Трубецкой С.Н., кн. На рубеже

(Посвящается памяти Бориса Николаевича Чичерина.)

Се огнь и вода: положи руку твою.

Предисловие ¹).

Понимать прошлое родной земли, ясно видеть настоящее, предвидеть неизбежное — вот условие здравой политики. Великие задачи поставлены пред Россией, и от разрешения их зависит ее судьба, ее сила и целость, ее преуспеяние. Эти задачи, внешние и внутренние, тесно связаны между собою, и эта связь раскрывается в настоящее время перед всеми до последнего солдата, до последней бабы, провожающей сына или мужа на войну.

Внешняя задача России — восточный вопрос в его новой форме — ставится ей во всем своем грозном значении и застает ее совершенно неподготовленной. Борьба с монгольским миром, в которой некогда выросло государственное величие России, возобновляется вновь после перерыва многих столетий. Эта борьба теперь неизбежна, и после настоящей войны она не окончится, а только начнется. Она не может кончиться простым размежеванием различных сфер интересов, установлением системы политического равновесия. В настоящую минуту трудно даже приблизительно отдать себе отчет в всемирно-историческом значении этой начинающейся борьбы Азии и Европы, — борьбы, которую нам придется вновь вынести на плечах.

Чтобы победить в этой борьбе европейской и христианской культуры с чуждым ей азиатским миром, извне усвоившим ее технику, Россия должна сама в большей степени проникнуться началами этой культуры, которую она призвана защитить. Чтобы победить в этой великой борьбе, она должна будет собрать

————————

¹) Этот очерк был составлен кн. С. Н. Трубецким во время пребывание его в Дрездене, зимою 1904 года, т.-е. в самом начале русско-японской войны. Конец предисловия не был найден в рукописи.

458

и развить все свои духовные и материальные силы, весь свой разум и творчество.

И первым условием этого духовного и материального подъема, без которого нам грозит разложение и упадок, является внутреннее обновление и политическое освобождение России, упразднение бюрократическо-полицейского абсолютизма, медленно растлевающего Россию и ведущего ее к конечной гибели. Коренная политическая реформа необходима для спасения России и для спасения самого Престола. Ибо все то, чего благомыслящие, просвещенные люди требовали до сих пор в интересах свободы и преуспеяния, приходится требовать теперь в интересах порядка и охранения.

Настоящая статья написана человеком, который считает себя не только верным сыном своего отечества, но и- верным подданным своего Государя, убежденным сторонником могущественной царской власти в России. Но именно по этому самому он считает, что полицейский абсолютизм, именуемый „ самодержавием“, подлежит упразднению как в интересах России, так и в нераздельно связанных с ними интересах Престола. В нижеследующем автор старается показать, что этот абсолютизм не только не составляет силу царской власти, а окончательно связывает и подрывает ее, наносит ей величайший нравственный и политический ущерб и противополагает ее России, как чуждую и враждебную; автор стремится показать, каким образом в системе бюрократического абсолютизма, являющейся необходимым результатом развития „самодержавного правления“, мнимая „неограниченность” царской власти неизбежно обращается в худшее изо всех ограничений, и каким образом под конец самое единодержавие, реальная власть монарха, приносится здесь в жертву призраку самодержавия.

I.

В течение четверти века нас стремились убедить в том, что самодержавие не совместимо с земским самоуправлением, с свободой совести и печати, с свободой общественных собраний, с обеспеченностью личности, с всесословным гражданским порядком, с независимостью и гласностью суда, с автономией университетов. Это доказывали единодушно не только противники самодержавия, но еще более его призванные охранители. И это было доказано бесспорно и неопровержимо не рассуждениями, не памфлетами или министерскими записками и официальными докумен-

459

тами, а самыми фактами, самой логикой вещей, ходом событий, законодательными актами, всем развитием русской жизни.

Культурным преуспеянием, общественным развитием России приходилось жертвовать во имя чего-то более важного и значительного. Самодержавие — залог силы России, ее единства и славы. Его защищают сторонники сильной власти и поборники национально-патриотической идеи: сильная власть является оплотом против смуты, гарантией незыблемости порядка, который необходим и для преуспеяния России. Сильная власть в таком громадном государстве, как Россия, является необходимым условием правильного неукоснительного действия государственного механизма. Самодержавный царь служит воплощением национально-патриотической идеи единства и мощи России, залогом внутреннего мира и того мира, который она столь властно и нерушимо блюдет в Европе и в Азии. „ Сильный, державный“ русский самодержец царствует „на славу нам“ и „на страх врагам”.

И вот опять-таки не отвлеченные рассуждения, не пустые слова, не заграничные подпольные листки, а та же неумолимая, неподкупная, грозная действительность показала воочию всем русским людям, верным отечеству и престолу, всю внутреннюю и внешнюю слабость самодержавия, всю гибельную опасность его не только для преуспеяния России, но для ее целости, мало того — для прочности достоинства и силы самого Престола.

Самодержавное правление принимали за сильное правительство, и оно не в силах подавить непрерывно возрастающую смуту, с которою оно борется скоро полвека. В нем указывали гарантию незыблемого порядка — и оно держит страну в, осадном положении в течение четверти века; оно непрерывно расширяет и усиливает власть администрации, облекая ее дискреционными, неограниченными полномочиями; оно создает ряд новых административно-полицейских учреждений, формирует целые армии полицейских чинов, на которые тратятся миллионы народных средств: и все эти армии и учреждения, все эти многоочитые престолы, силы, начальства и власти полицейской иерархии не в состоянии водворить в стране не только внутреннего мира, спокойствия, довольства, но даже порядка. Призыв к усилению власти раздается тридцать лет, ее полномочия непрерывно расширяются, ее средства растут, ее органы умножаются, и вместе с тем непрерывно усиливается распущенность, умножается смута, растет беспорядок и общее недовольство. Очевидно, что пагубная сла-

460

бость власти состоит не в недостатке полномочий, материальных средств или внешней силы, а в каком-то другом органическом недостатке нашего административного строя, который мешает правительственной власти справляться с своей задачей. И те новые полномочия, которые, согласно проектам и предположениям г. фон-Плеве, долженствовали еще более расширить власть губернаторов, сделать се почти абсолютной, едва ли могли сделать ее более авторитетной и сильной: все эти и многие другие полномочия давно имеются у турецких пашей и китайских губернаторов, и однако правительственная власть в Турции и Китая еще более бессильна, и, при всем благоговении населения к священной особе падишаха или богдыхана, смута и общее распадение в Турции и Китае еще более грозны и страшны, нежели у нас. И, с другой стороны, административно-полицейская власть в конституционной Германии оказывается бесконечно более авторитетной, сильной и строгой, при отсутствии каких-либо дискреционных полномочий, при строгой ответственности и законности.

Повидимому, неограниченный произвол при общем бесправии составляет не силу, а слабость правительственной власти; повидимому, законность и правовой порядок не ослабляют ее, а служат непременным условием ее силы и авторитета; повидимому, гласность и ответственность служат гарантией правильного функционирование ее органов.

Самодержавие принимали за верное ручательство единства и целости, внутреннего мира России. И однако одно существование осадного положения, без которого в настоящее время нельзя управлять Россией, показывает, чем держится этот внутренний мир. Во имя национальной идеи за последнюю четверть века было открыто гонение на все нерусские национальности, входившие в состав Империи и самым существованием своим напоминавшие ей, что она есть нечто большее и высшее, чем национальное царство, что она есть действительно Империя, т.-е. мировое государство, способное соединять народы под своей мирной державой. Сначала верноподданные, строго консервативные феодалы и мирные бюргеры прибалтийских провинций должны были испить чашу мятежных поляков; затем наступил вероломный и бессмысленный разгром несчастной Финляндии, свобода и процветание которой составляли честь русских императоров, лучшее украшение их венца; затем последовал разгром армянской церкви и погромы евреев, вызвавшие общий ужас и негодование и закрывшие Государю до-

461

ступ в некоторые страны Европы. Таковы плоды нашего миролюбия во внутренней политике. Но инородцами и иноверцами дело не ограничилось: в положении внутреннего врага последовательно оказались вся русская интеллигенция, русское земство, русские университеты, русская печать. Массовые ссылки, систематический разгром земского самоуправления, разгром университетов, тяжкие репрессии и административные кары, экзекуции, реквизиции — все это происходило в коренной России. Не мятежные окраины, а самый центр обратился в завоеванную и все еще не замиренную неприятельскую страну, живущую под осадным положением. Опасное положение в Польше, брожение в Финляндии, брожение в Закавказье, революционное движение среди евреев по всей Империи, оппозиционное настроение среди земств, систематически возмущаемых правительственными мероприятиями, революционное движение среди всех высших и даже средних учебных заведений Империи, хронические студенческие беспорядки и рабочие беспорядки, наконец, аграрное брожение среди хаотической крестьянской массы — такова картина внутреннего мира, под сенью русского самодержавия.

