Рикёр П. Универсальная цивилизация и национальные культуры

316

Универсальная цивилизация

и национальные культуры

Проблема, о которой пойдет речь, достаточно актуальна как для наций, находящихся на уровне высокого индустриального развития, объединенных в традиционные национальные государства, так и для наций, развивающихся стран, которые не так давно обрели независимость. Суть проблемы заключается в следующем:

Человечество, рассматриваемое как единое целое, вступает в эру общепланетарной цивилизации, что свидетельствует о колоссальном прогрессе во всех областях жизни, но в то же время ставит сложнейшую задачу адаптирования культурного наследия к этому новому состоянию и его сохранения. Все мы в той или иной степени и тем или иным образом ощущаем груз противоречия между неизбежностью этого взлета и прогресса, с одной стороны, и необходимостью спасти унаследованное культурное достояние, с другой. Я хочу сразу же подчеркнуть, что мое размышление вовсе не является результатом негативного отношения к современной универсальной цивилизации; проблема возникает именно потому, что мы сталкиваемся с двумя различными, но равноценными видами необходимости.

I

Как охарактеризовать эту универсальную мировую цивилизацию? Слишком поспешно было заявлено, что это цивилизация технического характера. Однако техника не является основным и решающим фактором; движущей силой развития техники является дух науки; именно дух науки в первую очередь объединяет человечество на весьма абстрактном, чисто рациональном уровне, придающем универсальный характер человеческой цивилизации.

317

Следует иметь в виду, что если по своим истокам наука является греческой, а далее — европейской, благодаря Галилею, Декарту, Ньютону и др., то не в качестве греческой и европейской, а в качестве общечеловеческой, наука способствует объединению человеческого рода; она выражает определенный вид правового единства, который определяет прочие характеристики цивилизации. Когда Паскаль писал: «Человечество в целом можно рассматривать как одного человека, который непрерывно учится и припоминает», — он имел в виду, что любой человек, доказывающий что-либо геометрически или экспериментально, способен делать выводы точно так же, как если бы он получил эти знания в процессе соответствующего обучения. Следовательно, это чисто абстрактное рациональное единство человеческого рода, определяющее все прочие признаки современной цивилизации.

Разумеется, на второе место мы поместим развитие техники. Под развитием техники мы понимаем обновление традиционных орудий деятельности человека на основе достижений этой единой науки и их практического применения. Эти орудия, созданные еще в эпоху первобытной культуры, сами по себе крайне инертны; они образуют некую самодостаточную замкнутую систему; орудия изменяются не в результате движения внутри этой системы, а в результате натиска научного знания; отсюда проистекает идея о том, что орудия обладают революционным потенциалом и что их эволюция ведет к созданию машин. И тут мы выходим на второй источник универсальности: человечество развивается в мире природы как искусственное бытие, как бытие, отношение которого с природой строится посредством использования орудий, непрерывно совершенствующихся благодаря прогрессу научного знания; человек — это универсальная искусственность, в этом смысле можно утверждать, что техника как воспроизводство орудий при содействии прикладной науки обладает всеобщим значением.

Даже если возможно приписать то или иное открытие определенной нации, определенной культуре, такие изобретения как письменность, книгопечатание, паровая машина и т. п. по праву принадлежат всему человечеству. Рано или поздно положение становится необратимым для всего человечества; распространение открытий может запаздывать, но остановить его совершенно невозможно. Таким образом, мы сталкиваемся с тем, что деятельность человека в сущности является универ-

318

сальной: если в той иди иной точке земного шара рождается изобретение, оно обречено на универсальное распространение. Достижения технических революций соединяются и границы, разделяющие культуры, рушатся. Можно сказать, что хотя и с опозданием, в любой точке планеты формируется единая мировая техника. Вот почему национальные или националистические революции, ведущие народ к модернизации, одновременно ведут его к универсализации; даже, если эти революции преследуют национальные или националистические цели, они являются фактором коммуникации в той мере, в какой способствуют индустриализации, ведущей к приобщению нации к единой технической цивилизации, о чем мы будем говорить в дальнейшем. Именно благодаря феномену всеобщего распространения сегодня мы вступаем в эру планетарного сознания и я даже не побоюсь сказать,— реализовавшегося единства всей Земли.

