В последние годы своей жизни К. В. Мочульский преподавал в Богословском Институте Историю Западной Церкви, Латинский и Славянский языки и занимал штатную должность доцента. Свое преподавание у нас он начал в 1934 г. с лекций по истории Западноевропейских Литератур. Предмет этот принадлежит в нашем учебном плане к числу дополнительных. Он был введен для повышения общей культуры наших студентов, и лицо, которому он поручался, не обязательно входило в число постоянных членов нашей академической коллегии. Иначе говоря, связь К. В. с нашею институтскою средою закрепилась не сразу. Он стал необходимою частью нашего целого только постепенно, и мне кажется, что эта постепенность показательна для природы Института и его органического роста.

Богословский Институт был основан для подготовки просвещенных и церковно настроенных пастырей. Рядом с этою первою задачею, его создатели с самого же начала осознали и другую: осуществление преемства русской богословской науки, насильственно угашенной у нас на родине. При этом, надо помнить, что в России богословская наука была представлена двумя течениями: школьным богословием Духовных Академий и светским богословием, отмеченным славными именами Хомякова и славянофилов, Владимира Соловьева, братьев Трубецких и еще стольких других. У колыбели Парижского Богословского Института стояли представители и того и другого течений. Но, проявив свою жизнеспособность в тяжелых условиях беженского» существования и даже в апокалиптической трагедии второй мировой войны, Богословский Институт стал постепенно центром собирания русских духовных сил в широком смысле слова и осознал это собирание, как свою третью задачу. Задача эта, выросшая из жизни, получала и поныне получает свое разрешение в жизни. О целом ряде работников Института в прошлом и в настоящем можно сказать, что они стали богословами уже после того, как они вошли в состав его преподавателей. Это относится в какой-то мере даже к таким представителям основоположных богословских дисциплин, как о. Г. Флоровский и пишущий эти строки. Это касается и К. В. Мочульского.

K. B. родился в Одессе 28 января 1892 года в семье профессора Новороссийского Университета по кафедре истории русской словесности, Василия Николаевича Мочульского, автора ценных исследований о русских духовных стихах и вообще о религиозных корнях русской словесности (¹). Дед его по отцу был протоиереем и ключарем Одесского Кафедрального собора. Не получивши специального богословского образования, К. В. был отпрыском старого духовного рода. Его предки по мужской линии были служителями Церкви. Мать его, Анна Константиновна, рожденная Попович, была греческого происхождения. В русском обществе довольно распространено известное предубеждение против греков и даже несколько пренебрежительное отношение к греческому православию. Отношение это совершенно несправедливо и может быт оправдано только незнанием. Проведя без малого семь лет в Греции, я убедился в силе и жизненности греческого благочестия и в глубокой укорененности греческого народа в Православной вере. Мы знаем, к сожалению, немало русских католиков и протестантов. Для грека принадлежность к католичеству или протестантизму звучит почти, как contradictio in adiecto. Заслуживает внимания, что греческое православие проявило свою жизнеспособность и в наше трагическое время. Доказательством ее являются такие народно-церковные движения, как например, братство богословов Ζωή,распространившее свое влияние на самые глухие уголки Греции и на все стороны ее жизни. К. В. любил свою мать особенно сильною и нежною любовью. И что характерно: сознательно оправдывая психологизм своего духовного опыта, он говорил, что любовь к Пресвятой Богородице переживалась им во всей ее глубине по связи с любовью к земной матери. Это признание проливает свет на духовные корни его благочестия в семейной среде. И тут встает одно воспоминание, которым я уже делился в печати (ср. «Русская Мысль» №51): церковь Сергиевского Подворья и К. В. после всенощной, простершийся ниц перед иконой Божией Матери. Это было во второй половине двадцатых годов. Еще одна замечательная семейная подробность: брат К. В. Николай, погиб студентом на Кавказе, спасая тонущую девушку.

