние побуждения для того, чтобы не покоробить щепетильности того, для которого совершается нравственный поступок. По Канту нужно действовать так, чтобы принцип личной воли всегда мог служить одновременно основанием всемирного законодательства. Ложные обещания, кражи, самоубийство, по этому принципу, безнравственны, потому что не могут быть общепринятыми. Но Кант имеет в виду только одну сторону задачи. Нравственное поведение очень часто должно быть ограничено и не может распространяться на все человечество. Так, например, если бы кто-нибудь, жаждущий принести себя в жертву для блага ближних, захотел оценить свой поступок на основании формулы Канта, он должен был бы вывести то же заключение, как и относительно самоубийства: если бы все жертвовали жизнью для других, то в конце концов никто не остался бы в живых. Следовательно, принесение жизни в жертву другим—безнравственный поступок и т. п. Ясно, что Кант в поисках за рациональной основой нравственности нашел только ее внешнюю форму, в которой отсутствует внутреннее содержание нравственности. Для нравственного человека недостаточно руководствоваться одним сознанием долга,—ему необходимо еще и знать, к какому результату приведут его поступки. Если безнравственно делать ложные обещания, то это потому, что никто не будет более доверять им, а между тем доверие необходимо для блага людей. По формуле Канта, воровство порицаемо, потому что, ставши общераспространенным, оно сделает собственность невозможною. Последняя же, вообще говоря, составляет благо для людей. Самоубийство противоречит принципам Канта, потому что оно привело бы к пресечению рода человеческого Жизнь же есть благо, которого не следует растрачивать. Несмотря на все старания Канта основать свою теорию рациональной нравственности помимо понятия об общем благе, ему не удалось устранить последнего. Мечников вычитывает у Канта мысль, что рациональная этика не должна сообразоваться с человеческой природой в ее настоящем виде,— 

571

и эта мысль, очевидно, подходит ж воззрению Мечникова. Но он не мог бы согласиться с тем оттенком в мысли Канта, что будто нравственная воля в состоянии видоизменить природу, подчинив ее своим собственным законам. Более в его духе истолкование формулы Канта у Паульсена, по мысли которого «этические законы должны быть такими правилами, которые могут служить естественным законодательством человеческой жизни. Другими словами, это—правила, которые, управляя поведением как закон природы, имели бы в результате сохранение и высшее развитие человеческой жизни».

С другой стороны, Мечников отступает и от этических воззрений Герберта Спенсера, который учит, что нравственность должна быть направлена к достижению возможно более полной и широкой жизни. Лень и пьянство, по общепринятому мнению, безнравственны, но потому ли, что они мешают «полной и широкой жизни» по формуле Герберта Спенсера? Ведь именно ею оправдывают сторонники этой теории всякие излишества, без которых полнота и широта жизни им кажутся невозможными. Несмотря на то, что такие пороки, как лень и пьянство, тесно связаны со свойствами человеческой природы, они безнравственны, потому что мешают завершению цикла идеального человеческого существования. Далее. Слишком большая сложность жизни современных цивилизованных народов для Герберта Спенсера является признаком прогресса,—по мнению Мечникова, это неверно. Спенсер говорит о пище, ее разнообразии и приготовлении. Однако несомненно, что сложность ее вредна с точки зрения физиологической старости и что более простая пища менее цивилизованных народов полезнее. С этой точки зрения, истинный прогресс заключается в устранении современной кухни и в возврате к простой еде наших предков. Истинная гигиена не одобряет также слишком большую дифференцировку в современных одеждах и жилищах. Тогда как роскошь, сделавшая людям так много зла, вполне входит в формулу перехода я от неопределенной однородности к определенной разнородности», Мечников объясняет ее пессимистическим мировоззрением. Пессимистическая мудрость поучает, что надо сколь возможно более наслаждаться жизнью, так как 

