Сочинение г. Минского, содержащее его profession de foi, заслуживает внимания. В первых двух частях автор излагает свои прежние отрицания и сомнения, а в третьей — свою новую веру. Умственный путь, пройденный г. Минским, нельзя признать за правильный и общеобязательный для всех мыслящих умов, а результаты, к которым он приходил на этом пути, едва ли могут кого-нибудь удовлетворить. В современном обществе, однако, наверное, есть много людей, переживающих в своем сознании то же, что и г. Минский, но неспособных дать своему внутреннему опыту такого отчетливого литературного выражения. Болезненное развитие душевной жизни стало теперь явлением настолько общим, что безо всякой обиды для г. Минского можно назвать его исповеди интересным психо-патологическим этюдом. Но есть в ней и явные признаки возможного выздоровления; быть может, несколько указаний на сущность болезни будут не бесполезны и для самого автора.

Г. Минский уверен и старается доказать, что человеческая жизнь управляется исключительно эгоизмом; бескорыстной любви нет и быть не может; то, что за нее принимается, есть лишь утонченный эгоизм — стремление к первенству, самомнение и тщеславие. Доказывая это положение, автор, во-первых, очевидно смешивает эгоизм с самосознанием, а во-вторых, вовсе не различает главного и прямого мотива нравственной деятельности от

263

побочных психических явлений, ее сопровождающих. Г. Минский рассуждает приблизительно так: человек не может отделаться от самого себя, он всегда себя чувствует и думает о себе, следовательно, он всегда эгоист. Заключение ложное, ибо эгоизм состоит вовсе не в форме самосознания, необходимо присущей всяким человеческим чувствам и действиям, а в особенном качестве и направлении этих чувств и действий. Есть чувства и действия, которые нарушают живую связь одиночного лица со всеми, и есть чувства и действия, которые эту связь поддерживают и укрепляют. Первые называются эгоистичными, вторые — альтруистичными. Затем остается и тот несомненный факт, что ко всякой альтруистичной деятельности примешиваются в душе деятеля такие чувства и желания, которые, если бы не получили значения преобладающих мотивов, превратили бы всю деятельность в эгоистичную. Но именно в известных случаях они не становятся преобладающими этическими мотивами, а остаются лишь психологическою примесью, неспособною уничтожить бескорыстного характера всей деятельности: серебро с лигатурой не есть еще фальшивое серебро.

Впрочем, хотя 1) всякое нравственное действие человека совершается сознательно и, следовательно, содержит некоторое обращение на себя, и хотя 2) самые бескорыстные чувства и. деяния не исключают эгоистической примеси, — однако, та картина постоянно рефлектирующего самолюбия, переходящего в беспредельное самообожание, которую с таким увлечением рисует почтенный автор, изображает нам внутреннюю жизнь не человека вообще, а лишь известного разряда людей. Если бы все были в одинаковой (именно, бесконечной) степени самолюбивы и тщеславны, тоща самые понятия о самолюбии и тщеславии, как особых свойствах, не могли бы образоваться, а также не было бы основания для психиатрии брать в свое ведение людей, одержимых манией величия.

Отрицая возможность бескорыстной любви, г. Минский сам же себя и опровергает. В «сне о страшном суде» пред его олицетворенную совесть предстает олицетворение материнской любви. Признавая бескорыстность этой любви, «совесть» укоряет ее только в узкости: «Почему, — говорит она, — материнская любовь очерствляет сердце матери ко всему, что не есть ее дитя?» Но если- бы даже и это было безусловным правилом, то ведь вопрос не в

264

большем или меньшем объеме любви, а в том, обращена ли она исключительно на самого субъекта, или на другое существо. Г. Минский сначала решительно утверждал, что человек может жить только в себе и для себя. Но факт бескорыстной материнской любви, допущенный и им (да как же его и не допустить?), показывает нам человеческое существо, живущее в другом и для другого. Факт этот тем более важен, что он принадлежит не к человеческому только миру, но в сильной степени свойствен и миру животному. Если бескорыстная любовь встречается у животных, то кто же поверит г. Минскому, что ее вовсе нет в человечестве.

Так же опровергает себя г. Минский и своим указанием на половую любовь. В том же сне он представляет влюбленного юношу (почему непременно юношу?), который взывает к совести, указывая на предает своей страсти: «Желание жить едва вмещается в груди... Жить, чтобы сознавать, что она, мое божество, живет... Чтобы видеть, как дышит эта грудь....» и так далее. На-такие заявления влюбленного юноши, который при этом «лежал у ног красавицы и, зажженный огнем любви, прижимал ее одежду к своим горячим губам», — совесть г. Минского возражает следующее: «Согласен ли ты, чтобы эту богиню любили и ласкали, кроме тебя, и другие?» Вопрос совершенно неуместный, ибо дело опять-таки не в широте чувства, а в его способности разбивать оковы индивидуального бытия и заставлять одно существо жить в другом и для другого. Е тому же общее и окончательное суждение о половой любви должно быть приложимо ко всем ее случаям. Между тем суждение г. Минского, совсем неприменимо к тем случаям, когда обе стороны одинаково склонны к единобрачию и находят друг в друге полное удовлетворение (как это бывает у голубей, а иногда и у людей).