Образование К. В. было светское. Формально, оно не имело ничего общего с богословием. Он окончил в 1910 году Вторую Одесскую гимназию (с золотой медалью), а в 1914 году — С.-Петербургский Университет по Романо-Германскому отделению Историко-филологического Факультета. Его учителем был известный профессор романской филологии Д. К. Петров, который (совместно с Ф. А. Брауном) и оставил его при своей кафедре. Мы кончали с ним одновременно и, еще не будучи знакомы друг с другом, писали сочинение на государственном экзамене за одним столом. Как сейчас, помню актовый зал Университета и только что упомянутого Д. К. Петрова, председателя испытательной комиссии, прохаживавшегося между длинными рядами столов. К. В. проявил исключительную способность к языкам. После его смерти В. В. Вейдде вспоминал на страницах

«Церковного Вестника» (№12) о том, как он уже на первом курсе Университета составил на итальянском языке новую песнь Дантова Ада, в которой вывел своих учителей и товарищей. За границею он перевел на русский язык Дон Кихота. Его преимущественный интерес лежал в области испанского языка и словесности. Для введения его в испановедение, его учитель Д. К. Петров сам обучил его, как и некоторых других его коллег, арабскому языку. В 1916 году К. В. сдал экзамены на степень магистра и по прочтении пробных лекций был избран приват-доцентом Петроградского университета. Предстояло его перемещение на вновь открытый историко-филологический факультет Саратовского университета, но революция заставила его возвратиться в 1918 г. на родину в Одессу, где он и состоял в течении года штатным доцентом Новороссийского университета. В 1920 г. эвакуация Одессы привела его; в Болгарию. До начала 1922 г. он был штатным доцентом Софийского университета и членом местной Русской Академической Группы. В 1922 г. он переехал в Париж.

В Париже К. В. преподавал на русских курсах в Сорбонне, где и читал с 1924 дои 1941 г. циклы лекций по истории русской литературы и русской мысли ХІХ-го и ХХ-го века. С 1936 года его внимание было сосредоточено на Достоевском. Переход к русским темам за границею был путь, который проделал не один только Мочульский, но и другие, напр., Г. П. Федотов, в прошлом историк средневекового запада. Но в жизни К. В. этот путь был связан с его обращением ко Христу.

Обращение К. В. не было отречением от того, чему он служил, и над чем он работал раньше, но он по-новому обрел себя во Христе и в Церкви, и центр его жизни переместился. Новое направление жизни привело его и в Богословский Институт. Обращение К. В. неотделимо от тех духовных встреч, которые были у него в Париже. Из них решающею и последнею была встреча с о. Сергием Булгаковым. Она окончательно определила его духовные интересы, но состоялась она тогда, когда К. В. уже твердо стоял на духовном пути. Можно сказать и больше: обращение К. В. было выявлением того, что таилось под спудом. Его предпосылкой была та православная наследственность, о которой я сказал выше. А его корни уходят в духовную культуру Петербургского Университета первых двух десятилетий ХХ-го века.

Как и русская наука вообще, Петербургский Университет переживал накануне первой европейской войны и революции эпоху своего расцвета. Это касается, прежде всего, его ученой продукции и уровня академического преподавания. Основные его кафедры были заняты первоклассными специалистами, вокруг которых созревали и готовились к научному труду молодые работники. В наши годы на одном только историко-филологическом факультете можно было говорить о науч-

пых школах Б. А. Тураева по истории древнего востока, Ф. Ф. Зелинского и Μ. И. Ростовцева по классической филологии, И. Μ. Гревса по истории средних веков, С. Ф. Платонова по русской истории. Нетрудно назвать и другие имена. Кафедра романо-германской филологии продолжала жить славными традициями А. Н. Веселовского.

