Сагарда А. И., проф. Пресвитеры Климента Александрийского

Пресвитеры Климента Александрийского.

Места 1) из творений Климента александрийского, которые могут и должны быть привлечены при характеристике его пресвитеров, документ высокой исторической достоверности. Ученик свидетельствует о своих учителях, и нам остается только воспроизвести его слова. Ученик утверждает, что его сочинение безыскусственный образ и теневой очерк светлых и одушевленным слов тех блаженных, и поистине достославных мужей, которых он удостоился слышать, 2) и нам остается из учения Климента выделить элементы, восходящие к его учителям. Следовательно, вопрос, который должен предшествовать всякому историческому исследованию,—вопрос о научной ценности источника,— в данном случае отпадает. Здесь говорит свидетель, ни одно слово которого не может быть заподозрено с точки зрения если не объективной, то, по крайней мере, субъективной правды. Разрешение поставленной проблемы, таким образом, сводится только к правильному истолкованию слов александрийского катихита, но этим она отнюдь не приуменьшается в своем значении интересной страницы из истории древнехристианской мысли вообще и александрийского богословия в частности.

1) Отчасти они собраны E. Preuschen’ом у Harnack’a в его Geschichte der altchristlichen Latteratur bis Eusebius. Th. I: Die Überlieferung und der Bestand, Leipzig 1893, S. 291—296.

2) Cp. Stromata I, 11, 1 Stählin II, 8.

91

92

I

Stromata I. II, 1—2. Ириней лионский. Иустин Философ, Лукиан сaмосaтский. Аммоний Саккас и его ученики. «Пресвитеры не писали». Свидетельство Лонгина. Stromata 1.1. Eclogae propheticae, 27. Пантен. Афинагор. Фрагмент Xристианской истории Филиппа сидского. Опыт реконструкции. Источники Филиппа сидского. Татиан и Кассиан.

Наиболее яркое и определенное место, где Климент говорит о своих пресвитерах—учителях, это—Stromata I, 11, 1—3. Мы и позволим себе привести его здесь полностью. «Однако, это произведение (т. е. Строматы) не представляет собою сочинения, написанного искусственно (τετεχνασμένη), напоказ (εἰς ἐπίδειξιν), но оно собирается (θησαυρίζεται) 1). как памятные записи для меня на старость, как лекарство против забывчивости,—безыскусственный образ и теневой очерк (σκίογραφία) тех светлых и одушевленных слов, которые я удостоился слышать, и мужей блаженных и поистине досто-

1) Так передавая этот термин на русский ялик, мы имеем в виду ближайшим образом Str. I, 14, 2 Stählin II, 10: «я хорошо знаю, что многое, оставаясь (διαπέσυντα) в течение долгого времени не записанным, исчезло для нас (παφερρύηκεν ἠμᾶς). Поэтому, для того, чтобы помочь (ἐπικουφίζων) моей слабой памяти, чтобы систематическим изложением по главам приготовить спасительное напоминание для памяти, я по необходимости воспользовался настоящим очерком. Кое-что мы не могли даже припомнить (ибо велика была сила у этих блаженных мужей); другое, оставаясь в течение [долгого] времени незаписанным (ἀνυποσημείωτα), теперь улетучилось; третье потухло, погаснув в самой мысли, ибо такой род служения не легок для неопытных. Оживляя это в памятных записях, одно я намеренно опускаю, выбирая разумно, боясь писать о том, о чем и говорить остерегался... Но есть предметы, на которые у меня в сочинении будет намекаться ἃ καὶ αἰνίξεταί μοι γραφή), и к одним [из них] оно будет приближаться, о других же будет только говорить (ἐρεῖ),— попытается же оно и скрытничая сказать, и прикрываясь обнаружить, и умалчивая показать». Когда Климент писал данные строки, то план всей его работы, Стромат,—это более чем ясно,—предносился ему только в самых общих очертаниях, настолько общих и туманных, что даже и не возникал, не зарождался вопрос, в состоянии ли Климент или кто-либо из его современников осуществить это величайшее в истории мысли задание—дать целостную систему христианского миросозерцания, которое и до настоящего времени остается всего лишь заданием. Но была и сознавалась глубокая потребность, обусловливаемая и влияниями извне и прежде всего мотивами, идущими изнутри, собрать воедино мысли блаженных мужей—учителей. собрать рассеянное в устных преданиях и таким образом спасти его от разрушительной работы времени.

93

славных. Один из них жил в Элладе, иониец, [два] другие—в Великой Греции (один из них был из Кили-Сирии, другой—из Египта), третьи—на востоке: один происходил из Ассирии, другой жил в Палестине, первоначально еврей. Встретясь же с последним (по силе он был первым), я успокоился, в Египте уловив его скрывшегося. Поистине сицилийская пчела, он, собирая цветы с пророческого и апостольского луга, зародил в душах своих слушателей некое чистое сокровище знания. Сохраняя же неповрежденным (σῴζοντες) истинное предание блаженного учения непосредственно (εὐδός) от Петра и Иакова, Иоанна и Павла, святых апостолов,—сын принимая от отца (подобные же отцам, немноги),—они, с Божией помощью, дожили и до нашего времени, чтобы и нам передать эти прародительские и апостольские семена». 1) Эти немногие строки заключают в себе богатое содержание и вызывают целый ряд вопросов.

Первый из них: о скольких учителях здесь говорит Климент? Текст оставляет вне всякого сомнения, что речь идет о шести 2). Однако, эта очевидная истина разделяется далеко не всеми. Иногда говорят о семи учителях Климента 3), чаще же всего—о пяти 4). Следующий вопрос: имена учителей. Климент не называет их. Так точно поступают не только Ириней лионский 5), Иустин Фило-

1) Stähln, II, 8—9.

2 Cp· Heinzens H. I, De Clemente presbytero Alexandrino homine, scriptore, philosopho, theologo liber, Vratislaviae 1851, p. 91; Zahn Th., Forschungen zur Geschichte des neutestamentlichen Kanons und der alt kirchlichen Literatur. Th. III: Supplementum Clementinum, Erlangen 1884, S. 162—163; Meyboom 11. U., Clemens Alexandrinus, Leiden 1912, p. 2; Tollinton 11. B., Clement of Alexandria, v. I, London 1914, p. 12, 15—16 и др.

3) Guerike E. F., De schola quae Alexandriae floruit catechetica commentatio historica et theologica, p. I, Halis Saxonum 1824, p. 34.

