Трубецкой С.Н., кн. Современное положение нашей печати

Высочайшим указом 12 декабря 1904 г. Государь Император повелеть соизволил, дабы русская печать была освобождена от излишних стеснении.

С тех пор несколько газет были воспрещены, и за редкими исключениями все сколько-нибудь независимые органы печати изъяты из розничной продажи. Зато для облегчение участи печати создана была под председательством члена Государственного Совета Кобеко особая коммиссия, в состав которой были приглашены гг. Суворин, кн. Мещерский, кн. Цертелев, Сонин, Голицын-Муравлин, Юзефович, — почтенное общество, в котором недостает только Грипгмута...

Русский читатель, как бы оптимистически ни смотрел он на будущее русской печати при грядущем „участии свободно избранных представителей", не может однако смотреть без крайнего смущения и скорби на настоящее. Во всяком случае в именах вышеперечисленных потрясателей основ, работающих над облегчением печати, „друг-читатель" усматривает скорее... насмешку, чем доброе предзнаменование. И он не может отделаться от впечатление совершенно недопустимого противоречие между категорически выраженной Высочайшею волей и ее исполнением: с одной стороны освобождение печати, с другой — Юзефович, кн. Цертелев, Мещерский и прещения на все маломальски независимые органы печати. Правда, по газетным известиям, благодаря голосам не

89

которых почтенных представителей духовенства и самого председателя совещания, предположено внести в комитет министров некоторые освободительные проекты, при чем, как высказано было в числе мотивов в том же совещании, уже сами гг. министры позаботятся об урезке этих проектов... Но даже и в наиболее благоприятном случае, пока дело дойдет до конца, пока названная комиссия будет продолжать свои плодотворные занятия, скоро вместо газет останется только та специфическая пресса, которая называется Новым Временем или Московскими Ведомостями...

В конце концов совершенно непонятно, для чего и для кого делается вся эта комедия и кому нужно отводить глаза? Если речь идет о действительном освобождении печати, то к чему здесь Юзефовичи и кн. Цертелевы и почему совесть не заставляет их отказаться от содействие делу, коего они являлись до сих пор принципиальными врагами? А если речь идет о том, как не освободить печать и обойти Высочайший указ, то к чему самая комиссия? Ведь совершенно ясно, что в ближайшем будущем ее ждет участь всех бумажных комиссий, создаваемых в виде отписки на общественный запрос не для удовлетворение назревшей общественной нужды, а скорее для того, чтобы не дать ей немедленного и необходимого удовлетворения.

Но почему бы собственно этой нужды теперь не удовлетворить? И какие такие государственные соображение могли бы требовать теперь, чтобы русская печать, опять-таки вопреки ясно выраженной Высочайшей воле, не освободилась безотлагательно от полицейских тисков?

Прежде иные из членов теперешней „освободительной“ комиссии могли требовать, чтобы печать безмолвствовала под усиленной охраной полиции, дабы не растлить общества вредными идеями. Но теперь ясно, что полицейская охрана помогла здесь менее, чем где-либо: „вредные идеи“ проникли всюду, охватили общество с верха до низа и показали всю несостоятельность „излишних стеснений"; этого мало, если „вредные идеи" распространились несмотря на все стеснения, то многие полезные и здравые идеи несомненно задерживались в несравненно большей мере, и теперь, когда пробил час, когда русским людям, подобно девам евангельским, приходится зажигать свои светильники, — сколь многие оказываются без елея и только чадят без толка, когда надобно светить!...

Пора, наконец, посчитаться с условиями, при которых мы живем, отнестись к современным событиям с каплей здравого

90

смысла. Может ли воспрещение Наших Дней остановить рост общественного сознания? Может ли ежедневное кромсание Сына Отечества в цензорской цырюльне пресечь смуту, умиротворить общество? Может ли воспрещение розничной продажи какой-либо газеты, за которою „ друг-читатель * посылает теперь в лавку, а не к разносчику, запрудить напор общественного мнения, общественных сил? Да или нет?...

Г-н Юзефович! Кн. Цертелев! Верите ли вы по-прежнему в нетленные цензорские пробки и в чудотворные цензорские ножницы? Не думаю. Но если вы и продолжаете верить во всю эту ветошь, то вера ваша гор не передвинет, как не передвинула она их доселе. Ваши „предостережения” более не пугают печати, они могут только раздражать печать. Теперь после Порт-Артура, после Мукдена камни вопиют! Ведь камни-то, камни в участок забрать нельзя! Цензуре вашей голос их не подлежит, и третье предостережение опасно не им, а тому, против чего они вопиют!