На третьем уровне этой универсальной цивилизации я бы поместил то, что я осторожно называю существованием рациональной политики; разумеется я не преуменьшаю значения исторически сложившихся политических режимов; но можно сказать, что в многообразии политических режимов, как это прекрасно известно, просматривается формирование единого опыта человечества и даже единой технической политики.

Современное государство как таковое имеет ясно выраженную универсальную структуру. Гегель был первым из философов, исследовавшим проблему формы универсальности в книге «Введение в философию права». Гегель был первым, кто показал, что одним из факторов рациональности и одновременно универсальности человечества является государство, порождающее право и развивающее средство исполнения правовых норм в виде административной системы. Даже когда мы подвергаем резкой критике бюрократию и технократию, мы с неизбежностью обращаемся к обнаруженной нами неустранимой форме феномена рациональности. Возможно, следует пойти еще дальше: существует не только единый политический опыт человечества, но и все политические режимы эволюционируют в определенном общем направлении; мы видим, что все они, как только достигают определенного уровня развития благосостояния, образования и культуры, неотвратимо трансформируются из авторитарных государств в демократические; такая перспектива вырисовывается в процессе поиска равновесия между необходимостью сконцентрировать власть,

319

то есть сосредоточить ее в руках одного человека — чтобы облегчить принятие решений, и необходимостью организации дискуссий для того, чтобы привлечь к участию в обсуждении большинство населения. Но я хочу вернуться к тому типу рациональности власти, который представляет административная система, поскольку политическая философия еще не научилась размышлять об этом явлении. Однако оно выступает фактором рационализации истории, значение которого до сих пор не сумели оценить по достоинству; можно даже сказать, что, сталкиваясь с современным государством, мы имеем дело с государством как таковым, когда власть способна привести в действие общественную функцию, корпус функционеров, которые готовят и проводят дискуссии, не оказывая давления на выработку политического решения. В данном пункте заключен рациональный аспект политики, являющийся одним из решающих условий повышения роли государства на мировой сцене и затрагивающий судьбы всех граждан планеты.

Рискнем перейти к четвертому уровню рациональной универсальной экономики. Несомненно, об этом аспекте следует говорить с еще большей осторожностью, чем о предыдущем, в виду особой значимости экономических структур как таковых. Тем не менее все, что происходит в данной плоскости, чрезвычайно важно. Как известно, на фоне крупных противоречий идет развитие экономической техники, имеющее подлинно универсальный смысл; при существующем противостоянии капитализма и авторитарного социализма в технике изучения конъюнктуры, регулирования рынков, планирования, прогнозирования и принятия решений прослеживается нечто общее. Можно сказать, что экономическая наука и техника носят интернациональный характер, но преследуют различные конечные экономические цели, и параллельно, волей-неволей, намечается процесс конвергенции, результаты которой, как представляется, необратимы, а конвергенция является следствием того, что экономику, так же как и политику, определяют не признающие никаких границ науки о человеке. Изначальная универсальность свойственная науке, пронизывает в конечном счете все рациональные формы созданной человеком техники.

В итоге можно сделать вывод о том, что в мире складывается универсальный стиль жизни; этот стиль жизни проявляется в неизбежной стандартизации жилья, манеры одеваться (весь мир носит одинаковые пиджаки); этот феномен объясняется тем, что техника рационализирует все области жизни. Речь идет

320

не только о производстве, но и о транспорте, связи, потреблении, досуге, информации; можно даже говорить о технике элементарной культуры, а точнее — о технике культуры потребления; так складывается культура потребления всемирного характера, способствующая развитию универсального образа жизни.