4) Du—Pin L. E, Nouvelle Bibliothèque des auteurs Ecclésiastiques, t. I, Autrecht 1731, p. 86—87; Laemmer II., Clementis Alexandrini do Λόγῳ doctrina, Lipsiae 1855, p. 4; Cognat J., Clément d’Alexandrie, sa doctrine et sa polémique, Paris 1859, p. 54; Faye E., Clément d’Alexandrie. Étude sur les rapports du christianisme et de la philosophie grecque au II-e siècle, Paris 1906, p. 29, и др.

5) Cp. собрание его свидетельств о пресвитерах у F. X. Funk’a,

94

соф 1), но даже Лукиан самосатский 2). В жизни, в миросозерцании этих четырех писателей их учителя оставили глубокий след, и однако,—вернее будет сказать,—и потому имена их не названы. Благоговейная преданность препятствует ученику назвать имя учителя, препятствует потому, что она боится профанации и толпы, которая—народная или интеллигентская, 3) безразлично—обычно так беспощадна бывает к чужим святыням. Особенно интересно отметить этот факт умолчания имени учителя у Лукиана Самосатского, которого, в свою очередь, нельзя заподозрить в бережном отношении к -чужим «святая святых». С другой стороны, образ поведения учителя, его осторожность в выборе учеников, его осторожность в сообщении им своих мыслей побуждали достойного ученика с тем большим чувством деликатности отнестись ко всему, что касалось учителя, а также и к той завесе таинственности, которою намеренно отделял себя учитель от внешнего мира. Аммоний Саккас был сильный философский ум; тем не менее он может похвалиться только именами своих учеников: Еренния, Оригена старшего, Оригена младшего, Лонгина, Олимпия александрийского и Плотина 4),

Patres Apostolici. ѵ. 1, Tübingae 1901, р. 378—389: Presbyterorum reliquiae ab Irenaeo servatae.

1) Dialogus cum Tryphone, 3 Otto II, 10.

2) Herniotimus, sive de sectis, 24 Reitzius 1, 762—763.

3) Александрийская чернь, накинув веревку на шею мученика—евангелиста, влачит его по острым камням мостовой с криками: Σύρρωμεν τὸν βούβαλον ἐν τοὶς [Paris в МG, t. CXV, col. 168: εἰς τὰ] βουκόλου, следовательно, не желая «видеть даже только человека в том, кто среди этих мук, συρόμενος, говорит: Εὐχαριστῶ σοι, Κύριέ μου Ἰησοῦ Χριστὲ, ὅτι κατηξιώθην ὑπέρ τοῦ ὀνόματός σου ταῦτα παθεῖν. Acta Sanctorum, Aprilis, t. III, p, XLVII. Cp. проф. В. В. Болотов. День и год мученической кончины св. евангелиста Марка— «Хр. Чт.» 1893, II, 422, отд. издание: Из церковной истории Египта, выпуск четвертый, С.-Петербург 1893, стр. 330⁸⁹. Но толпа была охвачена религиозным фанатизмом, и ее жестокость проистекает отнюдь не из мотивов грубого своекорыстия. Поведение же киника Крискейта объясняется, с одной стороны, желанием угодить толпе и таким путем приобрести ее расположение, а с другой—чувством мести к Иустину за его обличения философов в сластолюбии и лжи. Ср. Иустин, Apologia II, 3 Otto 1,204—206: Татиан, Oratio ad graecos, 19 Schwartz (T II IV, J), 21. Истоптанным, подобно старому башмаку, языком киника руководят соображения только грубого своекорыстия.

4) Владиславлев М. И., проф. Философия Плотина, основателя ново-платоновской школы, С.-Петербург 1868, стр. 266.

95

отнюдь же не их количеством, и Плотин пришел к нему только после того, как он побывал уже у τοῖς κατὰ τὴν Ἀλεξανδρείαν εύδοκιμοῦσι и обманулся в своих надеждах 1). Данная эпоха была по преимуществу эпохой религиозных устремлений 2), и учитель являлся не только авторитетным мыслителем, но и вдохновенным пророком, святым 3). Плотин под пером Порфирия так же творит чудеса 4), как совершает их и Апполоний тианский под пером ритора Филострата или его источников. Уроки учителя не только δόγματα, но и μυστήρια. В отношении же к последним древность установила строго определенную линию поведения: они и хранятся, и передаются втайне. Еренний, Ориген младший и Плотин, вероятно, уже после смерти своего учителя 5), дают обет, к счастью, нарушенный ими: μηδὲν ἐκκαλύκτειν τῶν Ἁμμωνίου δογμάτων, т. е. ничего не писать, и не разглашать таким образом перед всеми учения Аммония. Еренний первый нарушил обет, за ним скоро последовал и Ориген, но Плотин в течение значительного периода времени, в течение целых десяти лет, ничего не писал, а ограничивался одними беседами с учениками, на которых он излагал мысли учителя 6). Факт чрезвычайно выразительный и характерный для данной эпохи. Группа учеников философа дает обет, каким связаны были и все адепты различных мистирийных культов.

Является общепринятым осторожно высказанное предположение Евсевия кесарийского 7), что, говоря о последнем своем учителе, Климент разумел Пантена. Но кто были другие пять его учителей? В попытках подставить под не-

1) Порфирий, Vita Plotini, 3 Kirchhoff I. XX.

2) Ревиль Ж., Религия в Риме при Северах. Перевод под редакцией В. Н. Линда. Москва 1898, стр. 136—205.

3) «Многие мужчины и женщины самого благородного происхождения,— пишет Порфирии о Плотине,—перед смертью своею приносили к нему своих детей, как мальчиков, так и девочек, и передавали ему вместе с другим своим достоянием, как бы некоему священному и божественному стражу». Vita Plotini, 9 Kirchhoff I, XXVII.

4) Cp. Vita Plotini, 10-11 Kirchhoff I, XXVII-XX1X.

5) Владиславлев M. И., проф., Учение Плотина, 40.

6) Порфирий, Vita Plotini, 3 Kirchhoff I, XXI.

7) Historia Ecclesiastica V, 11, 2 Schwartz, 452.

