Трубецкой С.Н., кн. Очень сомневаюсь

В небольшой заметке, помещенной в „С.-Петербургских Ведомостях“ под заглавием „Сумлеваюсъ штопъ“, я позволил себе выразить мои сомнения и опасения, навеянные современными толками о реформе средней школы. Я указывал на тот хаос мнений, который господствует по этому вопросу, на легкомысленное и беззастенчивое прожектерство, которое наблюдается здесь столь часто за последнее время. Характерное выражение генерала Сухозанета, послужившее мне эпиграфом напомнил мне один проект — орфографической реформы, — и вот г. Сакулин, оказавшийся одним из его создателей, решил, что я написал мою заметку специально по поводу защищаемого им проекта и отвечает мне в несколько приподнятом тоне на столбцах „Курьера“.

53

„Считая преждевременным сообщать какие-либо подробности проекта, который еще только вырабатывается“ г. Сакулин говорит много хорошего об этом проекте и много плохого о моей заметке, заключая путем довольно странного силлогизма, что не генерал Сухозанет, а сам Петр Великий является „духовным вождем“ теперешних преобразователей нашего правописания.

Нам остается поверить ему на слово относительно его проекта. Что же касается до моей заметки, то я лишь позволю себе поправить два неточные умозаключения моего противника. Я, действительно, писал, что для того, чтобы к любому сроку „оболванить“ самую радикальную реформу средней школы, у нас, по-видимому, не требуется ни специальных знаний, ни даже общего образования. Но отсюда еще нельзя заключить, как это делает г. Сакулин, будто я признаю людьми без специальных знаний и общего образования всех профессоров Московского университета и всех представителей средней школы, участвовавших в прошлогодних совещаниях при Московском учебном округе. В конце моей заметки я, действительно, хотел высказать уверенность, что в великом деле строения русской школы не будет допущено „дилетантизма и невежественного радикализма“. Но отсюда, опять-таки, нельзя заключать будто „вся надежда князя Трубецкого — на то, что зажмут вам (русским педагогам) рты“. Такой надежды я не высказывал, да и не мог высказать никогда и нигде. А если в приведенных словах я, действительно, хотел выразить не иронию, а надежду, то разве на то, что некоторые из слухов о предстоящей реформе средней школы не имеют основания. Эти слухи, тут же мною перечисленные, не имеют ничего общего ни с результатами совещаний при Московском учебном округе, ни с правописанием г. Сакулина.

Мне кажется, мой противник поступил бы правильнее, если бы он, вместо своих неудачных умозаключений и ссылок на ученых лингвистов и Петра Великого счел возможным дать более точные сведения о предлагаемых им изменениях и кстати „приложыть хороший маленький пример новово правописания, рассматривавшийся двенадцатово мая“, как полагается писать по новым правилам. Тогда, по крайней мере, читатель мог бы судить о том, насколько я был прав или не прав, отметив этот рассматривавшийся проект, как один из образчиков реформаторства.

Но допустим, что г. Сакулин, действительно, ближе к Петру Великому, чем к генералу Сухозанету, и что он действительно

54

оперирует над русской грамотой ножницами Великого Преобразователя. Допустим, что я был совершенно неправ и дал неверную и несправедливую оценку проекта нового правописания. Мне пришлось бы пожалеть о моей ошибке, но сомнения и опасения мои от этого нисколько бы не облегчились. Ведь каков бы не был проект г. Сакулина, сам по себе он общего значение не имеет и даже „вопроса“ пока не представляет. Иное дело действительный вопрос дня о реформе средней школы, о котором я писал, и то общественное отношение к этому вопросу, которое проявляется так ярко и резко. Я знаю, что здесь, при господствующем настроении, выражать сомнение — значит возбуждать против себя насмешки, раздражение и общее неудовольствие. Со всех сторон я слышу: „зачем сумлеватца штопъ“... Так озаглавлена даже одна статья, направленная против моей заметки. Автор ее и не подозревает, как верно и метко он определяет господствующее настроение: именно — „зачем сумлеватца!“ Вот это-то полнейшее отсутствие сомнений, эта самая всеобщая уверенность, что „кюлю“ или около того мы успеем оболванить все, что угодно — вот что вселяет в меня сомнения и опасения.

