На телевидении появилась новая мода: спрашивать всех гостей телестудий о том, как они верят и часто ли ходят в церковь. Поскольку в эфир приглашаются по большей части люди известные и поскольку их высказывания на этот счет тут же усваиваются телеаудиторией, можно небезосновательно предположить, что, желая этого или нет, российское телевидение успешно работает над составлением нового “Символа веры”.

Его формула по большей части звучит так: “Я, знаете, ну, очень верующая. Жаль, что в храм удается редко сходить... Но там так тихо и так уютно для души... Нет, конечно, я не могу принять Бога как старичка с бородой, сидящего на облаках... Но я верю во что-то очень хорошее и высокое, в совесть, что ли... Да, мой Бог — он в душе. И не важно, в конце концов, как человек молится и в какой храм он ходит. Главное — чтобы он стремился к добру”.

Центральный стержень этого нового догмата: Бог один и все религии — пророки его. Все веры учат добру и любви, и лишь пережитки средневековой нетерпимости мешают людям понять то, что поняли великие учителя Агни-Йоги и теософии: все религии едины в своей духовной глубине и лишь в своих обрядах немного отличаются друг от друга.

Но Гилберт Честертон однажды подметил, что, вопреки этому убеждению, религии, напротив, чрезвычайно похожи в своих обрядах и разительно непохожи в основах своих вероучений. И в самом деле: коленопреклонения, посты и религиозные процессии, храмы и праздники есть везде, и значит, на большей глубине надо искать своеобразие каждой религиозной традиции.

Приступая же к сравнительному изучению религий, нельзя не поразиться тому, что “не видят разницы” между ними журналисты и учительницы, составляющие представление о религии на основе трех-четырех книжек, тогда как монахи, всю жизнь посвятившие духовной борьбе, решительно отвергают синкретизм. Почему Святые — от ап. Павла до о. Иоанна Кронштадтского — предупреждали о необратимом различии религиозных путей, а люди, далекие от христианской религиозной практики, считают, что идти можно любой дорогой и тропкой и даже вовсе без оной?

Нефилософскому сознанию невозможно доверить решение философских вопросов и привлечь его к разрешению философских дискуссий. Сознанию нерелигиозному невозможно поручить служение крайнего судии в противостоянии религиозных доктрин.

Если под экуменизмом понимать терпимость к людям иных вер и убеждений — я за экуменизм. Если под экуменизмом понимать готовность к познающему диалогу с этими людьми — я за экуменизм.

Если под экуменизмом понимать стремление все религии втиснуть в ранжир “единой” веры, чья обширность определяется суммой убеждений какой-нибудь очередной теософки, — я против экуменизма. Если экуменизм — это ленивое нежелание изучить основы своей духовной традиции, прикрывающее отсутствие взглядов и познаний декларациями об их “широте”, — я против экуменизма.

Я уже привел первый член экуменического “символа веры”. Вторая его часть гласит: религия учит нравственности. И это — неправда. Религия (ни одна — ни православие, ни ислам) не учит нравственности в светском значении этого понятия. Она указывает путь к бессмертию. Во всех религиях есть воинская этика и военное мышление, все они призывают на борьбу с духовным злом. И этим “последним врагом”, по слову апостола Павла, является — смерть. В некоторых религиозных традициях утверждается, что оружием, которым жизнь может победить смерть, является любовь — и тогда религиозная проповедь соединяется с нравственной, взаимно усиливая друг друга. Поэтому, если интересоваться собственно религиозным содержанием той или иной веры, надо спрашивать не об этических заповедях (в таком случае трудно будет усмотреть разницу даже между атеизмом и христианством), а о понимании жизни и смерти.

Четыре вопроса определяют лицо той или иной веры и конфессии: что есть спасение? от чего спасается человек? что подлежит спасению? как совершается спасение?

“Дары проповедуют обездоленным, желания душам заурядным, пустоту — лучшим”1. Выход за пределы бытия, растворение личности в океане безличной нирваны, которое своим высшим именем имеет Ничто, — вот цель буддийской практики. Не жить, не возвращаться к жизни, отсечь все, что привязывает к жизни, — вот что значит “быть спасенным”. Г. К. Честертон был прав, указав на то, что Будда жалеет людей за то, что они живут, Христос — за то, что они умирают. В буддизме именно неповторимый рисунок человеческой личности должен распасться (и к этой деструкции надо идти добровольно путем медитаций и отказа от любых эмоций), в христианстве именно личность человека и призывается наследовать Вечность... По выводу крупнейшего русского буддолога Ф. И. Щербатского, “эта религия<...> не знает ни Бога, ни бессмертия души, ни свободы воли. <...> Мысль о существовании в нас души, т. е. особой, цельной духовной личности, признается злейшей ересью и корнем всякого зла”2.