II

Теперь поговорим о значении мировой цивилизации. Оно по существу своему двойственно, имеет два смысла, что порождает проблему, над которой мы будем сейчас размышлять. Можно сказать, что, с одной стороны, всемирная цивилизация свидетельствует о подлинном прогрессе человечества; но следует еще точнее определить данное понятие. Прогресс имеет место, если выполняются два условия: с одной стороны, идет процесс накопления, с другой стороны, — процесс усовершенствования. Первый в большей степени очевиден, хотя его границы не вполне определены. Я бы охотно сказал, что прогресс происходит повсюду, где можно обнаружить рост оснащенности, о чем мы только что говорили. Однако слово «оснащенность» нужно трактовать предельно широко, включая сюда одновременно и собственно технический аспект орудий производства и механизмов; все, что служит целям науки, политики, экономики и даже повседневной жизни и досуга, в этом смысле относится к порядку оснащенности.

Преобразование одних средств в другие создает феномен накопления и кроме того является источником развития человеческой истории; разумеется, есть и другие причины, благодаря которым осуществляется человеческая история; однако необратимость человеческой истории в значительной мере объясняется тем, что человек трудится, стремясь обеспечить свою оснащенность; в этой сфере ничто не утрачивается, и все накапливается; именно в этом и заключается суть данного феномена. Этот феномен можно обнаружить и в сферах внешне довольно далеких от чисто технической деятельности. Таким образом в результате серии неудачного опыта и политических провалов человечество в целом вырабатывает такой опыт, благодаря которому оказывается возможным рост его оснащенности. Вполне вероятно, например, что некоторые методики планирования, обернувшиеся жестокими последствиями для крестьянства, позволят в иных условиях избежать подобных

321

ошибок, если, в частности, при составлении плана пойти по разумному пути. Отсюда проистекает феномен совершенствования средств и экономии, являющийся одним из наиболее удивительных факторов прогресса.

Тем не менее прогресс нельзя квалифицировать лишь как накопление. Необходимо, чтобы развитие соединяло в себе все лучшие достижения, имеющие место в различных отраслях деятельности. И мне кажется, что такого рода универсализация сама по себе является благом; осознание того, что человечество едино, само по себе является позитивным результатом; можно сказать, что следствием всех этих феноменов является своего рода признание человека человеком; умножение межличностных связей ведет к все большей и большей сплоченности человечества, все большей и большей взаимозависимости, объединению всех наций, всех социальных групп в общее целое, совершенствующее собственный опыт. Можно даже сказать, что ядерная опасность заставляет нас еще больше считаться с единством человеческого рода, потому что впервые заставляет нас осознать опасность, которая грозит всему человечеству в глобальных масштабах.

С другой стороны, универсальная цивилизация является благом, потому что позволяет огромному числу людей получить доступ к элементарным жизненным благам; никакая критика техники не сможет подорвать абсолютно позитивного значения факта избавления от нужды и доступности основных жизненных благ для большинства населения; до последнего времени человечество в определенном смысле существовало, будучи представлено лишь несколькими цивилизациями, находившимися в привилегированном положении, либо несколькими элитарными группами людей; впервые элементарные жизненные блага становятся доступными для основной массы населения: в Европе — в последние два столетия, в Азии, Африке и Южной Америке — начиная со второй половины XX века.

Всемирная цивилизация является благом и оттого, что изменяется положение человечества в целом по отношению к его собственной истории; человечество пережило страшную судьбу; это относится по крайней мере к большей половине человечества. А доступ большинства людей к определенным ценностям, обеспечивающим соблюдение их свободы и достоинства,— явление абсолютно необратимое, и его следует считать безусловным благом. Мы видим, что множество людей, которые раньше были бессловесны и подавлены, выходят на миро-

322

вую арену; можно сказать, что растет число людей, способных сознательно творить свою собственную и всеобщую историю; можно утверждать, что для большинства людей действительно открылась возможность участвовать в созидании истории.

И, наконец, я вовсе не питаю презрения к тому, что выше назвал культурой потребления, к которой в той или иной степени все мы причастны. Очевидно, что в наши дни все большее число людей получает доступ к достижениям элементарной культуры и здесь наиболее заметные показатели — это борьба с неграмотностью, расширение используемых средств, рост базовой культуры. Ведь всего несколько десятилетий назад лишь, небольшая часть человечества умела читать, а сегодня мы можем высказать предположение, что уже через несколько десятков лет подавляющее большинство людей приобщится к началам элементарной культуры. Я считаю, что это — благо.

