Самой распространенной идеологией среди российских учителей и преподавателей провинциальных вузов стало учение Рерихов. Их имена звучат в теле- или радиоэфире едва ли не каждый день.

Я убежден, что большинство тех, кто считает Рерихов высшим проявлением “русской духовности”, не читали их систематически и не имеют представления о том, сколь разрушительную силу призывают они в покровители.

Те же, кто лишь понаслышке знаком с основами Агни-Йоги, пленяются необычным набором терминов — “астрал”, “Фохат”, “психическая энергия”, “карма”... В результате рерихианство стало готовить почву для насаждения всевозможных оккультных практик. “Белое братство” потому имело такой успех, что к его пришествию люди были подготовлены откровениями Рерихов. Само название “Белого братства” заимствовано из Агни-Йоги Рерихов (4, 534)*. Пришествие воплощенной Матери Мира именно в конце XX века возвещено ими же34. Вся терминология белобратских листовок — оттуда же родом. В сегодняшней России кружки почитателей Рерихов стали аванпостами оккультизма.

Вновь скажу: большинство рерихианцев поистине не ведают, что творят. Задача этой статьи — познакомить их поближе с теми страницами рериховской теософии, которые не принято публично пропагандировать.

В семье Рерихов было своего рода разделение труда. На долю Николая приходилась проповедь нового движения, обращенная ко “внешним”. Она полностью зависела от предполагаемой аудитории и потому строилась на обычных штампах о “духовности” и “культуре”. А вот Елена, похоже, была главной визионеркой и контактеркой с “Космосом”. На ней же были основные заботы по внутренней организации теософской церкви. Поэтому именно к трудам Елены Рерих и стоит присмотреться повнимательнее, если нас интересует собственное вероучение этой семьи. Для “своих” Елена Рерих писала откровеннее — поэтому ее письма, предлагаемые адептами в качестве вероучительного источника, именно в этом качестве мы и воспримем. Так мы сможем увидеть, как Рерихи создавали миф о себе, что они думали о других и в чем на самом деле состоят их философские, нравственные и религиозные взгляды.

Итак, первый миф, созданный Рерихами о самих себе: “Агни-Йога — всепримиряющее учение”.

Рерихи призывают к миру всех религий, они нашли основу, на которой могут примириться все духовные традиции человечества. Их завет — не спорить, не подчеркивать различия, а искать единства.

Что ж, прежде всего посмотрим, насколько терпимы были сами Рерихи и насколько объединяющей была их концепция.

Ну, прежде всего — путь к Истине один или их несколько? “Действительно, если к единому Свету един путь через Владыку, то лишь крайнее невежество дозволит разрушение этого единственного пути” (4, 493). “Помните, якорь один, Свет один. И когда протекает самая большая битва, тогда непростительно нарушать строй. Буду очень суров, ибо время не терпит...” (4, 515) — предупреждает Владыка Шамбалы в книге “Иерархия”. “Все должны знать, что Щит Владыки может быть лишь там, где Его Доверенные, это оккультная аксиома” (3, 54). “Существует лишь одна Иерархия Света, и, конечно, эта Иерархия и есть Транс-Гималайская Иерархия” (2, 13).

Итак, истина — одна, ее иерархия — одна и пророк — тоже один (как нетрудно догадаться — автор цитируемых писем). Как же эта “иерархия”, собравшаяся объединить всех верующих землян, расценивает “объединяемые” религии?

Вот христианство глазами Рерихов: церковники — это ханжи и изуверы, прикрывающие свои темные делишки каждением и коленопреклонением и крестным целованием (1, 405). “Как сказано в Учении: „После Оригена ложная вера христианства начала расти”” (1, 276). “Человечество загрязло в пережитках, в старом мышлении. Так дух смещающихся народов тлеет на уходящих энергиях, как ханжество и суеверие. Основа этого тления — церковь, которая сеет ужасы, непозволительна!” (4, 583). Что здесь особенно интересно — в “суеверии” Церковь обвиняет адепт неприкрытого оккультизма!

Быть церковным христианином — значит “записаться в узкие сектанты” (1, 320). Исповедовать православие — значит “примкнуть к силам тьмы” (1, 322). Для Елены Рерих православные — это “темные”, “черные”, то есть сатанинские силы (см. 3, 12)35.

“Темнота”, “ханжество” и “невежество” христиан, в частности, проявляются в том, что они до сих пор празднуют Воскресение Христово: “И сейчас имеются люди, образованные и считающие себя даже учеными в некоторых областях, которые верят, что в День Страшного суда они воскреснут в своем физическом теле! <...> Чем объяснить такое самоодурение, гипнозом или же атавизмом?” (1, 162). Итак, вера в телесное воскресение Христа — самоодурение. Одуревшие и загипнотизированные люди заполняют храмы в Пасхальную ночь. Да и вообще — “принято и узаконено, что все, называющие себя христианами, делают все противное именно Заветам Христа” (3, 352). А главное невежество христиан — в том, что они вообще называют себя христианами, ибо “Христос <...> не был тем, обещанным<...> Писанием, Мессией” (3, 42).

Итак, христианин может войти во всемирную религию Рерихов лишь через отречение от Церкви и от своей веры. Сохранение малейшей связи с Церковью запрещается — ибо “не думаю, что можно было бы ожидать что-либо продуктивное и даже полезное от религиозного кружка, в который вошли бы церковно настроенные” (1, 263). Но значит, религиозная политика Рерихов заключается не в соединении, а в банальном прозелитизме: отрекись от старой веры и приди в новую секту.

Но, может, Елена Рерих и ее учителя более терпимы по отношению к восточным религиям? Например, индуизму? Нет: “Истинно брамины сейчас являются паразитами на больном организме Индии <...> Индия, изгнав Буддизм, предпочла рабство” (3, 29). Значит, хорош буддизм?! Увы: “Буддизм и Ламаизм, так же как и христианство, мало имеет общего с истинным Учением их Основателей” (3, 41). И, “конечно, современные Далай Ламы <...> настолько далеки от высокого понятия духовных водителей, что лишь невежественные массы верят, что они являются высокими воплощенцами” (2, 128).

Значит, исторически существующие верования человечества “ремонту не подлежат” и вместо них должна быть предложена новая теософия. Но окажется ли она лучше и нравственно плодотворнее христианства, буддизма, ислама?

И сколько же истинно просветленных и единодушных с великими миротворцами из Гималаев? Сколько этих редких душ, обреченных жить среди невежественных толп? “Наберется ли сотня таких счастливцев, не знаю. Как-то давно было сказано, что истинно знающих духов не более сотни на всем протяжении нашей планеты. Это при нашем-то двухбиллионном человечестве!” (1, 322).

Итак, вместо “всемирного братства” — “не более сотни” приверженцев. Вдобавок, по учению Рерих, все они вообще не люди, а пришельцы с Венеры: “Очень мало каких-либо значительных воплощений остается на долю землян!” (1, 323).

Есть, впрочем, еще один возможный путь солидарности людей. Это ведь религии сеют невежество и разделение. Но, может, наука вполне в мирных отношениях с Новым Откровением?

Что ж, вниманию профессорско-преподавательских корпораций школ и университетов России предоставляется возможность обогатить свои научные познания следующими космическими откровениями: “Земной человек еще очень груб <...> по сравнению с обитателями, скажем, Юпитера и Венеры” (2, 358). “Пчелы и муравьи были принесены Великим Учителем с Венеры в назидание человечеству. <...> Пшеница была принесена Изидою с Венеры” (3, 159). “На Венере совсем нет насекомых и хищников. Там настоящее царство полетов, летают люди, летают птицы и даже рыбы. Причем птицы понимают человеческую речь” (3, 334). Правда, непонятно: если на Венере нет насекомых, откуда же тогда взялись пчелы и муравьи?