Идее государства, как правового союза, не только исчезает, но систематически отвергается: политическое единство заменяется единством полицейским, и русский царь обращается в глазах подданных в какого-то верховного обер-полицмейстера, шефа жандармов Империи. Нравственные и правовые узы, составляющие государство из граждан, расшатываются в корне. Остается, правда, национальность, как этнографический факт — стихийная, глубоко дезорганизованная масса, лишенная всяких правовых норм, не имеющая даже гражданского права, предоставленная всецело внутренней анархии и полицейскому произволу, угнетаемая, обижаемая, эксплуатируемая, вечно голодная и безземельная, среди необозримых земельных богатств.

Чтобы сохранить всю свою внутреннюю мощь и внешнюю силу, свое великое созидающее и творческое значение в народной жизни, державная власть должна была довершить дело реформы, начатое освобождением крестьян, и водворить в России основное начало правовой государственности, без которой предшествовавшие реформы являлись живым противоречием в русской жизни. Отступив перед последним шагом, самодержавие по необходимости должно было обратиться против предшествовавших реформ и вступить на ложный, пагубный путь разрушительной реакции, пре-

462

вращаясь в антиправовое и постольку антигосударственное начало, источник внутренней смуты и распадения, последствие которого сказались не только во внутреннем положении России, но и в тяжком внешнем кризисе, переживаемом ныне.

Четверть века мы наблюдали этот процесс распадение и прогрессирующей смуты. Нам говорили, что еще не пришло время, что мировые задачи России требуют еще жертв от нашего патриотизма, что одно самодержавие может служить залогом внешней силы России, ее престижа в Европе и Азии и того мира, который царь поддерживает своим миролюбием. Из году в год Россия платила миллиарды на армию, флот и военные дороги. Когда раздавались голоса, указывавшие на другие неотложные культурные нужды России, слышался ответ, что на первом месте стоят нужды армии и флота, национальной обороны. Восточный вопрос, разрешение которого составляет историческую миссию России, требует от нас великой военной и морской силы, всегда готовой по первому мановению державного вождя встать в защиту России и христианского мира против натиска неверного Востока.

И что же? Оградило ли самодержавие честь и славу России, престиж русского имени на Западе и Востоке, мир Европы и Азии? Оказалось ли миролюбие и „миротворчество” в международных отношениях более успешным, нежели во внутренней политике? Подвинулось ли за эту четверть века решение восточного вопроса в благоприятном для нас смысле, и поддерживались ли, по крайней мере, славные традиции прежней русской политики на Востоке?

Мы решительно отступили от них по отношению к Турции: мы предали ей армянский народ на избиение, которое совершилось у нас на глазах и которое одним твердым словом, одною твердою волей русского самодержца могло быть остановлено. Мы отшатнули от себя и ожесточили против себя в равной мере и греков и болгар, обманывая их и проявляя по отношении к Порте малодушную слабость и потворство, нанесши глубокий удар русскому престижу. Он пал глубоко и в Центральной Азии, несмотря на хвастливые угрозы газет по адресу Англии: Синяя книга по Тибетскому вопросу, опубликованная перед началом японской войны, показывает, какие оскорбления мы спокойно переносили за год перед тем от Сентъ-Джемского кабинета. Наконец, на Дальнем Востоке, где мы шли на все уступки,

463

требуемые Японией, нам не удаюсь купить у ней мира. Мы были постыдно застигнуты врасплох. Каков бы ни был исход этой войны, она есть ничем не вознаградимый погром, бедствие для России, плод безумной, чисто случайной политики, идущей в разрез с национальными интересами!

Дай Бог победы русскому оружию! Дай Бога, чтобы в двойной борьбе с внешним врагом и с теми крайними затруднениями, которые возникают из полной неподготовленности к войне, наши войска восстановили престиж России и дали отпор первому, зловещему натиску монголов. Но никакие победы русского воинства, никакие геройские подвиги не оправдают политики, которая вызвала эту войну и привела нашу армию на бойню, а наш флот — в Порт-Артурскую мышеловку. Победы и поражение и вся русская кровь, проливаемая теперь в дебрях Манчжурии, свидетельствуют против того гибельного режима, который делает честь и целость России и жизнь ее сынов игрушкой слепого случая.

Допустим на минуту, что в России существует народное представительство. Ведь несомненно, что при нем вся эта война и вся предшествующая позорная манчжурская эпопея были бы просто немыслимы, так как всем было бы до очевидности ясно, что никаких реальных интересов у нас в Манчжурии нет и что расточать на нее народные средства, столь нужные дома, бессмысленно и преступно. Было ли бы возможно тогда пресловутое строительство манчжурской дороги, эта наглая вакханалия безнаказанного воровства, стоившая миллиард и вовлекшая нас в дальнейшие затраты народных средств и народной крови? Руководствовалась ли бы русская политика на Дальнем Востоке темными происками случайных проходимцев? И, наконец, даже, если бы Россия действительно, с ведома и согласия народных представителей, решилась утвердиться в Порт-Артуре, этом новом замерзающем порте, то разве была бы мыслима теперешняя полная неподготовленность к обороне, эти правительственные сообщения о нашем миролюбии, помешавшем нам предупредить войну? Разве возможен был бы этот флот, это преступное судостроительство с его чудовищными злоупотреблениями, это воровство морского и артиллерийского ведомства?

Все это было бы невозможным у нас, как оно невозможно в Японии. Имей мы ответственное правительство, мы избегли бы ужасов войны, сберегли бы миллиарды народных средств, име-

464

ли бы флот и артиллерию не хуже японских и, в сознании нашей силы, наслаждались бы действительным миром под сенью державного сильного царя, который царствовал бы на страх врагам, а не подданным. Ослабило ли бы это его силу, его престиж?

Ослабил ли свою силу и свой престиж японский микадо, отбросив варварские, языческо-монгольские формы, облекавшие его власть и вместе связывавшие ее цепями всемогущей бюрократии? Некогда его особа была столь же божественно-священна, как особа китайского богдыхана, и еще более связана бюрократией, чем власть русского царя. Ослабил ли он эту власть, ослабил ли он боевую силу Японии, японский флот, японскую администрацию, дав стране правовой порядок? Государственные люди Японии поняли, что для того, чтобы увеличить силу Японии, недостаточно усовершенствованных пушек и судов; они поняли, что и государственный корабль нуждается в усовершенствовании и что самая техника управления этим кораблем должна соответствовать современным требованиям. Они сознали, что на старом парусном судне, как бы громоздко оно ни казалось, нельзя занять почетного места среди культурных государств.

Мы далеки от всякой идеализации скороспелой японской культуры или японского государственного строя, этого „плохого перевода” с немецкого подлинника. Но как бы то ни было, этот „плохой перевод” не помешал японцам создать свою внушительную, грозную даже для нас, боевую силу. Прекрасная армия и флот, который к началу войны оказался сильнее нашего, а главное — построенным без упущений и воровства и содержимым в большем порядке, — вот национальное дело конституционной Японии. Взрыв народных страстей и подстрекательства Англии вызвали войну, которая может быть пагубна для молодого государства. Но каков бы ни был исход войны, та мысль, которая руководила преобразованием Японии и сделала ее сильной, дала ей начатки правовой государственности, не была бессмысленным мечтанием как ни дерзко казалось единоборство с Россией.

II.

Для всякого добросовестного, искреннего человека совершенно ясно, что в настоящее время, при современных условиях государственной жизни, самодержавия в России не только нет, но и быть не может. Оно существует лишь номинально и является

465

лишь величайшим обманом или самообманом. Оно становится предметом ложной веры, настоящего культа, как в древнем Египте, где фараоны приносили жертвы собственному изображению и из царей делались жрецами самодержавия. На деле, однако, весь этот культ, вся эта мифология прикрывает обман: самодержавие, как сказано давно, есть лишь фирма бюрократического предприятия, гарантирующая безнаказанность, безответственность и неограниченный произвол участников этого предприятия.

Существует самодержавие полицейских чинов, самодержавие земских начальников, губернаторов, столоначальников и министров. Единого царского самодержавия в собственном смысле этого слова не только не существует, но и не может существовать. И если бы русский царь захотел восстановить свое единодержавие, ему пришлось бы начать с того, чтобы низложить бесчисленных самодержцев, узурпирующих его власть, т. е. сделать свое правительство реально ответственным; и этого опять-таки сделать нельзя без помощи органа, совершенно необходимого и незаменимого в технике современного государственного управления, без собрания народных представителей.