Но, с другой стороны, нужно четко осознавать, что развитие человечества носит противоречивый характер. Одновременно с повышением жизненного и культурного уровня человечества процесс универсализации сопровождается едва ощутимым разрушением, разрушением не только традиционных культур, что, возможно, не является непоправимым злом, но и распадом того, что я условно назову, прежде чем перейду к более детальному разъяснению, творческим ядром великих цивилизаций, великих культур; исходя из этого ядра, мы истолковываем жизнь, и я предварительно назову его этическим и мифологическим ядром человечества. Именно это является источником конфликта; мы хорошо понимаем, что формирование единой всемирной цивилизации одновременно сопровождается своеобразным истощением или размыванием основ культуры, благодаря которым развивались великие цивилизации прошлого. Эта опасность, вместе с другими угрожающими последствиями заключается в распространении на наших глазах низкопробной культуры, сопутствующей тому, что я выше назвал элементарной культурой. Мир наводняется слабыми фильмами, уродливыми механизмами, ужасными сооружениями из алюминия и пластика, под воздействием пропаганды извращается речь и т. п....; все это происходит таким образом, как если бы человечество, преобладающая часть которого получила доступ к базовым достижениям культуры, застряло бы на уровне субкультуры. Так мы столкнулись с критической для человечества проблемой, связанной с суб-развитием. Необходимо ли для того, чтобы вступить на путь обновления, вы-

323

бросить за борт наследие прошлой культуры, давшей жизнь народу? Очень часто эту проблему формулируют в форме дилеммы или порочного круга; на самом деле, борьбу с колониализмом, как и борьбу за независимость, можно вести, лишь отстаивая собственную национальную самобытность; эта борьба вызвана не только экономической эксплуатацией, но и более глубокой причиной — подавлением национальной самобытности, к которому ведет эпоха колониализма. А значит сначала нужно вновь обрести глубокую национальную самобытность, снова укоренить ее в прошлом, чтобы она питала требование национальной независимости. Отсюда проистекает парадокс: с одной стороны, нужно вновь укорениться в собственном прошлом, возродить душу нации и культивировать это требование перед лицом колониальной идентичности. Но одновременно для того, чтобы идти в ногу с современной цивилизацией, нужно приобщиться к научной, политической и технической рациональности, что очень часто требует по существу полного отказа от своего культурного наследия. На самом деле, ни одна культура не способна выстоять перед натиском мировой цивилизации и приспособиться к ней. Возникает парадокс: возможно ли одновременно и пойти по пути модернизации, и вернуться к истокам собственной культуры? Каким образом и оживить застывшую в своем развитии древнюю культуру, и вступить в эру универсальной цивилизации?

Как я уже говорил вначале, индустриально развитые нации, которые уже давно обрели политическою независимость, также сталкивались с этим парадоксом старого и нового в политике. В действительности для европейской культуры противостояние различных культурных традиций приобретает иной, абсолютно новый, смысл и является серьезным испытанием. Положение о том, что универсальная цивилизация на протяжении длительного времени формировалась, опираясь на европейские истоки, содержит в себе иллюзию того, что европейская культура изначально фактически и по праву носила универсальный характер. То, что европейская цивилизация опережала другие цивилизации, воспринималось как практическое подтверждение данного постулата; и более того, считалось, что столкновение различных культурных традиций было результатом этого выдвижения европейской цивилизации и вообще — продуктом европейской науки. Ведь разве не в Европе были разработаны в строго научной форме история, география, этнография, социология? Но такое столкновение

324

с другими культурными традициями явилось также и для европейской культуры значительным испытанием, всех последствий которого мы до сих пор не осознали.