572

человек неспособен разрешить задачи о цели существования. Учение это сделалось руководящим и привело к жизненной организации, которая все прогрессировала по этому эпикурейскому пути. Но как только смысл и цель жизни становятся определеннее, истинное благо не может более заключаться в роскоши, противной усовершенствованию нормального цикла человеческой жизни. Вместо того, чтобы злоупотреблять всеми наслаждениями, молодые люди, убежденные, что это повело бы к печальным, патологическим последствиям старости и смерти, будут, наоборот, скромностью и умеренностью подготовлять себе физиологическую старость и естественную смерть. Даже не принимая гипотезы инстинкта естественной смерти, завершающего нормальную жизнь, нельзя отрицать того, что молодость—только подготовительная ступень и что лишь в известном возрасте душа достигает своего полного развития. Признание это должно составлять основной принцип науки жизни и руководить педагогией и практической философией. Итак, личная нравственность заключается в таком поведении, при котором может совершиться нормальный цикл жизни, приводящий к возможно полному чувству удовлетворения, которое достижимо только в преклонном возрасте. Вот почему мы в праве назвать безнравственным человека, который в молодости растрачивает здоровье и силы и этим лишает себя возможности ощутить величайшее удовлетворение жизнью. Этим принципом определяются отношения мужа к жене и матери к детям: каждый для себя и для своих близких желает нормальной жизни. Этим, по мнению Мечникова, сказано все. Затем,—в виду этого, в интересах каждого и его семьи, необходимо сдерживать свои противообщественные инстинкты. Необходимо, например, особенно гуманное отношение к прислуге. Здоровье господ очень часто связано с поведением прислуги. Она должна жить в хороших условиях для того, чтобы иметь возможность добросовестно следовать предписаниям гигиены. Возьмем другой пример, а именно—гнев. Он бесспорно вреден для здоровья и поэтому должен быть обуздываем в интересах лица, имеющего склонность приходить в гневное состояние. Сильный гнев часто вызывает разрыв сосудов, сахарную болезнь, а иногда даже развитие ката- 

573

тракты. Как всем известно, привычки роскоши часто вредны для здоровья. Пресыщающие обеды, бессонные ночи— способны глубоко нарушить правильную деятельность органов. Уверенность в том, что роскошная жизнь укорачивает существование и мешает человеку достичь величайшего удовлетворения,—будет гораздо действительнее против роскоши, чем призыв к чувству симпатии. В виду того, что громадное большинство людей в жизни руководствуется главным образом эгоизмом, всякая нравственная теория, имеющая претензию применения на практике, должна очень считаться с этим обстоятельством. Герберт Спенсер настаивает на том, что для практического применения правила нравственности не должны требовать слишком многого от человека, иначе даже наилучшее учение останется мертвой буквой. Он, однако полагает, что в будущем человечество настолько усовершенствуется, что поведение станет без всякого принуждения, так сказать, инстинктивно, нравственным. Английский философ представляет себе будущее человечество совершенно обратно идеалу Канта. Он думает, что мир будет населен вовсе не людьми, переполненными чувством долга, противного эгоистическим наклонностям человека, а людьми, которые будут нравственны по «склонности», что составит истинную прелесть жизни. Идеал этот так далек от действительности, что трудно составить себе понятие о порядке вещей при его исполнении. Весьма вероятно, что мир вовсе не был бы так прелестен, если бы был населен одними людьми со слишком развитыми чувствами симпатии. Последняя большею частью является реакцией против какого-нибудь великого зла. Когда же само зло исчезнет, то она может стать не только бесполезной, но даже стеснительной и вредной. Так как несомненно, что с прогрессом цивилизации великие бедствия человечества должны будут уменьшиться, а быть может, даже и вовсе исчезнуть, то и жертвы, направленные против них, также должны будут уменьшиться. Рациональная нравственность в праве предвидеть время, когда люди достигнут такой степени совершенства, что вместо удовольствия от пользования симпатией ближнего они будут положительно отвергать ее. Итак, в будущем осуществится не кантовский идеал добродетель-

574

ных людей, делающих добро по чувству долга, и не спенсеровский идеал людей, ощущающих инстинктивную потребность помогать ближним. Будущее человечество скорее осуществит идеал самопомощи, когда люди не станут более допускать, чтобы им благодетельствовали.