Бюрократическая организация, которая сама себя контролирует, учитывает, нормирует, является фактически безответственной, бесконтрольной, самодержавной. Бюрократическая организация великой Империи, русское правительство в целом, ответственное пред Государем — это лишь слова, и притом явно лживые слова, прикрывающие фактическую безответственность правительства, поскольку никакой царь, обладай он гением Петра, не в состоянии единолично контролировать, учитывать, нормировать бесконечно сложную деятельность правительства — превратить номинальную ответственность его органов в фактическую. Ему остается передать свое право и обязанность верховного контроля самой бюрократии и тем санкционировать ее самодержавие, ограничиваясь по необходимости спорадическим и чисто случайным вмешательством; либо же он должен вызвать к жизни орган, стоящий вне правительственной бюрократии, — орган, единственно способный осуществить реальный контроль над нею и нормировать ее деятельность путем законодательства, отвечающего потребностям и нуждам страны. Таким органом может быть только собрание народных представителей; оно столь же заинтересовано, как и сам монарх, в том, чтобы контроль над

466

деятельностью правительственных органов был действительным; оно всего более компетентно в суждении о пользах и нуждах представляемого им народа, и оно всего более заинтересовано в согласовании законодательства и политики с этими нуждами.

Мы выставляем следующие и бесспорные для нас положения:

1) Помимо народного представительства и без него, бюрократия будет фактически бесконтрольной и безответственной, а поэтому лишь народное представительство может служить царю и народу гарантией законности и правопорядка. 2) Помимо народного представительства, монарх не может осуществить свое право контроля и не может быть осведомлен истинным образом о народных пользах и нуждах, о состоянии различных отраслей управления, о их действии на страну. 3) По этому самому, помимо народного представительства, не может быть и сколько-нибудь рациональной, целесообразной, органической законодательной деятельности, соответствующей потребностям страны. Следовательно, не существование народного представительства, а, наоборот, его отсутствие парализует царскую власть и поражает ее немощью.

Действительно, такого представительства у нас не существует, но сильнее ли от этого власть монарха, или нет? Заменяет ли он собою, и может ли какой бы то ни был монарх вообще заменить собою народное представительство, единолично выполнить его, необходимую для современного государства, функцию? Самодержавен ли, полновластен ли он на деле при отсутствии парламентских учреждений и является ли он действительным хозяином России?

Царь, который при современном положении государственной жизни и государственного хозяйства может знать о пользах и нуждах народа, о состоянии страны и различных отраслей государственного управления лишь то, что не считают нужным от него скрывать, или то, что считают нужным ему представить; царь, узнающий о стране лишь то, что может дойти до него через посредство сложной системы бюрократических фильтров, ограничен в своей державной власти более существенным образом, нежели монарх, осведомленный о пользах и нуждах страны непосредственно ее избранными представителями, как это сознавали еще в старину великие московские государи.

Царь, который не имеет возможности контролировать правительственную деятельность или направлять ее самостоятельно, со-

468

гласно нуждам страны, ему неизвестным, ограничен в своих державных правах тою же бюрократией, которая сковывает его народ. Он не может быть признан самодержавным государем: не он держит власть, его держит всевластная бюрократия, опутавшая его своими бесчисленными щупальцами. Он не может быть признан державным хозяином страны, которой он не может знать и в которой каждый из его слуг хозяйничает безнаказанно по - своему, прикрываясь его самодержавием. И чем больше кричат они об его самодержавии, об этом чудесном, божественном учреждении, необходимом для России, тем теснее затягивают они мертвую петлю, связывающую царя и народ. Чем выше превозносят они царскую власть, которую они ложно и кощунственно обоготворяют, тем, дальше удаляют они ее от народа и от государства. А между тем народу нужен не истукан Навуходоносора, не мнимое мифологическое самодержавие, которого в действительности не существует, а действительно могущественная и живая царская власть, свободная, зиждущая, дающая народу порядок и право, гарантирующая законность и свободу, а не произвол и общее бесправие. Долг верноподданного состоит не в том, чтобы кадить истукану самодержавия, а в том, чтобы обличать ложь его мнимых жрецов, которые приносят ему в жертву и народ и живого царя.

Все это так ясно и просто, так давно сознается и понимается мыслящими русскими людьми, так убедительно и грозно доказывается теперь самою действительностью! И неужели же нам это еще доказывать?

“Самодержавие” есть великая хартия вольностей безответственной и бесконтрольной бюрократии,—хартия, растлившая ее сверху до низу. Царь может увольнять отдельных чиновников, заменять одного, фактически бесконтрольного, министра другим — бюрократическая организация, подобно гидре, не боится отсечения отдельных членов, да и что может изменяться от увольнения отдельных лиц? Но безответственность простирается и на них, на отдельных представителей бюрократии, взятой в целом. Общая безнаказанность за преступление по должности, в особенности за превышение власти, вошла в систему государственного управления. Это положение не требует пояснений, до такой степени оно бесспорно и очевидно, возьмем ли мы наиболее вопиющий пример казнокрадства — панаму манчжурской дороги, панаму

469

морского и артиллерийского ведомств, или примеры прямо преступных действий и бездействий административных властей — разгром духоборов, кишиневский погром или тысячи других повседневных и мелких явлений русской жизни.

Допустим, что Петр I воскрес среди нас с своей дубиной и лично расправляется с своими слугами за всякое замеченное упущение или злоупотребление. Но ведь еще и в его времена единоличная расправа не помогала. Она не мешала Меньшикову воровать, и его ответ на угрозу Петра, что у него не хватит веревок, чтобы перевешать всех виновных в казнокрадстве, показывает все бессилие единоличной расправы даже такого Государя-исполина, каким был Петр.

И как ни гнусно и опасно безнаказанное воровство, особливо в деле национальной обороны, оно составляет далеко не самый главный и серьезный порок нашей бюрократии, хотя из году в год люди вполне беспристрастные и осведомленные констатируют быстрый рост и этого наследственного недуга ее. Хуже во сто крат общая деморализация и растление, отсутствие элементарного чувства законности, произвол, одинаково развращающий начальствующих и подчиненных, мертвенное бездушие, неизбежная необходимость постоянного попустительства, потворства сделок с совестью, а отсюда — апатия и нередко — преступное нерадение. Хуже всего постоянная атмосфера лжи, возводимой в принцип.

Итак, путем единоличной расправы, если бы даже она могла иметь место, нельзя побороть зла, нельзя водворить в правительственной организации инстинкта законности, влить в нее живую действительную силу и сообщить ей авторитет — поднять ее нравственно в глазах страны. Чтобы достигнуть этих результатов, царская власть должна исправить самую организацию, осуществив по отношению к ней свои державные права в полном объеме. Она должна сделать свое правительство реально ответственным перед собою, перед страною, перед тем делом, которое ему вверено, а для этого нет другого средства, кроме народного представительства, кроме парламента Его Величества, или Государевой Земской Думы — если это название более ласкает наше ухо. Помимо этого средства, ответственность правительства есть пустой звук. А без такой ответственности самое единодержавие мнимо, и законности нет, и не будет.

Перейдем ко второму нашему положению, — что, помимо народного представительства, верховная власть не может быть истин-

469

ным образом осведомлена о действительных пользах и нуждах народных, о состоянии страны, узнавая о ней лишь через посредство бюрократических инстанций, отделенная от нее непроницаемым „средостением”.

Доказывать этот тезис я считаю излишним: пусть защитники самодержавия решатся доказывать, что при существующем режиме верховная власть может быть осведомлена о том, что делается в России, — тогда мы спросим у них: почему же верховная власть не осведомлена? Ведь этого они отрицать не осмелятся, ибо утверждать, что Государь осведомлен о положении России, значило бы клеветать на него. Если бы только он знал действительно все беззаконие и преступления, которые совершаются его именем в Финляндии, Польше, Привислянье, Закавказье, в Сибири, и главное, и всего более в коренной, собственной России; если бы он на мгновение увидал в истинном свете положение страны, — он не мог бы долее снести всей лжи, его окружающей, не согласился бы ни одного дня долее признавать себя „самодержцем” и принимать ответственность за столько неправды, столько жестоких обид, насилий, злодеяний, хищений. Неведение, невозможность знать то, что творится в России — вот лучшее, единственное оправдание Царя и вместе — это худшее и безусловное осуждение самодержавия, его приговор. Верховная власть великой Империи не может, не должна быть слепорожденной и осужденной на вечную слепоту. И не нужно доказывать, какою страшною опасностью грозит такая слепота во всех отраслях внутренней и внешней политики. Пятьдесят лет тому назад она привела Россию к Севастополю — теперь она завела нас в Манчжурию и ввергла нас в гибельную войну, знаменующую собою начало ряда грядущих восточных войн, для которых потребуются все наши силы, весь собирательный разум, весь Совет Земли Русской. Да будет зрячею русская сила и верховная власть нашей земли!

Без свободы не может быть света и разума, а без света и разума не может быть закона и правды. И отсюда третье наше положение: при полной бесконтрольности и безответственности правительства Монарх — не в силах нормировать его деятельность; при неограниченном полицейско-бюрократическом произволе не может быть прочного закона, устойчивых правовых норм. При отсутствии действительного осведомления о внутреннем состоянии и потребностях страны не может быт разумного и действительного законодательства.