Нелегко одновременно и сохранить собственную специфику и быть лояльным по отношению к другим культурам; научный нейтралитет или увлечение иными далекими цивилизациями, даже если это — тоска по ушедшему прошлому или мечта о безгрешной молодости, вызывающие интерес к экзотическим культурам, — все это не проходит бесследно; равнодушие и безразличие к собственному прошлому и даже негативное отношение к себе способны усилить эту ориентированность во вне, выдать природу этой едва уловимой угрожающей нам опасности. Когда мы узнаем, что существует не одна культура, а множество культур, мы признаем, что приходит конец воображаемой или реальной культурной монополии, в результате наше открытие может обернуться против нас; внезапно оказывается возможным, что существуют лишь другие, что мы сами — это кто-то другой среди других, цель и смысл исчезли, можно путешествовать по цивилизациям как по руинам и развалинам; все человечество превращается в нечто подобное музею: куда пойти в эти выходные, посетить развалины Ангкора или прогуляться по Тиволи в Копенгагене? Можно представить себе, что в скором времени какие-то относительно преуспевшие люди смогут бесконечно менять место жительства и переживут нечто подобное смерти, похожей на нескончаемое движение без цели. В этой высшей точке триумф универсально идентичной и интегрально обезличенной культуры потребления соответствовали бы нулевому уровню созидающей культуры; это стало бы распространением скептицизма в планетарном масштабе, абсолютным нигилизмом в ситуации триумфа жизненных благ. Нужно признать, что такой финал в силу своей вероятности по меньшей мере равнозначен атомной катастрофе, а может быть, и более реален, чем она.

III

Это полное контрастов размышление побуждает задать следующие вопросы.

1) Что образует творческое ядро цивилизации?

2) При каких условиях может проходить это творчество?

3) Каким образом происходит встреча различных культур?

325

Первый вопрос дает мне возможность проанализировать то, что я предварительно назвал этико-мифологическим ядром культуры. Не так просто понять, что имеют ввиду, когда определяют культуру как совокупность ценностей или, если угодно, — совокупность ценностных представлений; мы поспешно пошли по пути поиска смысла на чрезмерно рациональном или слишком рефлексивном уровне, например, в сфере литературы, научной мысли или, имея ввиду европейскую традицию,— философии. Эти ценности принадлежат создающему их народу, и искать их следует на гораздо более обыденном уровне. Когда философ создает мораль, он выполняет рефлексивную работу; собственно говоря, он не творит мораль, а осмысливает мораль, спонтанно живущую в народе. Ценности, о которых здесь идет речь, заключены в жизненных убеждениях конкретных людей, это они образуют моральную систему и не могут быть оспорены обладающими влиянием и ответственностью лицами. Среди этих жизненных убеждений нас особенно интересует все то, что связано с традицией, изменениями, поведением по отношению к согражданам и иностранцам, в частности с использованием наличной оснащенности. На самом деле, как мы уже отметили, оснащенность — это совокупность имеющихся средств; следовательно, оснащенность можно противопоставить ценностям в той мере, в какой ценности представляют собой совокупность целей. На самом деле, именно благодаря ценностным убеждениям в конечном счете определяют смысл самой оснащенности; Леви-Строс в книге «Унылые тропики» анализирует поведение одной этнической группы, которая столкнувшись с неумолимым натиском цивилизационной оснащенности не может приспособиться к данным условиям не по причине своей неполноценности в буквальном смысле слова, а потому, что для этих людей вследствие присущего им фундаментального видения времени, пространства и межчеловеческих отношений, производительный труд, жизненные блага, накопление средств не имеют ценности; опираясь на свои исходные предпочтения, они всей силой сопротивляются внедрению этих средств в их образ жизни. И тогда может сложиться впечатление, что целые цивилизации были изолированы от технических изобретений по причине свойственной им совершенно статичной концепции времени и истории. Не так давно Шуль показал, что греческая концепция времени и истории, не содержавшая позитивной оценки прогресса как такового, сдерживала развитие техники в Греции. И даже насыщенность рын-

325

ка рабов не позволяет дать чисто технического объяснения этому явлению, потому что сам факт обладания рабами требует определенной оценки. Если человечество не обеспокоено проблемой необходимости заменить труд людей машинами, значит оно не выработало соответствующей ценностной установки: облегчить тяготы человека; данная ценностная установка отсутствовала в совокупности аксиологических приоритетов, образующих греческую культуру.

