Бальтазар фон, Ганс Урс Святые - крест истории

PARIS

Разбивка страниц настоящей электронной статьи соответствует оригиналу.

Г.-У. фон БАЛЬТАЗАР

СВЯТЫЕ - КРЕСТ ИСТОРИИ

Крест есть Закон Церкви. И неся на себе Крест Христов, святые творят историю Церкви.

Тема трудна по двум причинам: во-первых, из-за невозможности дать точное определение святости, во-вторых, из-за многообразия значений выражения «исто­рия Церкви». Эти две трудности связаны между собой.

Начнем с рассмотрения второй проблемы. Если мы говорим, что Церковь там, где Христос Воскресший пребывает в человечестве через Духа Святого, — причем это касается не только людей, которые в жизни своей стремятся следовать Духу Христову, но и объективно существующих «институций», ведущих свое начало от Него и состав­ляющих пути и средства общения Его с человечеством, — то мы ока­зываемся перед противоречием между реальной историей Церкви и Церковью в идеале, ибо Церковь там, где Господь созидает и сохра­няет через Духа Святого Тело, которое есть полнота Наполняющего все во всем (Еф. 1.23). С другой стороны, такая Церковь никогда не сможет освободиться от темных пятен и уродств, привносимых грехом; борьба между светом и тьмой продолжается даже в сердцах людей наиболее духовно просвещенных, и, конечно, основная задача любой институции Церкви — вести грешников из области мрака в область света. Однако всякая церковная институция управляется грешными людьми, и потому ей трудно избежать тех или иных зло­употреблений, которые часто делают ее неузнаваемой. Говорить об истории Церкви можно лишь имея в виду одновременно оба эти аспекта: как все новые и новые тени, заслоняющие присутствие Хрис­та — и в «святых», и на реальных путях спасения, — так и непрекращающиеся прорывы истины, света, который исходит не только от Евангелий и всего Нового Завета, но из самого Христа — того источни­ка, который постоянно присутствует в каждую данную минуту.

31

Этот нерасторжимый дуализм порождает иное затруднение: как определить, что означает понятие «святой»? Обращение к схеме, которой руководствовались при канонизации (и которая, кстати, во­шла в силу сравнительно поздно), мало что может дать. Ибо есть много настоящих, даже великих святых, которые никогда не были канонизированы (примером может служить Ориген), и множество других, которые почитаются за святых и признаны Церковью, но в действительности являются святыми лишь частично и условно (среди прочих назовем блаженного Иеронима). Не все святые одина­ково святы — вовсе нет! — и много честных христиан, «попавших в святые», были прославлены прежде всего по соображениям церков­ной политики, в то время как множество других, наделенных подлин­ной святостью, так и остались в тени и пребывают в неизвестности. И, кто знает, не была ли самой великой евангельской святой та самая вдова, которую Иисус заметил у сокровищницы, когда она положила в нее лепту не «от избытка своего», а «от скудости своей», «положила все пропитание свое, какое имела» (Лк. 21. 1-4)?

Заканчивая это вступление, можно было бы еще коснуться вопро­са о том, в какой мере оправдана та трактовка святости, которую дает Католическая Церковь, и имеет ли эта трактовка библейское обоснование. Нас всегда поражает, с какой беспощадностью Ветхий Завет изобличает прегрешения своих великих сынов: Моисея, кото­рый, между тем, был особым «другом» Бога, или Давида, «отрока, любезного сердцу Божьему». Существует тенденция расценивать как упадок позднейшее стремление к прославлению и провозглашению «святыми» великих предков (пример такого прославления мы нахо­дим в Сир 44-50). Можно пойти дальше и указать, что и Новый Завет ни в коей мере не щадил учеников Иисуса, и в частности самого Петра, ни до начала Страстей, ни, тем более, во время Страстей, а так­же что Павел, называя своих христиан «святыми», порицал их и выго­варивал им, не стесняясь в выражениях, и что Иоанн в том послании, где он с предельной четкостью определяет границы света и тьмы, вовсе не выражает уверенности в том, что его община пребывает в без­опасности, и потому постоянно призывает быть настороже, дабы не потерять веру и любовь.

Однако после того как Глагол стал человеком и пострадал за нас и после того как Его Евхаристия утвердилась среди верующих, известный порог в истории спасения оказался преодоленным. И теперь более, чем во времена Ветхого Завета (Авраама и великих проро­ков), возможна жизнь, исходящая из полной открытости сердца Божественному свету, жизнь во Христе: так было сначала со Стефа­ном, который, подобно Христу, принял жертвенную смерть, так было и с Павлом, который, подобно Христу, принял страдания и на

32

протяжении всей своей жизни сердцем был обращен ко Кресту (Фил. 2.5).