Для преподавателей биологии будет, наверно, интересно узнать, что, “согласно всем древним эзотерическим Учениям, человекообразный вид обезьян произошел от совокупления человека с самками животных” (1, 301). А само человечество произошло из-за того, что пришельцы с Венеры — Элохимы — начали размножаться (среди них были духи обоих полов) (1, 400). Кстати, поскольку муравьи и пчелы — инопланетяне, то они умнее земных животных (1, 403).

Вступать в полемику с приверженцами Агни-Йоги по поводу вышеприведенных или иных откровений лучше не стоит. Когда латышская интеллигенция попробовала возмутиться проповедью учеников Рерихов, в ответ Елена Ивановна ласково написала: “Поменьше обращайте внимания на мнения всяких умников. Они как мыльные пузыри” (3, 374). В самом деле — о чем можно спорить с невежественными учеными: “Не согласна назвать противников “Чаши Востока” даже “рассудочно-умными”. Именно труднее всего усмотреть в таких противниках наличие какого-либо ума” (2, 165). Владыка Шамбалы того же мнения: “Когда предложат защитить Заветы, скажите: нельзя ответить невежеству” (4, 98).

Значит, в светлом завтра, перестроенном по заветам Рерихов, науку ждет неслыханно свободное развитие. Ведь Основоположники “готовы <...> приветствовать все отрасли науки и знания, <...> когда они лишены научных предрассудков и суеверий. Предрассудки <...> в науке могут быть еще страшнее, чем в религиях” (1, 149). Если же наука не захочет избавиться от своих предрассудков — тем хуже для нее. На вопрос “Как примирить Учение с наукой?” Владыка Шамбалы отвечает: “Наука <...> распухла от предрассудков. Тот, кто обеспокоен торжественностью утверждений, тот понимает науку как логово мещанства. Тому, кто мыслит о Новом Мире, тому нет вреда от ползающих гадов” (2, 38 — 39).

Но в этом случае не избежать вопроса: а что же полагается делать с “ползающими гадами”? Когда в России или еще где-нибудь придут к власти сторонники единственно верного и единственно научного, а также подлинно гуманистического учения Рерихов, в трудах Основоположников и Классиков они найдут все надлежащие указания. “У Вас встречается фраза: “Но как и прежние Писания, Агни-Йога не дает прямых определенных и исчерпывающих указаний, как и что делать”. Это заблуждение. Именно Агни-Йога <...> дает самые прямые и определенные указания, что делать” (3, 43).

Итак, вот указания на соответствующий случай: “Можно преследовать невежество, но следует, особенно, казнить суеверие и ханжество” — выдается “Махатмой” индульгенция для новых ГУЛАГов (4, 497 — 498). “Не нам, в наш век ужасов жестокости <...> и растлений, говорить о жестокостях законов Моисея. Кроме того, назовете ли Вы уничтожение диких зверей, угрожающих пожрать всех домашних животных, жестокостью, мстительностью и т. д.? А среди выведенных из Египта представителей израильского народа немало было <...> именно таких необузданных звероподобных, и Вождю нужно было спасти от них лучший элемент” (3, 26). Это правильно — Вождь не должен смущаться ликвидацией “звероподобных”. “Двуногие” не должны путаться в ногах у “лучших элементов” Новой Расы.

“Да, во всех теософических книгах <...> можно найти указание, что шестая раса собирается в Америке” (3, 149). Эта новая раса — раса Богочеловеков. “Богочеловек — творец огненный! Богочеловек — носитель огненного знака Новой Расы” (4, 482). “Как я люблю эту книгу! — пишет Елена Рерих о книге Ницше “Так говорил Заратустра”. — Конечно, многие, прочтя ее, возмутились, но таким сознаниям <...> трудно будет войти в Новый Мир” (1, 437).

Но, может, в своих “суровых” словах Е. Рерих имеет в виду сугубо духовную борьбу и совсем не адресует свои заветы государственным деятелям и полиции? Нет — в ее письмах упоминается грядущий “государственный строй, отмеченный монизмом религиозного культа” (3, 264). По ее убеждению, будущее “государство должно изгонять закоренелых невежд” (3, 447). “Близится время, когда стоящие во главе стран начнут поддерживать в государственном масштабе все просветительные созидания” (1, 79). “Вожди будущего будут назначаться не безответственными массами, но <...> иерархией Света и Знания” (1, 286). И здесь уже не остается даже полушага до сегодняшнего “Богородичного центра” с его истеричным требованием немедленной теократии и передачи всей полноты власти в стране (вместе с теплым гаражом и компьютером36) лично “пророку Божией Матери Иоанну”.

Эта власть совсем не собирается устанавливаться мирным путем. “Учитель любил битвы и знает, как они наполняют энергию Космоса” (4, 38). “Слабость и непротивление злу не для нас” (1, 142). “Гибель мира от полумер и от непротивления злу” (2, 11). “Не правы те, кто считает Общину Нашу Молитвенным Домом. Не правы те, кто называет Твердыню Нашу рабочей мастерской <...> Не правы, кто находит Общину изысканной лабораторией...” Община — “военный стан”, “Знамя Завоевателя” (1, 402).

Для прихода к власти не стоит стесняться в средствах. “Знамя Мира” на деле есть знамя войны: “Относительно Знамени Мира Вы пишете, что некоторые люди будут против него, ибо они не симпатизируют пацифическим идеям. Но почему они берут лишь одну сторону Знамени? Ведь самый Пакт прежде всего говорит о Знамени во время войны. <...> Наиболее выдающиеся военные авторитеты Франции и Америки первые высказались в пользу практичности и приемлемости Знамени” (3, 33).

А на войне — как на войне. “Когда колесница направлена ко благу, то возница не отвечает за раздавленных червей” (3, 285), — пишет великая человеколюбка, тотчас, правда, предупреждая корреспондента, чтобы до времени воздержался от публикации этого пассажа: “Конечно, изречение о колеснице оставьте для себя, иначе много соблазна может произойти”. Правда, даже если кто-то и возмутится — не велика важность! “Знаю, что выдержки из моего письма вызвали разные комментарии, но что же из этого? Есть такие группы двуногих, похвала которых может лишь унизить и замарать, потому пусть такие лучше нападают” (2, 8).

Но лучше все же до времени маскировать свои взгляды и заверять всех в своей терпимости и в симпатии к христианству и к людям. Уроки тактической лжи Е. Рерих советует брать у Розенкрейца, основателя ордена розенкрейцеров, который по возвращении из Индии в Европу “должен был преподать учение Востока в полухристианском обличии, чтобы защитить своих учеников от <...> мести фанатиков и ханжей. <...> В своем большинстве человечество осталось все теми же нетерпимыми и жестокими изуверами”. “Каждое великое Откровение требует покрытия внешними щитами” (1, 396).

Собственно, цель моей статьи — выбить из рук теософов эти “щиты” и попросить их сражаться с христианством с открытым забралом.

Впрочем, моя просьба заведомо тщетна — Рерихи допускают полезность лжи: “Когда Мы говорим о необходимости честности, Мы не имеем в виду негодных людей <...> Правда не есть отвлеченная условность, она есть осознание космических законов, основанное на непосредственном опыте” (4, 54). Е. Рерих сама признает, что новым членам Общины не надо раскрывать всего, не обо всем надо писать в книгах. Первоначальный вариант проповеди “Живой этики” делается максимально христианизированным или стерильно-культурным. Есть набор рекламных цитат и деклараций, а есть нечто более “эзотерическое”, к принятию чего и надо привести человека, когда он наконец перестанет цепляться за христианские предрассудки. Это обычный принцип рекламы оккультной чернухи, которая пытается притвориться радугой: дескать, я все вмещаю, я всего глубже, во мне есть место для всех красок...

Для самой Елены Ивановны люди делятся на две категории — просто люди (то есть на деле — нелюди, “двуногие”) и “посвященные” провозвестники будущей Расы. Общей морали у них просто быть не может. Чтобы это было лучше усвоено последователями Шамбалистики, Е. Рерих приводит вполне запоминающийся пример из проповеднических упражнений одного своего американского последователя: “Один фабрикант и большой благотворитель шел по дороге, впереди него, заплетаясь ногами, передвигался пьяный нищий, из-за поворота неожиданно вывернулся автомобиль и смял пьяницу. Вопрос <...> должен ли был фабрикант броситься спасать нищего и рисковать при этом жизнью или же он был прав, воздержавшись от возможности самоубийства. Учитель-американец утверждал, что фабрикант, несший на себе ответственность за существование множества рабочих, поступил правильно, охранив свою жизнь. Но в обществе поднялась буря негодования и утверждалось, что человек не должен рассуждать, но обязан жертвовать собою ради ближнего <...> Но, конечно, подобные сознания еще не вышли из приготовительного класса и не могут понять, что каждая жертва должна быть осмыслена. Было бы тяжкой утратой для всего человечества, если бы люди, несущие благо всему человечеству, безрассудно рисковали своею жизнью. Но если мы будем говорить массам, то мы должны сказать, что человек всегда и во всем должен спешить на помощь своему ближнему” (2, 362 — 363).

Этот американский рерихианец — несомненный представитель зарождающейся в Америке Новой Расы. Когда же придут времена и сроки, они не постесняются в разрушении “предрассудков”. “Разрушение называем созиданием, если существует сознание о будущем” (4, 50). “Так на развалинах старого мира пусть подымается Великая Держава Света!” (4, 589).

И вот тогда, в грядущей Державе, всем будет предъявлен выбор. Или — “поймите, родные, что каждая клеточка нашего существа должна трепетать радостью выполнения Высшей Воли” (1, 75). Или — “всякое невежество, где бы оно ни проявлялось, должно быть обнаружено и по возможности искоренено” (3, 442).

О нет, само собой разумеется, “мы никому ничего не навязываем. Но, конечно, если кто присоединился к нашему Знаку, мы должны следить за тем, чтобы под этим знаком не преподносилось нечто, совершенно противоположное основным идеям и правилам общества” (1, 431). “Дисциплина есть начало всего знания и всей мощи. <...> Благосостояние народов складывается около одной личности” (1, 287)37.

Если кто-то не поймет благотворного значения шамбальской дисциплины, надо принимать меры. “Считаю меры, принятые Вами для ограждения проникновения в Общество нежелательных членов, крайне полезными. Именно важно в самом начале оградиться от разрушительного элемента” (2, 3). Скрыть “нежелательные” мысли и эмоции в грядущем обществе будет невозможно — ибо “правители будущего должны будут уметь читать мысли окружающих” (2, 140). Впрочем, не только читать, но и управлять: “Психическая энергия не только немедленно передает, но человек также немедленно принимает к исполнению. Не ошибемся, если скажем, что половина мира исполняет внушенные приказы и нет расстояния для психической энергии” (4, 164).

“Сомнение есть самый страшный яд” (2, 395) — и будущий житель Утопии должен брать пример с Иерархии, чье решение всегда монолитно (2, 52).

Теперь осталось только добавить несколько штрихов к будущей идиллии.

Во-первых, “кладбища вообще должны быть уничтожены как рассадники всяких эпидемий” (2, 259).

Но если уничтожаются кладбища, как быть с “невежественным” Пушкиным, воспевавшим “любовь к отеческим гробам”? На этот счет есть особая рекомендация гималайских радетелей Культуры: “Занимать ложью места народных книгохранилищ — тяжкое преступление <...> На полках книгохранилищ целые гнойники лжи. Было бы недопустимо сохранять этих паразитов” (3, 46).

Далее: “средневековое идолопоклонство Христу” (4, 11), конечно, будет отменено.

По мысли “Махатм”, две трети всех человеческих бедствий происходит из-за одной причины: “...это — религия, в какой бы то ни было форме и в какой бы то ни было национальности. Это священнослужители и церкви. Запомните: сумма человеческих бедствий не уменьшится до тех пор, пока лучшая часть человечества не разрушит во имя истины, нравственности и всеобщего милосердия алтари этих ложных Богов”*. Это пророчество было написано в 80-х годах XIX века. Понятно отсюда, почему эти же Махатмы через Н. Рериха передали приветственное послание вождю “лучшей части человечества” В. И. Ленину после победы “великого октября”.

Сегодня они ведут новый “штурм небес” с целью окончательного низвержения оттуда Бога Библии, о Котором “Планетные Духи”, инструктирующие шамбалистов, заверяют, что Он — это “выдуманное чудовище с невежеством во хвосте”**, “демон мстительный, несправедливый, жестокий и тупой <...> небесный тиран, на которого христиане так щедро расточают свое раболепное обожание”***.

Затем будет проведена массовая операция по уничтожению всех домашних животных и птиц. “Никакие животные не допускаются в жилые комнаты. Даже птицы не могут находиться в спальне. Все низшее привлекает низшее <...> Кошки <...> вообще рассматриваются как сущности, определенно принадлежащие к темным группировкам” (2, 72). Это невежественные православные забыли оккультные заветы предков, и монастыри стали настоящими заповедниками кошек, которым разрешается даже входить в храм. Терпеть подобное в просвещенном будущем, конечно, нельзя, ибо даже “мясо, хорошо прокопченное, содержит в себе гораздо меньше вредного животного магнетизма, нежели аура самих животных, приютившихся в наших внутренних помещениях” (2, 136). Поскольку этот завет “Учителей” и “Махатм” исполнить легче всего, то мне хотелось бы услышать от рерихнутых учителей: сколько кошек и собак заставите вы выгнать из домов своих учеников?!

Наконец, трижды в день надо будет обязательно кланяться идолам. “Как готовить терафим? Нужно найти помещение, где психическая энергия заклинателя достаточно наслоила пространство и осела на предметах. На определенном месте слагается изображение любого вида из воска или глины или извести <...> При заклинаниях, как вы знаете, произносились распевы, составленные из странных, порою лишенных смысла слов. Но не смысл, но ритм имеет значение <...> Безразлично, в каких словах производится поручение терафиму <...> Нужно наполниться однородным устремлением, творя терафим. Каждый день не меньше трех раз нужно нагружать терафим” (4, 143). Итак, Министерство образования России, столь любящее Рерихов, должно рекомендовать учителям не меньше трех раз в день призывать детей поклоняться идолу и, не понимая слов, образовывать секту трясунов, “когда каждый мускул сливается в устремлении с нервами” и “как неделимое целое вибрирует человек”.

Кроме того, должна быть произведена языковая реформа. “Пора заменить библейские термины четкими понятиями” (4, 16). Что это за четкие понятия, можно увидеть на той же странице откровения Владыки Шамбалы: “Учитель радуется <...> красоте дальних миров и мучается скорченным тупоумием воплощенных двуногих” (4, 16).

Понятно, когда Елена Рерих выражается языком знакомых ей советских передовиц: “Шайка человеческих отбросов” (3, 126) (это, конечно, о тех, кто с нею не согласен). Или: “Трудна и тяжка борьба с гидрою тьмы <...> Звериные инстинкты еще далеко не изжиты в двуногих представителях будущего человечества, и они готовы целой сворой нападать на все им неведомое” (3, 162). “Если Вы <...> допустите к себе <...> общение личностей вредительских, то неизбежны тяжкие последствия” (3, 217). “Человеческая особь” (3, 151). “Среди человечества ангелов искать не приходится, истинно, мы живем в царстве, населенном в большинстве двуногими хвостатыми” (3, 402). “Невежественный доклад священника Ионова я читала. <...> На всякое чихание не наздравствуешься” (3, 395) — это уже прямо по-ленински!

Но неужели Владыка Шамбалы начитался советских газет?! Это очень интересный вопрос: почему Владыка Шамбалы выражается языком газетных передовиц 20-х годов? Ведь, скажем, преп. Силуан Афонский в те же 20-е говорил вполне чистым русским языком. А здесь — “не столько подлость, сколько грубость восприятий делает массу человечества непригодным материалом” (4, 14).

