Штаммлер А. В. В. Розанов

Разбивка страниц настоящей электронной статьи сделана по: «Русская религиозно-философская мысль XX века. Сборник статей под редакцией Н. П. Полторацкого. Питтсбург, 1975, США.

Андрей В. Штаммлер

В. В. РОЗАНОВ

Уже более полувека прошло со дня кончины Василия Ва­сильевича Розанова (1856-1919), этого «Гиперборейского Дио­ниса», крупного русского писателя, философа, религиозного мыслителя, журналиста и выдающегося стилиста. Несмотря на то, что в свое время он был одной из самых спорных фигур на русской литературной сцене; несмотря на то, что уже при жизни его много писалось о нем и его идеях, шокировавших и раздражавших его современников; несмотря на то, что вряд ли какой-либо другой русский автор так называемого серебряного века русской литературы и мысли был окружен такой густой атмосферой сенсационности и скандала, эротического, полити­ческого и литературного — несмотря на все это, Розанов ос­тался мало известным. Все еще ставится вопрос, кто, собствен­но, был этот литературный чудак, который сказал о самом себе: «На мне и грязь хороша, потому что это — я», но и: «Литературу я чувствую, как штаны; также близко и вообще ’как свое’. Их бережешь, ценишь, ’всегда в них’ (постоянно пишу). Но что же с ними церемониться?!» Был ли он лите­ратурный скоморох, который щеголял постоянными переме­нами декораций? Актер ли, который одевает маску за маской, и каждая ему идет одинаково хорошо? Он выступает перед публикой, притом притворяясь, будто он ее презирает, в роли ученого критика и знатока, но и апокалиптика с подходящими заклинаниями и жестами. На его лице отражается специфи­чески современная меланхолия пустоты бытия, но притом он облизывает себе губы как античный фавн; он поклоняется фаллическим божествам древнего Востока. Он расстилает себе ложе в палатах библейских патриархов, с их женами и стадами, а все же не может оторваться от березового целомудрия русско- византийского монастыря. Он был страстным поклонником Солнца, но вечно встревожен ночью и крестом, Гефсиманой

306

и Голгофой. Был он тоже анархист и патриот, юдофоб, со­чувствующий древнему иудейству, ненавистник всего русского, но и страстный, закоренелый русак, вечно колеблющийся меж­ду самоненавистью и самообожествлением. Но он имел на скла­де еще много других ролей: невзрачный русский гимназический учитель из захолустья, в стальных очках, с козлиной бородкой и в помятых брюках, который чувствует себя лучше всего в компании жены и детей, в испарении кухни своей мещанской квартиры — гениальный филистер, как Бердяев насмешливо его назвал, который ценил свою кухонную книжечку выше всех писем Тургенева к Полине Виардо. Но был он и пугалом для здравомыслящей буржуазии, одаренным неслыханным та­лантом к провокации, скандалу и политической как и эроти­ческой бестактности — графоман и замечательный стилист, который скрывается под все занова меняющимися костюмами. Кем, значит, был этот циничный юродивый и позёр, который так смущал своих современников, как если бы он был сказоч­ным единорогом с задом обезьяны?

Розанов произошел из семьи жившей в трудных обстоя­тельствах. Отца он потерял, будучи еще совсем младенцем. Суровая мать не особенно его любила, да и он не был в сос­тоянии войти с ней в более теплые отношения. Так, его моло­дость в русской глуши Костромской губернии прошла довольно безотрадно и убого. Горячие славословия в похвалу брачного ложа, семейной жизни с ее теплотой и сокровенной интимно­стью, которые он позже в своей жизни воспевал, только пока­зывают, что он во втором своем браке нашел именно то, чего он чувствовал себя лишенным в годы юности. Но до этого еще не дошло. После окончания Московского университета по ис­торико-филологическому факультету он стал преподавать в качестве учителя гимназии в таких провинциальных городах, как Елец, Брянск, Белое и т. д. Его уроки, по собственному его свидетельству, должны были быть прямо снотворными, т. к. он всегда был занят литературными и философскими во­просами и щекотливыми проблемами своей личной жизни, не имеющими ничего общего с довольно казенным способом пре­подавания в русских средних школах того времени. Несмотря на этот неуспех в своей учительской деятельности, он не терял интереса к вопросам педагогии, образования и просвещения, к которым он значительно позже, уже после того как он оконча­тельно оставил преподавательскую карьеру, часто возвращался, в многочисленных статьях и очерках, посвященных именно этой теме.