Спасение на Востоке — избавление от связанности с телом и материальным миром; в христианском мире человек должен спасти свою целостность (в том числе и телесность) от распада, которым угрожает грех и смерть.

Путь спасения от бытия на Востоке — путь избавления от любви к чему бы то ни было. Даже добро любить нельзя, даже Бога не стоит любить. Реакция христианина на подобную проповедь ясно выражена в характерной статье Владимира Соловьева под названием “Буддийское настроение в поэзии”: “...безусловное отсутствие признаков любви к кому бы то ни было — странный способ готовиться ко вступлению в чертог всех любящего Бога”3.

В своем исходном утверждении Будда прав: человек испытывает боль оттого, что его желания не реализуются. Но рецепт спасения он предлагает по принципу “лучшее средство от перхоти — это гильотина”. Христианство вместо отсечения и истребления всех и всяческих желаний, вместо ампутации желающей и волящей части человеческого естества предлагает преображение. Похоти здесь противостоит любовь к Богу, а не скопчество, гневу — любовь к ближнему, а не апатия. На этом пути “ярость вся целиком превращается в божественную любовь” (преп. Максим Исповедник). В проповеди Христа есть одно место, с которым никогда не согласился бы Будда: “Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся”. “Алкать и жаждать — да это же вернейший путь к погибели!” — воскликнул бы Гаутама. Но именно эти слова вырвали европейский мир из полудремы Востока. “Наша вина, т. е. не-хотение или недостаточное хотение, и есть та самая немощь, в которой многие правильно видят самую суть греха<...> Не стремись свалить вину свою на Бога<...> не лукавь! Сознайся, что в неполноте Богоявления виноват ты сам, и виноват тем, что недостаточно стремился к Богу, а был косен и ленив” — так пишет русский христианский философ Л. П. Карсавин, подтверждая, что в христианском мире грех — это не наличие любви и желания, а малое количество или недолжная направленность того и другого4.

“Крепка, как смерть, любовь” (Песнь Песней. 8, 6) — это христианство, полагающее, что только любовью можно победить смертный распад. “Любовь и есть смерть” — это буддизм.

Нежелание видеть разницу духовных путей христианского мира и восточного приводит к весьма примечательным ситуациям. Например, в 1991 году издательство “Художественная литература” выпустило книжку “Будда. Истории о перерождениях”. В джатаке “О заклинании тоски”, включенной в состав сборника, есть следующее назидание: “Брат мой, ведь женщины — сластолюбивы, бездумны, подвержены пороку, в роду людском они — низшие. Как ты можешь испытывать любовную тоску по женщине, этому сосуду скверны?” Издательство рекомендует эту книжку “для семейного чтения”...

Да, Рерихи всех убедили в том, что Будда и Христос так похожи друг на друга... Но вот однажды, чтобы убедить сомневающихся в правоте своего тезиса о том, что всякая женщина не более чем скверна, Будда провоцирует свою собственную мать (в одном перевоплощении) на убийство его самого... В другом перевоплощении, будучи царем Бенареса, Будда послал своего придворного плута сокрушить добродетель жены жреца, которая хранила верность только мужу, — конечно же, ради подтверждения своей спасительной проповеди: “женщин нельзя удержать от соблазна” (джатака “Об одураченном”). Кто в состоянии представить, чтобы подобные легенды слагались вокруг имени Христа?

