Трубецкой С.Н., кн. Открытое письмо кн. Э. Э. Ухтомскому

Современное положение русской печати невольно напоминает мне пророчество Исаии о запустении столицы Едомской (XXXIV, 11—15): „...и завладеют ею пеликан и еж; и филин и ворон поселятся в ней; и протянут по ней вервь разорения и отвес уничтожения. Никого не останется из знатных ее... и все вожди ее будут ничто... и будет она жилищем шакалов и пристанищем страусов. И звери пустыни (шакалы) будут встречаться там с дикими кошками и лешие будут перекликаться друг с другом. Там будет отдыхать ночное привидение (лилит) и находить себе покой. Там угнездится летучий змей, будет класть яйца, выводить детенышей и высиживать их под сенью своею; только коршуны будут собираться там один к другому“.

Согласитесь, князь, что эта страшная картина мерзости запустения, как нельзя более, подходит к современному положению нашей печати: среди животных, перечисленных пророком, не достает только тетерева, с которым кн. Мещерский столь удачно сравнил на днях редактора „Света“. Остальные — все на лицо... Завывание шакалов и цырканье коршунов, крики филинов и диких кошек, карканье ворон, перекликанье леших и змеиное шипение — вот что теперь в нашей печати сплошь да рядом заменяет разумное человеческое слово, и что считается многими не только более дозволительным, но и более полезным, чем человеческое слово. Из „знатных“ нашей печати не осталось почти никого, — а если и остались немногие, так и те стали

22

„ничто“, обреченные на молчание... Одни змеи беспрепятственно кладут яйца и выводят многочисленных поганых детенышей.

В настоящее время стоит на очереди целый ряд государственных вопросов первостепенной важности, затрагивающих самые жизненные интересы всего русского общества, — вопросы о центре и об окраинах, вопросы о народном хозяйстве и народном образовании, о земстве и земской школе, о суде, об университетах. Почему в нашей печати по всем этим вопросам могут свободно перекликаться только шакалы, лешие, ночные птицы и дикие кошки, а публицистам, сохранившим человеческое подобие, предоставляется говорить лишь о деле Дрейфуса, об интригах Альбиона, о внешних делах и всеобщем мире, да о некоторых экономических и торгово-промышленных интересах? Если вредно допускать действительное обсуждение вопросов внутренней политики, то почему нужно считать безвредными завывание шакалов и цырканья хищников? Во всяком случае, эти цырканья, свисты, завывание составляют какофонию более чем излишнюю. Мнения „зверей пустыни“ по вопросам внутренней политики достаточно известны, и сказать что-либо новое по сему предмету они не могут. Их государственно-общественный идеал, идеал звериного бесчинства, идеал дремучей непроходимой пустыни и развалин, — выяснился с полной определенностью. Их проповедь всеобщего одичания и разрушения едва ли может успокоить умы в настоящее тревожное время, и, конечно, она не может согласоваться с видами правительства.

Это вполне очевидно, хотя „звери пустыни“, столь ревниво охраняющие свою дичь, и превозносятся своим крайним консерватизмом. Консерватизм этот есть, однако, простая иллюзия, — поскольку он ведет лишь к развалинам и опустошению. Не следует удивляться поэтому, что по каждому данному вопросу правительство говорит одно, а шакалы, несмотря на свой мнимый консерватизм, — совершенно другое и, главное, в других интересах. Хотим ли мы знать мнение шакалов об окраинах, о Финляндии, например? Правительство заявляет, что оно и не помышляло нарушать основные законы Великого Княжества, а шакалы кричат, что они этих законов не признают, взывают к их попранию и мечтают в печати о превращении Финляндии в те развалины едомские, о которых говорит пророк Исаия. Хотим ли мы знать мнение шакалов и ночных птиц о земстве и земской школе? Мы находим то же самое: сперва — „вервь

23

разорения и отвес уничтожения, а затем — те же развалины, та же пустыня, царство леших и „ночного привидения“. Опять-таки это совсем не согласуется с видами правительства! Хотим ли мы знать мнение шакалов о суде, о высшем образовании, о еврейском вопросе? Но, строго говоря, на что нам знать их мнения? Все мы знаем, до какой наглости доходят шакалы, когда они не боятся окрика!

Мы вполне понимаем, что сильное правительство не пугается их завываний и не находит опасными те ночные вопли, которыми помянутые животные тревожат сон отдельных мирных обывателей. Сильное правительство вообще не боится печатного выражения мнений, — даже там, где оно их не разделяет. Но если так, если голоса диких кошек и шакалов не представляют действительного вреда и опасности, — то какая же опасность заключается в выражении мнений не звериных, человеческих? Нам кажется, напротив, что было бы прямо полезно услыхать, наконец, в нашей печати человеческий голос — не о деле Дрейфуса или коварстве Альбиона, а по вопросам всем нам близким, — вопросам наболевшим и существенно важным для каждого. Пусть даже этот голос высказывает мнения, и не согласные с мнениями отдельных представителей правительства (ведь, и мнения отдельных представителей правительства не всегда и не во всем согласны между собою?) — пусть этот голос высказывает и мнения ошибочные (ведь, и отдельные представители правительства могут ошибаться?): ошибки публициста, во всяком случае, имеют меньшее практическое значение, — тем более, что всякий может их уличить и доказать. Ведь, наконец, русское общество, всегда одушевленное беззаветной преданностью Престолу и Отечеству, ничем не заслуживает недоверия? Почему же это русское общество не могло бы иметь печати, — я не говорю уже свободной (где тут говорить о свободе!), — а хотя бы настолько независимой, чтобы права и обязанности этой печати не были только правами и обязанностями молчания, т. е. правом молчать, о чем она хочет, и обязанностью молчать о том, о чем она не только не хочет, но даже и не должна бы молчать — по долгу перед Царем и по долгу перед русским обществом?

Неужели же верить тому, что говорят по этому поводу растлители русского слова, газетчики, развращающие общество и печать, или, наконец, простые мошенники железнодорожных киосков? Они кричат, что общественное спокойствие и порядок будут

24

нарушены, что настанет общая смута в тот день, когда можно будет сорвать с них маску, и не только сказать, но и доказать перед всеми, что они лгут. Они кричат, что отечество подвергнется величайшей опасности в тот день, когда русские граждане получат возможность правдиво высказывать в печати свое мнение по общественным и государственным вопросам. Что же думают они о силе Самодержавной власти, о зрелости, о патриотизме русского общества? — Они ничего не думают...

Они только отстаивают, не щадя и не разбирая средств, то исключительное положение печати, при котором возможно самое бесстыдное, самое наглое, разнузданное злоупотребление печатным словом... И они говорят о тишине и порядке, как будто та распущенная звериная вольница, в которой шакалы и дикие кошки перестают бояться человека и бросаются на случайных прохожих, есть порядок, и как будто тишина пустыни, населенной зверями, есть спокойствие благоустроенного общества...

Кн. С. Н. Трубецкой.

1899 г., 13 апреля.

(„С.-Петербургские Ведомости“.)