Трубецкой С.Н., кн. Сумлеваюсь штоп

„Сумлеваюсъ, штопъ кюлю успелъ оболванить“ — так писал пол-века тому назад один из деятелей дореформенной эпохи, генерал Сухозанет, по одному частному вопросу своего ведомства.

Эта историческая надпись, некогда возбуждавшая веселость наших отцов, предвосхищает правописание наших потомков, если только суждено сбыться мечтаниям наиболее передовых из наших реформаторов-педагогов. Правда, в вышеприведенной надписи автор ее, прославившийся своей суровой твердостью, еще не везде отрешается от употребления твердого знака, поступаясь им лишь в слове „кюлю“ (вм. „къ июлю“). Зато не только буквы i и ѣ упразднены окончательно, — согласно требованиям современных педагогов, — но и в слове „штопъ“ наблюдается явная попытка „фонетического“ правописания, о введении которого указанные педагоги-реформаторы, по газетным известиям, возбуждают ходатайство перед Академией Наук...

Этот любопытный поход против грамотности, предпринятый с гуманной целью, — спасти учащееся юношество от „переутомления“, заслуживает, к сожалению, некоторого внимания, как одно из характерных знамений того стихийного влечения к безграмотству и невежеству, которое растет в нашем обществе не по дням, а по часам, и является грозным предвестником надвигающегося варварства.

Это стихийное влечение проявляется в формах весьма разнообразных — то в виде неприкрытого, злобного обскурантизма, то в виде плача неутешной Рахили о переутомлении вифлеемских младенцев, то в виде похода против классицизма или некоторых букв российского алфавита; оно сказывается в травле против университетов и женских курсов, в стремлении их упразднить или всячески испортить, сделать их недоступными, дабы, по возможности, локализировать недуг образования; и оно же сказывается в агитации, стремящейся обратить высшие учебные заведение в студенческие клубы с официантами в синих фраках, или бюро для устройства различных процессий...

Если бы призыв к невежеству шел из „Московских Ведомостей“, от врагов университета и народной школы, от явных врагов просвещения, — мы сочли бы его естественным и нормальным. Но, к сожалению, в наши дни такой призыв не-

51

редко раздается с еще большей силой из другого лагеря. Когда нам прямо и открыто заявляют (как это недавно сделал один из представителей духовного красноречия), что „ученье — тьма“, мы знаем, по крайней мере, чего хочет обличитель и против чего он ратует... Но когда люди, считающие себя ревнителями просвещения и всеобщего обучения, неустанно возглашают, что ученье — свет, а вместе с тем требуют, чтобы детей и юношей учили как можно меньше и чтобы их, по возможности, освобождали от всякого серьезного умственного труда, — мы недоумеваем. Нам понятно, когда враги просвещения видят в нем чуму, но нам странно, когда его друзья принимают по отношению к нему противочумные меры. Во всяком случае, крайности слишком часто сходятся теперь в одном лозунге: „поменьше ученья!“ Передовые педагоги упраздняют не только латинскую и греческую, но и русскую грамматику и, движимые чувствительно-сердечной заботой о подрастающем поколении, вводят в школу упрощенное правописание сурового генерала Сухозанета, превосходя его смелостью и отсутствием сомнений.

„Сумлеваюсъ, штопъ кюлю успелъ оболванить“, — в этих словах высказывается сомнение и осмотрительность. Но господа педагоги не сумлеваются, как и вообще у нас в области школьной реформы сумлеваться не принято. Для того, чтобы „оболванить“ самую коренную реформу средней школы, не требуется ни специальных знаний, ни даже общего образования. Достаточно одной смелости и решительности, иногда даже — одной ненависти к теперешней школе. Мы достаточно видели это в прошлом году, в „трудах“ всевозможных съездов и совещаний, комиссий и подкомиссий по злополучному вопросу о реформе средней школы. То была настоящая Вальпургиева ночь, полная самых странных и причудливых видений, сказочных оборотней и чудес! То был хаос беспочвенных мнений, в котором трудно было найтись: самые сложные и трудные вопросы разрешались с изумительной легкостью, и какой-то зуд творчества и реформы вызывал сотни и сотни проектов, один радикальнее другого... И над всем этим громче других слышался один „гуманный“ клич, в котором объединялись самые разнообразные и противоположные элементы: поменьше науки, поменьше ученья!

Мы не знаем, к чему могло вести это вавилонское столпотворение: во всяком случае, оно клонилось, если не к смешению языков, то к сокращению и совершенному извращению их школь-

52

ного преподавания. Слухи один нелепее и невероятнее другого волновали наших педагогов. То говорилось о повышении требований для поступления в университеты, страдающие якобы от многолюдства студентов и от недостаточной их подготовки; то, наоборот, толковали о невероятном понижении требований, о сокращении гимназического курса, о допущении в университеты реалистов; то распространялись слухи о том, что вместо упраздняемых преподавателей древних языков будут созданы из праха земного прекраснейшие преподаватели новых языков, или что греческий язык будет заменен „естествознанием и юриспруденцией“; то, наоборот, разносилась весть о том, что в противность всякому здравому смыслу, учеников старших классов посадят зубрить латинскую этимологию, которую до сох пор проходят малолетние первоклассники...

Отныне положение должно резко измениться. Правильное образование и воспитание юношества было признано с высоты Престола делом первой государственной важности, и министерство народного просвещения вверено в руки всеми уважаемого маститого государственного человека, который, вне всякого сомнения, не допустит дилетантизма и невежественного радикализма в великом деле строения русской школы. От всего сердца пожелаем успеха всем благим его начинаниям!

Кн. С. Трубецкой.

Москва, 27 апреля 1901 г.

(„С.-Петербургские Ведомости“.)