96

определенные обозначения александрийским катихитом его учителей определенные имена христианских и даже языческих писателей 1) недостатка никогда не было. Серьезное возражение против них Цан 2) находит в категорическом заявлении Климента, что οὐκ ἐγραφον οἱ πρεσβύτεροι 3). «Пресвитеры не писали». Это такой же характерный факт, как я отмеченный нами выше — умолчание Климентом александрийским, Иринеем лионским, Иустином Философом, Лукианом Самосатским об именах их учителей, и он имеет свои параллели не только на почве христианства. Из истории античной философии мы знаем ряд мыслителей, которые ничего не писали. Таковы: Фалес, Сократ, Пиррон, Аркесилай, Карнеад, Мусоний, Руф, Эпиктет 4)—мыслители, оставившие крупный след в истории. Относительно эпохи, к которой принадлежит Климент, у нас есть драгоценное свидетельство Лонгина. Последний в предисловии к своему сочинению Περί τέλους, говоря о современных ему философах, пишет:

1) J. Gabrielsson, напр., со свойственной ему решительностью, которой он не изменяет и тогда, когда под ногами фактически и не оказывается твердой почвы, предлагает такой комментарий к Str. I, 11, 2: Aus den Angaben des Clemens über seine philosophischen und theologischen Lehrer ist allerdings nicht viel für unsere Fragen (об источниках литературной деятельности Климента) zu gewinnen. Wо Clemens von seinen Lehrern oder von seinen Studien und Vorarbeiten spricht, wendet er meistens nur allgemeine Phrasen an und drückt sich überdies oft auf eine gewissennassen allegorische Weise aus. So z. Π. erwähnt er an der bekannten Stelle Str. I K. 1 § 11 seine Studien und Lehrer; er nennt einen griechischen Lehrer (Plato?), einen aus Grossgriechenland, worunter Pythagoras zu verstehen sein könnte; ferner nennt er einen Lehrer aus Syrien (Tatianus?); einen Aegypter worunter vielleicht Pantainos, der Lehrer des Clemens und sein Vorgänger an der Katechetenschule, zu verstehen ist, vielleicht aber auch (in Gnostiker (Cassianus?); dann nennt er einige Lehrer aus dem Orient, unter denen ein Assyrier (Tatianus?) und ein Hebräer hervorgehoben werden; endlich habe er in Aegypten denjenigen, den er suchte, gefunden (Pantainos? oder vielleicht Christus?) Cp. Über die Quellen des Clemens Alexandrinus, Th. I, Upsala— Leipzig 190(5, S. 17—18. При таком произвольном истолковании исторических документов каждый из них, естественно, может превратиться в ряд общих фраз.

2) Supplementum Clemcntinum, 104.

3) Eclogae propheticae, 27 StählinIII, 144.

4) Cp. Целлер Э., Очерк истории греческой философии. Перевод С. Л. Франка. Москва 1912; Рихтер Р., Скептицизм в философии, т. I. Перевод В. Базарова и Б. Столпнера. СПБ. 1910.

97

«одни [из них] и письменно стремились изложить свое учение, предоставив [и] потомкам пользоваться их помощью: другие достаточным считали для себя помочь своим современникам усвоить их мнения» 1). Из последних Лонгин называет платоников Аммония, Оригена, Феодота и Еввула, стоиков Ермина, Лисимаха, Афинея и Мусония, перипатетиков Аммония и Птолемея. Распределяя философов своего времени по этим двум группам: писавших и не писавших, Лонгин руководится не такой упрощенной схемой: писал, — следовательно, относится к первой категории; не писал,—следовательно, относится ко второй. Платоники Ориген и Еввул, перипатетики Аммоний и Птолемей писали и оставили после себя сочинения. Лонгин сообщает об этом и однако относит их к категории не писавших. Среди сочинений не писавших философов были не только ποιήαατα καὶ λόγοι ἐπιδειχτικοί, сохранившиеся, по догадке Лонгипа (οἶμαι), вопреки желанию авторов, вероятно, благодаря усердию их учеников, первых слушателей этих поэм и слов, но и целые трактаты, напр., Оригена—«О демонах», или Еввула — «О Филиве и Горгии». Лонгин все это отмечает. но с оговоркой: «хотя кое-что и писано некоторыми из этих [философов].... однако было бы ошибочным считать их вместе с теми, которые писали, потому что они только случайно занялись таким трудом и не имели властного побуждения писать». Трудно объяснять факт, от которого вы отделены не только громадным периодом времени, но и скудостью источников. Но прежде всего заслуживает глубокого внимания то, что философы, о которых Лонгин говорит, как будто о не писавших, принадлежали к различным школам, и что с целой группой таких же не писавших мыслителей мы встречаемся и на христианской почве.

В первой главе первой книги Стромат Климент полемизирует не только против тех, которые по невежеству говорили. что «должно ограничиваться самым необходимым И кратким изложением веры (τερὶ τὰ ἀναγκαιότατα καὶ συνέχοντα τὴν πίστιν), а внешнее и излишнее опускать без

1) Порфирий, Vita Plotini, 20 Kirchhoff I, XXXV.

98

внимания, так как оно напрасно утомляет (τρίβοντα) нас и направляет на предметы, нисколько не относящиеся к цели», или утверждали, «что философия, являясь также ялом (καὶ πρὸς κακοῦ οὖσαν). проникла в жизнь на гибель людей от некоего лукавого изобретателя» 1). Он защищает здесь самое право христианина писать, его право «оставлять после себя грядущим поколениям добродетельных детей», — «не плотских детей, но потомство души: сочинения» 2). «Должно ли позволять Феопомпу и Тимею, сочиняющим басни и богохуления, затем и Епикуру, вчинителю безбожия, и еще Иппонаксу и Архилоху так гнусно писать, а тому, кто возвещает истину, запрещать оставлять полезное последующим людям?» 3). Начала главы нет. В двух кодексах, в которых сохранились до нашего времени Строматы, она открывается прямо такими словами: «чтобы тотчас ты прочитал их и мог сохранить их», Это заключительные слова цитаты из Пастыря Ермы. Выше у Ермы читаем: «Прежде всего запиши мои заповеди и притчи, остальное же ты так запишешь, как я покажу тебе. Поэтому, говорит, я заповедаю тебе прежде всего записать заповеди и притчи, чтобы тотчас...» 4). Содержание этих строк оставляет вне всякого сомнения, что в утраченной части 5) первой главы первой книги Стромат, т. е. в самом начале этого обширного сочинения, Климент поставил вопрос о праве христианина писать и это право защищал, между прочим, ссылкой на Пастыря Ермы—творение, пользовавшееся высоким авторитетом в александрийской церкви 6). Защита эта продолжается и в сохранившейся части первой главы: заключалась

1) Str. I, 18, 2—3 Stählin II, 13.