С точки зрения культурно-исторической, интересующая нас эпоха представляла сложное явление. Позитивизм ХІХ-го века еще держался за свои позиции. Достаточно упомянуть Н. И. Кареева, плодовитого) писателя, популярного лектора и самоотверженного руководителя своих учеников. Кафедру философии занимал кантианец А. И. Введенский. Но характерно, что и у Введенского был приват-доцент, а затем и сверхштатный профессор по его кафедре, Н. О. Лосский, защитник философского интуитивизма, все более и более сознававший свою близость с теми кругами светского богословия, о которых была речь выше. Вообще религиозные темы все чаще и чаще мелькали в обозрении преподавания. На своих лекциях по истории религий древнего мира Ф. Ф. Зелинский открыто провозглашал принцип, что только религиозный человек может изучать историю религий. На кафедре новой истории Э. Д. Гримм предлагал своим слушателям курсы по истории христианских церквей и религиозных движений нового времени.

Особенно показательною была эволюция Ивана Михайловича Гревса, того человека, который на людей моего поколения оказал влияние наиболее сильное. Начав с интереса к явлениям социально-экономической жизни в духе старого русского позитивизма, он, в мое время, сосредоточился почти исключительно на темах духовной культуры, еще конкретнее: на религиозной истории средних веков. Как бы далеко ни отошел от него Л. П. Карсавин, нельзя забывать, что и он, философ, патролог и богослов, был его учеником. В предвоенные годы лекции и семинарии И. Μ. Гревса были посвящены Данте, Августину и Франциску Ассисскому. Помню незабываемый семинарий по Августину, в котором я участвовал в 1912-1915 гг. на дому у И. Μ., в большом и смешанном составе студентов Университета и слушательниц Бестужевских Курсов. В первый год мы читали «Исповедь» Августина, во второй — его ранние философские трактаты и послание Пелагия к Деметриаде, в третий — антипелагианские полемические трактаты последних лет жизни великого учителя Церкви. Озираясь на прошлое, мы храним благодарность к нашим наставникам за то, что они вооружили нас историческим методом. Семинарий И. Μ. Гревса был для нас, во-первых, научною школою, приобщением к методу. Но это первое не было главным. И. Μ. был не только учитель науки, но и учитель жизни. Мне не пришлось участвовать в его итальянских экскурсиях. Но я перелистывал альбомы участников. И я запомнил в них фотографии И. Μ. с надписью: il padre. Он был, воистину, отцом своих учеников, и, как отец, он учил нас христианской правде. Путь от позитивизма к Церкви мы проделали быстрее и, может быть, полнее, чем наши учителя. Но мы сознавали, чем мы им обязаны. Когда в советское время усилиями церковно-общественных и академических кругов был

основан на месте закрытой большевиками Духовной Академии Петроградский Богословский Институт, ученики И. М., ранее его вошедшие в состав его преподавателей, старались привлечь и его, нашего учителя, впервые поставившего нас на этот путь. По своей исключительной совестливости, он долго отказывался. Он мнил себя недостаточно церковным. Его согласие, которого мы наконец добились, было для нас великою радостью и великим торжеством.

Я дольше остановился на И. Μ. не только потому, что был тесно с ним связан, созрел и вырос под его духовным влиянием, но и потому, что его духовный облик и его жизненный путь показателем для историко-филологического факультета Петербургского университета в последние предвоенные десятилетия. В академическом служении И. М. Гревса примат религиозных ценностей был сознательно положен во главу угла. Бессознательно то же делали и другие. Если старый позитивизм еще боролся за свои позиции, его дело было» проиграно. На историко-филологическом факультете веял новый дух. В свои студенческие годы я не был связан с группою романо-германистов, и, конечно, трудно говорить о христианских предпосылках академического преподавания блестящего «язычника» Зелинского. Но самым своим «язычеством» он свидетельствовал о своем религиозном подходе к тем культурным ценностям, которые он изучал. И нельзя забывать, что исторически и язычество было тем путем, который вел и привел к христианству. На историко-филологическом факультете Петербургского университета дней моей юности печать религии, смею сказать, христианства, лежала и на светских течениях научной мысли, поскольку они отрывались от старого и обреченного позитивизма.