Гг. члены комиссии по делам печати! Не торгуйтесь, не упирайтесь долее и, главное, не мешкайте под предлогом изобретение всякого рода широких законопроектов. Вы оповещали общество о многих хороших словах и благих пожеланиях, которыми вы обменивались по поводу печати; и если вам удастся выработать законопроект, который будет впоследствии одобрен и принят в новом законодательном порядке, возвещенном рескриптом 18-го февраля, — честь вам и слава! Но прежде этого, если вы хотите, чтобы общество и печать с доверием смотрели на вашу работу и видели в ней не ковер Пенелопы, то начните с действительного исполнения Высочайшей воли и на деле немедленно же докажите осязательно, что вы работаете не для отвода глаз. Русское общество и печать отнеслись бы к вам с величайшею благодарностью, если бы вы сочли возможным теперь же, до окончательной разработки ваших проектов, войти в комитет министров с представлением о тех мерах, которые могли бы быть приняты безотлагательно для облегчение нашей печати и освобождение ее от раздражающих и тщетных стеснений и административных кар, временных правил и произвольных циркуляров. Право же, эти меры можно было бы наметить в полчаса времени, применив к цензурному уставу, циркулярам и правилам—цензурные ножницы и цензурную икру...

Ведь все хорошие слова о свободе печати сказаны давно, и

91

повторять их как-то совестно... Прежде их говорила печать, теперь и вы повторяете их,

А Васька слушает да ест

 и пишет новые циркуляры...

И вот, мы обращаемся к вам с последнею просьбой: господа, сделайте что-нибудь сейчас, пока еще не поздно! И пусть те из вас, которые являются принципиальными противниками свободы печати, уйдут из комиссии, которую они компрометируют своим присутствием, памятуя, что промедлением в исполнении Высочайшей воли они не содействуют укреплению престижа правительственной власти.

Москва. 1905 г. 11 марта.

(„Русские Ведомости”.)

Вчера появилась страдная телеграмма: „Петербург 19-го марта. (Официально.) По сведениям С.-Петербургского Агентства, в особом совещании комитета министров в заседании 18-го марта продолжалось рассмотрение вопроса о положении учебных заведений"... В этой телеграмме поражает прежде всего то, что она начинается словом „официально “, а затем сообщает о том, что происходило в особом совещании, „по сведениям С.-Петербургского Агентства,“.

Если сообщение официально, то при чем тут „сведения" телеграфного агентства? А если это только агентские сведения, то насколько они „официальны" и точны? Этот вопрос невольно возникает при чтении дальнейшего текста телеграммы: „Предположено, не применяя карательных мер, открыть учебные заведение осенью; если же и тогда учебные занятие не возобновятся пли возобновятся на короткое время, то уволить всех студентов, отставить всех профессоров и приступить к полной реорганизации дела на основаниях, отвечающих государственным нуждам, выработав новый университетский устав".

Такое сообщение вызывает естественное недоумение. В самом деле, насколько известно, большинство советов высших учебных заведений в течение многих лет высказывалось за необходимость коренного изменение устава, а в последнее время вся несостоятельность полицейско-бюрократического управление университетами выяснилась вполне. В трудное переходное время, предстоящее русскому обществу, советы высших учебных заведений

92

более чем когда-либо должны обладать полной самостоятельностью, чтобы принимать все зависящие меры для возможного внутреннего упорядочение академической жизни. Конечно, теперешние волнение вызваны общими причинами, и брожение среди молодежи успокоится не ранее, чем общественная жизнь примет нормальное течение. Но именно в такое тревожное время университеты не могут существовать при прежних условиях и нуждаются в скорейшем осуществлении той реформы, которая была возвещена три года тому назад.

Почему же теперь она откладывается лишь на тот случай, если осенью придется „уволить всех студентов и отставить все профессоров“, т.-е., попросту, упразднить все высшие учебные заведения? Или министерство народного просвещение слишком взволновано, чтобы приступить к этому делу до 1-го сентября? Явная несообразность агентского сообщение невольно заставляет заподозрить его точность. Если бы правительство действительно решило не предпринимать до осени никаких серьёзных реформ, то в интересах казны было бы теперь же упразднить дорого стоящие университеты... А потому нельзя не пожелать, чтобы агентские сведение были дополнены действительно официальным авторитетным разъяснением.

Москва, 1905 г. 20 марта.

(„Русские Ведомости".)

В 1905 году в одном из Мартовских номеров „Русских Ведомостей" должна была появиться следующая заметка князя С. Н. Трубецкого:

В одном из №№ „ Русского Слова” появилось такого рода заявление: „Педагогическое Общество, в заседании 12-го марта, приняло ряд постановлений, которые оно признало нравственно обязательными для всех своих членов”. Не входя в оценку этих постановлений, многие из которых представляются нам неправильными и антипедагогическими, мы, нижеподписавшиеся, считаем самую форму принятых постановлений совершенно недопустимой, поскольку мы не признаем ни за каким общественным собранием права заменять нам рассудок н совесть, устанавливая то, что должно или не должно быть для нас нравственно обязательным. В виду этого, мы не видим более возможности оставаться членами Педагогического Общества.

(Следуют 23 подписи, между которыми стоит и кн. С. И. Трубецкой.)

93