Поскольку Великий Владыка пришел с Венеры (3, 200), у него понятные трудности с русским языком. “Этот устрашающий вопрос надо освещать многосторонне, иначе белье человеческое очень грязно” (4, 25). “Правительства, полагающие прикрыть нищету помысла маскою удачи обычности, принимают на себя труд могильщиков” (4, 55). “Человечество установило явление нарушения” (4, 478). Но ведь трое Рерихов могли бы и отредактировать! Но нет — это вполне их язык. И — язык бухаринской “Правды”.

“В стране сейчас школа миллионов — поднятая целина. Трудно передать, как захватывающе это подмечание нового, пусть и не каждый день! Все полны искренней наивысшей жажды жизни <...> Устремление к знанию есть величайший стимул. Будем радоваться!” (3, 159. Письмо от 14.8.1936). “Создается эпоха общего Сотрудничества, общего дела и коллективной солидарности всех трудящихся” (3, 148). “Идеология, проводимая в книгах Живой Этики, идет в ритм с требованием новой эпохи, и именно молодежь, воспитанная на этих книгах, создаст авангард нового и более счастливого мира” (3, 343). “Не люблю дешевого сентиментализма, поощряющего всякую ложь и являющегося рассадником несправедливости” (2, 271). Революции — “восстание здоровых клеток на защиту всего организма” (2, 413). “Красные знамена часто подымаются руками старого мира, полными предрассудков” (4, 25). “Культура должна вырабатываться <...> из новой формы хозяйства, быта, из <...> пафоса энергетики” (3, 159), и, кстати, Космос очень обеспокоен тем, что, “конечно, вопрос топлива в Азии должен быть изменен” (4, 53).

В 1927 году митр. Сергий во время четвертого своего ареста и под угрозой казни всех арестованных епископов делает декларацию о поддержке советской власти. Но что заставило тибетских Махатм через Н. К. Рериха абсолютно добровольно приветствовать сатанизм, воцарившийся в России?! И не просто лишь однажды писать письмо Великому Махатме Ленину, но и всю жизнь отстаивать порядки “советской России”? По убеждению Е. Рерих, СССР обвиняют лишь “люди, смотрящие<...> из колеи старого мышления и потому не понимающие размаха совершающегося сдвига” (2, 361). “Не будем думать, что Россия в терроре. Смерть висит над теми, кто причинил ее другим. Так действует Высшая Справедливость”, — оправдывает Елена Ивановна Большой Террор с позиций кармической мудрости (3, 213)38. Облеченный этой мудростью “йог проходит мимо кажущегося несчастья, ибо ему ясны причины и следствия случая” (4, 65).

Ну ладно, большевизм, будем считать, в прошлом. А как на сегодняшнем и завтрашнем дне скажется тщательное воспроизведение Еленой Рерих штампов советского антицерковного агитпропа? “Стоит вспомнить времена инквизиции, Варфоломеевскую ночь и всю историю папства и церковных соборов, где почтенные духовные отцы изрядно заушали и таскали друг друга за бороды и волосья, чтобы всякое уважение к такой церкви и догмам, ею утвержденным, испарилось навсегда, оставив лишь возмущение и ужас перед непревзойденными преступлениями чудовищного своекорыстия, властолюбия, алчности и невежества!” (1, 277). “Эту дьявольскую психологию “блюстители чистоты” Учения Христа всеми способами старались вкоренить в сознание темных масс” (1, 277). Речь, кстати, идет о церковном запрете на сатанизм и общение с миром духов. Или: “Да, большой грех лежит на церкви за держание мышления доверенных ей масс в невежестве и тьме средневековья” (1, 264). Ну да — “попы нарочно от нас скрывали, что мы от обезьяны произошли”, как говорит один персонаж из фильма “Покаяние”. И, конечно, из Шамбалы можно лишь приветствовать “атеистическую пятилетку” и курс на уничтожение Церкви в России: “...мертвая догматика убила светлое Учение Христа, потому церковь с такой легкостью разрушилась в нашей стране” (1, 264).

Главное — “Родина наша уже вступила на путь выздоровления и ищет новый славный путь. Самое отрадное явление это, что массы проснулись к сознательной жизни, к пониманию общего сотрудничества, и жажда знания среди молодежи велика. Конечно, перебои неизбежны, но большой сдвиг в сознании народа несомненен” (2, 82). Антихристианский атеизм торжествует по всему фронту — и из Гималаев по этому поводу разносится вопль радости... Вы, отец Павел Флоренский, сами виноваты, что на Соловках оказались, — нечего было цепляться за “мертвую догматику”.

Но что же в церковной жизни относится к “мертвой догматике”, по убеждению Елены Ивановны? Ведь нет в мире человека, который не считал бы церковную жизнь свободной от недостатков. Даже я (по крайней мере в некоторые минуты) готов в сердцах сказать вслед за Высоцким: “Нет, и в церкви все не так, все не так, как надо!” Может, Рерих предлагает снять с евангельского христианства и с Предания древней Церкви некие искажения и наслоения?

Ничего подобного: во имя торжества идей оккультизма должно быть выброшено христианство как таковое.

Христианство (даже с точки зрения сугубо культурологического рассмотрения) — это конкретная историческая реальность. Это — то понимание мира, человека и Бога, которое возникло в первом поколении учеников Христа и было запечатлено ими в книгах Нового Завета. Можем ли мы претендовать на то, что мы лучше поймем Христа, Его жизнь и слова, чем апостолы? Это довольно рискованное предположение. Для этого необходим личный духовный опыт, не менее потрясающий, чем у апостолов, переживших Пятидесятницу.

У нас нет альтернативных источников информации, которые независимо от свидетельства древней Церкви сообщали бы нам что-то о Христе. И даже если кто-то не желает испытывать доверия к апостолам, он не может не задать себе труда попробовать расслышать их главную весть. Да, человек, отрицающий Боговдохновенность Библии, может считать неадекватными некоторые из ее сообщений. Но Новый Завет неоспорим в одном: он донес до нас то восприятие Христа, какое вдохновляло первое, апостольское, поколение христиан. Быть христианином — значит просто разделять эту веру апостолов. Сколько бы ни было в тексте Нового Завета позднейших вставок или утрат, в нем вполне ясно различима основная его интонация: возвещение спасительной Жертвы Сына Божия.

Главным предметом проповеди Христа является Он Сам. Более всего, чаще всего, по сути, непрестанно Он говорит о Себе. “Я есмь Путь и Истина, и Жизнь”; “Веруйте в Бога и в Меня веруйте”; “Я — свет миру”, “Я — хлеб жизни”; “Никто не приходит ко Отцу, только Мною”; “Исследуйте Писания: они свидетельствуют обо Мне”. Он проповедует не Свои убеждения, а Себя Самого. Он спрашивает учеников не о том, какого мнения люди о Его проповедях, но о том, “за кого люди почитают Меня?”. Здесь дело не в принятии системы, учения, а в принятии Личности. Христос не совершил ничего такого, о чем можно было бы говорить, отличая и отделяя это от Его Я.

Христиане веруют не в христианство, а в Христа. Апостолы проповедуют не Христа Учащего, а Христа Распятого — моралистам соблазн и теософам безумие. Теософия не приемлет то самое в евангельском свидетельстве о Христе, за что Иисус был осужден синедрионом. Ведь обвинение, выдвинутое против Него фарисеями, гласило: “Он делает Себя Богом!”

Именно здесь Церковь однозначно отмежевывается от гностиков как древних, так и новых: Христос не завещал нам некое “Учение”, которое, более или менее публично рассказывая, можно разносить по миру и по векам. Лишь полностью игнорируя Евангелие можно, подобно Елене Рерих, утверждать, что “заветы Христа имеют гораздо больше значения, чем Его происхождение” (2, 354). Сам Христос Свое служение не сводил к роли Учителя. Не перед выходом на проповедь Христос говорит: “На сей час Я и пришел”, но перед распятием; не после окончания беседы говорит Он: “Совершилось!” — но на Кресте. С этими словами Христа, кстати, никак не увязать заявления Махатм о том, что “ни один Учитель не считал свою работу конченной” (4, 112).

