142.	Эвкл. 1) Сейчас ты из деревни, Терпсион, или давно? Терп. Довольно давно,—и все искал тебя на площади, да, к удивлению, не мог найти. Эвкл. Потому, что меня не было в городе. Терп. Где же ты был? Эвкл. Ходил на пристань встретить Теэтета, которого везли в Афины из коринфского лагеря.

1) Эвклид, знаменитый основатель школы мегарской или эристической, принадлежал к числу известнейших учеников Сократа (Diog. Laert. II, 47, 106. Cicer. Acad. II, 42), и еще в юношестве, для слушания его уроков, хаживал в Афины из Мегары. Когда Сократ умер,. ученики его, боясь тридцати тираннов, оставили Афины, и многие из них, а в том числе и Платон, удалились в Мегару к Эвклиду, который принял их с любовию (Diog. Laert. II, 160; III, 6). Преданность его Сократу видна и из того, что он находился при смерти своего учителя (Platon. Phaedon, р. 59 В). В этом же месте указывается причина, почему Платон заставил его разговаривать с Терпсионом. Терпсион был также весьма любим Сократом, и в последний день его жизни слушал беседу его с учениками. Впрочем о Терпсионе нигде больше не упоминается·, имя его передал потомству один Платон. У Платона представляется он жителем деревни, находившейся близ Мегары, откуда случалось ему хаживать в город. Безуспешно искавши теперь Эвклида на мегарской площади, Терпсион случайно встретился с ним на возвратном пути его из Афин, куда проводил он Афинского юношу Теэтета. Идучи с Терпсионом домой, Эвклид вспомнил об одной беседе, происходившей между Сократом и Теэтетом. Терпсион пожелал узнать ее содержание; но Эвклид сказал, что она изложена им на бумаге. Поэтому, когда пришли они в дом Эвклида, рукопись о той беседе дана была для прочтения Эвклидову слуге, и он прочитал ее вслух.

321

Терп. Живого или Мертваго?

Эвкл. Едва живого: он сильно страдал и от некоторых ран, а особенно от свирепствовавшей в войске болезни.

Терп. Вероятно, поносом?

Эвкл. Да.

Терп. Каков этот человек, по твоим словам, находящийся в опасности?

Эвкл. Человек прекрасный и добрый, Терпсион: вот я и теперь слышал, как некоторые превозносили его подвиги в сражении.

Терп. Да и не странно; было бы гораздо удивительнее, если бы он оказался не таким. Однако ж почему не остановился он здесь, в Мегаре?

Эвкл. Спешил домой. Я просил его и советовал; но он не хотел. Проводив его, я на возвратном пути вспомнил и удивлялся, как пророчески Сократ высказывал и другое-таки, и относящееся к Теэтету. Помнится, незадолго до смерти, встретившись с Теэтетом, еще мальчиком, он беседовал с ним и, разговорившись, восхищался естественными его способностями, а потом, когда я пришел в Афины, пересказал мне свой с ним разговор, который стоило выслушать, и прибавил, что, пришедши в возраст, этот мальчик непременно сделается человеком знатным.

Терп. Да и правду, как видно, сказал он. Однако ж какой именно был его разговор? Не можешь ли пересказать?

Эвкл. Нет, так-то устно, клянусь Зевсом, не могу: но в то время, только что пришел я домой, тотчас набросал памятную записку, а потом на досуге 1) раскрывал,

В.

С.

1) Тотчас набросал п. з., а потом... раскрывая,—по-гречески употреблен один и тот же глагол, только в различных залогах: ἐγραψάμην, ἔγραφον. На особое значение того и другого из них в этом слове указывает сам Эвклид; ибо формой ἐγραψάμην выражает здесь то, что он записал

322

В.

С.

сколько припоминал, чего же не помнил, всякий раз, приходя в Афины, спрашивал у Сократа и, возвратившись сюда, исправлял; так что у меня написан почти весь разговор.

Терп. Правда, я слышал это от тебя и прежде, и всегда с намерением медлил 1) здесь, чтобы попросить тебя показать мне рукопись. Но что мешает нам заняться этим теперь,—тем более, что я, возвратившись из деревни, имею нужду в отдыхе?

Эвкл. Да и сам я, проводив Теэтета до Эрина 2), не без удовольствия отдохнул бы. Пойдем же, и мальчик, в минуты нашего отдыха, прочитает нам рукопись.

Терп. Правильно говоришь.

Эвкл. Вот эта рукопись, Терпсион: я написал разговор так, что будто бы Сократ не пересказывает его мне, как пересказывал, а разговаривает, с кем, по его словам, разговаривал. Беседа его была с геометром Феодором 3) и с Теэтетом. И чтобы в рукописи не за-

разговор для собственного употребления, с целью помочь памяти, а форма ἔγραφον показывает, что тот же самый разговор обделываем был им для передачи другим.

1) То есть, Терпсион с некоторого времени жил в деревне, откуда иногда хаживал в город. И так как ему известно было о книге Эвклидовой, то всякий раз, бывая в городе, он нарочно долее оставался в нем,—в надежде случайно встретиться с Эвклидом в каком-нибудь публичном месте и вместе с этим иметь повод попросить его, чтобы он показал ему свою книгу.

2) Место под именем Ἐρινεοῦ или Ἐρινοῦ напоминало Афинянам о похищении Прозерпины Плутоном. См. Pausan.I, р. 19, 31, 36, 38, 92.

3) Феодор Киринейский, по свидетельству самого Платона (р. 145 А), был особенно γεωμετρικός, ἀστρονομικὸς καὶ λογιστικός τε καὶ μουσικός, καὶ ὅσα παιδείας ἔχεται. Поэтому не удивительно, что он вводится, как лицо говорящее, в трех диалогах—в Теэтете, Софисте и Политике. Но, предавшись исключительно наукам математическим, требующим серьезного хода речи, он не так был способен к ведению беседы сократической, и оказывался медленным. Поэтому Платон заставляет его больше слушать, чем говорить. Впрочем познания его в философиибыли весьма обширны; только он держался больше взгляда Протагорова и защищал его мнения, так что наконец Сократ должен был опровергать и опроверг его. Как математик, он был человек суровый (р. 145 Е),—шутка, читаем, была не в характере Феодора. Но

323

трудняли речи слова вставочные, как о том, когда говорит Сократ,—например: «я сказал», или—«я говорил», так и об отвечающем: «он подтвердил», или «не согласился»; то я писал так, как бы Сократ сам разговаривал с ними, и потому вставочные слова выпустил.

Терп. И тут нет ничего необыкновенного, Эвклид.

Эвкл. Возьми же, мальчик, эту рукопись, и читай.

Сокр. Если бы я более заботился о Киринее, Феодор, то спросил бы тебя о тамошнем и о тамошних,—ревностно ли занимаются там некоторые из юношей геометрией, или какою иною философией. А теперь,—так как тех люблю меньше, чем этих,—я больше желаю знать, которые из юношей у нас подают надежду сделаться людьми порядочными: это и сам я наблюдаю, сколько могу, об этом спрашиваю и других, с которыми юноши, вижу, охотно обращаются. Немалое число их сближается, конечно, и с тобою,—да и справедливо: ты достоин того, как с других сторон, так и со стороны геометрии. Поэтому, если пришлось тебе встретиться с кем-нибудь, стоящим замечания, то с удовольствием получил бы о том сведение.

Феод. Да и стоит-таки, Сократ, мне сказать, а тебе послушать, с каким встретился я мальчиком из ваших граждан. И если бы он был прекрасен, я побоялся бы с жаром говорить о нем, чтобы не показаться к нему пристрастным: а то, не завидуй мне, он некрасив,—походит на тебя, как сплюснутостью носа,

это не могло охладить к нему чувствований Платона, потому что Платон высоко ценил достоинства сего человека, и притом сам так уважал науки математические, что признавал их лучшим средством к приобретению мудрости. Кроме того, Диоген Лаэрций рассказывает (II, 8, 103), что Платон, находясь в Киренах, слушал у Феодора математику. О том же свидетельствует и Апулей (De Habit. Doctr. Plat. p. 2, ed. Elm.). И это весьма правдоподобно; потому что математика хоть и была ему знакома еще в Афинах, но, изучая потом философию пифагорейцев, он убедился, что некоторые ее части не могут быть поняты без знания высших математических законов_? а потому и обратился к Теодору.