470

И вот, при бесконечном множестве существующих законов и необычайно плодовитом канцелярском сочинительстве новых законопроектов, Россия страдает бесплодием законодательства и бессилием закона. При фактическом самодержавии бюрократии нарушается коренным образом первая основная статья свода законов, составляющая главу, краеугольный камень этого свода — статья о власти самодержца. Не законами ограничивается эта власть, а принципиальным беззаконием безответственного правительства.

Отсюда бессилие закона, которое прежде всего проявляется в полном неуважении к нему со стороны правящих и со стороны управляемых, в полном отсутствии живого сознания того, что такое закон. Страна управляется не законом, а административным произволом и „временными правилами“, нередко, даже почти всегда, идущими в разрез с действующими законами, или же столь же внезаконными и противозаконными министерскими постановлениями и распоряжениями, скрепленными монаршею подписью.

Вот чем объясняется естественное бесплодие и беспринципиальность законодательной работы, ее совершенная неспособность к созданию устойчивых и жизнеспособных норм. Перед русским законодательством по каждому конкретному вопросу ставится совершенно невозможная и, во всяком случае, неестественная задача согласования противоположных непримиримых требований, юридических и антиюридическпх — требований правового порядка и антиправовых требований полицейского абсолютизма.

Истинные объективные правовые нормы не сочиняются, не выдумываются, а открываются и устанавливаются сообразно истинному существу тех или иных институтов, общественных отношений и функций, тех или других действительных правопотребностей. Русский чиновник, заготовляющий законопроект, должен иметь в виду не законодательное установление или формулировку каких-либо объективных и действительных правовых норм, не действительные правопотребности, не те законоположения, которые в данных реальных условиях являются наиболее объективными, целесообразными, справедливыми, юридически-верными или естественными, а те, которые соответствуют тенденциозным требованиям полицейского абсолютизма, иногда чисто случайным требованиям невежественной фантазии начальства или влиятельных временщиков. Таким законодателем

471

руководят не интересы права или требования действительности, а ведомственный или служебный интерес и требование службы. Этим и объясняется беспомощность и несостоятельность нашего законодательства по всем сколько-нибудь крупным вопросам. Игнорировать вполне действительность с ее реальными требованиями — точно так же как вполне игнорировать право с его логикой и его юридическими требованиями — представляется невозможным или трудным; но, с другой стороны, признать право в полной мере представляется еще более трудным и невозможным в виду требований антиправового бюрократического абсолютизма. И вот, в виду этого затруднительного положения, остается изобретать компромиссы и предаваться законодательному лукавству или же обходиться суррогатами законов в виде временных правил и Высочайше утвержденных постановлений комитета министров.

Про все институты, составляющие необходимую принадлежность современной государственности (état moderne), — земское и городское самоуправление, суд присяжных, университеты, можно сказать то, что было высказано столь авторитетными представителями нашей бюрократии о земстве, т.-е., что они несовместимы с “бюрократическим абсолютизмом” при чем это можно доказывать совершенно аналогичными аргументами. Вполне упразднить их, однако, не решаются, а вместе признать их право, признать те правовые нормы, без которых они извращаются или упраздняются — тоже нельзя. И отсюда Сизифова работа нашего законодательства, его вечное усилие сесть между двумя стульями. Естественно при этом, что создаваемые им законоположения являются немощными и мертворожденными, нередко совершенно бессмысленными и уродливыми. Некоторые из них, пройдя все инстанции, так и не вступают в силу; другие не могут родиться на свет; обычны случаи ложной законодательной беременности.

Из всех жизненных задач, ставящихся законодательству, нет более важной, более настоятельно требующей решения, чем крестьянский вопрос; вопрос административного и судебного устройства, вопрос земельный и экономический, наконец — вопрос правового устройства крестьянского состояния. Ибо, помимо всего прочего, помимо того страшного и тяжкого экономического кризиса, который переживает наше крестьянство и который представляет серьезную государственную опасность, положение кре-

472

стьянства осложняется еще полным отсутствием твердых и ясных юридических норм, определяющих личное, семейное, имущественное право. По мнению лиц, близко стоящих к делу, в этом отсутствии права заключается едва ли не главная причина крестьянского нестроения, одна из коренных причин хозяйственного упадка сельского населения. И если экономический кризис крестьянства считается серьезным недугом, то отсутствие права в его среде является источником опасной смерти, против которой нельзя бороться одними полицейскими мерами.

Никогда перед законодателем не стояло задачи более великой и более ответственной и более непосильной. Разрешить ее своими средствами, не спросясь земли, бюрократическое правительство точно так же не может, как не может оно обратиться к народному представительству. И вот оно изобретает особые способы обращенья к земле, создавая разные искусственные и случайные местные „совещания", минуя земство, минуя всякое представительство, чтобы вместо определенного ответа получить тысячи разрозненных случайных ответов и затем подвергнуть эти ответы, собранные в целую библиотеку печатных томов, действию министерских лабораторий и министерской перегонки. Вся эта печальная процедура могла послужить собранию огромного материала далеко не одинаковой ценности для будущих ученых диссертаций о положении России в начале XX в.; она могла служить целям провокации или агитации, она могла служить какому-то обману, но она не могла служить действительной, серьезной законодательной работе.

Доказательства не заставили себя ждать.

В кратком своде заключений, выработанных сельскохозяйственными комитетами („Вестник Фин.“, № 51, 1903), существенным заключением, касающимся сословной обособленности крестьянства, является признание необходимости „устранить обособленность крестьян в правах гражданских и личных по состоянию, в частности — в области управление и суда". И вот после того как это заключение было высказано, как бы в ответ на него были вновь организованы совещания или комитеты из представителей местных деятелей и местной администрации, которым разрешение крестьянского вопроса предначертано из Петербурга в духе, диаметрально противоположном этому вескому и вполне правильному заключению, подсказанному действительностью, ее неотложными требованиями. В указе Сенату от

473

8 января 1904 г. предначертывается, как раз наоборот, сохранение сословного строя, или, как это поясняется в опубликованном одновременно с этим указом „Очерке работ редакционной комиссии по пересмотру законоположений о крестьянах" — „сохранение обособленности крестьянского сословия”. В названном очерке эта обособленность вместе с „особливым порядком управления крестьянами" и „неприкосновенностью основных форм крестьянского землепользования" прямо признаются главными началами, „одухотворяющими" (sic) положение 19-го февраля. Далее говорится, что „право государства на выделение крестьян в обособленную группу, подчиненную ближайшему надзору особых правительственных органов, является логическим последствием понесенных государством жертв для обеспечения крестьянского быта”. О том, имеют ли какие-нибудь „логические последствия" вековечные жертвы, несомые крестьянством для обеспечения государства, „Очерк" умалчивает. Но, независимо от права, самая необходимость „обособления крестьян" оправдывается следующим рассуждением, одинаково замечательным по своему стилистическому безграмотству и логической нелепости:

„Воспитанные в неустанном, упорном труде, привыкшие к исконной однообразной обстановке жизни, приученные изменчивым успехом земледельческих работ к своей зависимости от внешних сил природы и, следовательно (!), от начал высшего порядка, крестьяне, более чем представители какой-либо другой части населения, всегда стояли и стоят на стороне созидающих и положительных основ общественности и государственности и таким образом силою вещей являются оплотом исторической преемственности в народной жизни против всяких разлагающих сил и беспочвенных течений (sic). — В этом издавна сложившемся и устоявшем в течение веков бытовом своеобразии нашего крестьянства лежит залог прочности его особливого сословного строя".

Хотя из дальнейшего изложения и можно усмотреть, что комиссия не скрывает от себя, как тяжко отзывается зависимость от внешних условий на принудительное „бытовое своеобразие" крестьянства на его культурном и хозяйственном уровне, но, тем не менее, в увековечении такого „своеобразия", а равно и „сознание зависимости от внешних сил” она видит „оплот исторической преемственности в народной жизни”. Увековечение бесправия и „форм землепользования”, делающих

474

невозможным переход к высшей культуре, как „оплот” существующего режима и „созидающих положительных основ общественности и государственности”, — вот достойный ответ петербургской бюрократии на самую острую из всех нужд земли русской!

Но мы не хотим отклоняться от нашей задачи или вдаваться здесь в какую-либо критику работ редакционной комиссии по существу. Мы хотим только указать здесь то, что могло быть ясно и до опубликования каких-либо правительственных сообщений по этому вопросу, а именно, что самая задача — водворить в деревне правопорядок — не может быть не только выполнена, но даже понята должным образом, пока правопорядок не залег в основу государственного управления.

Судьба тех немногих членов сельскохозяйственных комитетов, которые решились открыто об этом заявить, достаточно показала, каким бессмысленным мечтанием является крестьянская реформа при совершенном бюрократическом режиме.