В конце концов, Рерихи искушают тем же, чем и Сатана: они борются со Крестом. Он им не нужен, мешает. Христос Нагорной проповеди им близок, а Христос Голгофы — нет. Голгофа становится или случайностью, или спектаклем, призванным выдавить слезу покаяния из людей, вдруг превратившихся в богоубийц. Любая система, которая не в состоянии пояснить уникальный смысл Креста, не является христианской. Она может говорить комплименты в адрес “Учителя Иисуса”, даже утверждать его “божественность” (в теософском смысле) — но так и останется “поцелуем Иуды”...

Для Е. Рерих Голгофа — не более чем подмостки для последнего действа: “Если бы Он не пострадал, то Учение Его было бы забыто” (3, 409). “Жертвою Он показал, что можно любить человечество больше, чем себя” (3, 409). То есть Крест не спасает людей, а просто напоминает о некоторых нравственных прописях. Но не о том ли напоминает смерть Иоанна Предтечи? Или мученическая кончина ап. Павла и других апостолов? Чем же смерть Христа отличается от них?

Поскольку исповедание спасительности Крестной Жертвы — это основа христианства, вполне однозначно можно сказать: самой основы христианства Рерихи не приняли и не поняли. “Конечно, совершенно невозможно понимать значение жертвы распятия Христа, как это понимается некоторыми недоросшими сознаниями. Смысл ее в том, что Христос, желая показать силу Духа над физической плотью, принял чашу и запечатлел своей кровью Завет, принесенный Им: „Нет больше любви той, как если кто положит душу за други свои”” (3, 415) — вот все, что они готовы увидеть в Голгофе и Христе. Александр Матросов, заметим, в этом случае ничуть не менее яркий пример.

В понимании Е. Рерих “никто не может спасти другого. Лишь собственными усилиями подымается дух в сужденные прекрасные миры” (3, 416). Христианство для Рерих — “сектантское воззрение, что лишь благодаря появлению Христа человечество было спасено от козней дьявола” (3, 381). Для нее это “страшные кощунственные явления: страшное внушение понятия, что крестная смерть Христа спасла человечество от первородного греха (?!) и всех последующих” (3, 121).

Вся новизна Евангелия — именно в тайне Воплотившегося и Распявшегося Слова. Этой новизны Е. Рерих заметить не желает и потому предлагает Новый Завет прочитывать так, как это было бы желательно для более архаичных, дохристианских религиозных систем: “...очень был бы полезен труд, поясняющий Евангелие в свете синтеза всех духовных Учений” (3, 330).

Так вновь мы видим, что проповедь “Живой этики” строится на лжи. Рерих лжет, когда заявляет, что “в христианстве я придерживаюсь веры первых отцов христианства” (2, 9).

Однако я не могу не признать, что рериховское брезгливое отношение к “христианским сектантам” по-своему глубоко обосновано. Оно вырастает из тех глубин, где уже невозможно никакое соприкосновение и тем более объединение мира Востока и мира Библии.

Имморализм Рерихов обоснован достаточно последовательно. Три “благовестия” принесли они европейцам: нет личности; нет Бога; нет свободы.

“Махатма отрицает и говорит против кощунственного человеческого представления Личного бога”, “Махатма отрицает Бога церковной догмы” (1, 270 и 272), — свидетельствует Елена Ивановна. Это — правда. Откровение о личности, принесенное в мир Евангелием, не может не быть кощунством с точки зрения “древней мудрости”. Как мог, боролся языческий мир с этим новым откровением, порождая ересь за ересью, — и в борьбе с ними Церковь действительно формулировала свои догмы: личность и природа не одно и то же; тайна личности невыразима; и в конце концов: “Какое понятие приобрел ты о различии сущности и ипостаси (личности. — А. К.) в нас, перенеси его и в божественные догматы — и не погрешишь”, — закрепляет присутствие персонального начала в мире европейской мысли св. Василий Великий39.

В христианской мысли представление о личности связывается со свободой — со свободой не быть ограниченным только пределами своего естества. Личность здесь — некая внутренняя стяженность, центрированность всего опыта. Личность — это субъект действия. Но на Востоке представление о личности связывается с ограниченностью. “Как Великому уложиться в малое и космическому в личное?” — вопрошают Махатмы (4, 550).

Безликое Нечто должно прийти на смену евангельскому персонализму. “Где возможно следует заменять слово Господь, Бог, Творец — Божественным Началом, ибо слишком уж вкоренилось в сознание масс антропоморфическое представление со словом „Бог””, — советует Е. Рерих (3, 330).

Но если в мире нет божественной Личности, то, естественно, не может быть и речи о молитвенном диалоге. Разговаривать — просто не с Кем. Отсюда — важнейшее этическое следствие системы рериховского пантеизма: запрет на покаяние и исповедь. Именно когда речь заходит об исповеди, Рерих говорит: “В чем заключается самый тяжкий грех церкви? Именно в том, что церковь, на протяжении веков, внедряла в сознание своей паствы чувство безответственности” (1, 279). “Да, именно в этом внедрении в сознание с детских лет, что у человека есть мощная заступница-церковь, которая за пролитую слезу и некоторую мзду проведет его к вратам рая, и заключается тяжкое преступление церкви. Церковь дискредитировала великое понятие Божественной Справедливости” (1, 280). Итак, вина Церкви — в замене закона “собаке собачья смерть” на проповедь милости и любви. Вина Церкви в том, что она проповедовала свободу и покаяние, призывала к раскаянию и исповеди и говорила, что не все предрешено, что именно человек хозяин своего сердца, а не космические законы кармы и справедливости”. “Настал час указать, что Величайший Бог <...> это Бог непреложного Закона, Бог Справедливого воздаяния, но не произвола в Милосердии” (2, 260).

“Никто, даже Высочайший Дух, не может простить содеянных прегрешений, ибо это противоречило бы закону кармы” (1, 440). Бог не свободен прощать. Даже “Высший Дух” не властен над законами космических карм. Для сравнения напомню, что авторитетнейший русский богослов XX века В. Н. Лосский статью о том, что значит Господство Бога, закончил словами: “Высочайшее право Царя есть милосердие”40. А в “Древнем патерике” описывается, как именно Диавол просит Бога, чтобы Тот справедливо судил людей, по делам их, — в обоснованной надежде, что в этом случае Бог должен будет отречься от всего человечества41...

Даже евангельская проповедь прощения может быть переврана для нужд теософии: “Около понятия прощения много непонимания. Простивший полагает, что он совершил нечто особенное, между тем он лишь охранил свою карму от осложнений. Прощенный думает, что все кончилось, но ведь карма остается за ним <...> Сам закон кармы остается поверх обоих участников” (2, 274). Отношения любви и солидарности на такой проповеди построить довольно-таки затруднительно...

Теософия предлагает человеку осознать, что “нет никого, кто мог бы простить ему его грехи или воздать по заслугам, и что лишь сам он есть создатель причин и следствий” (1, 281). Здесь необходимы уже более серьезные пояснения. Я не буду говорить о том, насколько резко подчеркивается нравственная ответственность и вменяемость человека в христианской традиции. Здесь важно иное.

Христианская проповедь покаяния в принципе возможна только в мире, где человек есть личность. Но для теософии “зеркало дьявола есть символ привязанности человека к своей личности или самости” (2, 76). Если “человек есть комплекс сочетаний” (1, 419), если его бытие тождественно набору его природных и частных характеристик, то он не может быть свободен от самого себя. Напротив, если человек есть “природа + личность”, то его личность просто в силу того, что она сама не есть некий набор конкретных свойств, а есть тот субъект, который обладает и распоряжается всеми ими, дистанциирована от любой данной конкретности. Я не равен самому себе. “Я не принимаю своей наличности; я безумно и несказанно верю в свое несовпадение с этой своей внутренней наличностью. Я не могу себя сосчитать всего, сказав: вот весь я, и больше меня ни в чем и нигде нет, я уже есмь сполна”42.