Свидетельство христианина об Иисусе Христе, о Его смерти, но также и обо всей Его жизни признается и с благодарением прини­мается Церковью Христовой как таковое, поскольку оно, это свиде­тельство, есть живое, благодатное указание на тот источник, из кото­рого оно изошло и который был явлен в истории однажды, но не перестает действенно присутствовать «во все дни до скончания века». И в своих общинах Павел не задумываясь предлагает в качестве при­мера для подражания свою собственную жизнь, полностью ориентиро­ванную на Христа: «Будьте подражателями мне, как я Христу» (1 Кор. 11. 1). Под «подражанием Христу» Павел подразумевает только следо­вание за Христом.

В определении святости и той роли, которую она играет в истории Церкви, решающим являются два аспекта: первый из них вполне ясен, второй ставит перед нами большие проблемы.

Совершенно очевидным и решающим для истории Церкви явля­ется то, что святость — это всегда прорыв к первоначалу, к непосред­ственному и личному подражанию Христу, чтобы через все наслоения рутинного христианства вновь прикоснуться к истинному истоку. Святость никогда не бывает бунтом против институционной стороны Церкви, но помогает распознать в ней то, благодаря чему она, дейст­вительно, есть проводник Духа Христова. Нередко жизнь в святости начиналась с удаления в пустыню, в затвор, чтобы в одиночестве вновь обрести источник, освобожденный от исторических и иных наслоений: так было с Антонием, Бенедиктом, Франциском Ассиз­ским, Игнатием Лойолой. Узрев изначальный свет, такие люди возвра­щались в мир и ни в какой форме не вступали в полемику по поводу институционной стороны Церкви, а наоборот, подчеркивали вновь осознанную ими адекватность Церкви Христу и ее необходимость для христианина. Достаточно вспомнить о той почтительности, кото­рую маленький бедняк из Ассизи проявлял по отношению к далеко не безупречному духовенству, и о «Духовном делании» св. Игнатия — правилах воспитания «чувства Церкви». Все это вовсе не исключает неизбежных столкновений с тем «слишком человеческим», которое присуще представителям церковной иерархии, или просто настоятелям (Тереза Авильская), или братьям (Иоанн Креста). Не только умелая тактика, но и непостижимое терпение и доверие к Промыслу Божию, которое подчас бывает скрыто в глубинах веры (отношение Игнатия к Павлу IV), характеризуют тех, кто ощутил близость Христа и хра­нит уверенность, что свет Его станет явным при условии жертвенного послушания тех, кому вменено нести этот свет людям. Такое послу­шание могло приводить к поистине крестной жертве от сознания того,

33

что дело, которое должно быть завершено, неосуществимо в насто­ящем (Мария Вард) или не удается его основателю, оставаясь недости­жимым идеалом, путеводной звездой в грядущей истории (Франциск).

Таким образом, единственное, что имеет первостепенное значение— это обнаружение заново подлинного источника евангельского благовестил. И Августин, как никто другой до него, открывает лю­бовь Христа как чистый дар благодати, Бенедикт открывает Божест­венное смирение, Франциск идеал нестяжания, а Игнатий — идеал безграничной готовности к деланию любви, готовности, которая осно­вывается на устремлениях сердца как Самого Христа, гак и Божией Матери. Свойственное Августину, Бенедикту, Франциску, Игнатию духовное видение первоисточника не было искажено какой бы то ни бы­ло богословской или философской традицией, не определялось ею. Все они непосредственно прикоснулись к истоку бытия, хотя их наследникам и пришлось придать этому новому духовному опыту те или иные конкретные формы, что в известной мере было необхо­димо: так, после Франциска придет Бонавентура, после Игнатия — Суарец. Через такие прорывы достигается то, что Киркегор называл «современностью Христу», но она достигается вовсе не так, как он полагал, — не путем обрывания традиции, сложившейся в ходе истории, а наоборот, через встречу со Спасителем, живущим сегодня, в мире и в Церкви, и проявляющим Себя как их источник и сущность. Поэтому Франциск восстанавливает в прямом смысле слова развали­вающуюся Церковь, Игнатий исповедуется и причащается в Манрезе. Господь через Духа Святого открывает смысл Своего кенозиса (уни­чижения); мы возвращаемся к Евангелию, всегда неизменному, и события, случившиеся когда-то в прошлом, освещаются для нас нынешним евхаристическим присутствием Спасителя (именно так для Шарля де Фуко отражаются друг в друге Назарет и Евхаристия).