307

В 1880 году он женился на Аполлинарии Сусловой, бывшей любовнице Достоевского и его femme fatale, которая в его ро­манах и повестях под разнообразными масками и псевдони­мами исполняет свою роль обворожительной виновницы все­возможных бед и злополучий. Характерно было для Розанова, что он, обожая Достоевского еще со времени своего скороспе­лого отрочества, пытался, именно этим странным браком с женщиной на много лет старше его, установить какую-то таин­ственную, внутреннюю связь со своим вдохновителем. Само собой разумеется, что из этого брака ничего хорошего не выш­ло. Непреодолимые препятствия, на которые он натолкнулся при стремлении добыть развод, препятствия причиненные ка­ноническим правом, единственно компетентным в старой Рос­сии по всем вопросам семейного порядка, способствовали его яростным нападкам на все церковные постановления и прави­ла, относящиеся к вопросам бракосочетания и расторжения брака.

Второй его брак с Варварой Рудневой был чрезвычайно счастливым, хотя и считался официально незаконным сожи­тельством, пока Розанов не достиг наконец расторжения зло­получного союза с «Суслихой».

Между тем, в 1886 году появился его объемистый философ­ский труд «О понимании», теория познаваемости вещей, покоящаяся на сильно гегельянских предположениях. Т. к. его мысли шли вразрез с преобладавшим тогда позитивизмом, книга, пос­редством которой он надеялся найти доступ к академическому миру, никакого успеха не имела и была обойдена молчанием. В 1890-91 годах он завязал литературную дружбу с Констан­тином Леонтьевым, тогда уже давшим обет монашества. Роза­нов был одним из очень немногих, сумевших оценить Леон­тьева, этого истинно «неузнанного феномена», как позже назвал его Розанов в одной замечательной статье об этом глу­бокомысленном философе истории, при жизни или незаме­ченном или просто забытом русским образованным обществом.

Но в 1892 году Розанову удалось привлечь к себе внимание литературных кругов русской столицы изданием знаменитой книги о Великом Инквизиторе Достоевского, которая до сих пор считается поворотным пунктом в истолковании произве­дений автора «Братьев Карамазовых». Немного позже Розанов вступил в горячую полемику с Владимиром Соловьевым, ко­торого он упрекал в либерально-гедонистическом искажении и опошлении христианства. Этот литературный спор поднял шум, тем более что Соловьев отомстил Розанову, сравнив его с

308

«Иудушкой Головлевым», — клеймо, которое надолго оста­лось на его имени.

Стараниями Николая Страхова и Тертия Филиппова Розанов в 1893 году получил чиновническое место в одном из столичных ведомств, где он чувствовал себя довольно неуместным. С дру­гой стороны, пребывание в Петербурге открыло для него воз­можность войти в более тесные сношения с литературными, научными и церковными кругами. Через шесть лет после того как Розанов поселился на берегах Невы, известный журналист и книгоиздатель Суворин пригласил его принять место пос­тоянного свободного сотрудника во влиятельной ежедневной газете «Новое время». Достойно удивления, что Суворин, собст­венник и главный редактор крупного органа печати правого лагеря, которого как такового преследовала смертельная нена­висть русской либеральной и радикальной интеллигенции, все же предоставил Розанову значительную свободу действий. Час­то получалось так, что статьи, критические разборы и фелье­тоны Василия Васильевича были в ярком противоречии с по­литическим направлением газеты. Эта работа в «Новом вре­мени», продлившаяся до закрытия газеты в 1917 году, обес­печила Розанова и его семью в финансовом отношении, оста­вляя ему достаточно времени для литературного и философ­ского творчества.