Это значит, что в покаянии я могу сказать: я не хочу быть больше таким, каков есмь сейчас. Мои качества — не есть я сам. Мои дела — не есть я сам. Я хочу стать источником иных качеств и иных дел... Но если предполагать, что человек есть просто совокупность данных сочетаний и отношений, то в такой антропологии проповедь покаяния будет восприниматься как нечто абсурдное, ненужное и даже аморальное. Как мы помним, просвещенный йог спокойно проходит мимо чужих страданий — он знает действие Космического Закона (4, 65). Интересующиеся могут посмотреть в концовке библейской Книги Иова, что сам Бог говорит о таких “мудрецах”...

Однако — “человек сам может только каяться, отпускать может только другой”43. Только другая личность своим свидетельством и своей помощью (благодатью) может помочь мне на деле выползти из прежней моей души. Итак, в мире безличностном, где некому каяться и не перед Кем, покаяние и исповедь, конечно, излишни. А в посткоммунистической России предупреждения о вреде покаяния, конечно, чрезвычайно своевременны...

Что не перед Кем каяться, теософия подчеркивает особенно старательно. Старший “Махатма” утверждает: “Что касается Бога, то <...> мы не можем рассматривать Его как вечного или бесконечного или самосущего <...> Нет места Ему при наличности Материи, неопровержимые свойства и качества которой вполне нам известны <...> другими словами, мы верим только в Материю, в Материю как видимую Природу, и Материю в ее незримости как невидимый, вездесущий Протей” (1, 273). “Природа — наш единственный и величайший Учитель и законодатель” (2, 46). Может быть, такое понимание вполне по сердцу людям, далеким от философии, но к религии в христианском ее понимании это просто не имеет никакого отношения. Или лжесвидетельство, или незнание стоят за утверждениями типа “увлечение Рерихами Востоком не потеснило уважения к традиционным ценностям христианской европейской (и православной) культуры”44.

По сути, Е. Рерих проповедует атеизм, а не “религиозный синтез”. Бога как Творца, Судию, Искупителя она не знает. Напротив, попытка говорить о Боге, трансцендентном по отношению к миру космических стихий, вызывает у нее возмущение: “Обособление Бога от Проявленной Природы и порождает все ошибки, все страшные противоречия” (1, 378).

Для христианства пантеизм неприемлем.

Во-первых, потому, что если Абсолют неотличим от мира, то все в мире есть не что иное, как Сам Абсолют. Рерих это прямо признает: “Невозможно сказать, что “наша Земля или Проявленный Мир является противоположением Абсолюту”, иначе придется предположить, что имеется нечто вне Абсолюта <...> что есть нелепость” (1, 385)45. В этом случае человека тоже не существует. В христианской философии, однако, этому мороку абсолютного монизма была противопоставлена формула Декарта: “Мыслю, следовательно, существую”. Я могу при достаточной логичности думать, что весь внешний мир — лишь мой сон. Но я не могу думать, что я сам — лишь чей-то сон. Я сам мыслю, сомневаюсь, ищу — и значит, при всей возможной ошибочности моих поисков, несомненен сам факт, что для того, чтобы ошибаться, должен существовать кто-то, кто ошибается, — то есть я сам. Я существую — и значит, в мире есть нечто, что не есть Абсолют. Значит — нас как минимум двое...

Во-вторых, пантеизм, растворяя человека в “первоединстве”, естественно, не может предоставить человеку свободу. Если я — всего лишь “проявление” мировой субстанции, я не могу быть свободен от того, чьим проявлением я являюсь. Отсюда — вполне логичный вывод: “В сущности говоря, ничего, кроме кармы, не существует. Все Бытие есть лишь нескончаемая цепь причин и следствий” (1, 414). “Предопределение есть следствие заложенной причины” (2, 46). То есть все события на земле — это следствия чьих-то грехов на Венере, в наказание за которые более высокие духи обречены воплощаться в “низших мирах”. Закон кармы можно назвать “слепым <...> в силу его неизменности, непоколебимости, когда он действует космически непреложно. Закон кармы становится разумным в действиях человека с пробужденным разумом” (2, 95). Последнее очень близко сердцу советского человека, воспитанному на диамате: “Свобода — это осознанная необходимость”.

В противовес этому другой христианский мыслитель, Кант, утверждал, что бытие Бога с необходимостью следует из феномена человеческой свободы. То самое “нравственное доказательство бытия Бога”, за которое Иван Бездомный мечтал посадить “этого Канта” на Соловки годика на три.

Кант начинает с уже известной нам посылки: ничто не происходит в мире без причины. Принцип детерминизма (то есть причинно-следственных отношений) — это самый общий закон мироздания. Ему подчиняется и человек. Но в том-то и дело, что — не всегда. Бывают случаи, когда человек действует свободно, ничем автоматически не понуждаемый. Если мы скажем, что у каждого человеческого поступка есть свои причины, то награждать за подвиги надо не людей, а эти самые “причины” и их же надо сажать в тюрьму вместо преступников. Там, где нет свободы, там нет ответственности и не может быть ни права, ни нравственности. Кант говорит, что отрицать свободу человека — значит отрицать всю мораль. А с другой стороны, если даже в действиях других людей я и могу усматривать причины, по которым они поступают в каждой ситуации именно так, то как только я присмотрюсь к себе самому, то должен будут признать, что по большому счету я-то действую свободно. Как бы ни влияли на меня окружающие обстоятельства или мое прошлое, особенности моего характера или наследственность, я знаю, что в момент выбора у меня есть секундочка, когда я мог стать выше самого себя... Есть секундочка, когда, как выражается Кант, история всей Вселенной как бы начинается с меня: ни в прошлом, ни вокруг меня нет ничего, на что я смел бы сослаться в оправдание той подлости, на пороге которой я стою...

Значит, у нас есть два факта: 1) все в мире живет по закону причинности и 2) человек в редкие мгновения своей свободы не подчиняется этому закону. И есть еще один принцип: на территории данного государства не подчиняются его законам только те лица, у которых есть право “экстерриториальности”, то есть дипломатический корпус. Так вот, человек не подчиняется Основному Закону нашей Вселенной. Это значит, что человек не является ее частью. У нас есть статус “экстерриториальности” в этом мире; мы — посланцы. Мы — послы того, иного, нематериального мира, в котором действует не принцип детерминизма, а принцип Свободы и Любви. В общем: мы свободны — а значит, Бог существует. Русский современник Канта, Гавриил Державин, пришел к такому же выводу в своей оде “Бог”: “Я есмь, конечно, есть и Ты!”

Так что перед нами две внутренне прочные связки: или есть свобода человека — и есть Бог, трансцендентный по отношению к нашему космосу. Или — нет Бога и нет свободы. Итак, дано: христиане фанатично, со свойственным им невежеством и средневековым мракобесием отстаивают свободу человека. Рерихи веротерпимо и современно уверяют, что свободы нет и быть не может. Задача для прессы — доказать, что “Живая этика” более гуманистична и демократична, чем христианство...

Следующая причина неприятия христианством пантеизма — в том, что в мире безличностном, в мире тотальной всерастворенности нет места для столь личностного чувства, как любовь. Как можно утверждать, что Христос был пантеистом, если самая суть евангельских событий выражается словами: “Бог так возлюбил мир, что Сына Своего единородного отдал”... Тут уж или Бог на Голгофе любит Сам Себя (но почему же — так, до смерти?!); или мир не есть Бог и ради этой, внешней, реальности Сын Божий идет на смерть. Евангелие утверждает, что расстояние между Богом и миром есть, и оно столь велико, что лишь Боговоплощение и Крест могут его заполнить.