2) Ibidem, 1, 2 Stählin II, о.

3) Ibidem.

4) Visio V, 5 Funk I, 466—460.

5) Действительно, эти часть была haud ita magna (Arnim J., De octavo Clementis Stromatcorum libro, 1894, p. о) и ad proprium operis argumentum certe non pertinebat (Reinkens. 98), но для правильного истолкования Str. J, 1 она, несомненно, давала бы многое.

6) Str. I, 1; 1; I, 181, 1; II. 3, 5; II. 43, 5—44, 4; II, 53, 4—6. 56, 1-59, IV. 74. 4; VI, 46. 5; VI, 131, 2 St II. 3, 111, 114, 136, 143-144, 281, 435 498. Ср. Katter Н., Clemens Alexandrinus und das Neue Testament. Giessen 1897, S. 80—87. См. также Opиген, De principies IV. 11.

99

же она и заключается в раскрытии той мысли, что и писатель-христианин есть также «делатель неукоризненный» 1). Фраза: «Итак, если оба они возвещают слово [истины]: один—письменно (τῇ γραφῇ), а другой—устно (τῇ φωνῇ), то не оба ли они достойны одобрения (ἀποδεκτέοι), так как [оба они] производят (πεποιημένοι) веру деятельную через любовь (ἐνεργὸν τὴν πίστιν διὰ τῆς ἀγάπης)» 2), была бы неожиданной, а заключительное τοίνυν—и совершенно непонятным, если бы и выше, в недостающей части первой главы, писатель и проповедник словом не сопоставлялись и не определялись. оба в качестве «делателей неукоризненных». «Подлинно «жатвы много, а делателей мало» 3), поэтому поистине должно молиться, чтобы у нас было изобилие (εὐπορία) но возможности более многих (ὅτι μάλιστα πλειόνων) делателей. Земледелие же двояко: одно — устное (ἄγραφος), другое —письменное (ἔγγραφος) Но каким бы из этих двух способов делатель Господень ни сеял благородную пшеницу и ни умножал колосьев и пожинал их, истинно божественный земледелец обнаружится» 4). Если в дальнейшем Климент настойчиво подчеркивает, что его сочинение есть лишь неискусный образ мыслей его учителей, что оно написано по воспоминаниям и должно служить лекарством против забывчивости стареющей памяти, то мы получаем, таким образом, право с полной уверенностью заключать отсюда, что эти блаженные и достославные мужи принадлежали к тем земледельцам, которые только словом сеяли благородную пшеницу, т. е. не писали. Климент и прямо говорит это и объясняет, почему пресвитеры не писали. «Пресвитеры же не писали и потому, что они не желали, чтобы от заботы об [устном] научении преданию их отвлекала другая забота—писать (μήτε ἀπασχολεῖν τὴν διδατκαλικὴν τῆς παραδόσεως φροντίδα τῇ περὶ τὸ γράφειν ἄλλῃ φροντίδι), и потому, что не хотели тратить на писание время, [необходимое для] размышления о том, что они намерены были сказать (μηδὲ μὴν τὸν τοῦ προσκέπτεσθαι τὰ λεχθησόμενα καιρὸν κατὰναλίσκοντες εἰς

1) 2 Тим. ΙI, 15. Ср. Str I, 3, 3 St II, 4.

2) Str. I, 4, 1 S t II, 4.

3) Мф. IX, 37—38; Лк. X, 3.

4) Str. I, 7. 1 St II, 6.

100

γραφήν). Но. может быть, они были убеждены в том, что сочинительство и научение—долг не одной и той же природы, и потому [первое] предоставляли тем, кто родился на это (τάχα δὲ οὐδὲ τῆς αὐτής φύσεως κατόρθωμα τὸ συντακτικὸν καὶ διδασκαλικον εἶδος εἶναι πεπεισμένοι τοῖς εἰς τοῦτο πεφυκόσι συνεχώρουν). Один поток—говорящего—беспрепятственно и стремительно· несется, и он может где-нибудь быстро и увлечь (τὸ μὲν γὰρ ἀκωλύτως καὶ μετὰ ῥύμης φέρεται ῥεῦμα τοῦ λέγοντος καὶ ποῦ τάχα καὶ συναρπάσαι δυνάμενον); другой же—[пишущего],—всегда подвергаясь испытыванию со стороны читателей, требует точного до конца исследования и усердия и есть, так сказать, закрепление на письме [устного] научения, ибо таким образом, чрез сочинение, [живой] голос остается и для потомков (τὸ δὲ ὐπὸ τῶν ἐντυγχανόντων ἐκάστοτε βασανιζόμενον ἀκριβοῦς τῆς ἐξετάσεως τυγχάνον, ἄκρας καὶ τῆς ἐπιμελείας ἀξιοῦται, καὶ ἔστιν οἶον εἰπεῖν ἔγγραφος διδασκαλίας βεβαίωσις καὶ εἰς τοὺς ὀψιγόνους οὕτως διὰ τῆς συντάξεως παραπεμπομένης τῆς φωνῆς). Ибо залог пресвитеров, говоря через сочинение, пользуется помощью пишущего для предания [грядущим поколениям] того, о чем будут читать (ἡ γὰρ τῶν πρεσβοτέρων παρακαταθήκη διὰ τῆς γραφῆς λαλουσα ὑπουργῷ χρῆται τῷ γράφοντι πρὸς τὴν παράδοσιν τῶν ἐντευξομένων») 1). Это замечательное место из Пророческих глав проливает совершенно определенный свет на первую главу первой книги Стромат. Климент принадлежал к τοῖς εἰς τοῦτο πεφυκόσι и понимал τὸ συντακτικὸν εἶδος, как свое κατόρθωμα. Но, осуществляя этот доли своей природы, он чувствовал, что становится в противоречие не только с воззрениями тех многих, для которых «литературные произведения (тоже, что) лира для осла, как говорят пользующиеся пословицами. Ведь, свиньи больше «находят удовольствия в грязи», нежели в чистой воде» 2), но и с практикой блаженных мужей, его учителей. Поэтому в начале самого крупного своего творения Климент принужден был указать, что, в писатель и проповедник, оба возвещают слово истины и оба являются возделывателями нивы Господней.

1) Eclogae propheticae, 27 St III, 144.  2) Str. I, 2, 2 St II, 4.

101

Должно ли, однако, отсюда заключать, что пресвитеры Климента и вообще никогда ничего не писали? Мы этого не думаем и главным образом в силу непоколебимой уверенности в том, что первым учителем Климента, ионийцем по происхождению, с которым он встретился еще в Элладе, был Афинагор, «афинский философ» и апологет. Пантен, вероятно, и действительно ничего не писал. Сообщение Евсевия кесарийского о συγγράμματα Пантена 1) — свидетельство не авторитетное. Если бы Евсевий располагал точными указаниями на литературную деятельность Пантена, он не преминул бы дать перечень и определить предмет его произведений, а не ограничился бы этим неопределенным συγγραμμάιων 2). Свои сведения о Пантене Евсевий почерпал из упоминаний о нем у Климента, Александра иерусалимского 3), Оригена 4), Памфила 5), а также и из устного предания, и ссылки Климента на слова Пантена понял в смысле указания на συγγράμματα последнего. Блаженный Иероним для 36 главы своего сочинения О знаменитых мужах 6) не имеет другого источника, кроме Церковной  истории 7) и Xроники 8) Евсевия, но его данные он дополняет уже от «ветра главы своея», почему и говорит, между прочим, о multi in Sanctam Scripturam commentarii Пантена 9). Указания Анастасия Синаита и Максима Исповедника на экзегетические труды Пантена могут быть сведены к ссылкам и упоминаниям о нем у Климента 10).

Но Афинагор писал, а между тем несомненно, что он был одним из учителей Климента и, именно, первым

1) НЕ, V, 10, 4 Schwartz, 450.

2) Bardenhewer О., Geschichte der altkirchlichen Literatur, B. II, Freiburg im Br., S. 15.

3) Евсевий. HE, VI, 14, 8 Schwärtz, 550.

4) Ibidem, VI, 19, 13 Schwartz, 562.

5) Фотии. Bibliotheca, с. 118 MG, t. CIII, col. 397.

6) De viris inlustribus, 36 Richardson (TU XIV, 1), 26.

7) НЕ, V. 10 Schwartz, 450.

8) Chronicon ad 2209 a. Abr. Schoene II, 174.

9) Cp. Sychowsky St,. Hieronymus als Literarhistoriker, Münster i. W. 1894, S. 125—127; Bernoulli С. A.. Der Schriftstellerkatalog des Hieronymus, Freiburg i. B. und Leipzig 1895. 134—135, 166—167, 201—202, 233,238—239.

10) Preuechen y Harnack‘a, Überlieferung und der Bestand, S. 294—295.

102

из них. Эта наша уверенность покоится на документе, в самой важной своей части еще не расшифрованном, однако уже решительно осужденном. Разумеем фрагмент из Xристианской истории Филиппа сидского 1). Когда для суждения о громадном труде вы располагаете только небольшими отрывками 2), то нужна особая осмотрительность при их чтении и истолковании. В отношении Филиппа этот долг научной осторожности не соблюден. Небольшой интересующий нас в данном случае фрагмент из его истории опубликован Додвелем, но ученому миру он известен преимущественно лишь, в извлечении, сделанном Мараном 3). Позволяем себе дать перевод его целиком по тексту Додвеля, ибо, взятый в таком объеме, он оставляет вне всякого сомнения, что мы имеем здесь дело с историей Филиппа не прямо, а чрез посредство эксцерптора. «И говорить Филипп сидский в слове 24 (κδ): «Александрийским училищем первым руководил Афинагор, славившийся во времена Адриана и Антонина, пред которыми он и произнес свое прошение за христиан (τὸν ὑπὲρ χριστιανῶν πρεσβευτικὸν προσεφώνησεν),— муж, исповедовавший христианство в той же самой тоге [философа, которую он носил] и стоя во главе академической школы (ἀνὴρ ἐν αὐτῷ χριστιανίσας τῷ τρίβωνι καὶ τῆς Ἀκαδημαϊκῆς σχολῆς προϊοτάμενος). Имея желание [еще] прежде Цельса писать против христиан, он обратился, к божественным писаниям, чтобы основательнее бороться, и так был восхищен всесвятым Духом, что, подобно великому Павлу, вместо гонителя сделался учителем той веры, которую преследовал». Его учеником был, говорит Филипп, Климент Строматевс, и Пантен [был учеником] Климента (τούτου μαθητὴν γενέσθαι φησὶν ὁ Φίλιππος τὸν Στρωματέα Κλήμεντα καὶ Πάνταινον τοῦ Κλήμεντος). Но Пантен, также афинянин, был философ пифагорейский (ὁ δὲ Πάνταινος καὶ αὐτὸς Ἀθηναῖος ὑπῆρχεν φιλόσοφος Πυθαγορεῖος). Евсевий же, напротив, говорит, что учителем Климента

1) Dodwellus H., Dissertationes in Irenaeum, Oxoniae 1689, p. 488.

2) Boov C., Neue Fragmente des Papias, Hegesippus und Pierius in bisher unbekannten Excerpten aus der Kirchengeschichte des Philippus Sidetes (TU V, 2), S. 169—171.

3) MG, t, VI, col. 182.

103

был Пантен, о котором, именно, как об учителе, упоминается в Ипотипосах. Этот же Пантен имел учеником-преемником, стоявшим после него во главе того училища (οὖ διδασκαλείου), по Филиппу, Оригена, по Евсевию же, Климента и после Климента Оригена. Но [прав] тот или другой, во всяком случае четвертым во главе христианской школы стоял Ориген. После Оригена — Иракл; после этого — Дионисий; после этого — Пиерий: после Пиерия — Феогност; после этого — Серапион; после этого — Петр, великий епископ, сделавшийся мучеником; после Петра—Макарий, которого его современники назвали Πολιτικον; после этого—Дидим, после Дидима — Родон, который, по Филиппу, и перевел училище в этот самый город Сиды во времена Феодосия великого. Филипп говорит, что он учился у этого Родона и очень мною свидетельствует относительно знания им сочинений как наших [христианских], так и внешних [языческих]». Эксцерптор, по-видимому, воспроизводит слова Филиппа со всею точностью по тому списку истории, какой у него был под рукою, только в самом конце опустив πλεῖστα μαρτύρια Филиппа относительно начитанности Родона. По всяком случае в этих двух предложениях: τούτου μοφητὴν— Κλήαεντος. Ὁ δὲ Πάνταινος Πυθαγορεῖος. эксцерптор говорит Словами Филиппа, у которого, конечно, стояла прямая речь. По здесь-то и содержится явная ошибка: Пантен был не учеником, а учителем Климента. Эксцерптор в ней неповинен. Он точно воспроизводит в данном случае, именно, то, что он вычитал у Филиппа, удивляется его сообщению и потому противопоставляет ему свидетельство Евсевия. Вопрос, следовательно, ставится таким образом: эта ошибка изобличает или невежество Филиппа, или небрежность переписчика. Репутация Филиппа, как историка, не завидная. Сократ 1) и Фотий 2) согласно характеризуют его Христианскую историю, как труд напыщенный, сливающий времена истории (τοὺς χρόνοος τῆς ἱστορίας συγχέει), многословный, трактующий о многих предметах, к истории не имеющих решительно никакого отношения, и потому

1) Historia Ecclesiastica VII, 27 Hussey, 795—796.

2) Bibliotheca, 35 M G, t. CIII, col. 68.

104

одинаково непригодный и для простецов и для ученых 1). Однако, никто не обвиняет Филиппа в том, чтобы он говорил нелепости, подобные той, какую мы находили здесь. Все построение данных двух предложений свидетельствует о том, что текст Филиппа в данном месте подвергся искажению со стороны переписчика. Климент—ученик Афинагора. а Пантен—ученик Климента, ото— противопоставление, и при переходе от одной мысли к другой естественно было ожидать δὲ, поставлено же простое соединительное καὶ. Далее о Пантене говорится: а) «также афинянин», б) «но... был философ пифагорейский». Здесь Пантен, несомненно, сопоставляется с Афинагором, афинянином, стоявшим некогда во главе академической школы. Но какой смысл могло бы иметь сопоставление ученика с учителем его учителя? Сопоставление Афинагора и Пантена могло бы иметь место и смысл только в том случае, если в подлинном тексте Филиппа читалось: Τούτου μαθητὴς εγένετο ὁ Στρωματεὺς Κλήμης καὶ Πάνταινος ἐγενετο διδάσκαλος τοῦ Κλήμεντος ὁ δὲ Πάνταινος καὶ αὐτὸς Ἀθηναῖος ὑπῆρχεν φιλόσοφος Πυθαγορεῖος. Μετὰ τοῦτον (Κλήμεντα) Ὀριγένης. Далее следовал сухой перечень александрийских катихитов с однообразным μετὰ. Один из переписчиков истории Филиппа, опустив эти два слова: ἐγένετο διδάσκαλος, исказил подлинный смысл оригинала, и потому эксцерптор под τοῦτον после первого μετὰ разумел уже не Климента, а Пантена. Это обстоятельство побудило его дать справку из Евсевия, но в дальнейшем он точно воспроизводит текст Христианской истории. Таким образом Филипп относительно равнейших судеб александрийской катихитической школы сообщает следующие данные: а) первым катихитом ее был Афинагор, вторым—ученик и преемник Афинагора Климент, третьим 2) Ориген. Он признает, что «и Пантен был учите-

1) Мироносицкий И. И., Афинагор, христианский апологет II века, Казань 1894, стр. 12—18.

2) Филип, конечно, не обозначал точно, каким именно по счету был тот или другой катихит. Τέταρτος появилось только у эксцептора в прямом противоречии как с Филиппом, для которого Ориген есть всего лишь τρίτος, так и с Евсевием, который в ряду исторически известных катихитов александрийской школы на третьем месте называет Оригена.

105

лем Климента», но делает это, как бы уступая авторитету какого-то общеизвестного свидетельства о раннейших предстоятелях александрийской школы, и с довольно странной оговоркой: «но Пантен, также афинянин, был философ пифагорейский».

Когда историк и притом настолько неумелый, как Филипп, повествует о событиях, имевших место более Двух веков тому назад, то ценность его сообщений зависит, прежде всего, от ценности его источников. Список катихитов от Родона до Оригена, простой и схематический, Филипп мог дать на основании устного предания, со слов, напр., своего учителя Родона. Но замечания относительно Афинагора. Пантена и их отношения к Клименту—другого происхождения. Об Афинагоре Филипп сообщает, что он а) до обращения в христианство стоял во главе академической школы: б) намерен был еще прежде Цельса писать против христиан; в) в целях более основательной полемики начал изучать божественные писания, но так был восхищен всесвятым Духом, что, подобно великому Павлу, вместо гонителя сделался учителем той веры, которую преследовал; г) по обращении в христианство продолжал носить тогу философа; что д) время расцвета его деятельности падает на совместное царствование двух императоров: Адриана и Антонина (?), е) которым он и представил свое ὑπερ χριστιανῶν πρεσβευτικόν. Здесь в немногих строках додвелевского фрагмента дана сжатая, яркая, с любовью к личности апологета написанная и искусно построенная характеристика Афинагора. Это перо не Филиппа, который в дальнейших строках фрагмента дает сухой перечень с трафаретным μετὰ; это мастерское перо большого писателя, который имеет точные сведения 1) об Афинагоре, Знает его апологию, знает и то,

1) Мы предвидим возражение: «какие же это точные сведения», если утверждается, что апология была подана Адриану и Антонину (?), между тем и из надписания, и из содержания самой апологии ясно, что она была подана Марку Аврелию и Комоду» (Sсhwаrtz E., Athenagorae libellus pro Christianis. Oratio de resurrectione cadaverum, TU IV, 2, Leipzig 1891, S. 1, 20, 47; cp. Мироносицкий И. И., Афинагор, христианский апологет II века, стр. 35—36, 42—45),—и парируем его указанием на другой аналогичный