Он завязывал знакомства с декадентами и символистами, тогда шумевшими на литературной сцене, и сотрудничал в их журналах «Мир искусства», «Новый путь», «Весы», «Золотое руно», «Аполлон» и др. Но он по-прежнему вращался в среде русского духовенства, которое смиренно закрывало глаза на его еретическое дионисийство, по всей вероятности часто даже не понимая, в чем собственно состояла его проблематика. Он принимал усердное участие в собраниях религиозно-философского общества, основанного в 1901 году Д. Мережковским и Зинаидой Гиппиус. В 1903 году общество было закрыто по по­велению обер-прокурора Святейшего Синода, но в 1907 году восстановлено. В 1914 году, однако, Розанов был удален из этой отборной коллегии, и притом, как будет сказано ниже, при довольно драматических обстоятельствах. Сами Мережковские считали это отлучение Розанова лишь демонстрацией, как бы исполнением долга по отношению к заветам русской либераль­ной интеллигенции. Они не шли настолько далеко, чтобы со­вершенно порвать с скомпрометировавшимся «задумчивым странником», как назвала его Зинаида Гиппиус.

309

Вершины своей писательской деятельности Розанов достиг между 1911 и 1915 годами, когда он, после напряженной ра­боты в областях философии, литературной и художественной критики, социологии, педагогики, а также журналистики и публицистики, опубликовал свои собрания афоризмов, фраг­ментов и автобиографических наблюдений и размышлений под заглавиями «Уединенное», «Мимолетное» (последнее только недавно открытое) и «Опавшие листья», на которых, вместе с «Апокалипсисом нашего времени», вызванным русской ка­тастрофой 1917-18 гг., и покоится его литературная слава... Короткие годы славы, но и нападок со стороны его литератур­ных, политических и религиозных противников — тем не менее, все-таки годы славы. Конец был горестный. Домашние несчастия обрушились на него, и коснулись они его, нежнейшего мужа и убежденного pater familias вдвойне чувствительно. Ре­волюция и гражданская война разрушили его семейное гнездо и лишили его труда и хлеба. Замученный голодом и болезнью он искал убежища у монахов. Его здоровье, надорванное голо­дом и холодом, не выдержало недугов старости, и 23-го января 1919 года он скончался после длительной агонии, покаявшись и соборовавшись.

Как писатель и мыслитель, Розанов был вызывающим до степени кощунства. Но он снова и снова поражал своих про­тивников и обвинителей своеобразной аурой благочестивости. Казалось, что он был однодумом, находящимся совершенно под властью своих сексуальных фантазий, метафизики пола и культа брака и деторождения — того, что критиками было наз­вано его «космическим витализмом» или «мистическим пан­теизмом плоти». И при всем том он сказал о самом себе: «а ведь по существу-то — Боже! Боже! — в душе моей вечно стоял монастырь» («Уединенное»). Он неустанно нападал на церковь как учреждение, на каноническое право, на духовен­ство как блюстителя всех аскетических преданий греко-сла- вянской церкви. Но несмотря на все это он объявил, что из всех сословий русского народа духовенство — ему ближе всего...

Все современные возражения против христианства, религии и церкви, основанные на научном рационализме, материализме и позитивизме, только раздражали его. Для них он ничего не имел кроме едкого презрения. Что для Бодлера был «l’esprit Belge», а для Ницше «последний человек», то для Розанова был позитивист. Розанов был одним из самых скандальных бунтарей, восставших в новейшее время против христианства.