На этих путях наследником Петербургского Университета был в советское время Петроградский Богословский Институт, был хотя бы уже потому, что его деятельные работники были не только; бывшие профессора Духовной Академии и труженики церковно-общественные, но и представители университетской науки с Б. А. Тураевым во главе. Я уже сказал о привлечении в состав преподавателей Института во второй половине 1922 г. и И. Μ. Гревса. Петроградский Богосл. Институт был явление исключительно яркое, на котором я не имею возможности останавливаться сейчас. Он просуществовал недолго. Советская власть уже в 1923 году нашла благовидный предлог его закрыть, наложив на него неудобоносимое налоговое бремя. В 1921-1922 гг. до моего бегства за границу мне дано было в нем поработать. В начале 1925 г., приняв участие в организации нашего Богословского Института в Париже, я сильно переживал духовную связь этих двух рассадников духовного просвещения. Чисто персонально, если не считать Г. П. Федотова, я был единственным связующим звеном между ними. Можно, впрочем, вспомнить и таких ветеранов науки, как Η. О. Лосский и покойный Η. Н. Глубоковский, преподававших в Богословском Институте в Петрограде и читавших эпизодические лекции и у нас. Но дело не в лицах а в духе. Дух был тот же, и, в порядке генеалогическом, он восходит не

только к старым духовным академиям, но, может быть, еще больше к Петербургскому Университету в годы его предвоенного расцвета.

Но генеалогия духа требует нашего внимания и к другим явлениям русской православной культуры ХХ-го века.

Я разумею попытки церковной организации тех элементов светского богословия, о которых была речь выше. Попытки эти могут быть представлены под общим заголовком истории Братства Святой Софии.

Первая из них относится к 1918 году, и инициатива ее принадлежала А. В. Карташеву. Это были первые месяцы советской власти. А. В. только что был освобожден из заключения, которому он был подвергнут, как член Временного Правительства, и его цель была собирание православно-мыслящей интеллигенции. В инициативную группу, которую он образовал, входили профессора Β. Н. Бенешевич, Н. О. Лосский, Л. П. Карсавин и И. Μ. Гревс. Цели собирания православной интеллигенции отвечало и имя. По собственному признанию А. В. Карташева, хотя он и был под сильным впечатлением книги о. Павла Флоренского «Столп и Утверждение Истины», и особенно приведенного в ней иконографического материала, однако, с именем Святой Софии он не соединял никакой богословской спекуляции. Он думал о церковном благословении науки и разума. Потому — и только потому — и хотел он поставить свое начинание под знак Премудрости Божией. Весною 1918 года инициаторы Братства посетили Митрополита Петроградского Вениамина и получили его благословение. Таким образом, истоки Братства Св. Софии восходят к Петрограду и к первому полугодию Советского режима. Летом того же года к почину петербуржцев были привлечены и московские церковно-общественные круги. Это было делом того же А. В. Карташева и было связано с Академическим Съездом, состоявшимся в Июле 1918 г, в Москве. Пользуясь своим пребыванием в Москве, А. В. Карташев вел переговоры с кн. Е. Н. Трубецким, Μ. А. Новоселовым, С. А. Рачинским, ездил в Сергиев Посад для свидания с о. П. Флоренским, встречался и с другими церковно-общественными деятелями. Я узнал об этом начинании только в Декабре. Весною меня не было в Петрограде. Сообщил мне А. В. Карташев по возвращении своем из Москвы, в те немногие дни, когда он жил в Петрограде, уже на нелегальном положении, накануне своего бегства за: границу. В этот момент Братство Св. Софии не получило осуществления в жизни.