Когда один из корреспондентов Е. Рерих робко заметил, что Бог есть любовь, а любить может лишь субъект, а не безликий закон, наставница отреагировала окриком “молчать!”: Восток запретил всякое обсуждение Неизреченного, сосредоточив всю силу познавания лишь на величественных проявлениях Тайны (1, 439). В другом месте она, правда, пояснила, что “божественная любовь” есть не что иное, как силы космической гравитации: “Божественная любовь есть начало притяжения, или тот же Фохат, в его качестве божественной любви, электрической мощи сродства и симпатии” (2, 12).

Отождествить силы электрического притяжения и любви может только человек, сам никогда не любивший личность. Желающим “почувствовать разницу” мудрости Востока и христианства напомню слова А. Ф. Лосева: “Заботится ли солнце о земле? Ни из чего не видно: оно ее притягивает прямо пропорционально массе и обратно пропорционально квадратам расстояний”46. Тут поистине “материя обращается во вселенское мертвое чудище, которое, будучи смертью, тем не менее всем управляет. Позвольте, да почему же “мертвое”, почему “чудище” — спросит материалист. А потому, что мне некуда деть категорию личности и категорию жизни”47.

Итак, либо есть Личный Бог и человек призван к познанию его воли, либо и познавать-то нечего, потому что человек нигде не встретит Собеседника, нигде не встретит тепла любви и свободы, но будет натыкаться лишь на безжалостные законы. И здесь уж поистине — “удовольствия мало, если монах и за гробом не находит никого, а только идеи. Может быть, лучше уж было бы не столь идеально жить и умирать, но было бы устроено так, чтобы там, за гробом, оказался кто-нибудь, живая личность, а не общая идея”48.

Рерихи не вместили новизны христианства — и поэтому обвинили его в отсталости. Идеи, проповедуемые ими, повергали в ужас еще античный мир. Тут “нужна максимальная честность и непредвзятость мысли, чтобы констатировать всю жизненную реальность<...> того, что люди называют судьбой. Можно сказать так: понятие судьбы перестает играть доминирующую роль только в мировоззрении абсолютного теизма. Тут перед нами жесточайшая и беспощаднейшая, свирепейшая дилемма. Или есть в бытии абсолютная целостность, включая все пространства и все времена <...> включая всю осознанность этого бытия и все его сознательное направление — тогда существует Божество как Абсолютная Личность и тогда, в конечном счете, нет никакой судьбы, а есть только самое большее временное человеческое неведение, или не существует никакой абсолютно-личностной гарантии в бытии, тогда человек ничего не знает о реальном протекании бытия не в силу своей временной ограниченности, но в силу того, что вообще ничего нельзя узнать о бытии в том смысле, что там и узнавать-то нечего, то есть тогда — фатализм и судьба...”49.

Глухота Е. Рерих, ее стремление изнасиловать любое свидетельство, не согласующееся с ее концепцией, поразительны. Вроде совершенно очевиден персонализм, проявляющийся в молитве Христа к Отцу. Но нет, теософка и здесь готова видеть пантеизм. “Не понимаю, почему кажется Вам невозможным, чтобы Христос называл “отцом Своим” Непознаваемую Первопричину?” (2, 97). Это прочтение особенно нетривиально, если вспомнить, что Сам Христос говорил: “Отца не знает никто, кроме Сына и кому Сын хочет открыть”. Ведь там, где есть воля, — там нет несвободной безликости. Это понимает даже сама Е. Рерих и потому настаивает: “Я избегала бы церковных выражений, когда имеется в виду Великий Принцип. Понятия воли и завета уже связаны с личностью, и потому они не вяжутся с представлением Всеобъемлющего Начала” (2, 354). Это сколько же надо цензурировать Библию, чтобы в целях “всеобщего примирения” убрать из нее все, говорящее о Личности, Завете и Воле!

Но за этим мифом, за мифом о всеедином монизме бытия, в конце концов реет тень люциферова крыла. Исповедание тотальной целостности мира, запрет на различение Бога и мира неизбежно сакрализуют наличную мировую данность. Все, что есть в мире, — все свято. Все — Бог. Все — благо. Зла — нет. Различение добра и зла — лишь иллюзия неопытных сознаний. “Проявленная Вселенная в зримости и незримости своей являет нам лишь бесчисленные аспекты сияющей материи, от самого высокого до самого низкого” (1, 327). “Абсолют вмещает все вселенские проявления” (3, 433). “В Абсолюте <...> зла как такового не существует, но в мире проявленном <...> все противоположения уже налицо, т. е. свет и тьма, дух и материя <...> добро и зло и т. д. Советую очень усвоить первоосновы восточной философии — существование Единой Абсолютной Трансцендентальной реальности, ее двойственный Аспект в обусловленной Вселенной и иллюзорность или относительность всего проявленного. <...> Действие противоположений производит гармонию. Если бы одна остановилась, действие другой немедленно стало бы разрушительным <...> Добро на низшем плане может явиться злом на высшем, и наоборот. Отсюда и относительность всех понятий в мире проявленном” (2, 341 — 342).

Итак, зло есть одно из проявлений Абсолюта. Относительность нравственных понятий при этом вполне естественна. Те, кто любят говорить о “десяти заповедях”, об “общечеловеческих ценностях”, о “нравственных абсолютах”, должны будут немало поломать голову, чтобы примирить свои нравственные идеалы с благоговейным отношением к Рерихам. Для тех-то вопросы “нравственного идеала” решены ясно и однозначно. “Какая формула может считаться безусловной или, как кто-то выражается, абсолютно справедливой в нашем проявленном мире, мире <...> относительности? Даже такая, казалось бы, неоспоримая формула, как “не убий”, тоже не всегда применима. Также и другая — “возлюби ближнего как самого себя” — может принести ближнему горе вместо блага” (2, 376). Да и вообще — зачем защищать человека от смерти? “Разве можно назвать смертью смену одной оболочки на другую?” (2, 268). Зачем противостоять злу? В одиночку человек со злом справиться не может. А для Материи-Космоса борьба со злом — эта игра в кошки-мышки с самим собой.

Безумный “дух” стоит у истоков мироздания. Неумелый и неумный, он выливает себя в разные частные формы бытия — чтобы познать себя же. Если при этом та или иная форма окажется “неудачной” и как бы греховной, то это сугубо внутреннее дело “волшебника-недоучки”. На своих ошибках и наших страданиях он учится воплощаться все совершеннее и совершеннее, ибо, “лишь кристаллизуясь в материю или вливаясь в нее, дух раскрывает свой потенциал и накопляет разум через соприкасания с миром форм” (2, 357). Когда эту схему смысла мирового развития попробовал предложить европейцам Гегель, даже люди типа Белинского от него в ужасе отшатнулись. И слова Достоевского о “слезе ребенка” и “грядущей гармонии” ведь были сказаны в лицо именно гегельянцам (пусть даже и успевшим уже переодеться в одежды исторического материализма). Но сегодня увидеть в мире самопознание Безликого Абсолюта, играющего с самим собой, почитается как верх духовного прозрения.

Космос играет сам с собою. Еще Гераклит сравнивал космос с ребенком. Но прежде чем умилиться сходством с евангельским “будьте как дети”, стоит заметить, что для Гераклита здесь важен не символ чистоты, а символ безответственности... “Кто виноват? Откуда космос и его красота? Откуда смерть и гармоническая воля к самоутверждению? Почему душа вдруг нисходит с огненного Неба в темную Землю, и почему она вдруг преодолевает земные тлены и — опять среди звезд, среди вечного и умного света? Почему в бесконечной игре падений и восхождений небесного огня — сущность космоса? Ответа нет... „Луку имя жизнь, а дело его — смерть”” (Гераклит, фрагмент В, 48). В этой играющей равнодушной гармонии — сущность античного космоса <...> невинная и гениальная, простодушно-милая и до крайней жестокости утонченная игра Абсолюта с самим собой <...> безгорестная и безрадостная игра, когда вопрошаемая бездна молчит и сама не знает, что ей надо”50.