324

144.

В.

С.

так и выкатившимися глазами; только то и другое в меньшей мере, чем у тебя. Смело говорю: хорошо знай, что с кем когда я ни встречался,—а сближался я весьма со многими,—никого не знал, кто был бы одарен такими удивительными способностями. В ученье он послушен, тогда как в иных отношениях упорен, отлично также кроток, и сверх того мужествен больше, чем кто-нибудь: я и не предполагал, и не вижу такого. Есть, конечно, острые, как этот, сметливые, по большой части памятливые и порывистые к гневу,—несутся стремительно, будто не нагруженные корабли, и по природе больше неистовы, чем мужественны; тяжелые же опять лениво приступают к наукам и бывают крайне забывчивы. А этот направляется к ученью и исследованию так легко, непреткновенно, с успехом и с великою кротостью, подобно потоку масла; текущему без шума, что удивляешься, как у него делается это в таком возрасте.

Сокр. Хорошая весть. Чей же он из граждан?

Феод. Я слышал имя, да не помню. Но он в массе этих подходящих: некоторые друзья его и сам он сейчас мазались во внешнем портике; и вот, намазавшись, кажется, идут теперь сюда; так смотри, узнаешь ли его.

1) Прекрасное уподобление Теэтетовой ревности к учению, что, то есть, она походит на непрестанно, но ровно и без шума текущее масло, повторяемо было потом, по подражанию Платону, многими писателями, как замечает это Ruhnkenius ad Longini 1. с. Не худо обратить здесь внимание и на особенную выразительность наречия ἀνυσίμως, с успехом, которое, происходя от глагола ἀνύειν или ἀνύτειν, у греков всегда употреблялось так, что скрывало в себе подразумевающееся ὁδόν. О таком его употреблении см. Hermann.ad Sophocl. EI ѵ. 1344.

2) Из этого видно, что разговор происходил в какой-то гимназии; та же сцена разговора в Хармиде и в некоторых других диалогах Платона. Сократ имел обыкновение часто бывать в таких местах (см. Charmid. р. 153 А. В. Euthyphr. р. 2 А). О том, что палестры или гимназии были окружены портиками, можно читать у Витрувия (Arcbitect. V, II, снес. Mercurial. Gymn. I, 9). Δρόμοι, или портики, были поприща не только для состязания в бегании, но и для прогулки (Ruhnken. ad Tim.р. 89).

325

Сокр. Знаю: это сын сунийца Евфрония, человека именно такого, друг мой, каким описан тобою юноша, знатного и в других отношениях, и в том, что он оставил большое состояние. Но имени этого мальчика я не знаю.

Феод. Имя-то его—Теэтет, а состояние, Сократ, кажется, расстроено некоторыми опекунами. Впрочем, что касается денег, то и он удивительно щедр.

Сокр. Ты описываешь бравого человека. Прикажи-ка ему сесть здесь.

Феод. Это будет. Теэтет! Сюда, подле Сократа.

Сокр. Конечно, Теэтет, чтобы мне рассмотреть и самого себя, каков я лицом; так как Феодор находит, что я похож на тебя. Однако ж, если бы каждый из нас держал лиру, и нам сказал бы кто-нибудь, что они подстроены одна под другую,—тотчас ли бы поверили мы, или наперед испытали, музыкант ли тот, кто говорит это?

Теэт. Испытали бы.

Сокр. И нашедши, что так, поверили бы, а когда музыки он не знает, не поверили бы?

Теэт. Правда.

Сокр. Теперь же вот думаю я: если занимает нас сходство лиц, надобно нам рассмотреть, живописец ли тот, кто говорит это, или нет.

Теэт. Мне кажется.

Сокр. Так живописец ли Феодор?

Теэт. Сколько мне-то известно, нет.

Сокр. Неужели и не геометр?

Теэт. Вез сомнения, геометр, Сократ.

Сокр. Тоже и астроном, и счетчик, и музыкант, и все, что относится к воспитанию?

Теэт. Мне кажется.

Сокр. Если, стало быть, в похвалу или порицание, находит он нас в чем-нибудь похожими по телу, то не стоит обращать на него внимания.

145.

326

В.

С.

Теэт. Может быть.

Сокр. Что же, когда похвалил бы он душу которого либо, за ее добродетель и мудрость? Не следовало ли бы слушающему его старательно испытать это, а хвалимому им усердно показать себя?

Теэт. Конечно, Сократ.

Сокр. Так теперь время, любезный Теэтет, тебе показать себя, а мне испытать. Хорошо знай, что Феодор сколь ни многих ныне же хвалил мне иностранцев и здешних горожан, никого не хвалил, как тебя.

Теэт. Хорошо бы так, Сократ; но смотри, не шутя ли говорил он.

Сокр. У Феодора это не в обычае. Нет, не отказывайся от того, на что дал согласие,—под тем предлогом, будто он говорит шутя; чтобы ему не прийти к необходимости свидетельствовать. Ведь никто не заподозрит его свидетельства. Нет, смело устой в согласии.

Теэт. Да, надобно сделать это, если тебе угодно.

Сокр. Говори же мне: вероятно, учишься ты у Феодора чему-нибудь из геометрии?

Теэт. Да.

Сокр. И чему-нибудь также относительно астрономии, гармонии, счисления?

Теэт. По крайней мере стараюсь.

Сокр. Да ведь и я, дитя мое, учусь, и у него-таки, и у других, которые, по моему мнению, знают нечто такое. Но, тогда как иное в этом отношении я порядочно держу, есть немногое, в чем недоумеваю и что надобно рассмотреть с тобою и с другими. И вот говори мне: учиться не значит ли делаться мудрее в том, чему учишься?

Теэт. Как не значит.

Сокр. А мудрецы мудры, конечно, мудростью.

Теэт. Да.

Сокр. Но это отличается ли чем-нибудь от знания?

327

Теэт. Что такое—это?

Сокр. Мудрость. Или в чем знатоки, в том самом и мудрецы?

Теэт. Как же.

Сокр. Стало быть, знание и мудрость—то же самое.

Теэт. Да.

Сокр. Так вот это-то и есть, в чем я недоумеваю, и не могу достаточно понять сам собою:—что такое знание. Можем ли мы объяснить это? Как вы думаете? Кто из нас скажет первый? Допустивший ошибку и всегда ошибающийся пусть сидит ослом, как говорят дети, играющие в мяч 1): а кто взял верх, не сделав ошибки, тот будет у нас царем и станет приказывать, чтобы отвечали ему по его желанию. Что вы молчите? Может быть, от желания беседовать, Феодор, я выхожу несколько груб 2), когда стараюсь, чтобы мы вошли в разговор и были друзьями взаимно приветливыми.

Феод. В твоих словах, Сократ, нет ничего грубаго; но приказывай отвечать кому-нибудь из мальчиков. Ведь я-то не привычен к такому собеседованию, да не такой уже и возраст мой, чтобы привыкать: мальчикам же это прилично и они от того успевали бы гораздо более; ибо юношество действительно во всем получает приращение. Так вот, как начал, не отпускай Теэтета, но спрашивай его.

Сокр. Слышишь теперь, Теэтет, что говорит Феодор:

146.

В.

1) Кал говорят дети, играющие в мяч. Schol: Ὄνος κάθου, ἐπὶ τῶν πράγματι (τινι) ἡττωμένων. Ἔιρηται δὲ ἀπὸ τῶν παίδων τῶν σφαιριζόντων καὶ τὸν νικηθέντα εἰς ὅνον καθιζόντων. Об этой игре подробнее Eustathius ad Odyss. p. 1601, V. 40 sqq., ed. Eom.,—p. 304 ed. Lips. Pollux IX, 106.