Оно родилось два года спустя, весною 1920 года», в том же Петрограде. А. В. Карташева уже давно не было в России. Из старой инициативной группы деятельным членом был И. Μ. Гревс. Бывал, насколько припоминаю, Л. П. Карсавин. Был близок к Братству и Н. О. Лосский, но я не помню его ни на одном собрании. До самой своей смерти, в Июле 1920 года, неизменно посещал собрания Брат-

ства Б. А. Тураев. Участвовали и некоторые видные петроградские священники: недавно умерший прот. Η. В. Чепурин и др. Но душою Братства были не они, а бывший преподаватель Петроградской духовной семинарии И. П. Щербов, бывший ректор Олонецкой духовной семинарии прот. Η. К. Чуков (ныне Митрополит Ленинградский Григорий), и бывший доцент Московской Духовной Академии Ф. К. Андреев (впоследствии протоиерей и видный деятель исповеднической церкви в Петрограде, истерзанный допросами и арестами и безвременно умерший, насколько знаю, в 1928 году). Собиралось Братство на квартире у о. Николая Чукова. Меня привлек в Братство человек, которого я до этого времени едва знал, но дружбу с которым я ценю, как одно из величайших благодеяний, какие даны мне были в жизни: проф. Ю. П. Новицкий. «Он тоже был одною из движущих сил Братства. В 1922 году он был привлечен к суду по делу об изъятии церковных ценностей, как Председатель Правления Общества Приходов Петрограда и Губернии, и разделил судьбу Митрополита Вениамина. Из сказанного вытекает, что люди были в большинстве новые. Но, рождаясь весною 1920 года, Братство Св. Софии мыслило себя, как осуществление замысла 1918 года. Присутствие в нем людей, как Б. А. Тураев, Л. П. Карсавин и, особенно, И. Μ. Гревс, наглядно свидетельствовало, что оно было близко к той духовно-культурной среде, которую представлял в предвоенные годы Петербургский Университет.

Чтобы оправдать присвоенное Братству имя, на первом собрании был поставлен доклад Ф. К. Андреева о Софии. Андреев был ближайший ученик и друг о. П. Флоренского, и доклад его всецело отражал богословскую спекуляцию о. Павла, как она нашла место на страницах его знаменитой книги. Это понимание Софии было явно отлично от того, какое имел А. В. Карташев, когда думал о посвящении братства православной интеллигенции Премудрости Божией. Но и на жизнь Петроградского Братства 1920-21 гг. построение Ф. К. Андреева не оказало влияния. Оно не было выражением общего credo. Оно прозвучало одиноко, многим членам было просто чуждо, и в своей дальнейшей жизни Братство к нему больше не возвращалось.

Петроградское Братство Св. Софии 1920-21 гг. оказалось жизнеспособным организмом. Оно собиралось часто, и между членами Братства скоро установилась тесная духовная близость. Собрания начинались с чтения и толкования Евангелия, и во второй своей части были посвящаемы беседе на злободневные церковные темы. Но часто чтение и толкование Евангелия занимало большую часть собрания. Члены Братства встречались на почве Слова Божия. Их взаимная связь выразилась в молитве друг о друге. Братство было тесно связано с Богословским Институтом: о. Николай Чуков был ректор Института, И. П. Щербов — проректор, большинство членов Братства преподавали в Институте. В Братстве и в Институте веял тот же дух, и его истоки и в Братстве, и в Институте были одни и те же.

Зиму 1920-1921 г. я провел в Ташкенте профессором Туркестанского университета по кафедре истории религий. Деятельною пере-

пиской я поддерживал связь с Братством, особенно, с Ю. П. Новицким и И. Μ. Гревсом. К лету 1921 года я возвратился в Петроград. До осени Братство еще собиралось. Но времена становились опасными. Собрания делались все реже и реже и наконец совсем заглохли. Братство фактически прекратило свое существование. Года полтора — два спустя был закрыт и Богословский Институт. Церковь в Советской России вступала в полосу гонений. По делу об изъятии церковных ценностей Ю. П. Новицкий был приговорен к смертной казни. О. Николаю Чукову смертный приговор был заменен 20-ью годами принудительных работ. Впоследствии он подпал под амнистию. И. П. Щербов умер летом 1925 г.

Братство Св. Софии снова родилось за границею, в Париже и в Праге, в 1924-1925 году. Его возникновение за рубежом было связано с высылкой из Советской России о. Сергия Булгакова.

