Трубецкой С.Н., кн. Фрейлейн

Статья: „Фрейлейн" была написала в августе 1903 г. и предназначена для „Петербургских Ведомостей", которые отказались ее печатать. Позднее осенью, князь Сергей Николаевич хотел поместить ее в журнал „вопросы философии и психологии" под предлогом библиографической заметки к последнему ученому труду Мечникова; но „Освобождение" предупредило его желание и, без его ведома, поместило „Фрейлейн" в своем органе.

Помещается теперь она посреди тех статей и в том порядке, в каком ей впервые предназначалось появиться на свет.

Фрейлейн.

Вот уже два года, как я не имею удовольствие писать в наших политических газетах. В моем детстве были моменты, когда я чувствовал себя слишком большим, чтобы гулять с гувернанткой, и я предпочитал сидеть дома, нежели чинно гулять под ее надзором по тем неизменным скучным дорожкам, по которым она меня водила. В совершенно таком же положении я находился в последнее время по отношению к целому ряду публицистических прогулок, которые бы мне хотелось предпринять в некоторые достопримечательные учреждение и местности моего отечества — по внутренним губерниям, в Финляндию, Кишинев. Нельзя без гувернантки — будем сидеть дома и ждать, пока позволят гулять одним, пока заслужим доверие старших. Будем сидеть в кабинете, учиться и читать умные, ученые книжки. Это, как будто, можно и без гувернантки. Но вот, оказывается, что и в кабинете я могу напроказить, или прочитать что-либо лишнее; оказывается, что и в кабинете меня нельзя оставить, одного. И я поневоле выхожу из него, чтобы пожаловаться на мою гувернантку.

За последнее время из научных новостей, возбуждавших общий интерес, можно указать на ученый спор „Bibel und Babel”, спор об отношение древневавилонской культуры к иудейско- библейской, который с легкой руки проф. Делича и императора Вильгельма взволновал всю Германию сверху до низу и породил целую обширную литературу. Другая новинка — французская книга Мечникова, одного из немногих русских ученых, снискавших, всемирную известность.

И вот, заметив, что я заинтересовался этими новинками, моя гувернантка взяла и заперла их от меня в шкаф, куда она уже раньше упрятала от меня столько интересных, умных книжек. Я еще слишком молод, глуп и неразвит, чтобы их

70

читать, и все другие русские мальчики, по мнению нашей фрейлейн, слишком молоды, глупы и неразвиты для этого.

Сколько раз эти русские мальчики жаловались на нее с горькой обидой, доказывая бесцельность и вред этого по истине развращающего воспитательного приема. Но фрейлейн твердо верит в непогрешимость своей методы и стоит на том, что яйца курицу не учат. Ей не хочется на покой в приют для престарелых гувернанток, и она, по-прежнему, при чужих водит меня за руку, по-прежнему опекает, замыкает, останавливает, наказывает меня, придирается ко мне, изводит и срамит меня, режет ногти, чтобы я не царапался, стрижет волосы, когда находит, что они слишком длинны, отнимает у меня книжки и марает мои тетрадки, словом, не отпускает меня ни на шаг и обращается со мной, как с младенцем, который не умеет сморкаться и которого нельзя оставить одного даже в том кабинете, где он заперт.

Я знаю, что добрая Фрейлейн делает все это исключительно для того, чтобы оградить, уберечь меня и других подобных мне глупых русских детей от вредных, тлетворных влияний. Она отнимает у нас книжки, чтобы мы не научились каким-либо нехорошим словам или чтобы мы не узнали, что дети не под капустой родятся и что на свете есть злые люди, нигилисты, социалисты, материалисты и даже сам гр. Толстой, о чем, по мнению Фрейлейн, такие невинные младенцы, как мы, сами никогда не догадаются.

Но, Боже, как заблуждается бедная Фрейлейн, если она верит в успешность этих мер и если она не видит до какой степени она усугубляет зло, делая популярным все то, что она запрещает и внушая отвращение ко всему тому, чему она покровительствует, раздражая дурные наклонности своих питомцев и парализуя всякую самостоятельную борьбу против зла! Ни от чего она нас ограждать не может, никаких дурных слов от нас не спрячет—всех их мы знаем давно наизусть. Если бы только слышала наша Фрейлейн, какими нехорошими словами русские мальчики между собой ругаются, она всех их спрятала бы в тот самый шкаф, куда она запирает от нас умные книжки! “Kinder, Kinder! Wo haben Sie das gehort?” „Где вы таким словам могли научиться?” —На улице, Фрейлейн! Теперь эти самые нехорошие слова всякий прохожий знает, на всяком заборе их прочитать можно, и все наши знакомые мальчики их повторяют.

71

И не то что Мечникова, а самые худшие из тех книжек, которые вы от нас прячете, мальчики под подушками читают! Или и этого вы не замечаете?

О, Фрейлейн, Фрейлейн! Да неужели вы думаете, что если у нас „Bibel und Babel” отнять — мы от этого благочестивее сделаемся, или так возьмем и Анну Зонтаг читать начнем? Наша интеллигенция вся поголовно из Церкви ушла и поражает худшим, нежели всякое неверие, мертвенным равнодушием к вопросам веры, а вы, Фрейлейн, от нас „Bibel und Babel” прячете! Наши дети по Марксу читать учатся, как деды по часослову учились, наша молодежь годами твердого знака не видит, потому что читает исключительно подпольные листки, а вы — Мечникова в шкаф!

О, Господи! Когда я буду совсем большим! Когда мне позволят гулять одному, читать и писать одному и когда мне умные книжки в руки дадут!

Фрейлейн... а Фрейлейн... я больше не маленький!.. Дайте мне хоть Мечникова почитать!

                                                                                      Струбин.

(Кн. С. Трубецкой.)