2) Здесь во многих лучших списках, вместо ὑμᾶς ποιῆσαι стоит ἡμᾶς ποιῆσαι. И справедливо: Сократу не было никакой причины стараться о дружеском сближении Феодора и Теэтета и прочих, немых в диалоге, лиц·, так как Феодор был учитель Теэтета, а другие юноши принадлежали к товарищам последнего. Но сам он действительно желал, чтоб они принимали участиев его беседе, особенно когда сказал (р. 145 D.), что теперь больше ради его надобно предпринять исследование природы знания.

328

С.

не слушаться его, как я думаю, и ты не захотел бы, да и не следует молодому человеку показывать неповиновение, когда приказывает ему что-нибудь такое человек мудрый. Скажи же прямо и благородно: чем кажется тебе знание?

Теэт. Да, надобно, Сократ, когда вы приказываете. За то, если бы я и несколько ошибся, вы, без сомнения, поправите.

Сокр. Конечно, лишь бы только были в состоянии.

Теэт. И так, мне кажется, что познания суть и то, чему можно научиться у Феодора, то есть, геометрия и прочее, о чем сейчас упоминал ты, и опять—сапожничество и искусство других мастеров: все они и каждое порознь суть не иное что, как знание 1).

Сокр. Благородно-то благородно, друг мой, и щедролюбиво: просили одного, а ты дал многое и, вместо простого, различное.

Теэт. Как это говоришь ты, Сократ?

Сокр. Может быть, говорю пустяки; однако ж я скажу, что думаю. Когда приводишь ты сапожничество, тогда разумеешь ли что иное, кроме знания делать обувь?

Теэт. Ничего.

Сокр. А что, когда плотничество?—иное ли что тут, кроме знания делать деревянные сосуды?

Теэт. И тут ничего.

Сокр. Так в обоих не то ли ты определяешь, чего знание есть каждое из них?

Теэт. Да.

Сокр. Но спрашивалось-то не о том, Теэтет, чего зна-

1) Явно, что при определении знания Теэтет точно так же погрешает, как в других случаях обличаемы были в погрешностях софисты и ихученики. Требовалось, то есть, общее понятие о знании, а он исчисляет некоторые отдельные части и формы знания, которые, по бесконечному различию предметов познаваемых, без сомнения, численностью своею могут простираться в бесконечность. На эту-то ошибку Сократ очень остроумно указывает словами: γενναίως γε καὶ φιλοδώρως κ τ. λ.

329

ние есть знание, и сколько их; потому что, спрашивая нас, не имели желания сосчитать знания, а хотели узнать, что такое само знание. Или я ничего не говорю?

Теэт. Совершенно правильно.

Сокр. рассмотри-ка и это. Пусть бы кто спросил нас о чем-нибудь из вещей простых и подручных,—например, о глиняной массе, что такое она, и мы отвечали бы: глиняная масса бывает у горшечников, глиняная масса у печников, глиняная масса у кирпичников:—не смешно ли было бы?

Теэт. Может быть.

Сокр. Во первых, нам кажется, что вопрошающий из нашего ответа поймет дело, если, сказав: глиняная масса, мы прибавим к этому: масса кукольников, либо—масса каких других мастеров. Или ты думаешь, что можно понять имя чего-нибудь, когда не знаешь, что такое оно?

Теэт. Никак нельзя.

Сокр. Стало быть, не поймешь и знания обуви, не зная знания.

Теэт. Нет.

Сокр. Следовательно тот не составит понятия ни о сапожничестве, ни о каком ином искусстве, кто не понимает знания.

Теэт. Так.

Сокр. Стало быть, для вопрошающего: что такое знание, смешным покажется ответ, когда приведут имя какого-нибудь искусства; потому что отвечающий будет указывать на знание чего-нибудь, а об этом его не спрашивали.

Теэт. Походит.

Сокр. Тогда как можно было, вероятно, отвечать просто и коротко: оно идет путем бесконечным; например, и при вопросе о глиняной массе, вероятно, можно было сказать просто и коротко, что это есть глина, разведенная водою, а чья она, оставить.

Теэт. Теперь-то так кажется легко, Сократ. Но ты

147.

В.

С.

330

D.	спрашиваешь, должно быть, о той же, о чем недавно спрашивалось и у нас самих, когда мы, я и соименник твой Сократ 1); разговаривали друг с другом. Сокр. О чем, то есть, Теэтет? Теэт. Этот Феодор объяснял нам чертежами нечто о потенциях 2), о трехфутовой и пятифутовой величине,

1) Соименник твой Сократ. Это—тот самый Сократ младший, который в Политике разговаривает с элейским иностранцем. Он, как видно, был в дружеской связи с Теэтетом, и Платон здесь не без причины упоминает о нем, сколько можно заметить это, читая в Софисте р. 218.

2) О потенциях, περὶ δυνάμεων, первых и вторых, или квадратах, см. Epinom. р. 991 А; Euclid. XIII, 13 sqq.; Theon Smyrn. De music. c. 17 al. Видя, что отношения этих потенций многоразличны, юноши вздумали привести их к определенным некоторым родам. Это значило συλλαβεῖν их εἰς ἔν, обнять одним общим понятием, которым могли бы быть означены все они. Они заметили, что потенций есть два рода: одни γραμμαὶ τὸν ἰσόπλευρον καὶ ἐπίπεδον ἀριθμὸν τετραγωνίζουσι,—и ими они определили долготу, μῆκος; другие назвали τὸν ἑτερομήκη, или собственно потенциями. Таким образом всякое число распалось у них на два класса и представило два рода сложных величин. Явно, что здесь дело шло о числах рациональных и иррациональных числах квадратных корней. Основания их объясняются так, что названия для них заимствуются из геометрии, как делается это и теперь в той части арифметики, которая рассуждает о числах квадратных и кубических. Помня это, мы легко объясним себе смысл настоящего места. Именно: ἡ τρίπους и πεντέπους δύναμις суть трехфутовая и пятифутовая стороны квадрата,—что не есть μἡκει σὑμμετρον, т. е. несоразмеримо стороне одного фута. Выраженное числами, это будет иметь такой смысл: квадратный корень числа троичного или пятеричного будет число иррациональное. И так, разобравши дело, юноши поняли сами, что одни потенции суть совершенные квадраты, как напр. 9=3. 3; 4=2. 2, которые, по протяжению, соизмеримы, потому что стороны их равны; другие, напротив, не совершенно квадраты, так как рождены одною потенцией и производятся неравными факторами, наприм. 12=6. 2, или 2. 6,—они сходны не относительно протяженности, а только относительно потенции, и потому называются ἑτερομήκεις. Это самое можно возвести к очевидности геометрическими чертежами. Возьмем линию с в один фут: с. Квадрат ее будет: . Но отношением чисел 9=3. 3 выражается фигура. И так, начертим трехфутовую линию а b и на ней опишем а b с d. Таким образом а b будет τὸ μῆκος

331

доказывая, что по долготе они не соразмерны футу: так брал он каждую порознь потенцию до семнадцатифутовой,· и на этой как-то остановился. Тогда пришло нам в голову нечто подобное твоему вопросу: так как потенций представлялось бесчисленное множество, то нам вздумалось попытаться заключить их в одной, чтобы этою одною обозначить все потенции.

Сокр. И вы нашли нечто такое?

Теэт. Кажется, нашли. Смотри и ты.

Сокр. Говори.

Теэт. Всякое число мы разделили на двое, и ту его

Е.