310

Но он восставал против него не во имя разума, больше не нуж­давшегося в той гипотезе, которую называют «Бог». Скорее, он поднял свой бунт во имя Ветхого Завета против Нового, фаллических богов плодовитости и рождения против Бога-Сына. Однако, чем непристойнее звучали его кощунства, тем неумолимее падали на него с высоких куполов церквей темные тени креста. И он знал об этом, несмотря на то, что такие бо­гословы, как о. Георгий Флоровский и Николай Арсеньев, или философы как Николай Бердяев обвиняли его в религиозной глухоте и слепоте. Космическая его религиозность требовала мифических прообразов, мифов, которых в наше время нельзя найти ни в аскетизме исторических церквей, ни в космологи­ческих теориях точных наук. В его продолжительном искании обязывающего мифа, в искании эротического ключа к тай­нам мира он оказывается сродни таким непохожим на него искателям, как Франк Ведекинд и Д. Г. Лоуренс. Под конец своих нравственных и чувственных скитаний, Ведекинд вер­нулся к мифам древних эллинов; Лоуренс утолял свою жаж­ду по мифическим праобразам у истоков мифотворчества пред-колумбийских индейцев. Но Розанова тянуло к Востоку, не Востоку монотеистических, этических религий, дошедших до сынов человеческих из пустыни, а религий плодородных до­лин больших рек Месопотамии и древнего Египта. Авраам, Таммуз и Иштар — Астарта, Исида и Осирис и Апис, Великий бык, и в конце концов Magna Mater оргиастических обрядов и священной проституции снова воскресли перед его взглядом, чтобы воплотить основные мистерии космического бытия. Воз­можно, что духовные странствия Розанова по Древнему Вос­току были лишь своего рода возвращением к забытым алтарям древне-славянских культов рода и природы, к предхристианским скрижалям народной души, которым, как отметил Геор­гий Федотов, восточные славяне поклонялись дольше, чем дру­гие цивилизованные народы.

Как бы то ни было — после тысячелетия по-христиански навеянной духовности нельзя безнаказанно вступать в интим­ную связь с демонами природы. Из таких вожделений, в конце концов, проистекает странная и болезненная раздвоенность души, и итог этой раздвоенности заключается в резигнации изречения, содержащегося в «Опавших листьях»: «Конечно, я умру все-таки с Церковью, Церковь мне неизмеримо больше нужна, чем литература (совсем не нужна) и духовенство все- таки всех сословий милее. Но среди их умирая я все-таки умру с какой-то мукой о них...» — пророчество, которое сбылось

311

при столь страшных обстоятельствах. Надо иметь в виду, что не синодальная церковь, не революционно настроенная рус­ская интеллигенция, не все лицемерное жеманство буржуазной морали были настоящими противниками Розанова, а скорее смерть в собственной его груди. Он, столь горячо стремившийся к тому, чтобы быть исконным и вместе с тем возрожденным язычником, стал христианином, когда налетела смерть. В его произведениях трагическая, вполголоса запеваемая мелодия смерти и небытия аккомпанирует наиболее страстным дифи­рамбам плоти, половой любви и космического инстинкта де­торождения: «Я говорил о браке, браке, браке... а ко мне все шла смерть, смерть, смерть» («Уединенное»).

Это самораздирающееся христианство, которое он постоянно разоблачал, этот культ «людей лунного света», которые уле­тучиваются в пространства «неясного и нерешенного», — это христианство, истинно сказано, было и его религией. То, на что он не уставал нападать, а именно аскетизм православной церкви, преобладание в ней иноческого человеконенавистни­чества, и мещанский пуританизм — все это таилось и в самых глубинах его души. Атакуя учреждения и нравоучения, он боролся с основными настроениями своего собственного мораль­ного и метафизического Я, проектированными вовне. Отсюда и безвыходность этой борьбы, и отсюда никогда его не покидав­шее знание, о неизбежной капитуляции на смертном одре. Ро­занова, самого переменчивого из всех русских писателей, са­мого зависимого от своих настроений, настоящего литературного Протея, неутомимого экспериментатора и испытателя собственной души — Розанова и все, что он написал, нельзя свести к стройной системе, будь то хронологической, философ­ской или богословской. Некоторые из критиков пытались якобы «спасти» Розанова, односторонне подчеркивая его положитель­ные религиозно-православные мечтания и недооценивая его кощунственные выпады не только против церкви, но и самого Христа. С другой стороны, непозволительно определять его сущность и как гуманистический витализм, — не обращая при этом внимания на потрясающую серьезность и правдивость его христианского исповедания и покаяния на смертном одре.