Собственно, и в христианстве было немало сказано об опасностях увлечения женскими прелестями. Но аскетические советы монахам никогда не возводились здесь на степень последних философских истин. Я хотел бы предложить для сравнения два текста. Один принадлежит Будде. “Взгляните на девушку в пору ее расцвета по 15-му или 16-му году. Не кажется ли эта сверкающая, ослепительная красота великолепной в эти мгновения? А между тем прекрасное, манящее и желанное в этой блестящей красоте и есть не что иное, как мучение телесности. Взгляните на то же существо в другую пору ее жизни, по 80-му году: всмотритесь, какая она разбитая, согбенная, иссохшая, на клюку опирающаяся, едва плетущаяся, бессильная, выцветшая, беззубая, облысевшая, с дрожащей головою, морщинистая, темными пятнами покрытая... Вот вам ничтожество телесности! А потом, братия, взгляните на ту же сестру недугующую, тяжко страждущую, загрязненную испражнениями, поднимаемую и обслуживаемую другими. А потом взгляните на тело той же сестры на одре смертном, через день, два, три после кончины ее, как оно вздулось, почернело, предалось тлению. А потом взгляните на скелет с обрывками мяса, залитый кровью, сдерживаемый связками... Ну что же, братья? Куда же делась та сияющая, прежняя красота? куда исчезла? и как сменилась жалким, безобразным, претящим ничтожеством телесного?” (Терагата, 60).

Второй текст принадлежит св. Иоанну Златоусту. Начинается он очень похоже: “Когда ты видишь женщину благообразную, веселую, воспламеняющую твои помыслы, то представь, что предмет твоего пожелания — земля, что воспламеняет тебя пепел, — и душа твоя перестанет неистовствовать... Представь, что она изменилась, состарилась, заболела, что глаза ее впали, щеки опустились, весь прежний цвет поблек; подумай, чему ты удивляешься. Ты удивляешься грязи и пеплу, тебя воспламеняет пыль и прах”. Но вот сиюминутная аскетическая задача угашения похоти достигнута — и оказывается, Златоуст совсем не собирается догматизировать свои слова: “Говорю это, не осуждая природы — да не будет! — не унижая ее и не подвергая презрению, но желая приготовить врачество для больных. Бог сотворил ее такою столь уничиженною, для того чтобы показать и Свою собственную силу и Свое попечение о нас, бренностию природы располагая нас ко смирению и укрощая всякую нашу страсть, а вместе с тем — являя Свою мудрость, по которой Он мог и в грязи образовать такую красоту. Посему, когда я уничижаю естество, тогда открываю искусство Художника. Ибо как ваятелю мы удивляемся более не тогда, когда он производит прекрасную статую из золота, а тогда, когда вырабатывает точный и совершенный образ из грязного вещества, так и Богу мы удивляемся и воздаем хвалу потому, что грязи и пеплу Он сообщил отличную красоту и в телах наших явил неизреченную мудрость”.

Народное сердце согрело буддийскую философию. Холодная проповедь Будды с течением столетий начала наполняться этическим и религиозным содержанием. Если христианство на пути в “массы” что-то теряло (и реакцией на эти потери и охлаждения было появление монашества), то в буддизме наоборот. И сегодня люди, увлеченные в “паломничество на Восток”, незаметно для самих себя, “контрабандой” проносят в себе огромное количество “христианских предрассудков” и проецируют в восточные афоризмы то, любовь к чему привила им христианская культура.

И наконец, надо сказать и о том, что средство спасения понимается не менее различным образом. Будда спасает от незнания, и спасает своим учением. Христос спасает от смерти, и спасает своим Крестом5. Быть христианином — значит верить в Христа (а не в “учение Христа”), быть христианином — значит исповедовать тайну Спасения, совершенную Крестом Господним, а не просто соблюдать десять (кстати, Моисеевых) заповедей.

Отсюда понятно, почему ни один христианин — будь он православным, протестантом или католиком — не примет идей теософии и ведаизма. А значит, попытки “объединить религии” на деле ведут к очередному расколу, к отрыву людей от реальной церковной общины ради призрачного единства “в шамбале”.

Не только теософы и бахаисты, но и многие проповедники, выступающие от имени Евангелия, заводят людей в ту же ловушку. Их попытка проповеди “просто христианства”, “христианства без конфессий” на деле оказывается лишь рекламным трюком, довольно скоро приводя лишь к образованию очередной отъединенной общины (“Церковь Роса”, “Церковь Христа”, “Движение экумеников” и т. п.).

Поэтому, когда я читаю лекции в университете, я предупреждаю слушателей: в некотором смысле я хочу лишить вас свободы. Вы вправе думать иначе, чем Православие, вы можете понимать само Евангелие и смысл христианской жизни иначе, чем Православие, наконец, вы просто можете говорить и писать что хотите. Но одного вы не можете делать: в этих случаях вы не можете выдавать коктейль своих мыслей за Православие. Если кто-то, хоть один из вас, согласен с тем пониманием Бога, человека, мира, которое я вам раскрываю, — я буду рад. Но на всех вас по окончании моих лекций будет наложено одно ограничение: уже зная, каковы основные принципы Православия, вы не будете иметь нравственного права выдавать за Православие что-то другое.