квадрата. Если теперь квадрат а сравним с а b с d, то найдем, что первый столько раз содержится в последнем, сколько раз число единицы обнимается числом девятеричным, и отсюда выходит фигура, справедливо называемая τετράγωνος, ἰσόπλευρος, ἐπίπεδος,—и все Эти имена Теэтет весьма верно перевел на числа. Из этого очевидно, что значат слова: τὸν μὲν (ἀριθμὸν) δυνάμενον ἴσον ἰσάκις γίγνεσθαι (которое имеет равных факторов, как 16=4. 4; 25=5. 5; 36=6. 6); τῷ τετραγώνῳ τὸ σχῆμα ἀπεικάσαντες τετράγωνόν τε καὶ ἰσόπλευρον προςείπομεν. И так, числа, соразмеримые не только по потенциям, но и по сторонам, у юношей получили название чисел определенных относительно к протяжению, μῆκος, поколику они—совершенные квадраты. Но не такими, полагали они, должны выйти фигуры, построяемые только потенциально, без отношения πρ ς τὸ μῆκος. Это будут фигуры продолговатые, и, так как долгота их у каждой своя, они называются ἑτερομἡκεις. Долгота своя,—то есть свои числа, в которых факторы, следовательно стороны, не равны, напр. 12=2. 6. Переведем эти самые числа на чертежи. Возьмем линию с в один фут: с ; потом протянем линию а b в два фута: а—————b, соответствующую фактору меньшему—2. К этим присоединим еще третью линию, которая имела бы 6 футов долготы, следовательно соответствовала бы фактору числа шестеричного; такая линия будет с————————————d. Приготовив это, из линий а b и с d построим прямолинейный четвероугольник а b с d:

Потом из футовой линии с возьмем квадрат и будем сравнивать его с прямолинейным четвероугольником: откроется, что он столько раз входит в четвероугольник, сколько раз единица содержится в двенадцати. Но фигура, обусловленная, этими отношениями, не имеет равенства сторон, а выходит продолговатою. Стало быть, числа 12=6. 2 соразмеряются не μἡκει, а δυνάμει.

332

148.

В.

С.

часть, которая могла быть равножды равною, уподобив четвероугольнику, назвали равносторонним четвероугольником.

Сокр. Да и хорошо.

Теэт. А число промежуточное, как например: три, пять, и всякое, которому нельзя быть равножды равным, но которое бывает корнем произведения, или большего на меньшее, или меньшего на большее, и за свои стороны всегда принимает большее и меньшее,—такое число, уподобив опять фигуре продолговатой, мы назвали числом продолговатым.

Сокр. Прекрасно; но что потом?

Теэт. Все линии, изображающие число равностороннего четвероугольника и четвероугольной плоскости, мы определили понятием долготы, а все, дающие число из различных протяжений,—понятием потенций, так как по долготе эти числа соразмерны не тем, а плоскостям, на которые указывают. То же самое и о твердых телах.

Сокр. Превосходно, дети; Феодор, кажется, не будет виноват в ложности своих свидетельств.

Теэт. Впрочем, Сократ, что спрашиваешь ты о знании, на то не мог бы я отвечать, как о долготе и потенции, хотя вопрос-то твой мне кажется таким же; так что Феодор снова оказывается солгавшим.

Сокр. Что ты! Но если бы кто, хваля тебя за беганье, говорил, что он не встречал никого из юношей, столь быстрого на бегу, а потом, состязаясь, ты был бы побежден сильнейшим и быстрейшим: то думаешь ли, что меньше был бы прав хваливший тебя?

Теэт. Не думаю.

Сокр. Найти же знание, как теперь-таки говорил я о нем, маловажным чем-то почитаешь ты, а не крайне высоким?

Теэт. О, клянусь Зевсом, по мне-то, оно относится к предметам наивысочайшим.

333

Сокр. Будь же смелее в отношении к себе и думай, что Феодор говорит не пустяки: постарайся всячески D. взяться за слово и о других предметах, и о знании, что такое оно.

Теэт. Пред старанием, Сократ, оно, конечно, откроется.

Сокр. Ну же; ведь ты сейчас хорошо начал: подражая ответу о потенциях, которые, как многочисленные, соединены тобою в одном виде, постарайся таким же образом и многие знания высказать одним словом.

Теэт. Но знай хорошо, Сократ, что я, выслушивая провзносимые тобою вопросы, часто принимался рассматривать это; только и сам себя не могу убедить, что говорю что-то удовлетворительное, и от других не слышу такого ответа, какого ты требуешь, хотя и не думаю отстать от попытки.

Сокр. Потому что испытываешь боли, любезный Теэтет, как беременный, а не праздный.

Теэт. Не знаю, Сократ; говорю именно то, что чувствую.

Сокр. Эх, чудак! ты не слышал, что я сын благородной и строгой 1) повивальной бабки Фенареты?

Теэт. Это-то уже слышал.

Сокр. А слышал ли, что и я занимаюсь тем же самым искусством?

Теэт. Вовсе нет.

Сокр. Знай же хорошо, что так; только не оговори меня пред другими. От иных я таюсь, друг мой, что владею таким искусством,—и они, по незнанию, не говорят

Е.

149.

¹ Благородной и строгой повивальной бабки, μαίας μάλα γενναίας τε καὶ βλοσυρᾶς. Филологи затрудняются здесь словом βλοσυρὸς, которое означает человека и жестокого или строгого, и такого, который возбуждает уважение к себе. Говорят, что Сократ, как добрый сын, не мог приложить к матери такого оскорбительного эпитета. В худую также сторону принимал это слово Атеней и порицал за него Платона (V, р. 343, ed. Schw.). Но под именем βλοσυρᾶς τῆς μαίας Сократ, конечно, разумел женщину строгую, которая самою строгостию возбуждала к себе уважение.

334

В.

С.

о мне этого,—а говорят то, что я человек самый несносный, привожу людей в недоумение 1). Слышал ли ты по крайней мере это?

Теэт. Слышал.

Сокр. А сказать ли причину?

Теэт. Конечно.

Сокр. Так размысли, как все бывает у повивальных бабок, и легко поймешь, чего я хочу. Ведь ты, конечно, знаешь, что ни одна из них, сама бременея и рождая, не помогала бы другим; но они рождать уже не могут.

Теэт. Конечно.

Сокр. Причина же этого-то, говорят,—в Артемиде, которая, сама будучи неплодною, получила жребий попечения о родах. Но неплодным не дала она способности бабничать, ибо человеческая природа слабее, чем могла бы усвоить искусство в том, чего не испытала: напротив, женщинам, неплодным по возрасту, желая почтить их сходство с собою, приказала это.

Теэт. Естественно.

Сокр. А то разве не естественно и не необходимо, что беременные никем иным так не узнаются, как повивальными бабками?

Теэт. Конечно.

Сокр. Притом повивальные-то бабки, давая зелья и напевая родильницам, могут возбуждать боли, либо, когда захотят, ослаблять их, рождающим трудно помогают родить, либо, когда покажется нужным выкинуть, располагают к выкидышу.

Теэт. Так.

Сокр. Не известно ли тебе о них и то, что они—страшнейшие свахи: чрезвычайно мудры узнавать, какой жен-

1) С этим местом хорошо снести Menon, р. 79 Е, где раскрывается то же самое сравнение с некоторою обстоятельностью и выразительностью. Удовлетворительно объясняет его и Plutarch. Quaest. Plat. р. 1000.

335

щине надобно сойтись с каким мужчиною, чтобы рождались наилучшие дети?

Теэт. Об этом я не очень знаю.

Сокр. Так знай, что об этом они больше хлопочут, чем об отрезании пупка. Подумай-ка: к тому же, или к иному искусству относится ухаживать и выращать из земли плоды, и знать, какое растение и семя посадить в какую землю?

Теэт. Не к иному, а к тому же.

Сокр. А в отношении к женщине, иное ли, думаешь, искусство делать это, и иное—выращать?

Теэт. Не естественно.

Сокр. Конечно нет. По причине несправедливой и безыскусственной связи мужчины с женщиною, чему имя — обольщение, повивальные бабки, как особы почтенные, конечно, избегают искусства сватать, боясь, чтобы от последнего не сделаться виновными в первом; но правильное-то сватовство идет, точно, к одним настоящим повивальным бабкам.

Теэт. Видимо.

Сокр. Так вот велико дело повивальных бабок; но. оно меньше моего; потому что женщинам не свойственно рождать иногда призраки, иногда действительные существа; В. а это не легко распознать. Ведь если бы было свойственно, то важнейшим и прекраснейшим делом повивальных бабок оказалось бы различать истинное и не истинное. Или не думаешь?

Теэт. Думаю.

Сокр. Моему же искусству бабничанья свойственно иное, чем ихнему: мое отличается тем, что бабничанье прилагает не к женщинам, а к мужчинам, и наблюдает над родами не телесными, а душевными. Важнейшее же дело нашего искусства есть возможность всячески испытывать, призрак ли и ложь рождается в мысли юноши, или плод здоровый и истинный. Ведь и со мной бывает то же, что

Е.

150.

В.

С.

336

151.

с повивальными бабками: я не рождаю мудрости, и многие, порицавшие меня за то, что других я спрашиваю, а сам не даю ни на что никакого ответа, потому что не мудрец, порицают справедливо. Причина же этого следующая: бабничать мне Бог повелевает, а рождать запретил. Так сам я не очень-что-то мудр, и порождение моей души не есть какое-нибудь мое изобретение. Но обращающиеся со мною,—хотя иные на первый раз оказываются и очень не сведущими,—все, кому Бог помогает, с течением времени обращения 1), удивительно до какой степени успевают, как представляется это и им самим, и другим. Отсюда ясно, что у меня они ничему не научаются, но многое и прекрасное находят и держат в самих себе. Таким образом причина родовспоможения—Бог и я; а это явно вот из чего. Многие уже, не уразумев того и все приписав себе, меня же, или сами собою, или под влиянием других, презрев, разошлись со мною раньше надлежащего,—а разошедшись, чрез дурное обращение, прочее выкинули, рожденное же при моем бабничаньи, худо выкормив, погубили, потому что призрачное и ложное поставили выше истинного, и наконец как для самих себя, так и для других стали казаться невеждами. Одним из таких был Аристид 2), сын Лизимаха, и иные, очень

1) Об этом месте рассуждает Плутарх —Quaest. Plat. t. П, р. 999, где спрашивается, что такое разумел Сократ под именем Бога. Этот вопрос действительно стоит исследования. В отношении к нему многое высказал писатель диалога, носящего имя Феага, но высказал к своему вреду, потому что Богом в показанном месте почитал Сократова гения, который, по его мнению, не только в Сократе, но и во всяком человеке, кто с ним обращается, может производить вещи дивные, чудесные. Потому-то, между прочим, писателем Феага мы и не признали Платона, который о гении своего учителя нигде не передает подобных мыслей. Говоря вообще о Боге, Сократ разумеет не гения своего, так как последнего ясно отличает от Бога словами (р. 151 А): ἐνίοις μὲν τὸ γιγνόμενόν μοι δαιμόνιον ἀποκωλύει συνεῖνσι, Бога же признает попечителем о повивальном его искусстве, который равно помогает и его труду, и собеседникам-рождателям.

Об Аристиде см. Lachet. р. 178 А. О нем говорит с обыкновенными своими прикрасами и писатель Феага, р. 130. Подобное читаем Sympos. р. 213 D.

337

многие. Когда потом снова приходили они просить моего обращения и делали крайние усилия,—живущий во мне гений некоторым возбранил обращаться со мною, некоторым позволил,—и они стали снова успевать. Обращающиеся со мною чувствуют вот и это, общее с рождающими женщинами: они терпят боли, испытывают затруднительность своего положения день и ночь—гораздо более, чем те. Возбуждать такие боли и успокаивать может мое искусство. И эти-то так. Но иногда бывает, Теэтет, что юноши как-то не кажутся мне беременными 1): тогда, узнав, что во мне они не имеют нужды, я радушно сватаю их и, слава Богу, очень достаточно угадываю, с кем обращаясь могут они получить пользу. Многих передал я Продику, многих иным мудрым и богоугодным мужам. Об этом я распространился с тобою, почтеннейший, подозревая, как и самому тебе кажется, что ты внутренне мучишься болями чревоношения. И так, относись ко мне, как к сыну повивальной бабки, который и сам знает повивальное искусство,—и о чем я буду спрашивать, постарайся на то как можешь лучше отвечать. И если, рассматривая, что ты говоришь, я найду слова твои призраком, а не правдою, и потому потихоньку выну их и выкину,—ты не сердись, как сердятся по поводу детей матери, при первых· родах. Ведь многие уже, почтеннейший, так чувствовали себя в отношении ко мне, что готовы были просто укусить, когда я вынимал у них какие-нибудь бредни: они не думают, что я делаю это из добра-

В.

С.

1) Сократ, очевидно, говорит здесь о различных способностях учеников и о таком или другом настроении их душ. Предполагается в молодом человеке невозможность беременности для философии, которая требует углубления в предмет и рассматривания его в формах всеобщих, тогда как он, по легкости своих способностей, любит держаться только на поверхности предмета,—изучать его, например, с точки зрения филологической или исторической. Таких молодых людей Сократ отсылал то к Продику, тогдашнему филологу, то к иным мудрецам, которых называет этим именем, конечно, не без иронии.

338

152.

го расположения, и далеки от той мысли, что как ни один бог не мыслит людям зла, так и я не делаю ничего такого по злому намерению; но ведь никак же не позволительно мне уступать лжи и скрывать правду. Постарайся же, Теэтет, опять сначала сказать, что такое знание. Не говори, что не можешь; если Бог захочет и ты будешь мужаться, то возможешь.

Теэт. Да и в самом деле, Сократ; когда ты-то так приказываешь, стыдно не постараться всячески сказать, что можно. Так вот мне кажется, что нечто знающий чувствует то, что знает; а потому теперь представляется, что знание есть не иное что, как чувствование.

Сокр. Хорошо, конечно, и благородно, дитя мое; так должен говорить, кто заявляет свое мнение. Но давай рассмотрим сообща, здраво ли оно, или пусто. Знание, говоришь, есть чувствование 1)?

Теэт. Да.

Сокр. Ты сказал, должно быть, не маловажное положение о знании, а такое, которое объявлял и Протагор; только он то же самое высказал другим образом, ибо говорил, что человек есть мера всех вещей 2),—существующих, что они существуют, не существующих, что они не существуют. Вероятно, читал?

Теэт. Читал, и много раз.

Сокр. Не говорит ли он как-то так, что какою

1) Это—первое определение знания. Оно принадлежит Протагору, и Платон сперва сам тонко объясняет его, а потом, от р. 161 А, подвергает критическому исследованию и опровергает. Об этом мнении Протагора снес. Seхt. Emрir. Pyrrh. Нур. I, 216—219; Advers. mathem. VΠ, 59—64; Diоg. Lаert. IX, 51; Cicer. Acad. П, 46.

2) Об этом мнении Протагора, которое Платон колко разбирает также в Кратиле (р. 385 Е), с большею подробностью говорится Legg. IV, р. 716 С и в Протагоре. Протагор отверг в человеке способность познавать что-нибудь абсолютно и объективно, и все поставил в отношение к собственным каждого усмотрениям и представлениям, говоря, что чем кому представляется, то таково и есть. Поэтому все усмотрения равно верны.

339

всякая вещь кажется мне, такова она для меня, и какою тебе, такова для тебя, а ты и я—человек?

Теэт. Да, он говорит так.

Сокр. Мудрый человек, вероятно, уж не сумасбродничает; последуем же ему.—Но не бывает ли иногда, что, при дуновении того же ветра, один из нас зябнет, другой нет, и один немного, другой сильно?

Теэт. И очень.

Сокр. Так тогда ветер, сам по себе, холодным ли назовем мы, или не холодным? Или поверим Протагору, что для зябнущего он холоден, а для не зябнущего нет?

Теэт. Походит на то.

Сокр. Не так ли и является это каждому?

Теэт. Да.

Сокр. А явление-то (τὸ φαίνεται) есть чувствование?

Теэт. Конечно.

Сокр. Стало быть, являемость (φαντασία) и чувствование— то же самое и в теплом, и во всем тому подобном; ибо что всякий чувствует, то для всякого, должно быть, и есть.

Теэт. Походит.

Сокр. Следовательно, чувствование, как знание, всегда есть чувствование существующего 1), и никогда не бывает лживым.

Теэт. Видимо.

Сокр. Так, ради Харит, не всесветным ли каким-то мудрецом был Протагор, когда открыл это нам, пестрой толпе, а ученикам тайно говорил истину?

В.

С.

1) Знание, по мысли Платона, особенно тем отличается от мнения, что последнее неточно и не достигает до существующего, тогда как первое относится к тому, что существует само по себе и содержит в себе истинную силу и природу всякой вещи. Правда, и чувствованию, говорит Платон, должно также нечто подлежать, что существовало бы: но это существующее, каково бы оно ни было, поколику будут рассматривать его протагоровски, не будет твердым, постоянным, но будет зависеть отинуду, изменяться, оразноображиваться, и может быть названо скорее бывающим, чем существующим.

440

Team. Как ты говоришь это, Сократ?

Сокр. Я скажу тебе очень не малозначительное слово: что нет ничего одного самого по себе, что не назвать тебе правильно никакого качества вещи, но что назовешь ты великим, то покажется малым, что—тяжелым, то— легким, и все таким же образом; так что нет ничего одного, ни по бытию, ни по качествам: все, чему неправильно приписываем мы понятие бытия, происходит от стремления, движения и взаимного смешения вещей; ибо ничто никогда не существует, но все бывает. И в этом, кроме Парменида, сходились все по порядку 1) мудрецы: Протагор, Гераклит, Эмпедокл, и главы поэтов во всяком роде: в комедии Эпихарм, в трагедии Омир,—который, сказав:

Видеть бессмертных отца Океана и матерь Тефису,

прибавляет, что все есть порождение течения и движения. Или он, кажется тебе, не это говорит?

Теэт. Мне кажется, это.

1) Парменид, как известно, почитал истинным целое сущее, вечное и, имея его в виду, к нему относил всякое свое рассуждение (Karsten. De Parmenide р. 178 sqq). От его мнения далеко отступили физики, которые старались все объяснить непрестанною изменяемостью вещей, а суждение об истине совершенно отвергли. Из них особенно стоит упоминания Гераклит, учивший, πάντα ῥεῖν ποταμοῦ δίκην (Diog. Laert. IX, 8. Sext. Emp. Hypot. III, 115 al.) Ему следовал и Протагор, отчего Сократ и говорит: Πρωταγόρας τε καὶ ἡράκλειτος. Обоих их соединяет и Аристотель (Metaph. III, in). В сопутники ему прибавляется и Эмпедокл, который материю вещей составлял из земли, воды, воздуха и огня, и причинами над ними поставлял дружбу и вражду; поэтому в основание всякого рождения необходимо должен был положить также движение (Sext. Emp. Adv. mathem. VΠ, 115 sqq.; IX, 10·, X, 317). Кроме этих упоминается еще Эпихарм, древнейший комический поэт и философ, по мнению которого вещи так изменчивы, что бывшее вчера ныне уже не существует.. De Epicharmo comoediarum seriptore, Theocrit. Epigr. 17, I: ἄτε φωνὰ Δώριος, Χωνὴρ ὁ τὰν κωμωδίαν εὑρὼν ἐπίχαρμος. Themist. Or. XIX, p. 486: ἐπεὶ καὶ κωμωδία τὸ παλαιὸν ἡρξατω μὲν ἐκ Σικελίας, ἐκεῖθεν γὰρ ἥστην ἐπίχαρμός τε καὶ Φόρμος. κάλλιον δὲ ἀθήναζε συνηυξήθη. К этим присоединяется и Омир, которого приведенный здесь стих взят из Илиады, XIV, 201, 302. Причину, по которой Платон называет его отцом трагедии, см. Rep. X, р. 595 В и 598 D.

341

Сокр. Кто же еще мог бы спорить против такого-то лагеря и вождя—Омира, не делаясь от того смешным?

Теэт. Не легко, Сократ.

Сокр. Конечно, нелегко, Теэтет, когда вот и достаточные доказательства этого положения: что кажимость бытия и явления доставляется движением,, а небытия и исчезания— покоем. Например, теплотвор и огонь, рождающий и упорядочивающий также прочее, сам рождается от усилия и трения; а это есть движение. Или не таковы условия рождения огня?

Теэт. Именно таковы.

Сокр. Даже и род-то животных рождается из этого самого.

Теэт. Как же не из этого!

Сокр. Что же? состояние тел разрушается не от покоя ли и бездействия, а сохраняется большею частью не от гимнастических ли упражнений и движений?

Теэт. Да.

Сокр. Состояние же души приобретает познания, сохраняется и делается лучше не от учения ли и размышления,— что имеет свойство движений,—а не познает и, что узнало, забывает—не от покоя ли, свойственного отсутствию мысли и невежеству?

Теэт. И очень.

Сокр. Стало быть, движете, и по душе и по телу, есть добро, а противное тому будет противное?

Теэт. Походит.

Сокр. Не сказать ли тебе еще о безветренной и тихой погоде, и о прочем подобном,—что это затишье распространяет гнилость и губит, а противное ему сохраняет? Сверх того не заставить ли тебя, в заключение, привести золотую цепь 1), под которою Омир разумеет не иное

153.

В.

С.

1) Об употреблении пословицы—τὸν κολοφῶνα ἐπιθεῖναι, сказать в заключение, кроме Схолиаста к этому месту, см. Strab. XIV, р. 952; Ruhnken. ар.

342

154.

что, как солнце, и показывает, что, пока есть круговращение и солнце движется, все существует и сохраняется у богов и людей, а как скоро оно остановилось бы, будто связанное,—все вещи разрушились бы и все, как говорится, перевернулось бы кверху дном?

Теэт. Мне кажется, Сократ, Омир показывает то, что ты говоришь.

Сокр. Понимай же это так, почтеннейший: во первых, относительно зрения,—то, что называешь ты белым цветом, не есть нечто особое, вне твоих глаз, или в самых глазах, и не назначай для этого какого-нибудь места; потому что иначе это уже существовало бы в ряду вещей, как что-то постоянное, и потому не находилось бы в состоянии рождения.

Теэт. Как же смотреть на это?

Сокр. Будем следовать недавно сказанному, полагая, что само по себе ничто не существует. Таким образом черный, белый и всякий иной цвет окажется произведением зрения, приражающагося к присущему движению, и каждое такое приражение мы называем цветом; хотя не будет тут ни приражающегося, ни приражаемого, а выйдет нечто среднее, свойственное тому и другому. Или

Heusdium Spec. crit. р. 33 etc. Платон этою формулою воспользовался также в Эвтидеме, р. 301 Е; Закон. ΙΙ, р. 673 D, 674 С. Употребляли ее и римляне—colophonem imponere vel addere, прилагая это выражение к тому, кто довел дело до конца. Но, вместо ἐπιτιθεὶς, Сократ у Платона здесь берет слово προςβιβάζων, так как для окончания исследования считает нужным некоторое насилие, и упоминает о золотой цепи, о которой идет речь у Омира (Iliad. 8, v. 17 sqq.). Евстафий говорит: Πλάτων δὲ αὐτὸν τὸν ἥλιον χρυσέαν λέγει σειράν* αὐτῷ γὰρ ἐκδέδεσθαι τὸ πᾶν. Между тем явно, что Платон вносит сюда мысль о золотой Омировой цепи, имея в виду показать превратное понятие физиков, которые воображали, что в этом месте у Омира таится какое-то глубокое знание природы вещей. Оттого произошло, что он и сам писателями позднейшего времени, которые не поняли его насмешки, безрассудно введен в общение с этим превратным представлением; ибо позднейшие платонисты долго и настойчиво прославляли эту Платонову цепь (см. Crenzerus ad Proci. Institut. Theolog. Plat. p. 142. Hermann, ad Lucian. De histor. conscrib. p. 56).

343

ты станешь утверждать, что каким всякий цвет представляется тебе, таков он и для собаки, и для иного какого хочешь животного?

Теэт. Нет, клянусь Зевсом, не стану.

Сокр. Что же? думаешь ли, что нечто и другому человеку представляется таким, как тебе? Твердо ли ты стоишь в этом, или гораздо скорее согласишься, что и для тебя самого то же является не тем же, потому что ты никогда не бываешь подобен самому себе?

Теэт. Последнее мне больше кажется, чем первое.