Розанов действительно поднял бунт. Он действительно при­носил свою жертву Великому быку. Он действительно объявил войну либеральному русскому обществу своего времени. Но притом он всегда знал, что защищает дело, в глазах и общества, и церкви безнадежное, что в конце концов ему ничего другого не останется, кроме безусловной сдачи своей позиции. Тайна,

312

его преследующая и устрашающая, состояла именно в том, что для него Христос не был Богом живых, а Богом мертвых. В одном из романов датского писателя Германа Банга находится следующее изречение: «Дыра в земле не стоит такого боль­шого раздумья...» Как будто перекликаясь с датчанином, Ро­занов писал в «Уединенном»: «Могила... знаете ли вы, что смысл ее победит целую цивилизацию...» В смерти — какое абсурдное торжество над всем научным позитивизмом! — даже законы математики теряют свою незыблемость, ибо: «дважды два дает ноль». Более того: умножение одной человеческой жизни, даже с любовью и надеждой, в конечном счете дает лишь ноль: «Боль мира победила радость мира — вот хрис­тианство» («Опавшие листья»). В конце концов он совершенно обессилел в скудном убежище, предоставленном ему монахами в Сергиевом Посаде под Москвой. Смиренно взял он обратно все свои проклятия и богохульства, благославляя всех, кого прежде обижал и огорчал. Очи ему закрыл его духовник и приятель о. Павел Флоренский, философ и естествоиспытатель, автор известной, в свое время нашумевшей книги «Столп и утверждение истины».

Во многих отношениях Розанов составлял противополож­ность русской радикальной и либеральной интеллигенции, ко­торая, задавая тон в общественном мнении, была сантименталь­ной, но и твердолобой и, в конце концов, пуритански настроен­ной, несмотря на всё своё вольнодумство. И эта противополож­ность выявлялась более всего на политическом поприще, что было особенно серьезно в эпоху вроде нашей, которая склонна все ожидать от политики. Мало того, что он раздражал чопор­ных интеллигентов и поклонников Революции постоянным бол­танием об эротических мистериях жизни, подчеркиванием по­ловой стихии в космическом бытии и известной непристойно­стью в своей манере выражаться, — он возмущал их еще и тем, что зарабатывал на насущный хлеб в редакции очень влиятель­ной, но сплошь и рядом реакционной газеты. Это обстоятельст­во лишило его всякого уважения со стороны либеральной, но вместе с тем и очень нетерпимой интеллигенции. Кроме того, работа в «Новом времени» не мешала Розанову сотрудничать под разными псевдонимами в либеральных органах печати, чего честные образцы добродетели просвещенной левизны ни­когда ему не прощали. Хотя его язвительная критика рус­ского хвастовства, русской лени и халатности, одинаково как на левой стороне политического спектра, так и на правой, никого не щадила, ему был свойствен совершенно естественный, необ-

313

думанный национализм: «Посмотришь на русского человека острым глазком... Посмотрит он на тебя острым глазком. И все понятно. И не надо никаких слов. Вот чего нельзя с ино­странцем.»

Чего, однако, образованное общество уже и вовсе не хотело и не могло ему простить, так это двусмысленных, рискованных его высказываний в крайне правой печати по поводу дела Бей­лиса, который был обвинен в ритуальном убийстве христиан­ского мальчика. Это было дело, которое возмущало всю ин­теллигенцию и подрывало моральный авторитет царского пра­вительства. Сомнительное поведение Розанова в этом случае бросало глубокую тень на его нравственный характер и, в конце концов, привело к тому, что в начале 1914 года он был исключен из Петербургского религиозно-философского обще­ства. Позже, в «Апокалипсисе нашего времени», он взял назад все свои упреки и хулу, направленные против еврейского на­рода, и, покаявшись, умирал благословляя вместе со своим русским народом также и еврейский народ. Это, конечно, не помешало тому, что интеллигенция считала его не только циником и беспринципным, «морально невменяемым» человеком (Петр Струве), но и почти что представителем черносотенства. В виду господства «прогрессивного» направленчества почти во всех почтенных органах печати формировавших рус­ское общественное мнение, а также в литературной и философ­ской критике, все это очень повредило более точному знанию и распространению его произведений не только на родине, но даже и в эмиграции.