А между тем жизнь не ждет... Петербургская бюрократия не поняла серьезного значения волнений, происходивших в последние годы среди крестьянства, как она не поняла и проглядела события последних лет на Дальнем Востоке, ту желтую опасность, которая встала перед Россией. Она не видит и той грозной опасности, которая зреет в крестьянской среде. Близящаяся смута будет для нее такой же неожиданностью, как японский погром, и застанет ее столь же постыдно неподготовленной и несостоятельной.

И все же представители бюрократии не могут не чувствовать, что они сбились с пути и ведут государственный корабль по ложному курсу. Испуг и растерянность сказываются в правительственных мероприятиях, в бессмысленных репрессиях, во лжи правительственных сообщений, которые ни в ком не находят веры. Они видят смуту и ищут зачинщиков смуты, не понимая, что они сами — главные ее зачинщики, что корень ее лежит в отсутствии законного правопорядка. Они видят общую неурядицу и прогрессирующую распущенность, и они кричат об усилении власти, не понимая, что сила и полиция не могут заменить права и свободы и что без твердой законности власти не существует, что без нее она вырождается в произвол, который плодит беззаконие, сеет смуту и рождает анархию.

475

Верно, что России нужна сильная правительственная власть, и верно то, что в ней нет такой власти. Ее не будет и впредь, пока мы будем заменять ее призраком самодержавия.

III.

Истинный патриотизм одинаково дорожит охранением отечества и его преуспеянием. Истинно консервативная приверженность „положительным, созидающим основам государственности и общественности”, благоговейное, сыновнее отношение к заветам прошлого, уясняющимся в историческом сознании, не исключает, а, наоборот, предполагает, требует от нее деятельной заботы о культурном росте родной земли, об умножении ее духовных и материальных сил, о ее политическом и общественном развитии. В искренней и просвещенной любви к отечеству то и другое связано нераздельно, и там, где во имя мнимо-консервативных интересов парализуется просвещение, общественная свобода и политическое развитие страны, там нет и не может быть действительного охранения каких-либо „созидающих” начал. Ибо все, что угрожает преуспеянию страны, угрожает и ее духовному здоровью и крепости, ее силе и благосостоянию, а постольку и ее духовной и материальной целости.

Вот почему современный наш реакционный консерватизм не заслуживает этого названия, являясь мнимым и ложным, разрушительным по своим результатам. Вот почему он так бессилен в деле строения, созидания, воспитания общественного и в борьбе против смуты, которую он усиливает и разжигает, будучи столь же революционным по существу, как и те „беспочвенные течения”, которые неразрывно с ним связаны и необходимо им вызываются.

Прикрываясь знаменами православия, самодержавие и народности, этот мнимый консерватизм не только не охраняет, но всего более подкапывает и разрушает те „положительные основы” церкви и государства, которые он берет под свою защиту. Он топчет в грязи и свои знамена, он треплет их, отдает на поругание, делая их предметом, достойным ненависти и презрения. Он умаляет и унижает власть Престола, противополагая ее правовому порядку, гласности, общественной свободе, современной государственности и общественности. Он унижает православие, противополагая его веротерпимости, свободе совести и свободе научного исследования. Он позорит русскую народность,

476

делая ее знаменем узкого и бессмысленного национализма. Престол, церковь, народность из „созидающих и положительных основ государственности и общественности” превращаются этим ложным, революционным консерватизмом в начала разрушительные и отрицательные: в утверждении Престола разрушается гласность, земское и городское самоуправление, автономия университета, независимый суд, земская школа; во имя православия разрушаются храмы инословных; во имя народности разоряется культура окраин, подавляется национальность поляков, немцев, финляндцев, армян. „Положительные основы“ служат лишь предлогом абсолютизма петербургской бюрократии и полицейского сыска.

И, таким образом, в этом ложном и лживом консерватизме нет прежде всего веры в то, что он защищает, нет уверенности во внутренней силе и правде охраняемых устоев. Отсюда возмутительный цинизм, постоянная ложь и растерянный испуг мнимых охранителей, вечный страх, заставляющий их видеть смертельную опасность для государства в каждом шорохе гласности, в каждом дуновении свежего воздуха. Если бы они действительно верили в самодержавие, они не боялись бы свободы. Если бы они верили в русский народ, они не хотели бы увековечить его бесправие. И если бы они верили в истину православия, они ужаснулись бы насилиям, чинимым во имя его; они не потерпели бы, чтобы во имя его совершали святотатство, взрывали и оскверняли христианские храмы, как это делалось в Западном крае, или чтобы ради него громили села несчастных сектантов, как это имело место при разгроме духоборов; они не допустили бы кощунственного превращения самой церкви в казенное учреждение, лишенное внутренней зависимости и подчиненное той же всевластной бюрократии, которая и ее делает орудием для своих полицейских целей.

Этот грех против церкви есть самый тяжкий из грехов русского государства, — грех против Духа, особенно тягостный для всякого верующего патриота. Лучшие из публицистов наших обличали его со скорбью и ревностью. Напомним красноречивые страницы И. С. Аксакова и Вл. Соловьева, который раскрыл с такою силою язвы нашей государственной церкви с ее антиканоническим управлением, отсутствием независимой духовной власти и церковной свободы.

Самостоятельность церкви и свобода совести — вот требования, которым должно удовлетворять всякое правовое государство

477

и прежде всего всякое государство, признающее себя христианским. Не даром славянофилы с такою горячностью настаивали на том, что именно русское православное государство должно в полной мере выполнить их, так как без свободы совести одно внешнее православие обращается в мертвенное фарисейство, а без внутренней независимости церковь Божья „святотатственной рукою” приковывается к подножию земной, светской власти. Между тем именно в России такое отрицание религиозной и церковно-общественной свободы являлось исторически необходимым. Пленение церкви было естественным и неизбежным результатом развития ложного начала самодержавия, которое нигде и ни в какой церкви, а тем более в господствующей не может допустить независимую от себя сферу общественную. Оно посягало на нее уже со времен византийских, стремясь осуществить свой абсолютизм в отношении к ней, и в петербургский период нашей истории эти посягательства приводят к конечному успеху: православная церковь становится церковью бюрократического цезаропапизма.

И при взгляде на ее упадок и запустение, на невежественное, коснеющее духовенство, получающее дикое, безобразное воспитание и не способное ни понимать, ни удовлетворять духовных запросов своей паствы; при виде глубокого отчуждения от церкви всей образованной части общества и постоянного отпадения религиозных народных масс, влекомых духовной жаждой; при виде всей этой немощи и бессилия, оскудения духа, принижения, деморализации иерархии, порабощение церкви, что должен чувствовать истинно верующий, православный человек, видящий в церкви положительную, зиждущую основу не только государственности, но и жизни? Что должен чувствовать верный, искренний ревнитель церкви, движимый стремлением охранить ее от святотатственных посягательств, от оскверненья, распаденья? Сквозь золото риз он видит цепи, сковывающие церковь, и, как верный сын ее, он молится за ее освобождение...

Такое положение церкви являет величайший соблазн для верующих и неверующих, для народа и для интеллигенции. Но вместе с тем, в своем настоящем бессилии, церковь не может успешно выполнить и ту полицейскую службу, которую ждет от нее бюрократическое государство: она не может служить ему опорой и сама требует внешней опоры с его стороны.

478

Что же в конце концов служит действительной опорой, устоем существующего порядка, т.-е. бюрократического абсолютизма? Не церковь, очевидно; не любовь народная, не патриотизм, не здравые инстинкты охранения, ибо, как мы видим, и патриотизм и живая вера, интересы народа и интересы интеллигенции, мало того — интересы самого Престола не могут оправдывать этого убийственного порядка вещей и должны требовать его скорейшего упразднения.

Чем же держится он?

Полицией.

Не охранение, а „усиленная охрана”, не церковь, а департамент полиции — вот „положительные основы” государственности и общественности современной России. Надо быть искренними с самими собою и спросить себя по совести: неужели же мы так растленны, что бюрократический абсолютизм под фирмой самодержавия мог бы существовать у нас долее без исключительных мер осадного положения?

Сама правящая бюрократия не считает этого возможным, и она не ошибается: отвергая правовой порядок, необходимый России, остается хронически держать ее в осадном положении, управлять ею при помощи режима усиленной охраны.

Многие из представителей высшей бюрократии не скрывают от себя того великого зла и опасности, которые сопряжены с самым существованием этой „охраны”, являющейся каким-то заговором против всего русского общества. Бесконтрольная, тайная, полицейская организация, располагающая неограниченными средствами и дискреционною властью, опутавшая всю Россию сетью шпионства, представляет собою не только общественную, но и государственную опасность — поскольку такая организация, стоящая вне закона и находящаяся в руках наиболее презираемых и презренных полицейских агентов, естественно и легко делается преступной и необходимо обращается в жандармократию худшего сорта, в тиранию низших агентов, в режим слова и дела.