Итак, если оснащенность деятельности зависит от ценностной ориентации, то возникает следующий вопрос: откуда берутся ценности? Я думаю, их нужно искать на различных уровнях цивилизации; я только что упомянул о творческом ядре цивилизации именно для того, чтобы посредством этой аллюзии указать на многообразие следующих друг за другом наслоений, которые необходимо пройти насквозь, чтобы достигнуть этого ядра: на самом поверхностном уровне находятся ценности народа, воплощенные в житейских нравах и фактической морали; но не они образуют творческий феномен; нравы, как и первичная оснащенность, — это выражение инертности; народ продолжает свое существование на основе сложившихся традиций. На более глубоком уровне эти ценности проявляют себя в традиционных установлениях; однако сами эти установления представляют собой лишь отражение образа мышления, воли, чувств отдельной группы людей в определенный исторический период. Установления — это всегда некий абстрактный знак, требующий истолкования. Мне кажется, если мы стремимся достигнуть ядра культуры, следует докопаться до этого слоя образов и символов, которые дают представление о базисе народа. В данном случае я вкладываю в понятия образа и символа тот смысл, который подразумевает психоанализ; в самом деле, их значение не сводится к непосредственному описанию того, что они обозначают; в этом отношении интуиции симпатии и сердца обманчивы; они нуждаются в подлинном истолковании, методической интерпретации. Любые феномены, поддающиеся прямому и непосредственному описанию, выступают в ходе психоанализа как симптомы или грезы. Точно также необходимо было бы довести исследование до рассмотрения устоявшихся образов, постоянных грез, образующих фундамент культуры народа и питающих его спонтанные мнения и простейшие реакции в житейских ситуациях; из образов и символов слагается то, что можно было бы назвать ожившей грезой той или иной истори-

327

ческой группы. Именно в этом смысле я говорю об этико-мифологическом ядре, образующем культурное основание народа. Можно подумать, что именно в структуре этих подсознательных или неосознанных явлений заключается загадка разнообразия человечества. В самом деле странно, что существуют разнообразные культуры и человечество отнюдь не едино. Уже простой факт существования различных языков вызывает смущение и, как представляется, свидетельствует о том, что даже на самых отдаленных уровнях исторического развития, досягаемых для исследования, можно обнаружить связанные и завершенные исторические формирования, сложившиеся культурные целостности. На первый взгляд складывается впечатление, что человек есть нечто иное, чем человек; состояние распада языков — наиболее отчетливый признак первобытной разобщенности. Вот что удивляет: человечество конституировалось вовсе не по единому образу культуры, оно — результат «заимствования» различных связанных и завершенных исторических формирований; определенных культур. Судьба человечества — такова, что в ней возможны перемещения в иную обстановку.

Тем не менее это поле образов и символов еще не составляет самую суть феномена творчества, оно является лишь его ближайшим окружением.

В отличие от оснащенности, которая сохраняется, консервируется, накопляется, культурная традиция живет лишь благодаря тому, что сама себя непрерывно переустраивает. Здесь мы сталкиваемся с одной из самых неразрешимых загадок, в отношении которой возможно лишь отметить особый временной стиль, противоположный процессу накапливания оснащенности. Человечество совершает движение во времени двояким образом: цивилизация в определенном смысле олицетворяет развитие во времени в направлении накопления и прогресса; в основе же развития культуры народа лежит закон постоянства и творчества; если культура не подвержена обновлению и творческому преобразованию, она умирает; необходимо появление писателей, мыслителей, мудрецов, духовных наставников, придающих новый импульс развитию культуры и вдохновляющих на поиск и беспредельный риск. Творчество абсолютно не подвластно прогнозированию, планированию, указаниям партии или государства. Художник — если рассматривать его в качестве выразителя культурного творчества народа — представляет собой народ лишь тогда, когда не ставит перед собой