Сокр. Поэтому если бы то, что мы измеряем, или чего касаемся, было либо велико, либо бело, либо тепло, то, приразившись к другому, оно не сделалось бы иным, не изменяясь само-то в себе. И опять, если бы был таков каждый измеряемый или осязаемый предмет, то, по привхождении другого предмета или другого впечатления, сам он, не впечатлеваясь, не делался бы иным. Между тем теперь-то, друг мой, мы как бы с удовольствием поставляем себя в необходимость говорить вещи странные и смешные, что сказал бы и Протагор и всякий решающийся подтверждать его положение 1).

Теэт. Как же и что скажешь ты?

Сокр. Прими небольшой пример,—и узнаешь все, чего я хочу. Возьми, положим, шесть игорных костей: приложив к ним четыре, мы скажем, что их больше четырех на целое с половиною, а когда приложим двенадцать,—их будет меньше на половину. И не потерпим, чтобы говорили иначе. Или ты потерпишь?

Теэт. Не потерплю.

Сокр. Что же? Пусть бы Протагор, или кто другой спросил тебя: Теэтет! можно ли увеличить или усложнить

В.

С.

1) Смысл речи такой: ни вещи, представляющиеся извне, ни чувства наши и мнения, если бы имели в себе свойства, не испытывали бы никакой перемены или сменения другими свойствами·, а между тем опыт показывает, что действительно бывает так.

344

155.

что-нибудь иначе каким-нибудь образом, нежели чрез умножение? Что будешь отвечать?

Теэт. Если буду смотреть, Сократ, на смысл настоящего вопроса, то скажу, что нельзя; а когда посмотрю на прежний-то,—как бы не сказать противного, что можно.

Сокр. Хорошо; право, клянусь Ирою, друг мой, божественно. Однако ж видно, что если ты будешь отвечать «можно», то выйдет что-то эврипидовское;—язык-то у нас будет неукоризнен, а мысль укоризненна.

Теэт. Правда.

Сокр. Поэтому если бы мы были сильны и мудры,—я и ты,—то, исследовав все, относящееся к. мыслям, стали бы теперь наконец, от избытка сил, пробовать друг друга и, входя софистически в борьбу, отражать слова одного словами другого: но так как теперь мы еще простоваты, то сперва хотим рассмотреть дело само по себе, что такое то, о чем у нас идет рассуждение,—согласны ли между собою наши мысли, или нисколько.

Теэт. Я, конечно, хотел бы этого.

Сокр. Да и я тоже. И если так, то, имея множество досуга, что иное будем мы делать, как не исследовать легонько снова, не с досадою, но действительно в духе самоиспытания, что такое в нас эти представления. рассматривая первое из них, мы скажем, как я думаю, что никогда ничто не бывает больше или меньше, ни массою, ни числом, пока не сделается равно само себе. Не так ли?

Теэт. Да.

Сокр. А второе: к чему ничто не прилагается и от чего ничто не отнимается, то и не увеличивается никогда, и не умаляется, но всегда бывает равно.

1) Указывается на известный стих Эврипида (Hyppolit. 612, где см. объясн. Снес. Cicer. De officiis III, 29. Hug. Grotius, De jure belli et pacis, III, 13).

345

Теэт. Совершенно так;

Сокр. Не положим ли и третьего: чего прежде не было, тому быть после, без бытности и происхождения, невозможно?

Теэт. По крайней мере кажется.

Сокр. Так эти, думаю, три принятые нами положения борются в нашей душе сами с собою, когда мы говорим об игорных костях, или когда утверждаем, что я, достигши такого возраста, и не вырос, и не пришел в состояние противное, хотя, в течение года твоей молодости, сперва был больше, потом стал меньше,—не потому, чтобы от моей величины было что-нибудь отнято, а потому, что ты вырос. Ведь я впоследствии стал то, чем, не сделавшись, не был; ибо, не сделавшись, бывать не возможно,—хотя, не теряя ничего из величины, никогда не становился меньше. Если только мы примем это, то найдем бесчисленное множество и других таких же вещей. Ты, вероятно, следуешь за мною, Теэтет; потому что кажешься не неопытным в подобных вопросах.

Теэт. Нет, клянусь богами, Сократ; я чрезвычайно удивляюсь, что это такое, и когда пристально всматриваюсь в это,—у меня от темноты кружится голова.

Сокр. Феодор, кажется, не худо гадает, друг мой, о твоей природе: ведь удивляться есть 1) свойство особенно философа; ибо начало философии не иное, как это, и тот, кто Ириду назвал порождением Тавманта 2) (удивляющего-

В.

С.

1) С этим местом хорошо сравнить слова Аристотеля, Metaph. I, 2: Διὰ τὸ θαυμάζειν οἱ ἄνθρωποι καὶ τὸ νῦν καὶ τὸ πρῶτον ἥρξανχο φιλοσοφεῖν, ἐξ ἀρχῆς μὲν τὰ πρόχειρα τῶν ἀπόρων θαυμάσαντες, εἶτα κατὰ μικρὸν οὕτω προῖόντες καὶ περὶ τῶν μειζόνων διαπορἡσαντες. ὁ δ’ ἀπορῶν καὶ θαυμάζων οἴεται ἀγνοεῖν. С1em. А1ex. U, p. 380 A: τῆς ἀληθείας ἀρχή τὸ θαυμάζειν, ὡς Πλάτων ἐν Θεαίτητῳ λέγει.

2) Философвесьма искусно пользуется словами Исиода в Theogon. v. 780, и применяет их к своему предмету, придавая им совсем не тот смысл, какой был в уме поэта. Как кстати Ириду, посланницу богов, называет он философией и почитает ее дочерью Тавманта!

346

Е.

156.

В.

ся), не худо знает ее генеалогию. Но понимаешь ли теперь, отчего по учению Протагора, о котором мы говорим, выходит так, или еще нет?

Теэт. Кажется, еще нет.

Сокр. Так будешь ли ты мне благодарен, если я вместе с тобою внедрюсь в смысл скрытой истины того человека, или, лучше, тех именитых людей?

Теэт. Как же не быть? и очень.

Сокр. Соображай же осмотрительно, как бы не подслушал нас кто из непосвященных.—Ведь есть люди, полагающие, что существует только то, что можно ощутительно взять руками, а дел бытности и всего невидимого в число сущностей не принимают 1).

Теэт. Ты говоришь, Сократ, о людях грубых и упрямых.

Сокр. Одни из них—даже большие невежды, дитя мое; но другие очень образованны, и относительно их-то я хочу открыть тебе тайну. Начало, от которого все зависит, как мы и сейчас говорили, у них таково: все есть движение, и кроме движения нет ничего; движение же бывает двух родов, и по количеству каждое беспредельно, а по силе—одно деятельное, другое страдательное. Из взаимоотношения и трения их происходят порождения, по количеству тоже беспредельные, но двойственные,—чувственное и чувство, всегда совпадающее и рождающееся вместе с чувственным. Чувство вот какие получило у нас названия: зрение, слух, обоняние, холод и тепло, удовольствие и скорбь, желание и страх, и проч.; неопределенное множество чувствований не носит никаких названий, а весьма многие наименованы. Каждому из этих чувств,

1) Платон, очевидно, разумеет здесь атомистов, которые не допускали ничего, кроме пустоты и атомов, и потому все поставляли в отношение только к телесным чувствам. Согласно с таким представлением, они, по словам Платона, не верят ничему, чего не могут ἀπρὶξ τοῖν χεροῖν λαβεῖν или συμπιζειν, как говорится также Sophist. р. 247 С.

347

по рождению, современен и чувственный род: зрению— цвета, по различию его, различные, слуху, таким же образом, звуки,—а другим чувствам представились сродными другие чувственные предметы. Что же такое значит для нас это разглагольствие, Теэтет? Понимаешь?

Теэт. Не очень, Сократ.