Итак, Гераклитово сравнение космоса с играющим ребенком вполне малоутешительно: также капризно и жестоко, без сострадания Бог может разрушить мир (и разрушает), как ребенок рушит свои песчаные замки.

И так — не только в языческой Греции. “Пармаштин как бы играя создает миры” (Законы Ману, 1, 80). Человек не видит себя, личности и свободы — не может познать истоков падения, а значит, приходит к идее игры. У игры нет мотивов, следует просто знать ее правила... И в том течении “гуманизма”, которое хотело “обновить” христианство, а на деле лишь вернулось к древнему безликому язычеству, та же бессмыслица составляет при ближайшем рассмотрении всю сущность “прогресса”: “Развертывается в бесконечное многообразие, но и рушится единый мир, возвращаясь в первобытное состояние хаоса и бессмысленных атомов...” — так описывает это мироощущение Л. Карсавин51.

И в этом мире есть законное место для зла и сатаны. Настолько законное, что их даже не нужно отличать от Бога. “Высокая мысль Востока давно разрешила проблему существования зла <...> Единое Божественное Начало, или Абсолют, вмещающий потенциал всего сущего, следовательно, и все противоположения, несет в себе и вечный процесс раскрытия или совершенствования... Эволюция создает относительность всех понятий...” (2, 338).

Так “Живая этика” превращается в интеллектуальный сатанизм. Вроде бы в спиритуалистическом пантеизме сатана вообще не должен существовать. Ведь по законам кармической космологии дух, согрешая, уплотняется, становится тяжелее и переходит в более низкий и более плотный и материальный мир. А значит, по законам кармы сатана просто не может существовать: отказ от просветления влечет за собой опускание в мир более плотных энергий, огустение. Поэтому злой дух немыслим. Сатана может быть лишь камнем, но даже не растением. Тем более странно, что Е. Рерих как бы признает существование черных духов... Тем более странно, что она считает необходимым взять на себя их защиту.

“Дар распознавания <...> был жертвенно дарован Силами Света. Потому первоначальное имя такого Вестника и было Люцифер-Светоносец. Но с веками на Западе великий смысл этой легенды был утерян. Он остался лишь в сокровенных учениях Востока. В “Сокровенном Учении” есть место, поясняющее этот смысл. Сатана, когда его перестают рассматривать в суеверном, догматическом и лишенном философии духе церквей, вырастает в величественный образ того, кто создает из земного человека — божественного; кто дает ему на протяжении долгого цикла Махакальпы закон духа Жизни и освобождает его от греха неведения...” (2, 344). “Особенно прискорбно, что на протяжении долгих веков укоренилось глубоко невежественное и крайне опасное убеждение, что сатана погубил человечество, дав людям познание добра и зла. Люди привыкли повторять эту возмутительную нелепость и совершенно не задумываются, что же мог представлять собою человек, не знавший, что есть добро и зло? Не был ли он просто безответственным животным? Но кто из людей согласился бы сейчас вернуться к такому животному прозябанию, хотя бы и в райском саду?” (2, 343).

“Конечно <...> Люцифер вполне отвечал данному ему имени и, вероятно, весьма скорбит, что столь прекрасное имя в позднейшие времена стараниями невежественных священнослужителей было узурпировано ими для Его тени — или Антипода” (3, 289). Это пишется Председателю Общества, то есть совсем своему. В письмах для менее посвященных, конечно, Люциферу перепадают не только комплименты, но и ругань. Однако А. Клизовскому, вполне “посвященному”, можно написать прямо: “Теософы чтут не сатану, это порождение человеческого недомыслия, но Представителей Великого Разума”, которые “вывели человека из его бессознательного животного состояния, о котором, может быть, могут сожалеть хитроумные интерпретаторы легенды о Дьяволе-Искусителе, но не те, кто осознал величие сознания и свободной воли, приближающих нас к отображению Божественного Начала в нас во всем его многообразии” (3, 311).

В конце концов, Люцифер и теософы сами между собой выяснят, кто из них кому служит и кто кого порождает. Тем более что для большинства читателей “Живой этики” “сатана” не более чем метафора. Но трудно ведь требовать от христиан, чтобы они пришли в восторг при виде книги, начиненной такими пассажами о сатане. Если же и это считается обязательным в свете курса на веротерпимость, то тогда уж лучше сразу назначить настоятелем Оптиной пустыни того сатаниста, что на Пасху 1993 года зарезал там трех монахов...

Общение с сатаной как способ приобщения к “многообразию Божественного в нас” — это, конечно, будет очень органичной чертой обещанного общегосударственного культа.

О том, как дорога Елене Рерих эта тема, и о том, кого именно она считает благодетелем человечества, говорит и ее “эзотерическое” истолкование библейского грехопадения. “Древнейшие предания именно женщине приписывают роль хранительницы сокровенного знания, потому пусть и сейчас она вспомнит свою оклеветанную прародительницу Еву и снова прислушается к голосу своей интуиции и не только вкусит, но и насадит как можно больше яблонь познания добра и зла. И как раньше она лишила Адама тупого бессмысленного блаженства, так пусть и теперь она выведет его <...> на битву с хаосом невежества за свои божественные права” (2, 296). Даже проклятие Творца, наложенное на согрешивших людей, истолковывается ровно наоборот — как благословение: “Что же лежит в основе этой легенды? Когда человек, благодаря женской интуиции, пришел к одолению сил природы, тогда его напутствовал Руководитель. Главное напутствие было о значении напряженного труда. Это скорее благословение, нежели проклятие” (1, 365).

Рериховские бог и сатана смотрятся друг в друга как в зеркало и охотно меняются своими местами и функциями. Духи Космоса так и говорят: “Рекорды мышления ужасны и смешны. Истинно, Мы, Братья человечества, не узнаем себя в представлениях человеческих. Наши Облики так фантастичны, что мы думаем, что если бы люди применили фантазию на противоположное, то Наше Изображение приняло бы верную форму” (4, 481)52. Впрочем, “все сокровенное до времени должно быть укрыто. Если бы заранее оповестить о всем сужденном, то <...> сужденное стало бы осужденным, люди растерзали бы его” (1, 322). В самом деле: если бы Министерство культуры России прямо приглашало на “черные мессы”, проповедь оккультных откровений Рерихов не шла бы так успешно. Поэтому ко “внешним” надо подходить с разговорами о “культуре” и “духовности”, а “посвященным” проповедовать полную безбоязненность на путях “духоведения”: “Вам будут твердить об ужасных оккультных тайнах, но вы будете подходить просто, твердые в себе <...> Неизвестное узнаем, приближаясь к нему. Нечего говорить о нем заранее, ведь даже границ его не знаем” (4, 103). Звучит красиво. Но христианство как раз знает границы Высшего. Христианство догматично утверждает, что Бог может все — но не может делать зло, Он причастен всему — кроме греха... Преп. Максим Исповедник говорит, что знает границы Бога, знает, чего Бог не может знать, — Бог не может знать зло и творить зло53.

А св. Григорий Богослов, возмущенный практическим совмещением языческих верований с христианскими декларациями у части своих современников, восклицал: “Вот что угодно нашим судьям, чтобы бежала отсюда всякая правда, чтобы все слилось воедино — Христос, человек, солнце, звезда, тьма, ангел добрый и денница уже не светозарная, чтоб были в одном достоинстве жемчужина с диким камнем и сток нечистот с чистым источником — чтоб все смешалось между собою и слилось вместе, когда мир был еще первозданным веществом, которое только чреватело миром, но не пришло еще в раздельность!”54

Христианство знает, что в мире незримом отнюдь не царит мир. Там идет война. На этой войне бывают расставлены ловушки. На этой войне бывают инвалиды. Этими инвалидами духовной войны и транслируются оккультные откровения.

продолжение

Страница сгенерирована за 0.13 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com