328

такую цель и если ничто ему не навязывается. Потому что если бы было возможно что-либо предписать художнику, то это означало бы, что то, что он намерен высказать, уже было сказано языком житейской прозы, техники, политика; в этом случае деятельность художника не была бы творческой. То, что художник и в самом деле взаимодействует с пространством фундаментальных представлений, лежащих в основе культуры его народа, выяснится позднее; рождение нового творения позволяет судить о том, в каком направлении развивалась культура данного и народа. Однако мы не способны предвидеть творческий процесс — ведь появление великих художественных творений всегда начинается со скандала: сперва должны быть опровергнуты ложные представления народа, мнения о себе самом; закон скандала отвечает закону «ложного сознания»; скандалы необходимы. Народ всегда стремится создать выгодное представление о себе самом — благоприятное представление, если можно так выразиться. И вот художник опровергает эту иллюзию и противопоставляет тенденции формирования благоприятного представления у народа о себе и о своем окружении собственное видение в атмосфере одиночества, непонимания, несогласия; он имеет шанс создать нечто такое, что в начале шокирует, воспринимается как заблуждение, но впоследствии-будет расцениваться как выражение подлинной сути данного народа. Таков трагический закон творчества культуры, диаметрально противоположный закону создания цивилизации путем постоянного накопления орудий.

И тогда возникает второй вопрос: при каких условиях возможно продолжение культурного творчества народа? К этому роковому вопросу подводит научное, техническое, правовое, экономическое развитие универсальной цивилизации в целом. Потому что если и верно то, что все традиционные культуры подвержены давлению и распаду под натиском этой цивилизации, то ясно и то, что они обладают неодинаковой способностью к сопротивлению или поглощению. Существует опасность того, что не всякая культура совместима с мировой цивилизацией, являющейся результатом развития науки и техники. Мне кажется, можно выделить ряд условий sine qua поп. Выжить и возродиться может лишь культура, способная принять научную рациональность; «воссоединиться» с собственной эпохой может лишь вера, призывающая к пониманию способности мышления. Я бы даже сказал, что лишь та вера, которая предпочитает десакрализацию природы и сакрализацию человека,

329

способна примириться с эксплуатацией природы в технических целях; лишь та вера, которая придает ценность времени, переменам, которая отводит человеку ведущую роль в мире, истории и творчестве его собственной жизни, оказывается способной к выживанию и продолжению. Иначе верность была бы всего лишь фольклорной декорацией. Сложность в том, что следует не просто повторять прошлое, но укорениться в нем для того, чтобы непрерывно творить, новое.

Итак, остается третий вопрос, каким образом возможна встреча различных культур, иными словами, каким образом возможно сосуществование культур, не ведущее к их гибели? Если исходить из предшествующих рассуждений, то получается, что межкультурная коммуникация невозможна; и тем не менее чуждость между людьми никогда не является абсолютной. То, что один человек чужд другому человеку, также верно, как и то, что люди неизменно подобны друг другу. Когда мы попадаем в совершенно чуждую нам страну, как это случилось со мной несколько лет назад, когда я побывал в Китае, то несмотря на ощущение значительного различия образа жизни, мы никогда не утрачиваем чувства принадлежности к единому человеческому роду; однако это чувство остается неявным, если не возвести его в ранг принципа сознательного утверждения человеческой идентичности. Именно этот обоснованный принцип был некогда сформулирован одним египтологом когда, обнаружив непонятные знаки, он заявил, что в сущности, если эти знаки оставлены человеком, то их возможно и должно перевести. Разумеется, не все можно передать в результате перевода, но что-то всегда возможно передать. Не существует оснований и возможности для того, чтобы какая-либо лингвистическая система не подлежала переводу. Верить в то, что до определенного предела перевод возможен, значит утверждать, что представитель иной культуры такой же человек, как и мы, одним словом — что коммуникация возможна. Все то, что было сказано выше о языковой среде-знаках, относится также к ценностям, фундаментальным образам создающим основу культуры народа. И я верю, что возможно понять другого посредством симпатии и воображения, так же как я способен понять литературный или сценический персонаж или верного друга, отличающегося от меня; более того, я могу понять, не повторяя, представить, не переживая, войти в положение другого, оставаясь самим собой. Быть человеком означает быть способным переместиться в иной центр перспективы.