Рациональная нравственность не может быть основана на человеческой природе в ее настоящем виде. Человечество не должно более считать идеалом гармоническое функционирование всех органов—этот идеал древности, переданный нашим временам. Незачем вызывать к деятельности такие органы, которые находятся на пути к атрофии, и многие естественные признаки, быть может, полезные животному, должны исчезнуть у человека. Человеческая природа, способная к изменениям точно так же, как и природа организмов вообще, должна быть видоизменена сообразно определенному идеалу. Садовник или скотовод не останавливаются пред данной природой занимающих их растений или животных, но видоизменяют ее сообразно надобности. Точно также и ученый философ не должен смотреть на современную человеческую природу как на нечто незыблемое, а должен стремиться изменять ее ко благу людей. Конечно, методы, пригодные для растений и животных, должны быть вполне изменены в приложении к человеку. Здесь не может быть и речи о подборе и скрещиваниях, применимых к растениям и животным. При всем том можно вполне сознательно и деятельно идти навстречу предначертанному для себя идеалу, в отличие от той пассивности, которую рекомендует религия. Можно вмешиваться в природное течение жизни. Так, когда инстинкт смерти наступает не в очень преклонном возрасте, то ничто не мешает сократить жизнь, если смерть медлит наступить после появления этого инстинкта. Такой поступок был бы сообразен с идеалом, хотя шел бы наперекор сложившейся человеческой природе. Другой пример такого противоречия представляет нам размножение. Хотя по законам природы человек в состоянии очень сильно размножаться, однако идеал его благоденствия требует ограничения плодовитости. Ортобиоз, основанный на знании человеческой природы, предписывает ограничение этого вполне естественного отправления. 

575

Мера эта, неизбежная уже и теперь в некоторых случаях, должна будет распространиться по мере новых успехов борьбы против болезней, а также по мере удлинения жизни и сокращения войн. Она будет одним из главных средств уменьшения грубых приемов борьбы за существование и развития нравственного поведения людей

Мне, говорит Мечников, совершенно неизвестны намерения природы. Мы не можем постичь неведомого, его штанов и намерений. Оставим же в стороне «природу» и будем заниматься только тем, что доступно нашему уму. Последний говорит нам, что человек способен на великие дела; вот почему следует желать, чтобы он видоизменил человеческую природу и превратил ее дисгармонии в гармонии. Одна только воля человека может достичь этого идеала.

Такова нравственность по идеалу ортобиоза... Что сказать о ней? Ошеломляет страшная упрощенность этой этики. Она целиком исходит из надежды на сокращение кишечной флоры путем употребления кислого молока, она не идет далее физиологической старости. С изумительною наивностью, Мечников признается; «Меня укоряли в том, что в моей системе гигиена тела занимает слишком крупное место. Но это и не может быть иначе, потому что здоровье играет преобладающую роль в жизни». Мы уже видели, что нравственная теория Мечникова «очень считается с тем обстоятельством, что громадное большинство людей в жизни руководствуется главным образом эгоизмом». Здоровье и эгоизм! Кто будет спорить против того, что здоровье играет преобладающую роль в жизни, что эгоизм, естественная любовь к себе, по которой всякий питает и греет свою плоть,—составляет нижний фундамент жизни, без которого невозможно никакое этическое построение. Учение старых стоиков, что телесные недуги нисколько не влияют на душу и болезни не располагают ее к порокам, нужно назвать вместе с Климентом Александрийским достойным удивления. Если оставить в стороне те исключения, когда человек в силу особенной душевной твердости преодолевает несчастия, болезни и бедность обращает себе в нравственную пользу,—за этими исключениями, в качестве общего правила нужно признать 

576

то, что в больном теле, особенно в дурно рожденном и дурно воспитанном, не может быть здорового духа, что от недобровольной телесной нищеты не менее бедствует душа, как и тело 1). И снова, если бы вы встретили человека, который естественно не любит себя, не имеет природной склонности к земным благам, не имеет чувства прекрасного и возвышенного, не знает блаженства познания и совершенствования, чужд привязанности к своим, к своей семье, к своей нации, то не думайте такого изверга, такого урода поднять до высших ступеней нравственности, до восторгов любви и самопожертвования 2). Если кто не имеет естественной любви к себе, от рождения не имеет здоровья и от природы не знает здорового эгоизма,—это подобно тому, как если бы человек был свободен от притяжения к земле, обладал воздушною легкостью: как в последнем случае человеку недоставало бы точки опоры и он не мог бы ни поднять что-нибудь, ни подняться, так и естественно не имеющий чувства земных благ не способен к высшему нравственному подъему 3). Против этого, кто будет спорить? Но ведь и говорить об этом серьезно можно только в двух случаях: или в полемике с отвлеченным спиритуализмом, или в педагогических целях. И несомненно, для юношества книги г. Мечникова весьма полезны. Как необходим физический уход за молодостью, так и необходимо юношеству выяснять неразрывную связь между грехами юности и болезнями старости, между индивидуальным поведением и социальными неурядицами, выяснять личную заинтересованность каждого в культурно общественном прогрессе и неизмеримую роль в последнем

1) Ср Основы христианства т. III, стр. 72.