Есть в истории религии вещи, с которыми христианство несовместимо. От этого факта нельзя отгородиться привычным интеллигентским рефлексом: “Ах, как вы нетерпимы!”

Пантеизм Рерихов несовместим с персонализмом Библии. Понимание Христа как просто “Учителя” несогласуемо с учением самого Христа. Имморализм восточной мудрости не сможет найти места в христианской этике.

Нетерпим ли учитель, если он указывает ученику на недопустимость перевирания фактов? Считается ли узколобым фанатиком историк философии, объясняющий разницу между методом философствования Канта и Августина? Почему не обвиняют в нетерпимости философа, который пишет диссертацию на тему о противоположности воззрений Достоевского и Ницше? Когда Алексей Лосев показывает, что платонизм эпохи Возрождения мало что общего имел с учением самого Платона, никто же не называет его за это узколобым фанатиком! Точно так же (исторически, фактически, документально) теософия несовместима с апостольским христианством...

Между разными философиями и разными богословскими системами лежат различия, которые не зависят от настроения и воли исследователя. Как бы ни хотелось кому-то, чтобы все были одинаковы, но между буддизмом и христианством действительно немало радикальных различий. Если я буду о них молчать, они от этого не исчезнут.

В демократическом обществе, как известно, по вопросу о плюрализме двух мнений быть не может. Но ведь дело в том, что можно уважать и ценить чужие верования, но быть можно только самим собой.

Плюрализм из общества не должен перекочевать в голову и душу каждого из его граждан. Плюрализм в голове одного отдельного человека — признак шизофрении. Это не полемический выпад, но диагноз, поставленный К. Г. Юнгом цивилизации XX века (В. Розанов по этому поводу как-то заметил, что нормативный интеллигент “утром верит в Ницше, в обед — в Маркса, а вечером — в Христа”).

Энтузиазм самих создателей теософского движения уйдет, а их последователи, поставившие на широкую организаторскую ногу синкретическую церковь, вспомнят, что в заветах основателей были указания на то, как важно единство и единомыслие. Получив влияние на формирование государственной образовательной, культурной и религиозной и информационной политики, они пояснят как рядовым гражданам, так и начальникам, что только веротерпимая и всеединящая, в меру патриотическая, но и вполне универсалистская система теософии имеет право на бытие в современном обществе. Средневековые пережитки должны быть терпимы лишь в том случае, если они не претендуют на истинность, на исключительность, на обладание истиной. Конечно, каждый имеет право молиться и веровать как пожелает. Но публично высказывать свое несогласие с ясно выраженным общественным стремлением к религиозному всеединству все же нельзя. Верь как хочешь — но с другими верами в полемику не вступай. Именно отношение к веротерпимому синкретизму и должно, похоже, стать в ближайшем будущем единственным критерием общественного и государственного отношения к религиозным сектам.

Нечто подобное уже было. Языческий мир Римской империи был очень терпим. Политеизм исходит из того, что Единый Бог далек и непознаваем, а у каждого городка и народа есть свои “боги”, своего рода ангелы-хранители, с которыми по соображениям практической эффективности и следует наладить хорошие взаимовыгодные отношения, вступив с ними в завет. У Афин — свой небесный покровитель, у Трои — свой; у Египта — свои, у Рима — свои. Приехавший в Египет афинянин, естественно, почитал местные святыни, ожидая, что и египтянин, оказавшись в Греции, будет уважать греческих богов.

Участие в местных церемониях носило ясный этнический характер: общая вера создавала единый этнос и свидетельствовала о его единстве. Уклонение гражданина от исполнения надлежащего государственного (местного) культа воспринималось как проявление нелояльности, как угроза мистическому благополучию общины. Таким образом, политеизм, будучи веротерпим по отношению к чужакам, от своих требовал жесткого единства в вере. И чем дальше, тем больше место собственно религиозного интереса занимал интерес политико-государственный. Поэт и философ имел право при всеобщем одобрении издеваться над похождениями “олимпийцев” — но он не имел права уклониться от принесения установленных жертвоприношений.