И тем не менее, как ни опасно и постыдно это зло, оно представляется совершенно неизбежным и необходимым в развитии бюрократического абсолютизма. Этого мало, перед Царем стоит дилемма — либо перейти к правовому порядку, либо прогрессивно усиливать полицейский деспотизм, усиливать полномочия полиции, уничтожая последние рудименты гласности, самоуправления и действительного правосудия; от режима нагайки придется

479

перейти к режиму виселицы. „Отец мой бил вас бичами, а я буду бить вас скорпионами“ — вот рецепт усиливающейся реакции, рецепт Ровоама, который привел к разделению его царства. Усиливающаяся реакция, возрастающий полицейский террор до момента катастрофы или переворота — вот политическая программа, которая приходится одинаково на руку крайним элементам и государственным преступникам, находящимся на правительственной службе, революционерам, работающим за свой собственный счет и лишь по временам получающим субсидии из особых средств департамента — в целях высшей политики или провокации. И этой программе мы вынуждены будем следовать, если не остановимся в нашем движении по наклонной плоскости и не свернем с гибельного пути.

Правовой порядок или неограниченная жандармократия со всеми ее неизбежными последствиями, с анархией, к которой она ведет,— другого выбора нет. И напрасно было думать, что здесь можно изменить или исправить что-либо путем паллиативной реформы самой полиции, напр. при помощи установления определенного участия прокуратуры в сыске и дознании или судебной власти при наложении административных взысканий. Подобными мерами можно развратить прокуратуру и дискредитировать судебную власть, что отчасти уже достигнуто, но изменить самого существа жандармократии немыслимо. Хорошая полиция столь же несовместима с самодержавием, как самоуправление, гласность, просвещение: развращенная собственным неограниченным самовластьем, полиция лишается всякого авторитета; чуждая законности и ответственности, она сама ускользает из рук правительственной власти и теряет внутреннюю дисциплину — реальная власть переходит в руки подчиненных низших агентов, фактически бесконтрольных и пользующихся отсутствием законной ответственности. Акты беззаконного превышение власти, преступление против лиц якобы неблагонадежных или хотя бы таких, относительно которых можно высказать предположение в антиправительственном образе мыслей, не только не считаются предосудительными, но нередко покрывают всевозможные другие уголовные преступления. Немудрено, что при таких условиях полиция может нести лишь застеночную службу, а прямые и главные задачи ее, состоящие в поддержании общественной безопасности, постоянно уходят на второй план и становятся ей непосильными.

480

В начале нынешнего царствования катастрофа на Ходынском поле послужила тому вещим указанием; дальнейшие многочисленные волнения и беспорядки могли это подтвердить. Сошлюсь на кишиневский погром. Здесь вовсе не было одного виновника, одного фантастического „царя Ирода”, давшего чудовищную инструкцию послушным исполнителям, как это рассказывали про г. фон Плеве в заграничной прессе, которая исходит из преувеличенного понятия об исполнительности нашей администраций и полиции. В действительности дело обстояло несравненно хуже и представляется гораздо более опасным и зловещим для будущего: самая административная и полицейская организация оказалась совершенно гнилою и негодною к выполнению своих прямых и элементарных задач. С другой стороны, выяснилась с необычайною, ужасающею яркостью и полная слабость и несостоятельность судебной власти, совершенно бессильной исправить это зло: моральное впечатление кишиневского процесса было, может быть, еще более тягостным, нежели впечатление самого погрома; там были неистовства безумной, несмысленной, озверевшей толпы; здесь спокойное систематичное надругательство над правосудием, торжественное признание неприкосновенности и безнаказанности всех действительных виновников, подстрекателей и попустителей погрома, начиная с низших чинов полиции. Это был недостойный возмутительный фарс, который накануне войны нанес престижу России больший ущерб в глазах всего света, нежели самый кишиневский погром. И все это показывает, чего мы можем ожидать от властей при будущих неизбежных смутах и мятежах, к которым они же толкают население.

Выход из этого положения один, и возможна лишь одна коренная реформа администрации — уничтожение ее самовластия, подчинение ее правопорядку и законной ответственности. Все остальные меры суть паллиативы, которые останутся бессильными, пока не тронут корень зла. Надо понять, что бюрократический абсолютизм, противополагающий себя правовому порядку, гласности и свободе общественной и политической, есть не что иное как полицейский деспотизм и ничем иным быть не может. Все остальные органы государственного управления обеззакониваются и проникаются полицейским духом. Суд, школа, самое церковное управление делаются полицейскими; все подчиняется интересу полиции и притом неизбежно плохой, бесчинной полиции. Нужно ли удивляться, что результатом полицейского деспотизма являются

481

беспорядок, растление, смута, сугубая смута без конца? А между тем неумолимая логика вещей, логика системы, не позволяет остановить развитие зла, не изменив коренным образом нашего строя.

Полицейский деспотизм усиливается год от году, и гнет его все тяжелее и тяжелее испытывается народом и обществом, отданным его произволу. Только исключительное положение, общественное или служебное, может обеспечить русского человека от грубого насилия, от попрания элементарных человеческих прав, от оскорбления, бесчестия, обысков, ареста, ссылки без суда и возможности оправдания — иногда по недосмотру, извету, ошибке или прихоти какого-нибудь агента. За исключением немногих избранников, все русское общество, независимо от действительного участия отдельных лиц в противоправительственных движениях, ничем не обеспечено от грубой тирании, от возрастающей наглости полиции и ее постоянных вторжений. Вся интеллигенция находится в положении бесправной, поднадзорной. Вся русская учащаяся молодежь с момента поступления в высшее учебное заведение попадает под усиленный надзор полиции и испытывает на себе весь бессмысленный унизительный гнет ее деспотизма: в этом состоит ее политическое крещение, ее политическое воспитание. Нужно ли говорить, что это воспитание — прямо революционное, и что ничего, кроме острой ненависти и возмущения против „жандармократии“, оно внушить не может? Самые нелепые и озлобленные бредни, распространяемые революционной пропагандой, прививаются учащейся молодежи не вопреки усилиям полиции, а благодаря ей.

Учреждения, долженствующие просвещать и воспитывать общество, — церковь и школа,— сами парализованы и развращены полицейским режимом.

Мы говорили уже о церкви. Утратив веру в свои внутренние силы, немощная духом и словом, она не знает других средств борьбы, кроме цензуры и полиции. При помощи духовной цензуры она борется со всяким проявлением самостоятельной религиозной мысли или богословской науки; при помощи полиции она борется с инославными исповеданиями, расколом и сектантством. На ряду со светской полицией, тайной и явной, выросла тесно связанная с нею жандармерия духовного ведомства, особенные шпионы и провокаторы, агенты в рясах и без ряс, кощуственно именующие себя „ миссионерами” которые, к злорад-

482

ству врагов церкви и соблазну верующих, на глазах у всех собирают свои бесстыдные синедрионы под названием „миссионерских съездов”

Духовенство, приниженное, бесправное, невежественное, не в силах бороться против этих язв. Духовная школа, в которой оно получает свое образование, как бы нарочно создана для того, чтобы уродовать своих питомцев, сделать их одинаково далекими и чуждыми как простому народу, так и образованному обществу, неспособными ни понимать свою среду, ни воздействовать на нее. Она стремится оградить будущих пастырей от всех современных веяний общественных, литературных и научных, мало того — внушить им заведомо превратное, ложное представление о них. Духовные академии, высшие богословские школы страны, служат рассадниками этой лжи — ложной науки и фарисейского самомнения, которые под защитой невежественной цензуры монополизируют за собою „духовную науку“ и выдаются за истинное богомудрие.

Безотрадным является и положение светской школы—низшей, средней и высшей. Отсутствие уважения к науке, полное непонимание зиждущей культурной силы просвещения и образования, неуважение к школе, неспособность и нежелание признать самостоятельность школы и самостоятельность ее задач, наконец полное пренебрежение к внутренним требованиям школьного дела — вот главный тормоз развития школы и просвещения в России. Полицейский интерес, полицейские соображения и здесь берут верх над всем и заслоняют собою все — и духовные нужды общества, и элементарные требования школы.

В области низшего, первоначального образования — борьба против земства и земской школы из-за полицейских страхов, из-за глубокого недоверия к русскому обществу и русской интеллигенции. В области средней школы — ультра-полицейский режим, введенный графом Толстым и основанный на грубом недоверии к обществу и педагогическому персоналу. Система „особливого” надзора над учениками, преподавателями, начальством; чисто полицейское отношение к педагогическому делу, к воспитанию и преподаванию; постоянная ломка учебных планов под влиянием соображений опять-таки чисто внешнего, полицейского свойства: такие соображения вызвали введение классицизма, и они же вели к его отмене; ими вызываются сокращение или расширение учебных планов по истории и русской словесности. Наконец, в

483

университетах ломка уставов по тем же соображениям без, всякого внимания к существу университетского дела и в заключение — теперешний полицейский устав 1884 года со всеми его придатками, заплатами и пробоинами. Независимо от сего, от окончательного разрушения автономии и внутреннего авторитета университета, постоянное грубо-деспотическое вмешательство полиции в его дела, вмешательство непосредственное или же посредствуемое министерством народного просвещения, которое само является у нас лишь специальною отраслью полицейского управление Империи.