2) Ср. Основы христианства т. III, стр. 82 и т. IV, стр. 128.

3) Любовь к человечеству, как простая замена отсутствующих естественных привязанностей, есть самая ужасная карикатура, какую только можно себе представить В последнем произведении Л. Андреева, Мои записки, герой-безумный, затхлый труп, самое страшное искажение человека,—наиболее карикатурен там, где он говорит о своей любви к человечеству: «...Не разменивая своего чувства любви на мелкие личные привязанности, я тем самым, одновременно, освобождаю его для широкой и мощной любви к человечеству» .. Это любовь бездушного истукана, гниющей развалины! 

577

знания. Должно признать желательным в нравственном отношении и распространение оптимистического миросозерцания, потому что любовь к жизни является необходимой предпосылкой этического миросозерцания. И страдание должно входить в систему жизнепонимания: страдание и смирение придают нашему мировоззрению черты трагически-возвышенного. Гимн страданию воспел Оскар Уайльд в De profundis, о неизбежности религиозного смирения говорит Гюйо в Irréligion de l’avenir. Но страдание идет к нам навстречу и смирение внушается нам положением в мире; от нас же должна исходить любовь к жизни, ибо она—половина дела. «Да и что такое страдание? Не боюсь его, хотя бы оно было бесчисленно... Я все поборю, все страдания, только чтобы сказать и говорить себе поминутно: я есмь! В тысяче мук—я есмь, в пытке корчусь—но есмь»!... Вот полная и сочная философия жизни. Когда же нет у человека красоты жизни, не переживает он радости жизни,—ничего он не поймет в человеческом и мировом существовании.

Все это так. Но подменять всю нравственность телесной гигиеной, сводить всю этику к эгоизму, ограничивать все надежды продолжительной старостью, это не менее ужасно, чем самый отвлеченный, головной, мертвый спиритуализм. Вся область этики разделяется на несколько отделов, вся нравственность распадается на несколько ступеней. Иное дело—педагогическая сторона нравственности, т. е. нравственность детей, которым нужно внушать любовь к семье, послушание, радость жизни; иное дело—утилитарно-общежительная, социальная нравственность, которую общество диктует индивидууму, опираясь на железную необходимость и решительную условность положения личности в обществе; иное, наконец, дело—интимная нравственность личности, которая чувствует на свой страх, базируется на своем целом познании жизни, определяет свое отношение ко всему миру, поднимаясь над границами детской обеспеченности и социальной условности. В этом последнем отношении нравственный вопрос есть вопрос об оправдании жизни, о смысле существования.

— «Я ли не старалась, всеми силами старалась, найти оправдание своей жизни»? 

578

Это говорит Анна Каренина, и эти слова может повторить каждая развитая личность. Это самые жгучие искания человека—искания смысла жизни, жажда оправдать свою жизнь—оправдать ее пред своею душою, пред своею совестью. Развитая личность не может жить, если у нее нет знания, зачем она живет, если у нее нет уверенности, что она идет по настоящему пути, делает надлежащее дело. Гигиена тела, здоровый эгоизм, продолжительная старость, чувство жизни, инстинкт смерти—этим не заменить смысла жизни, этим не закрыть вопроса об оправдании жизни, это только «половина дела», фон, на котором возникает последняя задача нравственной философии. Она должна ответить на вопрос, зачем нам нужна физически здоровая, эгоистически благоустроенная, продолжительная жизнь. Пред этим-то вопросом и бессильна позитивная философия.