330

И тогда встает вопрос о доверии: что происходит с моими собственными ценностями, когда я пытаюсь понять ценности других народов? Понимание — рискованное предприятие, в результате которого все культурное наследие подвергается опасности утратить определенность в хаосе синкретизма. И все-таки, как мне кажется, мы сформулировали исходные элементы предварительного и схематичного ответа: только живая культура, одновременно и сохраняющая связь с собственными истоками и обладающая творческим потенциалом в области искусства, литературы, философии, духовности, способна выдержать столкновение с другими культурами и не просто выдержать, но и придать смысл такому столкновению. Поскольку такая встреча культур означает столкновение различных творческих импульсов, стремлений, она сама по себе является творческой. Я думаю, что одно творчество созвучно другому творчеству, но они никогда не совпадают. Именно так я понимаю замечательную теорему Спинозы: «Чем больше познаем мы единичные вещи, тем больше мы познаем Бога» (Спиноза Б. Этика, ч. V, теорема 24. — О. М.). Именно когда мы достигаем основ единичности, мы осознаем, что всякая единичная вещь определенным образом сходна с любой другой вещью и специфику этого сходства невозможно выразить словами, описать дискурсивным способом. Я убежден, что между исламским миром, вновь приходящим в движение, индуистским миром, древние медитации которого породили новую историю, и нашей цивилизацией, нашей европейской культурой существует особая близость, которая присуща всем творческим личностям. Я думаю, именно поэтому приходит конец скептицизму. Для Европейца, в частности, проблема заключается не в том, чтобы примкнуть к некой непонятной вере, которую мог бы принять каждый; Хайдеггер сформулировал эту проблему так: «Нам следует обратиться к собственным истокам», то есть нам следует вернуться к нашим греческим, иудейским, христианским истокам, чтобы стать полноценными участниками глобального диалога культур; чтобы иметь перед собой «другого», отличного от «я», необходимо, чтобы существовало само «я».

Следовательно, необоснованный синкретизм лишь уводит нас слишком далеко от решения данной проблемы. В недрах синкретизма присутствуют элементы упадка, в них не содержится ничего творческого; это — обыкновенные исторические отходы. Синкретизму нужно противопоставить коммуни-

331

кацию — напряженное соотношение, при котором «я» поочередно то утверждает себя, опираясь на собственные истоки, то раскрывается через представление другого, живущего в иной цивилизации. Человеческая истина рождается лишь там, где цивилизации взаимодействуют на основе того, что есть в них наиболее жизненного и творческого. Человеческая история превратится в широкое поле объяснения, где каждая цивилизация будет развивать свое видение мира, взаимодействуя со всеми другими цивилизациями. Пока этот процесс только намечается. Вероятно, это станет глобальной задачей будущих поколений. Мы ничего не можем сказать о том, что станет с нашей цивилизацией, когда она действительно встретится с другими цивилизациями без потрясений, вызванных завоеванием и подчинением. И надо признаться откровенно, что подобные встречи до сих пор не проходили в форме подлинного диалога. Вот почему мы пребываем в своего рода переходном состоянии, междуцарствии, где больше не можем принимать догматизм единой истины, но еще не способны преодолеть захлестнувшего нас скептицизма. Мы находимся на распутье, на стадии заката догматизма, на пороге подлинного диалога. Существующие концепции философии истории разрабатывались с позиций какого-либо одного из цивилизационных циклов; вот почему мы не имеем средств, позволяющих рассуждать о сосуществовании разнообразных цивилизаций, мы не имеем философии истории для разрешения проблем сосуществования. Следовательно, если мы не видим проблемы, мы не способны представить себе человечество в качестве единого целого, являющегося результатом истории тех самых людей, которые начнут эту грандиозную дискуссию.