При более внимательном изучении его книг, очерков и ста­тей оказывается, однако, что он не принадлежал ни к какой партии, а стоял сам за себя, отражая свой безграничный эго­центризм также и в своей судьбе писателя, мыслителя и пу­блициста. Так например, в 1905 году, во время первой русской революции, он сочувствовал бунтарской стихии и высмеивал ра­стерявшуюся царскую бюрократию. Так как всякая бюрокра­тия и всякая казенщина были ему противны, не трудно себе представить, какой сарказм, какие насмешки вызывал бы у него раздутый аппарат современного Welfare state как тотали­тарного, так и демократического пошиба. Совершенно непо­нятно, как покойный профессор Поджиоли мог высказать предположение, что Розанов, в конце концов, перешел бы к большевикам. Напротив, он закончил тем, что в «Апокалипсисе нашего времени» проклинал и «нашу вонючую Революцию», и «прогнившее насквозь Царство».

314

Консервативный инстинкт Розанова, странным образом уживавшийся в нем с крайним индивидуализмом и анархичес­ким уклоном его протеевой души, помог ему понять, что истин­но русский консерватизм мог быть основан только на религии и церкви. Вот почему он все-таки придерживался церкви, даже во время самых своих богохульных выпадов против монаше­ского аскетизма и мнимого монофизитизма православия. Но так как он, по темпераменту или по сочувствию древним культам ближнего Востока, в своих религиозных и философских взглядах боролся за виталистический иррационализм, его от­ношение к нравственным и подвижническим преданиям греко-славянской церкви всегда было каким-то напряженным. Здесь наблюдается характерный надрыв в его мироощущении. Об­щество считало его отступником от догм социального и рево­люционного морализма, но и церковь не могла не видеть в нем еретика.

На самом деле, двусмысленное отношение Розанова к исто­рическому православию становится, может быть, более понят­ным, если увидеть в нем воскресшего Маркиона, который вновь пришел на землю, чтобы перестроить дело первого своего воплощения. Древний гностик отвергал Иегову и Ветхий Завет как богохульные, как роковое недоразумение и ошибку, и ввел в обиход среди своих учеников версию Нового Завета, очищен­ную от всех следов Ветхого. А теперь, столько веков спустя появился Розанов — чтобы восстановить честь и славу Демиур­га и блеск космоса, им созданного. Отвергается Евангелие, ибо истинно божественное откровение найдется только в патриархальной религии рождения, крови и племени Авраама. Старозаветный Иегова отождествляется с другими древними богами Ближнего Востока, Ваалов и Астарт, с той только разницей, что он говорил сынам человеческим с большей силой, чем те другие боги, богини и демоны природных властей. Воля Иеговы не направлена к подвижничеству, аскетизму и отречению от мира сего, ко всему тому, что Розанов называл «скопчеством духа». Скорее, он желает освящения мира в плоти. Жертвен­ный огонь, более всего ему приятный, горит на алтаре семьи, подлинной ячейки религиозной жизни. Она исполняет его за­кон тем набожнее, чем более она плодится и множится. Зна­менательно, что православная церковь Розанова, в противо­положность Толстому, никогда не отлучила, может быть, по­тому что она сознавала, что дионисийский избыток чувств не заграждает пути ко Христу окончательно, тогда как самоуве­-

315

ренность суверенного разума, казалось, попирает Крест на­всегда.

На Западе виталистический иррационализм или космиче­ский пантеизм передавался по наследству от Джордано Бруно, Якова Беме и Уиллиама Блэка до романтических психологов, Шопенгауэра и Бахофена, чтобы в конце концов подняться могучим пламенем в произведениях Ницше. Он искрит в поэзии Уитмена, пропитывает сочинения Д. Г. Лоуренса и оставляет, намеками, свои следы в умозрительных построениях Бергсона и Ортеги и Гассет. Со своей стороны, Розанов в России не имел такой традиции; он, правда, нашел поклонников, равно как и противников, но не учеников. В России он был единственным сознательным представителем этого существенного направле­ния в мышлении и древнего, и нововременного человечества. Уже по этой только одной причине Розанов заслуживает по­четное место в русском Пантеоне. Ибо расплывчатые декла­мации Мережковского об Эросе и Христе вливались, в конце концов, в спиритуализм игумена Иоахима Флорского, и мисти­ческая эротика символистов, вкорененная в умозрительной тео­софии и софиологии Владимира Соловьева, сюда не относится.

Канзасский университет Лоуренс, Канзас

316