Но помимо половой и материнской любви мы находим уже в животном царстве более обширные проявления альтруизма в тех случаях, когда множество особей связаны в одно солидарное целое (у общественных животных). Когда муравей или пчела-работница жертвуют своею жизнью для блага своего общества, то, конечно, они руководятся при этом не теми тщеславными мыслями, которые так хорошо анализирует г. Минский, а Действуют просто в силу своей реальной принадлежности к целому, солидарность с

265

которым преобладает у них над чувством индивидуального самосохранения. Когда подобные же явления мы встречаем в мире человеческом, то нет основания предполагать для них существенно иные причины. Разумеется, социальный альтруизм у человека более сознателен, а потому и более свободен. Кроме того, вследствие большей сложности психической жизни человеческий героизм всегда смешан, в большей или меньшей степени, с самолюбивой рефлексией. В этой последней г. Минский большой знаток, но он напрасно отождествляет с нею самую сущность социального альтруизма. Впрочем, он и тут не преминул сам опровергнуть собственное заблуждение. «Вполне, до экстаза, блаженство бытия, — говорит он, — постигается лишь тогда, когда перед ярким светом моей души другая душа добровольно померкнешь, добровольно признает мое первенство, доброволъно полюбит мое бытие, больше своею собственного. В древности некоторые лица достигали этого высочайшего счастия, опираясь на силу предрассудков. Так, японским микадам удалось уверить народ, что они — потомки богини Аматеры, и народ, в течение веков, добровольно боготворил их. Таким же боготвореньем наслаждались брамины, убедившие народ, что они созданы из уст Брамы, а другие касты — из его рук и ног» (етр. 20, 21).

Г. Минский, по-видимому, не замечает, что, выставляя боготворимых избранников чудовищами эгоизма и самомнения, он вместе с тем признает боготворящих их людей за бескорыстных альтруистов. По основному его положению, бескорыстной любви нет и быт не может — и вдруг оказывается, что целые народные массы добровольно полюбили чужое бытие больше своего собственного — правда, в силу «предрассудков». Муравьи и пчелы — альтруисты в силу «инстинкта»; японцы и индусы — альтруисты в силу «предрассудков». Не найдутся ли, однако, и такие существа, которые будут альтруистами в силу совести и разума? Как бы то ни было, маленькие неопределенные слова не могут закрыть огромных и совершенно определенных фактов, которыми держится и жизнь животных, и жизнь человечества.

Обличивши в первой части своей книжки человеческую жизнь в исключительном эгоизме, наш автор старается (во второй части) найти «вне-жизненную правду», «святыню», или «абсолют», и находить (в третьей части) эту святыню и этот абсолют —

266

именно, мысль об абсолютном ничтожестве, о не-сущем (μὴὂν). Мысль эта, т. е. понятие абсолютного в его отрицательном определении, очень не нова: она есть idée fixe всего восточного умозрения. Метафизика китайская (лао-цзэ, в своем тао-тэ-кинге) и индийская опочили на этой идее. В Абидарме (метафизическая часть священного буддийского трехкнижия — трипитака) мысль об абсолютном небытии и об абсолютной невозможности, как основе всего существующего, изложена в выражениях еще более смелых, или. если угодно, еще более нелепых, чем у г. Минского¹. Другие теософические системы — александрийский неоплатонизм, еврейская каббала — усвоивши себе вполне эту идею отрицательного абсолюта (у каббалистов он имеет и особое название — энъ-соф, которое мы рекомендуем г. Минскому вместо его измышленного «мэона»), не ограничиваются, однако, ею, а развивают и положительное содержание абсолютного начала.

Г. Минский, остановившись на отрицательном определении абсолютного, старается дать ему содержание, проведя его по всем основным категориям нашего мира. Очевидно, что сопоставление отрицательного абсолюта с конечным бытием может выразиться только в противоречиях. Если мы захотим мыслить условные формы как безусловные, то понятно, что ни к чему, кроме внутренних противоречий, мы прийти не можем. Платон в своих диалогах «Парменид» и «Софист»² прекрасно раскрыл диалектические противоречия в общих логических категориях единого и многого, сущего и не-сущего. Кант в «Критике чистого разума» превосходно изложил внутренние противоречия космологического абсолюта. Правда, ни Платон, ни Кант не видели здесь цели жизни. Такое значение диалектическому процессу придает г. Минский — и придает напрасно. Во всяком случае, ясно, что нашему автору не удалось свести концов с концами. Он исходит из утверждения, что наша человеческая жизнь осуждается совестью за то, что она — эгоистическая. Оправдаться от этого осуждения возможно

________________________

1 Несколько характеристичных отрывков из Абидармы можно найти в классическом сочинении Евгения Бюрнуфа: «Introduction dans l’histoire du Bouddhisme indien».

2 Известно, что принадлежность этих диалогов Платону оспаривается, хотя, по нашему мнению, неосновательно. В данном случае это вопрос безразличный.

267

только найдя жизнь не-эгоистическую. Вместо этого, г. Минский предлагает нам как «цель жизни» приходить в экстаз по случаю диалектических соображений о бытии и небытии, о пространстве и времени и т. д., давно известных всякому студенту, слушавшему лекции по истории философии.

В книжке г. Минского выразилась, как мы заметили, общая душевная болезнь нашего времени, но вместе с тем и некоторые признаки исцеления. Душевная болезнь состоит в утверждении своего я, как чего-то абсолютного, в полном невнимании к реальной и нравственной связи, делающей это я неотделимой частицею великого целого. Признаки возможного выздоровления заключаются в том, что г. Минский недоволен результатами такого фальшивого обособления своего я. Но действительного выздоровления здесь еще нет, ибо г. Минский, вместо нравственно-практического выхода из ложной жизни, толкует о каких-то «мэонах», которые, по его собственному заверению, не только не существуют, но и не могут существовать. Надеемся, что он на этом не остановится и поймет, что такая диалектическая абракадабра не в состоянии избавить кого бы то ни было от действительного зла и страдания жизни.

268

Страница сгенерирована за 0.16 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com