106

что она подана была двум императорам. Он не александриец и не ученик александрийской школы. Александрийские предания ничего не знали об Афинагоре. Этот писатель, полемизируя. предполагаем мы, против Оригена, противопоставил его воззрениям точку зрения Афинагора, оговорив предварительно, что апологет Афинагора не совсем постороннее лицо для Оригена, что он—учитель его учителя, Климента Филипп, уроженец памфилийского города Сид 1), хорошо знал сочинения этого писателя, и в его сознании прочно закрепилась мысль, что Афинагор—учитель Климента. Когда же затем в своем труде Филипп подошел к истории александрийского училища, то эта мысль была использована им по такой вполне естественной логике: Климент александрийский катихит, Афинагор—его учитель; следовательно, Афинагор—александрийский катихит: поэтому он уверенно написал: τοῦ διδασκαλείου τοῦ ἐν Ἁλεξανδρεία Ἁθηναγόρας πρῶτος 2) ἡγήσατο, и в дальнейшем позаимствовал из своего источника характеристику Афинагора и его замечание о том, что Афинагор был учителем Климента. Первые два звена в преемстве александрийских катихитов были таким образом установлены. Но здесь Филипп стал в противоречие с известным ему свидетельством Евсевия о

факт, имевший место тоже относительно адресата апологии. В сирийском переводе апологии Аристида читается: «Апология, которую держал Аристид философ пред царем Адрианом в защиту почитания Бога. Автократор Цезарь Тит Адриан Антонин, августейшие и милостивые» (ср. Harris J. R. The Apologie of Aristides. Texts and Studies 1. 1. Cambridge 1893. p. 7-8, 35, 52; Крестников И, Христианский апологет II века, афинский философ Аристид и его новооткрытый сочинения. Казань 1904. 104—106. 118—119 и др.). В конце концов и здесь под «августейшие и милостивые» подразумевались, очевидно, Адриан и Антонин. Факт поучительный. Раз между нами и источником Филиппа стоит такой длинный ряд посредников, то имена императоров, особенно если они в какой-либо посредствующей инстанции были написаны сокращенно, легко могли подвергнутся искажению или неправильному истолкованию.

1) Сократ, HE, VII, :26, Hussey, 794.

2) Евсевий с осторожностью подлинного ученого в аналогичном случае пишет: ἡγεῖτο δὲ τηνικαῦτα (НЕ, V, 10, 1 Schwartz, 450), Филипп же со смелой решительностью мало осведомленного историка ставит: πρῶτος ἡγήσατο.

107

том, что Пантен был учителем Климента и его предшественником по управлению александрийской школой 2). Не сумев примирить показания своего источника и Евсевия, которые в действительности не противоречили друг другу, гак как источник ничего не говорил относительно александрийской школы. Филипп просто-на-просто отмахнулся от Пантена. заявив, что «и Пантен был учителем Климента», но его нельзя отожествлять с Афинагором, ибо Пантен, хотя он был «также афинянин», принадлежал не к академической, а к пифагорейской школе. Этим вопрос о Пантене был исчерпан. Последующее μετὰ τοῦτον обозначало: «после Климента». Καὶ αὐτός Ἀθηναῖος—очень знаменательно. Оно показывает, что в источнике стояло: Ἀθηναγόρας Ἀθηναῖος, что источник действительно ничего не говорил об Александрии, но Филипп, истолковав все его сообщение об Афинагоре. как первую страницу из истории александрийской школы, умышленно опустив Ἀθηναῖος, а затем, когда принужден быль заговорить о Пантене, сам же и уличил себя: в этом пропуске.

Таким образом первые строки додвеловского фрагмента из истории Филиппа сохранили нам свидетельство какого-то авторитетного, для Филиппа более близкого и более авторитетного, чем Евсевий, древне-церковного писателя, может быть. Мефодия олимпийского, об Афинагоре и его отношении к Клименту, и они и должны быть оцениваемы с этой точки зрения. Предположение, давно уже высказанное на западе, что Афинагор был одним и, именно, первым из учителей Климента, находит здесь блестящее и авторитетное подтверждение, и открывается возможность дополнить показания Климента относительно его пресвитеров данными заимствуемыми из творений Афинагора. В свою очередь, и личность последнего выступает уже в освещении по прорекаемого Филиппа, а двух авторитетных древне-церковных писателей. из которых один—Климент александрийский, а другой—неизвестный нам но имени, в точности, но ве-

1) НЕ, V, 11, 2; VI, 16, 2 Schwartz, 452, 546.

2) НЕ, VI, H, 1 Schwartz, 534.

108

роятно. Мефодий олимпийский. Климент ничем не обнаруживает своего знакомства с творениями Афинагора. Очевидно, ученик и учитель расстались до 170—180 г., когда последним была написана его апология. Можно утверждать даже большее: Климент оставил Элладу до 165 г. В противном случае факт, имевший место на олимпийских играх итого года и вызвавший, конечно, много толков по всей Элладе— самосожжение Перегрина (Протея)—нашел бы какое-нибудь отражение на страницах творений александрийского катихита. Но Климент мог и знать о литературной деятельности Афинагора и тем не менее поставить его в ряду не писавших пресвитеров, руководясь в данном случае тем соображением. что Афинагор, выражаясь языком Лонгина, не имел властного побуждения писать; если же и писал, то лишь уступая давлению внешних обстоятельств и не о тех μυστήρια μυστηρίων, о которых Климент боялся не только писать, но и говорить.

Для решения вопроса об именах остальных четырех учителей Климента каких-либо определенных данных нет. Предположение Барония 1), что под евреем из Палестины должно разуметь Феофила, а под уроженцем Ассирии—Вардесана, отпадает: Феофил был язычник по происхождению 2), а не еврей, Вардесан же моложе Климента лет на десять и только обратился еще в христианство в то время, когда последний, вероятно, находился уже в Александрии 3). С большим на первый взгляд правом называют 4) в качестве учителей Климента, Татиана и Кассиана. Во всяком случае—в пользу итого тезиса могут быть приведены некоторые основания.

Климент хорошо знаком с произведениями Татиана и утверждает, что последний был ὁ Σύρος 5). Из других

1) Annales Ecclesiastici, t. II, Antverpial 1617, p. 242.

2) Bardenhewer O., Geschichte der altkirchlchen Litteratur, B. I, Freiburg im Br., S. 281.

3) Сp. Buvkitt F. C.. Early Eastern Christianity. London 1904, p. 30, 157, 159.

4) Zahn Th.. Supplementum Clementinum, S. 163; Gabrielsson J., I, 18.

5) Str. III. 81, 1 St II, 232.