Великие импульсы, создаваемые непосредственным и всегда но­вым доступом к истокам Благовестия, на протяжении веков оживот­воряют Церковь, и это как раз то, что в ней наиболее жизненно и истинно. Разумеется, подобный доступ открыт каждому христиани­ну, и если он действительно встанет на этот путь, то получит удел свя­тых и может внести свой, пусть скромный, вклад я развитие истинной традиции. Особую ответственность несут представители иерархии на всех ее уровнях, ибо их долг - следить за тем, чтобы в проповеди и катехизации не было ничего мертвящего, ничего из того, что чуждо первоосновам. Между тем это мертвящее можно найти у тех, кто, по­лагал, что сан гарантирует благодатность служения, не пытается сам Приобщиться к истокам подлинного Благовестия или к опыту тех, кто, как уже было сказано, может принести к непосредственному видению истоков Благой Вести.

34

Если все сказанное до сих пор представляется довольно ясным, то другой аспект проблемы ставит нас перед трудным вопросом, знакомым каждому, кому близко Евангелие. Что означает для нас следовать за Христом? Спаситель, восшедший во славу, т. е. умерший и воскресший, через Духа Святого призывает нас на тот путь, который Он избрал, будучи земным, смертным человеком, и который привел Его к Кресту и к смерти. Вместе с тем, мы встаем на этот путь совсем иначе, чем ученики Христа при Его жизни: мы опираемся на помощь Хряста Воскресшего и ведомы Духом, сошедшим в Пятидесятницу. Но тогда где же находится Крест — впереди нас или за нашей спиной? Этот вопрос стоит не только перед каждым верующим в отдельности, но и перед соборным сознанием Церкви на протяжении всей ее истории.

Земная история Спасителя закончилась полной неудачей. Его главная цель как Мессии, обещанного Израилю состояла в том, чтобы «собрать» избранный народ, сделать его послушным орудием я руках Бога, примером для всея других народов, и привести его к цели, так чтобы сам этот народ постиг высший замысел Завета с Богом, — все это в целом не удалось. Не преуспели и пророки, и многие из них знали об этом поражении заранее, с момента своего призвания. В этом смысле Иисус присоединяется к когорте своих предшественников, пророк не должен умереть вне Иерусалима. Иисус оплакивает этот город, который не распознал последнего и самого серьезного из всех разрушений, которым когда-либо подвергался. Больше, чем Иеремия, страдал Иисус за Израиль и страшнее, чем Иеремия, был осмеян и за­мучен: над Ним глумились даже у Креста.

Но тогда каково же положение христиан? «Ученик не выше учи­теля, и слуга не выше господина своего. Довольно для ученика, чтобы он был, как учитель его, и для слуги, чтобы он был, как господин его». И оттого что Учитель и Господин пришел не мир принести на землю, но меч, т. е. необходимость выбора, оттого что Он пришел разделить людей и порвать их самые тесные семейные связи, ученики Его, если они действительно идут за Ним, должны возвещать необхо­димость выбора и быть преследуемы как враги всего человечества (Мф. 10.34). В сущности, в Евангелии не содержится иного предска­зания о судьбе учеников и Церкви в целом. «Если Меня гнали, будут гнать и вас... все то сделают вам за имя Мое», ибо и «Меня вознена­видели напрасно» (Ин. 15.20-21; 25).

Не это ли составляет основное содержание истории Церкви? И не будет ли эта закономерность проявляться со все большей отчет­ливостью по мере упрочения евангельских истин и освобождения их от всевозможных искажений в сознании людей? Вполне возможно, что тот языческий, в прошлом религиозный мир, к которому

35

обратились апостолы вслед за отказом Израиля принять их, нашел в христианстве, после начальных колебаний и отталкивания, известное удовлетворение своим религиозным чаяниям и что в результате этого христианское благовестие оказалось облеченным в языческие одежды. Это продолжалось до тех пор, пока не стало ясно, что христианство это не «одна из религий», но что оно провозглашает себя истиной «всех» религий. И тогда языческий мир отвернулся от христианства, сказав ему такое же решительное «нет», какое когда-то произнес Израиль. А потому «Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле» (Лк. 18.8)? Все это предсказывает Церкви будущее, полностью ориентированное на Крест и в Откровении Иоанна мы находим под­тверждение этому: в последнем сражении враги будут многочисленны, «как песок морской», и окружат «стан святых и город возлюблен­ный», т. е. Церковь, прежде чем ниспадет огонь с неба и погубит их (см. 20,1-9). Все это не обещает конечной перспективы и духе Тейяра. Ничего подобного не обещал и Иисус в Своем последнем напутствии Петру, ибо следование за Христом, в силу величайшей милости, при­водит Петра к крестной смерти (Ин. 21.18).