И во-первых оказывается несостоятельною научность позитивной этики. Позитивная, т. е. истинно-научная этика имеет своею задачею познание, а не понимание и не объяснение, не создание норм жизни. Она удовлетворяет прежде всего потребностям ума, а не потребностям деятельности. ТакпишетЛеви-Брюль (Morale et la science des mœurs). Но вот что мы читаем у Паульсена в его Этике. «Если бы люди были прежде всего теоретиками, то они могли бы этим и удовлетвориться. Дело же обстоит не так: они прежде всего существа, способные желать и действовать. Практические задачи возникают раньше и являются более важными, чем теоретические проблемы. Если мы скажем, что науки возникли для решения практических задач, то в этом не будет большой ошибки. Знания, по крайней мере при их первоначальном возникновении, являются средствами для практических целей: анатомия и физиология—для врачебного искусства, геометрия— для измерения земли. Так и философия, или теоретическое знание вообще, возникла первоначально благодаря вопросу о значении и задачах жизни. Далее, можно даже сказать, что последним основанием, побуждающим человека думать о природе вселенной, остается во все времена потребность дать себе отчет в смысле, происхождении и цели собственной своей жизни. Поэтому в этике находится 

579

первоисточник и цель всякой философии. Наука существует для жизни, а не жизнь для науки».

Второй основной тезис позитивной этики тот, что нравственность определяется теми законами, которыми управляется жизнь. Этот тезис мы встречаем у Раценгофера (Positive Ethik), Леви-Брюля и других представителей позитивной этики. Но словам первого, основание для нравственности дано в самой природе человека и ее законах. Нравственность состоит в согласии воли с природными законами (die Uebereinstimmung des WiJlens mit den Forderungen der Naturgesetze—S. 116) Нравственные мотивы и цели он выводит из данной и неизменной в существе природы человека и из достигнутых ступеней его развития. Не воля источник нравственности, а развитие коренящегося в наших естественных способностях присущего нам интереса (S. 66). Нравственно-должное совпадает для человека с велениями естественного закона (118). Отсюда и задача этики главнее всего состоит в исследовании природных законов, определяющих человеческую жизнь. Равным образом и Леви-Брюль называет моральные воззрения, господствующие в том или другом обществе, «данными», составляющими естественный предмет изучения для этической науки. Этика должна изучать факт совести, как она представляется в разных человеческих обществах,—совершенно в том же смысле, как изучает свой предмет наука физической природы. Разные морали, т. е. наблюдаемые системы правил, предписаний, императивов и запрещений суть такие же социальные факты, как факты религий, языков и права. Все эти социальные институты представляются нам в равной степени естественными и вместе с тем солидарными между собою. Моральные правила обладают такого же рода реальностью, как и другие социальные факты (La morale et la science des mœurs p. 98—99).

Нам нет нужды оспаривать этот позитивистический метод во всем его объеме. Мы можем согласиться с тем, что нравственность должна сообразоваться с природой человеческой, с природными законами. Но значит ли это, что природные законы подрезывают человеку крылья и не дают ни малейшего простора его идеальным устрем- 

580

детям? Нельзя ли, опираясь на самые естественные законы, идти против природы, установить встречное течение? Известный Крапоткин в своем сочинении «Современная наука и анархизм» приводит выдержку из письма к нему одного биолога, который пишет: «Ученые, незнакомые с естественными науками, бывают неспособны понять истинный смысл закона природы; их ослепляет слово закон, и они воображают, что закон имеет фатальную силу, от которой невозможно избавиться. Естественник же знает, что наука может парализовать вредные последствия закона, что часто человек, идущий против природы, одерживает победу. Сила тяжести заставляет тела падать, она же заставляет воздушный шар подниматься». Т. е. во имя жизни человек бывает эгоистом,—во имя же жизни он может дойти до самоотречения. Или — знаменитый Бертло, утверждавший, что «одна только наука дает непоколебимые основы морали», различает науку положительную и науку идеальную. «Наука,—пишет он,—представляется нам с двоякой точки зрения: мы различаем науку положительную, ту, которая служит единственным основанием для всякого рода приложений—и в материальной области и в нравственной,—и науку идеальную, обнимающую наши ближайшие надежды, создания нашего воображения, и более отдаленные вероятные предположения... Человеческие познания приобретаются только одним методом — путем наблюдения фактов, но для этого существует два источника, один внутренний, другой наружный. Чувства обнаруживают нам мир внешний: это точка отправления всех наук физических, естественных и исторических. Таким путем мы познаем ничтожество и подчиненность индивидуального существования по отношению всего человечества в его прошлом и настоящем,—ничтожность и подчиненность самого человечества, подавленного и как бы поглощенного совокупностью безграничной вселенной. С этой точки зрения, всякая нравственность сводится к покорности пред неизбежностью мировых законов. В этой области все объективно. Наоборот, в мире внутреннем, в мире сознания, человек стоит одиноко; его разум, его чувство являются мерилом всех вещей. Эти последние существуют для нас только под условием быть нам 