Новое Братство не было восстановлением Петроградского Братства 1920-1921 гг., но оно возводило себя к почину 1918 года, и в числе его учредителей был инициатор 1918 года А. В. Карташев. Входили в него и кн. Г. Н. Трубецкой, младший брат Евгения Николаевича, и Н. О. Лосский, и П. И. Новгородцев († 1924 г.), и П. Б. Струве. Вошли в него и профессора В. В. Зеньковский и Г. В. Флоровский (ныне протоиереи), пишущий эти строки и другие. Присутствие в его составе И. И. Лаппо, А. В. Соловьева и других наглядно иллюстрирует тот признак, по которому оно комплектовалось: православно мыслящие академические деятели. Заграничное Братство и в этой точке возвратилось к истокам 1918 года. Поскольку, однако, духовным руководителем Братства был о. Сергий Булгаков, посвящение его Святой Софии получало богословское значение, отвечавшее основному софиологическому интересу догматических построений о. Сергия. В этом отношении он вел его не по тому пути, который предносился А. В. Карташеву, когда он работал над его основанием в советском Петрограде первых месяцев Октябрьской Революции. Как и Ф. К. Андреев в Петроградском Братстве 1920 г., о. Сергий был-близок к о. Павлу Флоренскому и понимал Софию, в основных чертах, так же, как и он. Но и в заграничном Братстве догматическое осмысление Софии имело ту же судьбу, что и в Петроградском Братстве 1920 года. Большинство членов не разделяло активного интереса о. Сергия к проблемам софиологии. Софиологическая проблематика была, так сказать, программа — максимум, которую не удавалось провести в жизнь Братства. Но проблема мира в общем смысле, или, конкретно, космологическое приложение Халкидонского догмата о соединении естеств в Лице Богочеловека Христа «неслиянно, неизменно, нераздельно, неразлучно, стало, под несомненным влиянием о. Сергия, тем жизненным нервом, вокруг которого сосредоточилась духовная работа Братства.

Братство имело местом своего пребывания Париж, и к нему примыкали один за другим все новые члены. О. Сергий и руководящие деятели Братства лелеяли мысль о собирании церковных сил. Формальная сторона организации была сведена до минимума. Тем не ме-

нее, в первый же год существования заграничного Братства для его членов было составлено допускавшее известные вариации молитвенное правило, как начало его внутреннего единства. Братство имело членов и вне Парижа и даже вне Франции: в Чехии, Югославии и в других странах. Его активное ядро, имевшее пребывание в Париже, состояло в большинстве из профессоров Богословского Института. В годы второй мировой войны и германской оккупации Братство впало в состояние анабиоза. Летом 1944 г., накануне освобождения, скончался и о. Сергий. И тем не менее, с восстановлением мирных условий жизни начало мало-по-малу возвращаться к жизни и Братство.

В кругах, группировавшихся около Высшего Монархического Совета и Заграничного Архиерейского Собора, Братство вызывало подозрения в масонстве и в еретическом уклоне от чистоты Православия. В евразийской среде Братство представлялось попыткой основания религиозного ордена на подобие иезуитского. Все это было совершенно неверно. Когда еще в Петрограде в 1918 году обсуждался первый проект Братства, его инициаторы думали о его иерархической структуре. Но эта мысль не получила осуществления ни в Петроградском Братстве 1920-1921 гг., ни в заграничном Братстве. Деление членов Братства на старших и младших никогда не было проведено. Больше того: вопреки распространявшемуся недоброжелательному мнению, Братство не имело никакого влияния и вовне, точно так же, как оно было чуждо, в большинстве своих членов, и софиологических тем о. Сергия.

В числе членов заграничного Братства, одного из последних наборов, был и К. В. Мочульский.