Я не думаю оспаривать никакого проекта; да и который из всех возможных проектов следует оспаривать, или обсуждать в данную минуту? И я никого не думаю обличать, кроме разве себя самого: в настоящую минуту усомниться в целесообразности ломки той самой средней школы, которую надо растащить крючьями, как на пожаре — ведь это значит самое заскорузлое тупоумие и полнейший недостаток цивизма. Но что же мне делать? Я не могу считать целесообразным разрушение неудобного, плохого и ветхого, но все-таки обитаемого училища, пока я не знаю, как будут учить в новом и каково будет это новое училище. Я не отрицаю необходимости коренной реформы нашей школы и в особенности коренного изменения нашей школьной политики. Но теперь, со всех сторон говорят не о реформе, а именно о разрушении существующей школы. Никто и не думает о реформе этой школы, во имя того великого и плодотворного принципа, который лежит в основании всей европейской гуманитарной школы и который заложен в основании и нашей гимназии, но извращен в своем корне ложной школьной политикой. Что же сулим мы себе вместо теперешних гимназий? Множество различных свободно-развивающихся, конкурирующих между собой типов? По-видимому нет; хотя, быть может, это был бы наилучший путь к школьной

55

реформе: мы слышим со всех сторон об „единой общеобразовательной средней школе“. Но найдем ли новый, высший принцип на место классицизма или реализма? Или же новая школа должна обойтись вовсе без принципа?

Едва ли, заимствуя особенности различных существующих систем и соединяя их эклектически друг с другом, такая школа не имела бы ни одного из достоинств этих систем, при многих из их недостатков. То было бы enseignement moderne, без основательного знания новых языков и без хороших преподавателей этих языков, которых и теперь не хватает; то было бы реальное, естественно-историческое образование с сокращенным курсом математики и без основательного научного усвоения основ естествознания; то было бы, наконец, заимствованное у теперешней классической гимназии, только еще более неудовлетворительное грамматическое изучение латинского языка, начинающееся несколькими годами позже теперешнего и совершенно бесплодное, не могущее доводить учащихся до осмысленного и самостоятельного чтения авторов. В противность правилу: non multa, sed multum, такая школа, преподавая все понемногу, не могла бы основательно учить ничему. Соединяя и древние и новые языки и естествознание и математику и даже „отчизноведение“ и „законоведение“, такая школа, стремясь удовлетворить зараз всем потребностям, не могла бы должным образом удовлетворить ни одной. Не будучи ни классической, ни реальной, ни германо-романской, ни канцелярской, ни военной, ни гражданской, она была бы просто беспринципной и привела бы к дальнейшему упадку и без того невысокого уровня нашего среднего образования.

А между тем на нее возлагают самые радужные, самые смелые надежды. Она должна наилучшим образом и в самый непродолжительный срок приготовлять к высшему научному образованию и вместе давать „законченное“, „русское“ образование и помимо университета. Этому особенно радуется „Новое Время“ (№ 9055): „Все, что до сих пор было отпугнуто древними языками и их очевидной ненадобностью для торговли, ремесла и мелкой чиновной службы, все эти дети низших городских сословий — теперь двинутся к стенам гимназии с намерением получить в недолгий срок общее русское образование, чтобы затем начать самостоятельно зарабатывать хлеб. Как для этой массы учеников, так и для будущих слушателей университета (?) весьма важен срок учения, одновременно закругленного и не слишком продолжительного“.

56

Особенно обрадовалось „Новое Время“ законоведению. „Мы занимались игрушками, когда перед нами лежала руда науки. Но, слава Богу, время педагогических игрушек проходит; русское юношество собираются учить серьезно“ (9057). Словом, „Новое Время“ нашло скатерть-самобранку, способную напитать всех: одна и та же законченно-незаконченная школа готовит и будущих ремесленников, и будущих канцеляристов, и будущих врачей, юристов, ученых; одна и та же подготовка и к мелочной лавочке, и к университету! И, к сожалению, это говорит не одно „Новое Время“; оно служит здесь выразителем наиболее распространенного общего мнения и общего желания, которому идут навстречу иные педагоги. „Хуже не будет“, слышится со всех сторон. Сколько лет, сколько раз мы это повторяем и сколько раз действительность наказывает нас за эти слова! Я сам не хочу допускать мысли, чтобы стало хуже. Но для того чтобы стало действительно лучше надо, чтобы назрела самая реформа, а не только потребность в ней. Надо, чтобы все было взвешено. Иначе может быть и хуже теперешнего: как ни плохи теперешние классические гимназии, а, по общим отзывам, теперешние реальные училища еще хуже. Будет ли лучше реальное училище, приправленное латынью и законоведением? Очень сомневаюсь...

Кн. С. Трубецкой.

Меньшово, 1901 г., 26 мая.

(„ С.-Петербургские Ведомости“.)