После разгрома Ванновского русская школа, средняя и высшая, представляет собою пожарище, занятое временными балаганами, на котором надо что-нибудь построить. Строить без знающих зодчих, без плана, без внимания к требованиям школьного и университетского дела, очевидно, нельзя. Но, с другой стороны, отказаться от первенства полицейских интересов, допустить самостоятельность школы, автономию университетов, признавать, право научной мысли и свободной научной деятельности „академической свободы“ — все это возможно лишь в правовом государстве, а не в республике жандармов.

Школа, в которой не знают, чему и к чему учить и учиться, распадается окончательно, и университетский кризис слишком обострился, чтобы тянуться долее. Волнения университетской молодежи, раздутые и усиленные бессмысленными репрессиями, делают невозможным осуществление задач университетского образования и принимают явно политический характер. Правительство сочтет, себя вынужденным закрыть университеты и вычеркнуть Россию из числа стран, имеющих высшие учебные заведения. Если оно не сделало этого до сих пор, если, в своем „отеческом попечении” об учащихся, оно ограничивалось паллиативами — массовыми избиениями, высылками, ссылками в Восточную Сибирь, отдачей в солдаты и другими репрессиями, то поздно или рано ему придется не только убедиться в том, что университеты не могут существовать при режиме „слова и дела“, но я открыто признать это и покончить с университетским вопросом.

Этот вопрос имеет великое принципиальное значение: отношением своим к университету, рассаднику высшего научного образования, государство определяет свое отношение к делу образования и просвещения вообще,— оно определяет свой собственный образовательный ценз, выдает самому себе аттестат. Помимо практической надобности в людях с высшим образованием,

484

нужна вывеска университета. Но в конце концов придется обойтись и без нее или прибить ее к пустому месту.

Итак, еще раз, где же они, „зиждущие положительные основы государственности и общественности"? И где те учреждения, которые вводят их в сознание общества, которые воспитывают, дисциплинируют общество в благоговейном почтении к этим зиждущим началам? Парализованная церковь, разлагающаяся школа или печать униженная, оскорбленная, проживающая по желтому билету, под надзором или на содержании полиции? Или, может-быть, назидающее, дисциплинирующее влияние оказывают те „особливые" органы и учреждения, которые воспитывают в русском обществе „сознание зависимости от внешних сил и, следовательно (!), от начал высшего порядка".

Отсутствие школы, общественного воспитания и общественной .дисциплины, отсутствие „положительных зиждущих начал" в русской жизни является источником глубокой деморализации и растлевающего нравственного анархизма, гибельного как для общества, так и для личности. Отсюда подавленное, угнетенное нравственное настроение, апатия, ноющий, ипохондрический пессимизм, неуравновешенность, издерганность, ужасающая беспринципность, тревожные симптомы нравственного вырождения, составляющие характерные особенности современных общественных и литературных типов.

Разрушительная борьба против всякой общественности принесла свой плод в глубокой нравственной дезорганизации общества, которая представляет одну из самых серьезных угроз для настоящего и будущего России. Стихийный, безотчетный патриотизм таится в ней, и он-то всего более подает надежд и на грядущее возрождение. Но этот патриотизм лишен возможности какого бы то ни было достойного и положительного проявления вне исключительных моментов народных бедствий или катастроф в роде настоящей войны. Не говоря о низменных площадных проявлениях, возбуждающих простую брезгливость, действительный патриотизм в мирное время имеет случай высказываться почти исключительно в отрицательной форме оппозиции или протеста и возбуждает в просвещенных и честных русских людях почти исключительно чувства негодования, стыда и злобы при каждом новом акте произвола и насилия, при каждом новом внутреннем поражении России. Тот не достоин быть русским гражданином, кто не чувствует жгучего стыда при

485

мысли о своем бесправии, о бесправии всего русского народа. И это постоянное уязвление и попрание патриотизма, этот стыд и обида за Россию создает крайне угнетенную, нездоровую атмосферу, в которой притупляется чувство гражданского долга и в которой легко извращаются элементарные понятия общественной нравственности. Вот почему молодое поколение, вырастающее в этой атмосфере, воспитывается в смуте и выходит в жизнь с революционным настроением и самыми превратными антипатриотическими взглядами на общество, государство и гражданские обязанности. Вот почему, несмотря на целое море холопства, коснения, квасного крепостничества, в России нет или почти нет элементов здорового и действительно зиждущего консерватизма.

Среди гнили общественной зародился и расцвел российский радикализм, побочный сын политического рабства и полицейского деспотизма. Он представляет собой лишь обратную сторону, отрицательный плюс реакции. Достойный сын века, невежественный, грубый и столь же, если еще не более, антикультурный, чем породивший его деспотизм, бесшабашный и распущенный, равно чуждый внутренней дисциплине и зрелой политической мысли, он, естественно, вырождается в революционный анархизм и, продолжая дело отцов, способен служить лишь делу смуты и разрушения. Его называют беспочвенным; но простой, взгляд на современное состояние русского общества убеждает нас в том, что нигде нет почвы, более благоприятной для развития этого продукта гниения общественного, как именно в нашей среде.

В затхлой атмосфере, где не может жить ни просвещенный в корне своем охранительный либерализм, ни истинный патриотизм, ни разумный консерватизм, там, без воздуха и света, множится эта тлетворная плесень. И мы все боимся света и воздуха, которые одни могут ее убить и оздоровить общественную атмосферу, между тем как именно их отсутствие способствует ее развитию и губит лучшие силы России.

В грозный час великого испытания, когда все язвы, вся несостоятельность государственного и общественного строя России столь явно раскрылись перед целым светом, когда зарево пожара осветило нам ту зияющую бездну, в которую мы несемся, мнимые охранители под гром японских орудий и как бы в союзе, с нашими врагами мечтали ввести в Россию режим Бирона, экс-

486

плуатируя и вместе подрывая проснувшийся патриотизм русского общества. Это была измена, которой нет оправдания в самой слепоте и безумии, — измена, которая несравненно хуже и опаснее всех гнусностей революционного японофильства.

IV.

Вот мысли, которые многие, долгие годы думают просвещенные русские люди, — мысли, в которые мы вкладываем всю горечь обиды, весь стыд и негодование попранного патриотизма, всю нашу веру в Россию и нашу сыновнюю любовь.

Мы убеждены, что во всей России, начиная от Царя и до последнего мужика, до последнего солдата, которого теперь ведут на бойню в Манчжурию, никто, решительно никто, за исключением немногих корыстных, злонамеренных людей, не заинтересован в сохранении теперешнего режима, равно опасного для каждого отдельного русского гражданина и для внутреннего мира, чести внешней целости России, для Престола и государственного порядка. Недоразумения становятся невозможными в виду очевидности.

Мы не порываем связей с историческим прошлым России. Мы не отрекаемся от основ ее государственного величия, а хотим их укрепить и сделать незыблемыми. Мы не поднимаем руки против церкви, когда хотим освобождения ее от кустодии фарисеев, запечатавших в гробу живое слово. И мы не посягаем против Престола, когда мы хотим, чтобы он держался не общим бесправьем и самовластьем опричников, а правовым порядком и любовью подданных. Тот самый патриотизм, тот могучий государственный инстинкт, который собрал Россию вокруг Престола московских государей, образовал ее в самую крепкую и обширную державу в мире, должен теперь получить свое историческое оправдание: не на гибель себе, не на закрепощение России вознес он так высоко престол царский и заложил так прочно его основание. Теперь сама царская власть должна довершить строительство земли, дав ей свободу и право, без которых нет ни силы, ни порядка, ни просвещения, ни мира внутреннего и внешнего. И этим она не ослабит, а бесконечно усилит себя, восстановив себя в своем истинном значении царской, а не полицейской власти и сделавшись залогом свободы, права и мирного преуспеяния.

Умалится ли существующая царская власть в тот вожделенный день, когда гарантии правового порядка будут ею даны, когда

487

она сделает своих слуг реально ответственными перед собой и перед Россией и вызовет к существованию единственный орган, способный осуществить такую ответственность? Ослабится ли механизм государственного управления от правового порядка или уважение к власти оттого, что в основу ее деятельности ляжет закон, а не произвол? Подорвется ли кредит России оттого, что бюджет ее будет обсуждаться земским собором и согласоваться с ее действительными нуждами и силами? Наконец, станет ли законодательная деятельность менее плодотворной, целесообразной и согласной с действительными потребностями земли, если ее избранники примут участие в такой деятельности?