581

известными, с этой точки зрения они существуют только для нашего разума и в нашем разуме. В этой области все субъективно. Вот эти-то два источника, внутренний и внешний, откуда происходит наше положительное знание, являются также источниками нашей нравственности. Как рядом с положительною наукою существует наука идеальная, хотя и проистекающая из нее, но нередко забегающая вперед и намечающая ей дальнейший путь, точно также существует идеальная нравственность, возвещающая приход и предшествующая развитию нравственности будущего. Такова была идеальная нравственность греческих философов, которую восхваляли отцы церкви, приписывая ее чудесному наитию свыше; таково было и нравственное учение философов ХУIII, века, высказавших идею равенства, провозглашенную французской революцией. Таково нравственное учение современных мыслителей, рисующих идеалы будущего — братство народов и всеобщую солидарность людей» ...

Таковы голоса из лагеря, из глубины лагеря, представителей позитивной морали. Непреложность естественных законов, управляющих человеческою жизнь, не закрывает для нас возможности идти течением встречным течению природы. И сам г. Мечников, как мы видели, говорит о необходимости сознательного вмешательства в течение природы, о необходимости обосновывать нравственность не на данной природе, исполненной дисгармоний, а на природе человеческой, какою она будет по удалении дисгармонии. Однако, что это за вмешательство? Он знает только механическое вмешательство в природную жизнь: постоянное питание кислым молоком, более или менее обычный искусственный аборт, иногда самоубийство. Прибавьте сюда знание языков, необходимое для общечеловеческой солидарности. Вот и все! Миросозерцание Мечникова—это, выражаясь языком H. В. Бугаева, есть миросозерцание всецело аналитическое, или механическое. Изменения, которые он хотел бы внести в человеческую природу, связаны с данною природою характером непрерывности, это все та же природа в большем или меньшем количестве. На ряду с аналитической возможна аритмологическая точка зрения, наряду с непрерывностью нужно 

582

признать и прерывность, и эта иная точка зрения дает начало разнородным явлениям, выдвигая в соответствие с универсальным индивидуальное, с общественным личное, с причинностью целесообразность, с самоутверждением самоотрицание. «Жизнь заключается в постоянном стремлении дать законный исход различным и, по-видимому, противоположным влечениям. В той антиномии, которая вносится этими понятиями, кроется тот жизненный пульс, которым проникнуто все, что мыслит, страдает, любит». Мы все еще «остаемся на одной объективной и научной почве», но для нас видна разница между тем представлением, по которому предмет наших идеальных стремлений является неизбежным и однообразно всеобщим результатом естественной эволюции, и тем представлением, которое считается с индивидуальными центрами чувствования и деятельности. Если нет простых тел всякой плотности, но каждое простое тело есть самостоятельный химический индивидуум, если не всякое сочетание звуков производит гармонию, если природа не есть только механизм, а организм, в котором действуют самостоятельные и самодеятельные индивидуумы, то перерождение человека возможно в смысле разнородного течения. Это открывает совершенно новые горизонты для нашего миросозерцания. Пусть выше всего стоит жизнь и сильнее всего ее законы, но во имя той же жизни возможны эгоизм и самоотречение, и последнее уже не будет скрытым эгоизмом. Важно особенно то, что аритмологическая точка зрения нимало не отменяет аналитической: они вполне совместны. Гигиена тела, здоровье, долгоденствие—это совершенно одно, а духовные интересы, смысл жизни, ее оправдание—это другое, й ограничиваясь механическим взглядом на жизнь, г. Мечников лишает ее всякого смысла.

М. Тареев.