Языческая империя готова была включить Христа в свой официальный “пантеон” — наравне с богами и божками других племен (и статуя Христа действительно в конце III века появляется на некоторое время в римском Пантеоне). Но христиан (как еще раньше и евреев) не устраивал такой компромисс. Они отказались от участия в государственных религиозных церемониях. В частности, отказались от воздания божеских почестей императорам. Отказ от религиозного “плюрализма” оказался наказуем: империя вступила в трехсотлетнюю борьбу с Церковью.

В течение трех веков своего существования Церковь противостояла попыткам государства законодательно навязывать своим гражданам образ их религиозной жизни. Нетерпимостью и бескомпромиссностью своих убеждений она отвоевала право на свободу совести, на терпимость государства к иноверию своих граждан. Кровь тысяч мучеников среди прочего свидетельствовала о том, что есть вещи поважнее гражданского повиновения. Именно нетерпимость ранних христиан создала условия для освобождения совести от государственных оков и тем самым заложила этический фундамент современного правового общества.

И если сегодня у нецерковных людей есть юридическое право на проповедь нехристианских систем мировоззрения, то у Церкви — при встрече с суррогатами предупреждать: это подделка. Этим правом (для меня, впрочем, это скорее внутренняя обязанность) я и пользуюсь, чтобы убедить читателей по крайней мере в одном: не все дороги ведут к одному и тому же Храму, претензии же на “широту взглядов и веротерпимость” слишком легко подменяют собою труд сравнения и познания, труд выбора.

К сожалению, не все это понимают и принимают. Поэтому, честно говоря, при сегодняшней моде на религию не помешала бы толика церковной цензуры: книги, статьи, передачи, которые ставят своей сознательной целью положительное свидетельство о Православии, было бы полезно взвешивать на предмет их адекватности и корректности. (В идеале такая цензура должна была бы оберегать читателя и слушателя как от всякого рода подделок под Православие, так и от косноязычия и невдохновленности тех, кто берется говорить о нем.)

Французский философ Габриэль Марсель духовную ситуацию современности выразил в следующих честных и жестких, но справедливых словах: “Мы не можем позволить себе ныне “сократический” поиск истины, свободное и необязательное блуждание по метафизическим пространствам. В религиозной системе “свобода мысли” не может быть терпима: слишком важные вопросы здесь решаются. Ошибка теолога может погубить души тысяч людей...”

Призыв избегать ошибок — это прежде всего призыв к работе мысли. Легкость, с которой на астральной почве рождаются секты типа “Богородичного центра” и “Белого братства”, дает повод отнюдь не лишний раз напомнить: входя в Церковь, снимают головной убор, а не голову. Обретение веры не означает, что отныне за ненадобностью можно сдать ум в камеру хранения. Зримое ныне всеми возникновение и исчезновение новых и новых сект подтверждает старую, как Церковь, истину: вся мощь догматики и Традиции, мощь церковного разума и авторитета противостоят не свободе мысли, а свободе фантазии. Сегодня очевидно стратегическое союзничество Церкви и науки, просвещения духовного и светского. У веры и науки появился общий мощный враг: суе-верие.

Увы, истребление нескольких поколений религиозных мыслителей и богословов привело к забвению о том, что у разума есть свои права не только в светской, но и в религиозной сфере. Две пары категорий описывают ход духовной работы: молитва — и мысль; благодать — и свобода. Урежьте в одной из этих пар хоть одно крыло — и вот уже готовый инвалид духовного труда. Секта как раз и значит — “отсечение”.

Много было грехов в жизни церковных людей. Но двухтысячелетний опыт показывает, что все, что в поисках большей “чистоты” и “мистичности” отрывалось от Церкви, уходило в пески фантазий, антиисторизма и бес-культурья. Этот факт кому-то может показаться скучным и прозаичным, а мне он кажется радостным. Век за веком приходили новые гностики и теософы, уверяющие, что они нашли способ преодолеть “узость” Евангелия. И из века в век оказывалось, что из мира христианской культуры есть только одна дверь — назад, в язычество. На этой двери могут меняться вывески и орнаменты, она может быть обита очень разными цитатами (она может называться даже “материализмом”). Но за ней человек найдет не простор небес, а все ту же душную и истоптанную прихожую, в которой для человека как раз и нет места...6

Страница сгенерирована за 0.15 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com