Не должно быть ни ложных иллюзий, ни ложных страхов. В настоящую минуту, в силу исторических условий, в России еще не видно той общественной политической силы, которая могла бы исторгнуть у верховной власти какие-либо конституционные гарантии помимо ее воли. Нравится ли это нам, или нет, но пока это несомненно так, и те небольшие сравнительно группы радикалов, которые мечтают об „освобождении“ России посредством революционной агитации, не отдают себе достаточно отчета в крепости исторических основ державной власти и в стихийной силе того верного исторического инстинкта, который собирал и доселе собирает Россию вокруг Престола, как единого стяга русского. Этим и объясняется, что наш радикализм вступает в столкновение с самим патриотизмом русским, который не может отречься от заветов всего прошлого России, не отказавшись от себя самого. При начале войны этот коренной порок нашего радикализма выступил с особенною яркостью в антипатриотических, японофильских манифестациях, одинаково омерзительных для всякого здравого нравственного чувства, — манифестациях, достойных не граждан, а взбунтовавшихся холопов. Здесь явно обнаружилась внутренняя несостоятельность этого движения, его полнейшая политическая неспособность. Точно так же, как и реакция, с которой оно „нераздельно и неслиянно“ связано, оно может служить лишь делу разрушения и тормозить действительный прогресс, культурный и политический. Не тайна ни для кого: гнусное преступление 1-го марта остановило необходимую политическую реформу до наших дней.

Повторяем, в настоящую минуту, несмотря на крайнее возрастающее усиление смуты и общего неудовольствия, которое переходит в открытый ропот, еще нет той силы, которая могла бы

488

вынудить у верховной власти какой-либо акт, ограничивающий ее державные права. Но именно по этому самому всякий истинно-верноподданный, сохранивший какую-либо веру в царскую власть, всякий русский патриот, отдающий себе ясный отчет в современном положении России, должен желать, чтобы великий акт освобождения совершился именно теперь свободным почином монаршей власти, дабы необходимая и в конце концов все-таки неизбежная реформа шла от Престола и совершалась в его утверждение. Эта реформа должна совершиться теперь, пока не поздно — для блага России и Престола, пока она еще может прийти от Престола без умаления его значения, пока ложная и безумная политика полицейского деспотизма не привела нас к полной анархии, к полному материальному и нравственному разорению и кровавым смутам.

Первое, что требуется от истинного государственного человека, это ясное сознание настоящего положения и вытекающее отсюда понимание и предвидение неизбежного будущего.

В наши дни всякий русский человек, обладающий не то что государственным, а простым здравым смыслом, не может не видеть, что современное положение вещей продолжаться не может: оно неизбежно должно быстро и прогрессивно ухудшаться, если не произойдет коренной политической реформы. Полицейский деспотизм и связанная с ним смута и анархия будут идти вперед рука об руку, а с ними — одичанье, разоренье России и общий упадок. Тот искусственный застой, „та система замороженных нечистот", как называл Вл. Соловьев режим восьмидесятых годов, могла держаться лишь определенное, короткое время... Надо отдать себе отчет, что настоящий порядок вещей безусловно не соответствует ничьим законным интересам, а всего менее — интересам Престола, и что политическая реформа поздно или рано придет во всяком случае. Весь вопрос в том, как и когда она придет — теперь ли по воле монарха, во благо Престолу и России, или позднее, быть может, слишком поздно, после страшных потрясений и действий, когда надежда России будет обманута и вера ее посрамлена... Ясно одно, что откладывать опасно и что настоящий порядок вещей бесконечно опаснее не только для России, но и для самого Престола,  нежели правовой порядок.

Мы уже видели: те реальные, фактические усилия, которые, при современном бюрократическо-полицейском строе, делают мнимою царскую власть, бесконечно более ограничивают ее, нежели нормы

489

правового государства. И наоборот, гарантия закономерного правопорядка, данная свободным актом верховной власти, не может ее умалить. Мы слышим возражения: царь, который сегодня созовет народных представителей по собственному свободному почину, не утратит от этого ни права ни возможности распустить их завтра. Да, это право и эта возможность останутся за ним. Но если еще нет у нас политической силы, которая могла бы вынудить у монарха конституцию и продиктовать ему свою хартию, то существует государственная необходимость в упразднении полицейского деспотизма и учреждении представительного правления.

Если монарх созовет народных представителей сегодня и не распустит их завтра, то сделает это не по принуждению, а по рассуждению, уступая не внешней силе, а сознанной политической необходимости во благо России и Престола. Если он созовет их сегодня, то это для того, чтобы вывести Россию из того бедственного и опасного состояния, в котором она находится, в котором он всего менее может желать ее удержать; и если он распустит завтра представительное собрание, то он сделает это для того, чтобы привести Россию к еще худшему положению, нежели сегодня.

И чем скорее совершится этот великий и спасительный акт, тем прочнее будут заложены основы царской власти на будущее время, тем свободнее будет произволение царя. Он возвеличит свою власть и оправдает ее, он совершит дело правды и мира и заплатит свой долг России за все те жертвы и те жизни, которые она для него отдавала с таким беспредельным самоотвержением и верой. Не для того приносились они, чтобы увековечить рабство и бесправие русской земли и полицейский деспотизм петербургской бюрократии!

Русское самодержавие выросло в борьбе за единство и целость России, в великой борьбе с монгольским миром, которую мы пережили в период нашего государственного роста и которая возобновляется теперь, после перерыва нескольких столетий. Самодержавный царь, „самодержец“ означает первоначально царя автономного, не зависимого от какой-либо внешней власти, не состоящего данником или подданным вассалом другого государя. Такое самодержавие, или суверенитет государства, есть первое условие независимого государственного существования, для достижения и упрочения которого наши предки бились так долго и так упорно. Во внутренней жизни России рост царской власти определяется

490

победой над противоборствующими партикуляристическими стремлениями, традициями и переживаниями удельного периода и победой над притязаниями правящего боярства, при чем и здесь восторжествовало начало единовластия и верховенства царской власти. И наконец, эта самодержавная царская власть, залог государственного единства и крепости, оправдала себя в качестве начала зиждущего и творческого в реформах Петра, Екатерины, Александра II.

Ныне ей предстоит довершить дело государственного строительства, не порывая с заветами прошлого, а, наоборот, следуя этим заветам: в охранении внешней целости и внутреннего мира, в ограждении единовластия от узурпации правящей бюрократии, в удержании закона и порядка и, наконец, для общего культурного и экономического подъема, для освобождения и развития творческих производительных сил страны царская власть должна дать России блага правового порядка и политической свободы.

Великая последняя борьба с монгольским миром ожидает нас в течение предстоящего века. И каков бы ни был исход настоящей войны, ясно для всякого, что это только схватка с передовым отрядом монгольской силы, которую мы же разбудили и подняли от векового сна. Каков бы ни был исход этой разорительной убийственной войны, ясно уже теперь, что она скрепит узы Японии и Китая и поведет к вооружению Китая в более или менее близком будущем.

В этой борьбе нам нужен державный вождь, сильный сознанием нашей веры, и нам нужна вера в наше знамя, то царское знамя, за которое мы сражаемся и будем сражаться, вера непоколебимая, а усиленная, утвержденная, оправдывающая себя вера. Царь должен представлять Россию могущественную и свободную, и Россия должна перестать являться сынам своим каторжною или политической тюрьмой. Нам нужно все развитие, высший подъем и напряжение всех наших сил личных, государственных и общественных, которое немыслимо без политической свободы. Нам нужен весь собирательный разум русской земли. Нам нужен порядок, закон, внутренний мир. И всего этого мы не будем иметь, пока не будут сняты с России цепи полицейского деспотизма, одинаково позорные для России и для Царя, который ею правит. И это столь же необходимо для внутреннего порядка и преуспеяния, как и для внешней силы нашей.

Вооруженные европейской техникой полчища монголов будут сильнее нас, пока мы не совершим внутренней победы над

491

монголизмом, над внутренней татарщиной нашей. Из вековой борьбы с надвинувшимися на нее татарами Россия вышла могущественнейшим и обширнейшим в мире государством. Теперь, когда в результате случайного с виду, но вместе провиденциального сцепления причин борьба с стихийными полчищами Востока вновь предстоит России в течение грядущего столетия, она сама должна представлять собою нечто большее, чем стихийную силу: она должна стать, чем она призвана быть, — правовым христианским государством, передовою силою Европы и христианской культуры в предстоящей борьбе с Азией.

И каков бы ни был исход настоящей войны, ни одно русское сердце не может и не должно мириться с мыслью, что и после нее Россия останется в прежнем беспросветном рабстве и коснении, которые не сулят ей ничего, кроме позора, смуты и гибельных неисчислимых бедствий. Но мы верим, Россия воспрянет, и тот неиссякаемый мощный дух самоотверженного патриотизма, который являет себя на поле брани в подвигах героев и создал крепость России и силу Престола, воскреснет, обновит Россию и освободит ее.

Дрезден, 1904 г.

(Печаталось в „Московском Еженедельнике” в 1936 году.)

——————