109

источников мы внаем, что Татиан, ученик Иустина Философа 1), обратился в христианство в Риме и здесь же, в Риме, действовал в качестве христианского учителя 2). В 172 или 173 году он возвратился на восток 3) и составил на сирийском языке гармонию четырех евангелий, известную под именем Диатессарона 4). Легко сделать вывод, что Татиан и был именно тем учителем, уроженцем Кили — Сирии, с которым Климент встретился в Великой Элладе. Stromata I, XXI начинаются следующими словами: «Несколько позже мы будем говорить и относительно того, что учения (τὰ δόγματα) философов коварно позаимствованы у евреев. Но сначала,—и это будет, последовательно, — должно сказать относительно, времен Моисея, благодаря чему бесспорно обнаружится, что еврейская философия древнее всякой другой мудрости. Об этом, предмете подробно сказано Татианом в его (слове.) К эллинам, сказано и Кассианом в его первой книге Эксигитик, но тем не менее эта памятная запись (τὸ ὑπόμνημα) требует, чтобы и мы проследили сказанное но данному предмету» 5). Раньше Климент настойчиво подчеркивал, что его Строматы, это—ὑπομνήματα речей тех блаженных мужей, которых он удостоился слышать. Теперь он отмечает, что и тот отдел первой книги Стромат, где путем хронологических выкладок доказывается, что еврейская философия древнее всякой другой, есть тоже ὑπόμνημα, и именно в этом отделе широко пользуется трудами Татиана и Кассиана. Невидимому, последовательным является заключать отсюда, что одним из учителей Климента был, на ряду с Татианом, также и Кассиан. О нем мы знаем немногое и преимущественно со слов самого Климента. Кассиан вышел из

 1) Ириней, Adversus haereses I, 28, 1 Stieren I, 259; ер. Евсевий, HE, IV, 29, 1 Schwartz, 390.

2) Евсевий, HE, V, 13, 1 Schwartz, 454.

3) Евсевий, Chronicon ad a. Abr. 2188 Schoene II, 173; Епифаний, Haereses XLVI, l MG, t. XLI, col. 840.

4) Zahn Th, Geschichte des Neutestamentlichen Kanons, B. I, Half. 1,. Erlangen 1888, S. 389—422.

5) Stählin II, 64.

110

школы Валентина 1) и является родоначальником (ἐξάρχων) докетизма 2). Фрагменты из произведения Кассиана, О воздержании или о целомудрии, которые читаются у Климента 3), и полемика последнего 4) показывают, что логическое ударение в системе Кассиана падало на учение о браке и деторождении, как зле, что это учение обосновывалось аллегорическим истолкованием Св. Писания 5) и опиралось прежде всего на апокрифическое «евангелие египтян» 6), что ἡ δόκησις Κασσιανῷ являлось лишь результатом хулы на τὸ μυστήριον τῆς κτίσεως. О Кассиане Климент говорит два раза и оба раза после Татиана. Отсюда делают тот вывод, что литературная деятельность Кассиана развивалась «приблизительно одновременно» с деятельностью Татиана после его разрыва с церковью 7). Мы идем дальше и предполагаем, что Татиан и Кассиан были связаны узами личной дружбы. Последние были завязаны в Риме, где Татиан одно время, очевидно, близко стоял к валентиниановским кругам, раз Ириней утверждает о нем, что он «подобно ученикам Валентина измыслил некие невидимые эоны» 8); там же они и упрочились на почве совместной деятельности Татиана и Кассиана в качестве литературных вождей энкратитов. Вторым учителем, египтянином по происхождению, с которым Климент встретился в Великой Элладе легко мог быть в таком случае Кассиан, должно думать, уроженец Египта: «евангелие египтян» здесь и появилось, и пользовалось распространением 9). Когда Татиан возвратился

1) Str. III, 92, i St II, 238.

2) Ibidem, 91, 1 S II, 328.

3) a) Str. III, 91, 1—2 St II, 238^11-18; б) ibidem, 92, 1 St II, 238^19-24; в) ibidem, 92, 2 St II, 238^23-26.

4) Str. III, 91-104 St II, 238-244. ·

5) Cр. ibidem, 95, 2 St II, 239—240.

6) ibidem, 92, 2 St II, 238; cp. Str. III, 45, 3; 63-64 St 217, 225; Excerpta ex Theodoto, 67 St III, 120; II Clementis ad Cor. XII, 2 Funk I, 198.

7) Harnack A., Die Chronologie der altchristlichen Litteratur bis Eusebias, B. Leipzig 1897, S. 535.

8) Ириней, Adversus, haereses 1, 28, 1 Stieren I, 259. Cp. Евсевий, HE IV. 29, 3 Schwartz, 390.

9) Zahn Th., Geschichte des Neutestamentlichen Kanons, B. II, Hält. 2 Erlangen—Leipzig 1892, S. 628—631.

111

на восток, то вместе с ним, предполагаем мы, отправился туда и Кассиан. Распространение здесь докетизма, на которое обратил серьезное внимание Серапион антиохийский 1), очевидно, составляет результат его деятельности 2). Предполагать, что Татиан и Кассиан были* учителями Климента, представляется, невидимому, тем естественнее, что в таком случае были бы ясны ближайшие мотивы его путешествия из Великой Эллады на восток: Климент путешествовал туда вместе со своими учителями и, следовательно, в 172—173 году.

Но есть целый ряд оснований, для тою, чтобы отвергнуть подобный тезис. Не говорим уже о том, что, как бы ни истолковывать это выражение: «пресвитеры не писали»,— так ли, что они не писали вообще, или так, что, если и писали, то не о самом главном, не о самом существенном, не о святая святых своих религиозных убеждений, — под него трудно подвести Татиана, писателя, бесспорно, большой продуктивности 3). Оставляем в стороне также и то, что Stromata I, XXI, где Климент воспроизводит хронологические выкладки Татиана и Кассиана, отнюдь не могут быть понимаемы, как воспроизведение уроков его учителей, уже по одному тому, что «светлые и одушевленные слова» последних не были, как об этом говорит весь ход мыслей в Str. I, 1, записаны. Всегда полемический тон Климента в отношении к Татиану и Кассиану ясно свидетельствует о том, что они не принадлежали к тем достославным мужам, о которых александрийский катихит всегда хранит благоговейную память и которым он дает такую высокую нравственную оценку.

(Окончание следует).

А. Сагарда.

1) Евсевий, НЕ, VI 12, 6 Schwartz, 546.

2) Cp. Zahn Th., Geschichte des Neutestamentlichen Kanons, II, 2, 635—636.

3)Cp. Bavdenhewer O., Geschichte, II, 245—262.

Окончания не последовало в связи с прекращением издания журнала – ред. электрон. издания.