Но неужели все это возможно? И как унизать Все сказанное с тем поистине дарственным деянием Господи Воскресшего, которое Он совершил, послав учеников проповедовать «всему миру», ибо «дана Ему всякая власть на небе и на земле», и поручив им научить все народы «соблюдать все, что Он повелел им», ничего не опасаясь» «ибо Он с ними во все дни до скончания пика» (Мф. 28-20)? И по­скольку Он дошлет им Духа Святого, Который «наставит их на вся­кую истину» (Ин. 16.13) и «научит их в тот час, что должны говорить», в трудные минуты перед начальством к властями (Лк. 12,12), и чьею силой они сотворят дела, которые Он творил, и «больше сих со­творит», потому что Он к Отцу Своему идет (Ин. 14.12), — разве вся история Церкви не должна была бы развертываться как победоносная кампания силою Духа Святого?

Создается впечатление, что в Деяниях Апостолов присутствует это стремление описать неотвратимое и победоносное распростране­ние Церкви. О том же свидетельствует и живая сила посланий св. Павла, как, впрочем, и вся жизнь апостола. Однако оба примера находятся в полном соответствии с первым аспектом, аспектом пораже­ния, Петра и Иоанна бичевали перед представителями пласта, Иаков был обезглавлен, Петр заключен в темницу, и весь конец книги «Дея­ния Апостолов» повествует о приближении Павла к мученической смерти после кораблекрушения. В большинстве Послании Павел выступает в роли оставленного всеми узника, и это после всех испытаний, которые он претерпел роди Спасителя, И, может быть, именно на примере Павла, святого избранника, наиболее отчетливо

36

проявляется исторический закон Церкви: «Я сораспялся Христу» (Гал. 2.19) — «нас наказывают, но мы не умираем; ... мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем» (2 Кор. 6. 9-10). После Павла все святые становятся живым образом Церкви и являют эту изумляющую нас антиномию: крушение-победа, отвержение-признание; они «последние» среди всех и одновременно «радость для Бога, ангелов и людей». «Во всем являем себя как слу­жители Божии... В чести и в бесчестии, при порицаниях и похвалах: нас почитают обманщиками, номы верны; мы неизвестны, но нас узнают» (2 Кор. 6.8-9). И вполне возможно, что проявления подозрительности и презрения, случаи изгнания имели место непосредственно в Церкви, как это произошло с Павлом, когда Иаков послал его в Храм, где его схватили иудеи и в конце концов предали язычникам, как предан был Сам Спаситель. Для христианина «враги человеку — домашние его», это тоже было предсказано (Мф. 10.36). Сосланный Афанасий и замученный Ориген, далее Максим Исповедник (который был унижен христианами и в полном одиночестве умер за подлинную веру), Фома Аквинский (чье учение было осуждено), Томас Бекет и Томас Мор — вплоть до Игнатия (которого инквизиция бросила в тюрьму) и Иоан­на Креста (заключенного в темницу и избитого братьями) — не преры­вается этот ряд великих святых, за которыми стоит бесчисленное множество неизвестных имен.

Но здесь речь идет не о личных судьбах каждого из них, а о типич­ности их положения, ибо оно свидетельствует о состоянии Церкви, которая может называться Церковью в полном смысле этого слова лишь там, где она свята.

Только теперь, после всего сказанного, встает заключительный вопрос: что же означает эта явно просматривающаяся в истории святых парадоксальность положения Церкви и ее существования в истории человечества? Можно поставить вопрос более точно: зачем вообще по­надобилось это сообщество людей, которое по определению обречено на неудачу в нашей истории, т. е. в истории человечества, вынужденно­го прилагать все усилия, чтобы вырваться из нищеты и избежать по­стоянно угрожающей гибели? За этим вопросом слышится голос Маркса, бросающего вызов христианам и предлагающего им, в соот­ветствии с их евангельской программой, «проповедовать лето Господ­не благоприятное» (Ис. 61.2; Лк. 4.18) беднякам и угнетенным, вместо того чтобы постоянно терпеть неудачи.

Но к чему бы это привело? К попытке избежать креста; однако Крест — это конечная победа Христа, а стало быть и Церкви, которая следует за Ним. Пытаясь избежать креста, мы начинаем придавать абсолютный характер материальному благосостоянию, всю ограничен­ность и противоречивость которого можно наблюдать повседневно,

37

разумеется, там, где это благосостояние достигается в действительнос­ти, а не разрушается марксистской агрессией.

Иисус вовсе не хотел провала. Наоборот, Он всеми силами старал­ся помочь бедным, которых провозглашал «блаженными», богатым же бросал в лицо слова «Горе вам». И Он благословлял не только духовное нестяжание, но и «материальную благостыню», которую воз­вел в критерий в притче о Страшном Суде. Иисус делал четкое разли­чие между тем, что Пеги называл нищетой, и тем, что он именовал бед­ностью. Изложенное в папских энцикликах католическое социальное учение, исходя из евангельских заповедей, настойчиво призывает всех христиан участвовать в деле преобразования тех социальных условий человеческой жизни, из-за которых в мире продолжает существовать нищета.

Но все теоретическое учение и вся практическая деятельность Церкви постоянно идут от имени Христа Распятого; в своей деятель­ности и в своем учении Церковь следует по стопам Того, Кому в силу Его распятия была дана всякая власть на небе и на подлежащей изме­нению земле. Поэтому никакая деятельность Церкви, направленная на изменение мира (какой бы она ни была иногда необходимой и сроч­ной), не может развиваться исключительно по оси «нищета — благопо­лучие». Стремление к «преобразованию условий жизни», если оно не сопровождается возвещением Креста и связанного с ним пораже­ния, приводит к психологии благополучия, которая как раз и начина­ется с очерствения сердец и их закрытости для христианского благо­вестил бескорыстной любви. Там, где наряду с активной и действен­ной помощью нуждающимся не проповедовалось и не было реально пережито отрешение, там и Церковь не исполнила своего евангель­ского назначения, отступила от образа, явленного ей жизнью ее свя­тых. Вся деятельность Церкви идет как бы по лезвию бритвы: следует всячески избегать такого внешнего созидания, при котором происхо­дит внутреннее разрушение. Церковь не должна стремиться к внеш­ним успехам за счет потери той внутренней плодотворности, которая исходит от Креста.

И в этом ей приходит на помощь дух святости, который как раз и устремлен к этому, столь трудному на человеческом уровне, син­тезу. Всякий раз по-новому, но всегда с полной очевидностью этот дух свидетельствует о том, что созидание прочного внешнего удается лишь тогда, когда внутри действует дух бескорыстной любви, — и это касается всех областей, от различных светских начинаний до священ­нической деятельности, молитвы и отдачи себя в медитации. И всякий раз церковный народ сразу же начинает понимать необходимость тако­го синтеза и чаще всего первым распознает присутствие истинной святости. Святой может и не быть таким, как, например, Пьер

38

Клавер - яркий светоч в глубочайшем мраке работорговли; он может быть подобен Терезе из Лизье, шествие которой по «малому пути» оказалось поистине плодотворным для Церкви и для людей. Простой народ хорошо понимает этот «малый путь»; но ведь и все великие положительные преобразования в истории зарождаются на «малых путях», если по этим путям проходят со святостью.

Таким образом, линия, которая казалась изломанной, в конце концов расправляется в истинную прямую благодаря тому, что в ней учтены не только масштабы дела Христа, но и масштабы возможнос­тей человека. Необходимо, чтобы эти масштабы были поняты каждым христианином, поскольку все дело Церкви распределяется между людьми в соответствии с харизмой каждого. Так, например, никакая теология освобождения не может пренебрегать ролью созерцания и значением Страстей в созидании как Церкви, так и всего человече­ства. Однако ни созерцатель, ни страдалец не имеют права замыкать­ся в себе: они должны принести свою молитву и свое страдание в об­щий фонд великого обмена ценностями, обмена, который непрерывно осуществляется в мистическом Теле Христовом.

Как никогда раньше, святые нашего времени и святые будущего займут ключевые позиции там, где мистический свет Креста транс­формируется в исполненную великого значения деятельность по при­меру доброго самарянина. Ведь неспроста же одной из самых попу­лярных и привлекательных фигур стала сегодня мать Тереза. И было бы вполне по-христиански, сотрудничая с ней, приложить все усилия к тому, чтобы отпала необходимость подбирать бездомных умирающих на улицах Калькутты.

39