Трубецкой С.Н., кн. Ответ кн. Д. Н. Цертелеву

Многоуважаемый князь.

Письмо ваше несколько меня удивило. Вы находите вместе со мною, что современная русская печать напоминает „страшную картину“ развалин едомских. Но вместе с тем вы, по-видимому, находите мерзость запустения неизбежным и нормальным состоянием печати вообще, — указывая, что то же самое наблюдается в других странах и прежде всего во Франции, где печать также представляет картину полного одичания, несмотря на отсутствие не только цензурного произвола, но и всяких стеснений или ограничений. Я думал, что из этого вы хотите вывести то заключение, что обе крайности — цензурного произвола и полной разнузданности уличной печати — соприкасаются и ведут к уродливым уклонениям. На самом деле, однако, я в вашем письме никакого заключения не нашел...

Я — не поклонник французской уличной печати, но я прекрасно знаю, что стал бы делать, если бы я был французским публицистом. Я уверен, во-первых, что никто во Франции или в иной

25

европейской стране, за исключением разве Турции, не помешал бы мне высказать печатно мои мнения и обсуждать в печати вопросы, касающиеся самых жизненных интересов общества, — каковы вопросы о церкви, о местном самоуправлении, о школе, о высшем образовании. И если бы я находил, что большинство публицистов проповедует вещи по моему убеждению безнравственные и пагубные для моего отечества, я считал бы долгом бороться с ними по мере сил, а не мириться с тем, что печать есть и должна быть орудием обмана. Честному и добросовестному французскому публицисту открыта возможность борьбы и защиты.

Далее, я думаю, что, несмотря на все одичание французской печати, в ней слышатся разумные человеческие голоса, которые своей внутренней силой и правдой превозмогают подавляющее большинство звериных воплей. Как ни возмутительна оргия французской печати в деле Дрейфуса, голос правды, по-видимому, берет верх. Благодаря французской печати были вскрыты уже не раз величайшие политические злоупотребления, величайшие хищения и преступления, имевшие громадное общественное значение и которые бы иначе оставались безнаказанными. Каков бы ни был упадок французской печати, уже одно это есть заслуга. Гласность возможна лишь там, где есть печать, и печать есть условие современного гражданского правопорядка и общественной жизни не только во Франции, но во всех европейских странах, где она функционирует более правильно, чем во Франции.

Печать есть чисто общественная сила и, отнимая у нее общественное значение, мы лишаем ее ее смысла. Это — сила большая, но безразличная сама по себе, поскольку она может служить и добру и злу: с неизбежным злом можно мириться, когда есть добро, которое его покрывает. Но когда общественное значение печати упраздняется, когда печать обращается в монополию „зверей пустыни“, то в ней не может быть ни добра, ни толка. Шакалы и коршуны существуют всюду, но нигде из них не делают заповедную дичь, я нигде печать не обращается в беловежскую пущу для привилегированных животных.

Положим, я лично — не охотник и нисколько не желаю тратить заряды на стрельбу по негодной дичи. Но, как человек порядка, я дорожу правом высказывать свое мнение в печати, дорожу им для себя лично, а еще более для других русских благомыслящих людей, пользующихся общим заслуженным уважением и голос которых много значительнее моего голоса. Стеснения печати имели бы

26

весь свой смысл, если бы они действительно могли оградить ее от сикофантов и растлителей общественного мнения.

Но раз эти стеснения создают им исключительное положение и мешают пользоваться печатью для выражения разумного человеческого слова и добросовестных убеждений, ясно, что они нецелесообразны.

Вы понимаете, князь, что я говорю не только о принципе, а о целом ряде конкретных вопросов, по которым всякие литературные опричники могут говорить, что хотят, — когда люди порядка и чести, люди, действительно преданные Престолу и Отечеству, погружены в молчание.

Вы говорите, что упразднение стеснений не сделало бы людей... из диких и домашних животных, с чем я совершенно согласен. Но если вы думаете, что „ограничение цензурного произвола не дало бы возможности слышать в печати человеческие голоса вместо звериной какофонии“, то смею вас уверить, что вы ошибаетесь. Вы говорите, что „никакой Демосфен не в силах перекричать ни дикой кошки, ни домашнего осла, когда они находят публику, желающую их слушать“. Но, во-первых, я полагаю, что наряду с любителями звериной какофонии у нас существует довольно значительная публика, которая была бы не прочь послушать и Демосфена, или даже, если Демосфена не найдется, так просто хороший и здравый человеческий голос. А во-вторых, я думаю, что разумному человеку нет надобности надсаживаться и кричать, чтобы покрыть голоса ослов и кошек; это значило бы прибегать к приемам нечеловеческим, в которых животные всегда будут иметь преимущество. Сила человеческого слова должна быть в разуме, а не в крике.

Я верю в силу разумного человеческого слова. Оно никогда не заглохнет и не умрет; оно судит и светит, и суд его в конце концов всегда оправдается, и приговоры его сбудутся. Пагубно и опасно презирать это слово. Его сила — не в том, что его говорят многие, а в том, наоборот, что его могут сказать и очень немногие: в конце концов его услышат все... И сколько бы ни кричали звери, крик их обратится в ничто, а слово оправдает себя поздно или рано и покроет звериные голоса. Поэтому сами по себе эти голоса меня нисколько не тревожат. Меня страшит презрение к человеческому слову.

Вы не верите в силу этого слова — отчасти, может быть, по опыту, как бывший редактор „Московских Ведомостей“, а глав-

27

ным образом как мыслитель-пессимист, во многом склоняющийся к философии бессознательного. Но позвольте мне сказать вам, что и опыт ваш недостаточен для обобщения, и теория, из которой вы, по-видимому, исходите, сомнительная сама по себе, едва ли правильно вами толкуется: она нигде не учит нас возводить животную бессознательную силу в нечто нормальное; наоборот, она призывает нас бороться с ней посредством зрячего, сознательного разума. Есть люди, которые склонны относиться к деятелям нашей воинствующей и вместе торжествующей печати с некоторым снисхождением за то, что они, проповедуя всеобщее опустошение, высоко развевают белое знамя и, ругаясь над правдой, кричат „не имамы царя токмо кесаря!“ В моих глазах это только отягчающее обстоятельство. Да и вы, князь, едва ли впадете в ошибку Пилата: лучше меня вы знаете, какую цену имеют эти клики в устах этих людей; лучше меня вы знаете, что знамя для них безразлично: сегодня оно белое, завтра — такое же красное, как и вчера.

Вы спрашиваете меня: что сделать для того, чтобы поднять уровень нашей печати, чтобы заставить ее служить общему благу? Заставлять нельзя и не нужно: надо не мешать. Прежде всего не устраняйте от печати честных людей, хотя бы мнения их и расходились с вашими. Не создавайте монополии для мнений и убеждений, — в особенности для тех, которыми вы дорожите, — иначе их втопчут в грязь те презренные, продажные публицисты, которые начнут эксплуатировать их в свою пользу. Раз вы миритесь со злом, которое приносит наша печать, дайте ей возможность принести и все то добро, которое она может принести посредством обмена мнений, посредством гласности, посредством всестороннего освещения действительных жизненных интересов русского общества. Верьте, что это русское общество состоит не из одних зверей и любителей звериных песен и что среди публицистов наших есть немало „мужей совета“, — почтенных, честных и просвещенных людей, которые служат не интересам, не лицам, а принципам. Дайте им высказаться!

Кн. С. Н. Трубецкой.

1899 г., 3 мая.

(„С.-Петербургские Ведомости“.)

28