Из сказанного вытекает, что К. В. не имел никакого отношения к попытке создания Братства церковной интеллигенции в 1918 году и к Петроградскому Братству 1920-1921 гг. Формально, он вошел в эту линию развития церковного служения интеллигенции только в поздние годы существования заграничного Братства. Но на нем лежала печать Петербургского Университета, которая, как было сказано, не ограничивалась теми чисто религиозными течениями, о которых была речь. И он испытал на себе глубокое личное и идеологическое влияние о. Сергия Булгакова. Наряду с Л. А. Зандером и немногими другими, он оказался восприимчив и к основному софиологическому интересу его богословской спекуляции. Это ясно проявилось в его работе о Достоевском.

Привлечение Мочульского к преподаванию в Богословском Институте, по времени, более или менее совпало с его вступлением в Братство Св. Софии. И то и другое представляло собою собирание работников на ниве православно-церковной культуры. В составе профессорской коллегии Богословского Института и в Братстве Св. Софии К. В., как и многие другие, созрел, как православный богослов. Родословие духа, которое я постарался проследить, ведет и в его духовном росте от Петербургского Университета довоенного вре-

мени к Православному Богословскому Институту в Париже и к заграничному Братству Св. Софии.

Ученая работа К. В. в Париже отмечена большими достижениями. Кроме курсов лекций и многочисленных статей, надо назвать его книги о русских писателях ХІХ-го века (²) и, особенно, о Гоголе (³), о Владимире Соловьеве (⁴) и о Достоевском (⁵). Все они обнаруживают подход к фактам литературной жизни и философской мысли от религиозно-православных предпосылок. Одновременно с этою статьей вышла посмертным изданием и его книга о Блоке и Символистах (⁶).

Но это только одна сторона его облика. (Вступление К. В. в Братство Св. Софии и в число преподавателей Богословского Института было печатью его обращения ко Христу, которое оказало определяющее влияние и на его книги. Таившееся под спудом вырывалось наружу. Светский писатель, лингвист и историк литературы сознавал себя ответственным членом Церкви. Он попытался приложить свои силы и в сфере церковно-практического делания. Так объясняется его связь с «Православным Делом», к которому его влекла и личная дружба с возглавлявшею «Православное Дело» монахиней Мариею (Скобцовой) и с ее сыном. Их гибель в лагере в Германии, которую К. В. избежал, по-человечески, случайно, наложила на него глубокий отпечаток. Позволительно думать, что его последняя болезнь была вызвана этим потрясением.

В эти годы своей жизни он был недалек от священства. Ценивший его Митрополит Евлогий считал его кандидатом в епископы. Суровая жизнь нашего времени не дала распуститься этим росткам. Но свидетелем о Христе он был самым фактом своего существования и всем своим духовным обликом. У него было сердце нежное до хрупкости и исключительный дар любви. Ловкие люди умели его эксплуатировать, и он часто был неспособен оказать отпор. В послевоенные годы многих огорчало его присутствие в рядах «Православного Дела», перешедшего на рельсы Москвы. К. В. был идейно с нами, он убежденно держался церковно-политической линии Митрополита Владимира, но у него не было силы объявить это во всеуслышание: он не был человек борьбы. Чарующая тонкость его духовного облика — не нашей эпохи. Она относится к тому же наследию духа и в наше время грубой силы звучит каким-то анахронизмом. Но в этих анахронизмах светит вечная правда. Разрывая рамки времени, она вторгается в нашу жизнь, как благое упование и залог опасения.

Епископ Кассиан.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1) Ср. его Историко-литературный анализ Стиха о Голубиной Книге, Варшава 1887. Следы народной Библии в славянской и древнерусской письменности. Одесса 1893. Слова и поучения, направленны и против языческих верований и обрядов. Одесса, 1903, и др.

²) Великие русские писатели ХІХ-го века. Париж, 1939.

³) Духовный путь Гоголя. Париж, 1934.

⁴) Владимир Соловьев. Жизнь и учение. Париж 1936.

⁵) Достоевский. Жизнь и творчество. Париж, 194?.

⁶) Александр Блок. Париж. 1948.

Страница сгенерирована за 0.22 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона