Соловьев В.С. Рецензия на книги А. Фуллье и Т. Рибо

1898.

Альфред Фуллье. Темперамент и характер. Перев. В. Н. Линда.

_______

Эта интересная книжка, талантливая, как и все, что пишет Фуллье, производила бы еще лучшее впечатление, если бы автор не высказывал в начале притязания «привести все в систему и объяснить так, чтобы, если это только возможно, установить первые основания научной теории» (стр. 8). Затем уже без всяких оговорок является «наука о характерах», имеющая собственный метод, который «должен быть не только индуктивным, но и дедуктивным». Эта новая наука отличается существенно от прежних работ, посвященных изучению характеров, так как те были по преимуществу описательного свойства: эмпирические определения, подразделения и классификации занимали в них первое место, — а новая наука о характерах, создаваемая Фуллье, опирается на общие законы физиологии и психологии, а главное, — в нее проникает одно универсальное понятие — эволюции. «Наш характер образуется из последовательных наслоений. Первое из них обязано своим происхождением расе, второе основному делению на полы, которое, как мы увидим, имеет не только биологическое, но и психологическое значение. Затем последнее наслоение является следствием личного сложения данного субъекта и собственного его темперамента. Вот каким образом установился, благодаря всем этим отложениям во времени, врожденный характер, являющийся в данную минуту результатом длинной эволюции в продолжение целых веков. Но врожденный характер сам по себе является только исходною точкой для новой эволюции, совершаемой самим индивидом и выражающейся в приобретенном характере. Наконец, 

245

этот последний отчасти приобретается пассивно, под внешним влиянием природы или общества, но он может также быть приобретен и активным образом — через воздействие ума и воли на природные свойства. По нашему мнению, преимущественно это-то личное воздействие и составляет собственно характер, в противоположность темпераменту и врожденным свойствам. Эти последние выражаются у нас преимущественно в манере понимать свое счастье, характер же наш выражается, главным образом, в наших поступках» (9).

Все это может быть справедливо, но где же тут существенное различие от прежних работ? Разве само понятие эволюции в смысле Фуллье не есть эмпирическое понятие? И разве представленная автором картина эволюции человеческой личности не имеет по преимуществу описательного свойства? Что такое раса, пол, темперамент? Конечно, обо всем этом можно было бы трактовать не эмпирически, а умозрительно, выводя эти определения из каких-нибудь безусловных начал, но тогда получилось бы нечто в роде шеллинго-гегешевской натурфилософии, весьма чуждой и не соответствующей образу мыслей Фуллье. А у него мы не найдем в сущности ничего другого, кроме тех эмпирических определений, подразделений и классификаций, за которые он напрасно упрекает прежние работы по изучению характеров. Встречается, правда, у нашего автора и некоторое логическое определение характера: «Характер есть общее направление, принятое волей, которое заставляет ее реагировать известным образом на того или другого рода впечатления, причины и побуждения» (4). Это вербальное определение совершенно верно, но оно настолько бессодержательно, что с очень небольшими видоизменениями может прилагаться ко всем другим предметам. Так, например, что такое электричество, как не такое направление, принятое движением невесомой среды, которое заставляет ее реагировать известным образом на те или другие внешние возбуждения? Что такое кислород, как не такой способ соединения данных атомов, который заставляет их известным образом реагировать на данные возбуждения? По тому же приему можно определять органическую жизнь, религию, юриспруденцию, планету Сатурн, отдельный корпус жандармов и т. д.

Если бы «наука о характерах» пользовалась одним только «дедуктивным методом», то бессодержательность общего опреде-

246

ления характера была бы фатальна для этой «науки», сводя ее приблизительно к нулю. Но так как она, по счастью, пользуется и «индуктивным методом», то благодаря этому она получает некоторое, хотя бы только эмпирическое и, нельзя сказать, чтобы строго научное, содержание. Прежде всего ей помогает существование «того, что Бэкон и Лейбниц назвали нравственным темпераментом, который, в свою очередь неразрывно связан с темпераментом физическим» (13). Прежде, чем изучать фактически явления, обозначаемые этим слоном «темперамент», Фуллье находит нужным и ему дать общее определение, которое, впрочем, совершенно совпадает с его определением характера. «Между действием, — говорит он, — оказываемым на нас вещами и людьми, и той реакцией, которою мы на него отвечаем, есть всегда посредник, наш темперамент, результатом которого является то, что так удачно названо нашим показателем умственного преломления. Один и тот же луч света, проходя через другую среду, изменит свое направление и получит другие цветовые оттенки» (там же). После этого универсального определения Фуллье прямо обращается к биологии, чтобы на основании ее данных построить естественную классификацию темпераментов. — Легко оценить эту новую классификацию, сравнивая ее с традиционным, идущим от древних, разделением на четыре основные темперамента, объяснявшиеся преобладанием крови, желчи, флегмы и «черной желчи». — Фуллье признает те же четыре темперамента: сангвинический, холерический, лимфатический и нервный (соответствующий древнему меланхолическому) с теми же, приблизительно, психологическими признаками. Следовательно, сравнивать приходится не две классификации, а только различные основания или двоякое объяснение одной и той же классификации. Древнее объяснение признается не только недостаточным, но — за исключением сангвинического темперамента — прямо ошибочным. Значение желчи и лимфы в образовании темпераментов отвергается, а «черная желчь» считается мнимою величиной в физиологии. Этому ошибочному взгляду древних Фуллье противополагает химико-механическую теорию жизни вообще, созданную современными биологами и признаваемую им за последнее слово истины в этой области. Вот его изложение этой теории.

«Всякое анатомическое строение, с одной стороны, и все физиологические функции — с другой должны быть истолкованы как сози-

247

дательные и разрушительные изменения самой живой материи, потому что жизнь есть не что иное как непрерывное созидание и разрушение, или, выражаясь другими терминами, интеграция и дезинтеграция... Живая ткань, сама по себе не окисленная и не измененная, поглощает свободный кислород, к которому, как показали исследования Пфлюгера, она обладает очень сильным сродством, и накопляет его для своего собственного потребления (?). Это накопление кислорода служит признаком созидания. С другой стороны, получающаяся в результате протоплазма разлагается на все более и более простые соединения и в конце концов на продукты распада: угольная кислота и вода служат признаком этого разложения. Такова живая материя в ее постоянных подъемах и понижениях. Восходящая серия изменений, будучи синтетической и созидательной, получила название созидательного (или анаболического) процесса, а нисходящая и аналитическая серия получила название разрушительного (или катаболического процесса)» (15).

Проще говоря, все дело в приходе и расходе живой материи. Ее приход или «интеграция» имеет центростремительное направление; расход или «дезинтеграция» носит центробежный характер; «одна представляет собою явление концентрации, другая же — явление распространения; таким образом в ритме жизни повторяется более общая антитеза центростремительных сил и сил центробежных, которая играет главную роль в теории всеобщего тяготения, а также в теории химического сродства... Но главное свое выражение теория находит в великой антитезе между ростом и размножением, из которых первый представляет собою главным образом приход и концентрацию сил [не впадает ли здесь однако Фуллье в тожесловие, ибо что значит приход сил, как не их возрастание, то есть выходит, что рост есть рост], а второе преимущественно расход и распространение [тоже не далеко от тавтологии]. Рост, в свою очередь, хотя и носит прежде всего созидательный характер, подразделяется на процессы в более тесном смысле созидательные и центростремительные (усвоение пищи) и на процессы в более тесном смысле разрушительные или центробежные (дисассимиляция). Наконец, размножение, хотя и составляет преимущественно трату для индивидуума (который отдает часть своей собственной жизни для того, чтобы она развивалась вне его в другом существе), заключает в себе сумму процессов,

248

из которых одни являются в более тесном смысле сбережением, а другие в более тесном смысле тратою. Первые представляют собою начало женского элемента, вторые — элемента мужского» ... (стр. 17).

Если эта «теория» есть действительно образчик «биологии», то саму биологию следует определить как наукообразный разговор о предметах общеизвестных и само собою понятных. Из этого биологического разговора автор с грехом пополам выводит и свою естественную классификацию темпераментов.

«Из предыдущего следует, — говорит он, — что для того, чтобы разделить темпераменты, мы должны обратить внимание на взаимное отношение интеграции и дезинтеграции в организме вообще и в нервной системе в частности. Мы получим таким образом темпераменты, характеризующиеся сбережением, и темпераменты, характеризующиеся тратой, — одни с преобладанием интеграции, другие с преобладанием дезинтеграции»... (стр. 18).

В дальнейшем своем биолого-психологическом рассуждении Фуллье не раз прибегает к историческим иллюстрациям, если и не поясняющим сущность дела, то несомненно оживляющим изложение. Я думаю, что русскому переводчику следовало бы иногда с тою же целью приводить дополнительные примеры из русской истории. Так, в настоящем случае как на образец темперамента, характеризующегося сбережением, или преобладавшем интеграции, следовало бы указать на Стефана Батория, про котораго поется:

Копил, копил король силушку,

Подступал подо Псков-город,

а в пример темперамента, характеризующегося тратою, или преобладанием дезинтеграции, можно было бы привести Наполеона I, как он изображается в известной песне:

Бонапарту не до пляски

Растерял свои подвязки.

Еще более яркий пример темперамента, характеризующегося «тратой», или «центробежной дезинтеграцией», представляет бесспорно знаменитый «камаринский мужик».

От двух темпераментов Фуллье переходит к четырем посредством следующих слов:

249

«Вместе с тем мы ставим в связь (sic) с истинным биологическим признаком и старое деление темпераментов на чувствительные и активные. Вероятно, что обе функции, и чувствительная, и двигательная, заключают в себе в одно и то же время как интеграцию, так и дезинтеграцию¹; но не подлежит также сомнению, что чувствительная функция, в своих главных результатах, благоприятствует более интеграции, тогда как двигательная функция благоприятствует более дезинтеграции. В самом деле, чувствовать, значит, получить и организовать впечатление... Напротив, хотение и мускульная работа явно представляют собою трату энергии: в нервах, как и в мышцах, преобладают в этом случае процессы разрушительные» ... (стр. 18—19).

«Общее направление организма, имеющее, как мы это видим, характер или интеграции, или дезинтеграции, послужило уже нам для установления двух первоначальных типов, соответствующих чувствительным и деятельным людям; мы нашли таким образом два основных «качества» темперамента. Интензивность и быстрота реакции послужат нам теперь для необходимых подразделений» (стр. 27).

С грехом пополам получаются «четыре главных комбинации: во-первых, чувствительные люди с реакцией быстрой, но мало интензивной; во-вторых, чувствительные люди с реакцией более медленной, но интензивной; в-третьих, люди деятельные с реакцией быстрой и интензивной; наконец деятельные люди с реакцией медленной и умеренной» (стр. 30). Первые очевидно соответствуют сангвиникам, вторые меланхоликам, третьи — холерикам и четвертые — флегматикам. Но почему последние все-таки относятся к деятельному темпераменту — остается непонятным, несмотря на все разъяснения Фуллье.

На основе темперамента развивается характер. В образовании его, по мнению Фуллье, существенная роль «принадлежит собственной сознательной деятельности нашего я, тогда как в темпераменте преобладает прирожденность, или наследственность. Фуллье доказывает этот взгляд с большею убежденностью, чем убедительностью. Что наши замыслы и решения воздействуют на характер и видоизменяют его проявления — это бесспорно. Но, во-

____________

¹ Неужели это только вероятно?

250

первых, самое свойство этих замыслов и решений определяется нашим характером, а, во-вторых, наше я своими сознательными актами может воздействовать не только на характер, но и на темперамент и существенной разницы здесь нет. С другой стороны, нет существенной разницы между темпераментом и характером и по отношению к наследственности: вопрос этот одинаково сложен и труден и тут, и здесь, и у Фуллье мы не находим ничего способствующего его разъяснению, «Естественная классификация» характеров основывается у нашего автора на общепринятом различении трех областей душевной жизни: чувства, ума и воли, откуда получается три рода характеров: чувствительные, умственные и волевые.

То, что Фуллье говорит о мужских и женских характерах, о половой любви и о женском вопросе, вообще поверхностно, а потому иногда и неверно. Единственный твердый вывод, который можно сделать из этих рассуждений автора, и которого он, конечно, не имел в виду, состоит в том, что так называемая «женская логика» не есть отличительная принадлежность одних женщин: образчики этой логики находятся и в собственных соображениях почтенного ученого. Так, например, на стр. 214 читаем: женщина вводит в среду мужчин кротость, составляющую большую поправку к силе. Посредством любви, которую она внушает и разделяет, она делает из человека-животного любящее существо». Из нескольких логических достопримечательностей этой фразы укажу на одну — на противоположение «человека-животного» «любящему существу», когда дело идет именно о любви между полами, свойственной и большинству животных. С одинаковым правом можно было бы сказать, что тигрица делает из тигра-животного любящее существо. Казалось бы, слишком ясно, что возвышение человека над животностью и в области половой любви, общей ему с другими существами, зависит не от факта этой любви и не от способности быть любящим, а от духовных особенностей человека, с которыми он входит в эту общую область, — начиная стыдливостью и кончая тою силою умозрения, которая позволяет ему усвоить себе идею вечной женственности.

Вообще сочинение Фуллье, по действительному своему содержанию не принадлежа ни к какой из существующих наук, не дает достаточных оснований и для создания той новой науки, о которой

251

мечтает автор, что не мешает этому сочинению быть приятною и относительно-полезною книжкой для чтения. Что касается русского перевода, следует отметить два маленьких несчастия, постигших переводчика. На стр. 54 одно из древнейших произведений христианской письменности, аллегорическая назидательная повесть «Пастырь», приписываемая мужу апостольскому Эрме или Эрмасу, цитируется таким образом: «Пастор Гермас, один из старт проповедников, уверяет» и т. п. А на стр. 65 известный философ Мэн-де-Биран одни и те же слова произносит в двух лицах. Сначала читаем: «Существуют, как называл их Мэн-де-Биран», и приводятся его слова с сносными знаками, а прямо за ними: «так говорил подпрефект Бержерак» и т. д. Лица с таким именем, кажется, не было в истории; но был и есть город Бержерак, где Мэн-де-Биран служил некоторое время подпрефектом. Кроме этих двух ошибок, из которых вторая могла бы быть и опечаткою, перевод вообще удовлетворителен.

____________

Т. Рибо. Эволюцияобщихидей (L'evolution des idees generales).

Перевод е французского Н. Н Спиридонова.

_______

Переводчик, придающий несколько преувеличенное значение известному французскому психологу Рибо, дает ему однако не совсем точную характеристику, относя его к той группе психологов-эмпириков, которая представляется Миллем, Спенсером, Бэном, Тэном и другими. Между этими учеными и Рибо есть существенное, хотя довольно тонкое, отличие, не указанное переводчиком. Оно состоит в том, что названная группа, возводя эмпиризм в безусловный принцип, считает всякую психологию, кроме чисто-эмпирической, за пережитое человеческим умом заблуждение в роде алхимии или астрологии, тогда как Рибо, занимаясь психическою жизнью также лишь с эмпирической ее стороны, не высказывает однако никакого отрицательного суждения о других сторонах предмета и с видимым старанием остерегается попасть в неудобное положение догматизирующего эмпирика.

«Настоящее сочинение, — говорит он в предисловии, — ха-

252

рактера чисто-психологического; мы из него строго устраняли все, что относится к логике, к теории познания и началам философии. Мы касались только генезиса, эмбриологии и эволюции» (стр. XII). Таким образом автор под чистою психологией разумеет такую, которая очищена от всего, что имеет прямой интерес для логики, гносеологии и философии вообще. Термин будет неточный, ибо уже самое слово психология второю половиною своею прямо указывать на логический элемент. Но точка зрения Рибо ясна и законна. Как есть элементарная геометрия на плоскости, так возможно подобное же ограничение и для психологии, хотя риск оказаться плоскою для такой психологии гораздо значительнее, чем для геометрии, по самой природе вещей.

Во всяком случае задача и объем исследования указаны достаточно определенно уже в самом заглавии книги — эволюция общих идей. Что такое эти идеи по существу, и в каком отношении они находятся к предполагаемым реальностям, независимым от нашего сознания, — такие вопросы заранее исключены из данного труда, хотя собственное значение их вообще не отрицается. Но автора интересует только эволюция идей, и опять таки не со стороны ее окончательных причин, а только со стороны ее ближайших условий и тех стадий, которые она проходит. И в самом деле, умственная деятельность человека, единичного и собирательного, не дана сразу от века, а имеет свою историю, проявляется в известном фактическом порядке, указание которого может иметь свой интерес.

Этим фактическим порядком собственно и ограничивается книга Рибо. «Главная цель этого сочинения, — говорит он, — состоит в том, чтобы изучить ум в его процессах отвлечения и обобщения и показать, что обе эти операции претерпевают полную эволюцию, т. е., что они существуют уже в перцепции и постепенно, последовательными шагами, поддающимися определению, достигают самых возвышенных форм чистого символизма, доступного только небольшому числу лиц» (стр. XI). «Нам предстоит установить, — говорится далее, — что прогрессивное развитие этих операций ума обнимает собою три большие периода: 1) период низших отвлеченных идей, предшествующих появлению речи и обходящихся без слова (но не без всякого знака); 2) период средних отвлеченных идей, сопровождаемых словом, роль которого, сначала 

253

ничтожная, мало-по-малу приобретает все большее и большее значение; 3) период высших отвлеченных идей, когда в сознании присутствует только слово, являющееся полным заместителем. Эти три периода в свою очередь подразделяются на разные переходные формы, которые мы также постараемся определить» (стр. ХII).

Так как автор изучает умственную деятельность не только со стороны ее постепенной эволюции снизу, то он естественно должен останавливаться на образе мыслей животных, бессловесных младенцев и глухонемых, не получивших образования. В пределах его задачи мы находим у него не только занимательные наблюдения, но и справедливые мнения, как, например, то, что «ум идет от неопределенного к определенному», чем устраняется вопрос: что познается нами сперва: общее или частное? Ясно в самом деле, что для самого различения между общим и частным уже нужна такая определенность мышления, какая, конечно, не дается сразу. Это так же несомненно, по крайней мере, с точки зрения чисто-эмпирической психологии, как и то, что животные, бессловесные младенцы и глухонемые, оставленные без образования, не имеют отчетливого понятия о категориях Канта и даже Аристотеля.

Не все замечания автора одинаково справедливы. Так, например, он видит случай обобщения, хотя и рудиментарного, в том, что пчелы, по наблюдению Губера, когда длина венчиков у цветов мешает им добраться до меда обычным путем, прокусывают у цветка отверстие внизу. «Как только эти насекомые узнали, что известное устройство одного цветка требует такого приема, они прилагают его с тех пор ко всему виду» (стр. 21). Едва ли однако есть основание и возможность приписывать пчелам какие-нибудь, хотя бы элементарные, познания в морфологии и систематике растений. Дело, кажется, гораздо проще. В своем стремлении к вожделенному соку цветка пчела преодолевает встреченное препятствие с такою же безотчетностью, с какою белка или обезьяна грызет скорлупу ореха, чтобы добыть из нее ядро. При том, если пчела способна сделать это с первым встреченным цветком данного вида, то она может поступать таким же образом и с тысячным, не нуждаясь, очевидно, ни в памяти прежних опытов, ни в соображении, что последующий цветок принадлежит к тому же виду, как и прежний. Иначе пришлось бы утверждать, что груд-

254

ной ребенок сосет одинаково в двухсотый день, как и в первый на основании каких-нибудь логических обобщений, а не на основании реального тождества положения.

В различных главах своего сочинения автор рассматривает такие интересные предметы, как язык, пространство, время, причинность. Но по свойству его задачи то, что он говорит обо всем этом, представляет вообще мало значения. Он занят главным образом тем, что здесь в процессе эволюции является прежде, и что после? Какой однако смысл может иметь такой вопрос, например, относительно времени, если, — как это очевидно, — самые термины «прежде» и «после» уже предполагают время?

Перевод книги Рибо сделан старательно и в общем удовлетворительно. Укажем однако на некоторые погрешности против слога (отмечая их курсивом). «Мы описали эти причины в другом месте, и здесь не место в ним возвращаться» (стр. 4). — «Наконец, оно всегда является особым применением внимания, которое, приспособляясь, смотря по обстоятельствам, к наблюдению, к синтезу, к действию и т. д., действует здесь как орудие анализа» (стр. 4—5). — «Приведенное выше сравнение Гексли с сложными фотографиями избавляет нас от дальнейших разъяснений» (стр. 31). Напротив, читатель имеет право потребовать дальнейших разъяснений на счет того, в каком отношении ученый Гексли похож на сложные фотографии. Между тем дело идет о том сравнении родовых образов (images generiques) с сложными фотографиями, которое сделал Гексли. — «Во время полемического спора против Макса Мюллера» и т. д. Мы ожидали прочесть, что этот полемический спор окончился примирением. — «Иметь представление о многих предметах, констатировать, что среди них недостает одного, восприятие которого отсутствует, и быть способным перечислить их численно — это две вещи совершенно различные» (стр. 51—52). — На стр. 108 (примеч.) говорится о «наречии племени ирокуа»; если так, то ради последовательности следовало бы писать «психология англес» и метафизика алманд. — На стр. 158 Окен называется высшим представителем школы Шеллинга. Но высшим представителем школы Шеллинга, без сомнения, был сам Шеллинг, а Окен был ее крайним представителем в области натурфилософии. — На той же странице тип членистых животных обозначается, будто бы по

255

Окену, как продольный — вместо поперечного. — В конце той же страницы говорится о «трансформистской форме». —. На стр. 208 говорится, что единица есть результат разъединения; мысль этой фразы слаба и в подлиннике: тем менее следовало отягчать ее нелепостью выражения. — «Понятие о пространстве... может иметь, как и понятие о числе, бесчисленные применения» (стр. 228). — «Обозначать под названием» (стр. 249).

Эти и другие подобные, легко поправимые, погрешности не мешают этой книжке быть вообще хорошим переводом хорошего сочинения. Как и другие труды Рибо, «Эволюция общих идей» отличается определенностью задачи, занимательностью многих фактических указаний, рассудительностью и умеренностью общих заключений и легкостью изложения.

____________

256