Сокр. Так соображай; не достигнем ли как-нибудь цели. Оно хочет выразить то, что хотя все это, как говорим, движется, но в движении всего есть скорость и медленность. И вот, во сколько что медленно, во столько своим движением на ближайшее и действует, да так и рождает, и рождаемое таким образом бывает медленнейшее; напротив, во сколько что быстро, во столько далее простирает свое движете, и так рождает, и рождаемое таким образом бывает быстрейшее, ибо бежит, и в этом беге состоит природа движения. И так, когда око (ὁμμα—смотрец) и что-нибудь другое ему соответствующее сблизились и произвели с одной стороны белизну, с другой—сродное белизне ощущение, чего, до взаимного сближения их, никогда прежде не было: тогда, в промежутке между ними, зрение пошло к глазам, а белизна— к тому, что современно произвело цвет; таким образом глаз наполнился зрением, стал видеть, и сделался не зрением каким-то, а глазом зрящим; произведшее же вместе с тем цвет наполнилось белизной, и вышла опять не белизна, а белое,—дерево ли то случилось, или камень, или какая бы ни была вещь, окрашенная таким цветом. Так надобно понимать и прочее,—жесткое, теплое и все другое. А самого по себе, как и прежде говорили, нет ничего: все происходит из взаимоотношения, и все разнообразие вещей—от движения; потому что об одном, говорят, нельзя мыслить так, что оно неизменно есть и действующее что-нибудь, и опять страдающее что-нибудь. Ведь ничто не есть действующее, прежде чем сошлось с страдающим, и ничто не есть страдающее,

С.

157.

348

В.

С.

прежде чем встретилось с действующим: сошедшееся с чем-нибудь действующее, встретивши другое, является страдающим; так что по всему этому, как мы вначале говорили, нет ничего одного самого по себе, но все всегда находится в отношении к чему-нибудь;—бытие надобно изгнать отовсюду, хотя, по привычке и незнанию, мы многократно и теперь принуждены были употреблять это слово. По учению мудрецов, не должно быть допускаемо ни нечто, ни что-нибудь, ни мое, ни это, ни то, ни иное какое имя, показывающее остановку; напротив, природа велит произносить: бывающее и делающееся, погибающее и изменяющееся; ибо кто словом остановил бы что-нибудь, тот, делая это, был бы легко обличен. Так говорить должно и относительно частей, и относительно многого вместе собранного, как, например, собирательному дают имя человека, камня, известного животного и вида. Скажи же, Теэтет, нравится ли тебе это, и желал ли бы ты наслаждаться таким учением, как нравящимся?

Теэт. Не знаю, Сократ; потому что не могу понять, одобряешь ли ты то, что говоришь, или только испытываешь меня.

Сокр. Ты не помнишь, друг мой, что я и не знаю, и не усвояю себе ничего такого, потому что неплоден, а только бабничаю относительно тебя и потому напеваю тебе и предлагаю отведать каждое учение мудрецов, пока не выведу на свет собственного твоего убеждения. Когда же будет выведено, тогда уже посмотрю, пустым ли окажется оно, или здоровым. Будь же смел, тверд и отвечай мужественно, что покажется тебе относительно того, о чем я буду спрашивать.

Теэт. Спрашивай.

Сокр. Говори же опять: нравится ли тебе, чтобы и доброе, и прекрасное, и все, о чем мы сейчас рассуждали, не существовало, а происходило?

Теэт. Когда слушаю, как излагаешь это ты,—нравит-

349

ся: твое изложение представляется удивительно основательным и должно быть принято.

Сокр. Так не опустим же того, что остается еще рассмотреть. А остаются сновидения 1), болезни,—как прочие, так и сумасшествие,—и все, что называется недостатком слуха, зрения и иных чувств. Ведь ты, вероятно, знаешь, что всем этим обыкновенно обличаются сейчас рассмотренные нами основания; потому что в таких случаях чувства у нас бывают всего более ложны, и являющееся тогда каждому из них далеко не то, что действительно есть, а совершенно напротив,—что представляется им, того вовсе нет.

Теэт. Ты говоришь, Сократ, очень справедливо.

Сокр. Какое же основание остается тому, дитя мое, кто знание поставляет в чувстве и утверждает, что являющееся каждому чувству то и есть, чем является?

Теат. Я затрудняюсь сознаться, Сократ, что не в состоянии ничего сказать, так как ты теперь только укорил меня за такой ответ; хотя по правде-то не могу сомневаться в том, что сумасшедшие и сновидцы имеют ложные представления, когда одни из них считают себя богами, другие—пернатыми и во сне летающими.

Сокр. А не имеешь ли ты в виду и вот какого спора их, особенно когда говорят они о сне и бодрствовании?

Теэт. Какого?

Е.

158.

В.

1) Платон объясняет здесь учение Протагора, вероятно, так, что пользуется доказательствами, не слишком далекими от доказательств, приводимых самим Протагором. Но вот теперь могут, в опровержение его теории, указать на сновидения, болезни, сумасшествие, в которых чувства, очевидно, обманывают нас. Это возражение разрушается Платоном так. Каков я, говорит он, который чувствую, таковы и мои ощущения. Если в болезни или сумасшествии вино кажется мне горьким, то оно в эту минуту таково и есть, каким представляется·, ибо быть и казаться—одно и то же. Ведь ничем нельзя доказать, что представления спящих или сумасшедших ложны; да и нет очевидных признаков, которыми можно бы отличить состояние бодрствующего от состояния спящего. Здесь нет основания в пользу истины. Основание же суждения о ней по меньшей продолжительности болезней—недостаточно.

350

С.

Сокр. Тебе, думаю, случалось уже много раз слыхать вопрос: калим доказательством можно подтвердить слова того, кто исследовал бы, что теперь, в настоящую минуту, спим ли мы, и обо всем, о чем рассуждаем, рассуждаем ли во сне, или бодрствуем, и то, что между собою говорим, совершается наяву?

Теэт. А ведь в самом деле затруднишься, Сократ, каким тут воспользоваться доказательством; потому что все в этом случае хоть и обратно противоположно, а идет к той же цели. О чем, например, разговаривали мы теперь, о том самом, ничто не мешает подумать нам, будто разговариваем друг с другом во сне; и если когда мы пересказываем какой-нибудь сон, то бывает удивительное сходство этого с тем.

Сокр. Так видишь, споры-то заводить не трудно, когда спорят и о том, во сне ли что бывает или наяву,— тем более, что равно и время, в продолжение которого мы спим и в продолжение которого бодрствуем, и что, как в то, так и в это, душа наша усиливается мнения настоящей минуты выставить всего более истинными; так что равное время мы считаем действительным то и это, и с равною силою утверждаем одно и другое;

Теэт. Вез сомнения.

Сокр. Не то же ли надобно сказать о болезнях и неистовстве, кроме только времени, так как оно не равно?

Теэт. Правильно.

Сокр. Что же? долговременностью или кратковременностью определится истинное?

Теэт. Это было бы во всяком случае смешно.

Сокр. Чем же иным можешь ты ясно доказать, которые из этих мнений истинны?

Теэт. Не представляю.

Сокр. Слушай же меня, что стали бы говорить об этом люди, полагающие, что что всегда кому кажется, тб для того, кому кажется, истинно. Говорить начинают они,

351

как я думаю, предложением вот какого вопроса: Теэтет! по всему другое неужели будет иметь силу ту же самую с другим?—И не должно думать, что предмет, о котором спрашивается, отчасти тот же, отчасти другой, но всецело другой.

Теэт. Там, конечно, нельзя быть чему-нибудь тем же, ни в силе, ни в ином чем либо, где совершенно другое.

Сокр. Так не необходимо ли согласиться, что это будет и не подобно?

Теэт. Мне кажется.

Сокр. Следовательно, если случится чему быть подобным либо не подобным, себе ли то, или иному,—уподобляющееся мы назовем тем же, а не уподобляющееся—другим?

Теэт. Необходимо.

Сокр. А не сказали ли мы прежде 1), что есть много, и неисчислимо много, такого, что действует, равно как и такого, что страдает?

Теэт. Да.

Сокр. И если при этом иное смешается с иным и иным, то родит не то же, а другое?

Теэт. Конечно.

Сокр. Давай же говорить о мне, о тебе и о всяком,— хотя бы, например, о Сократе здоровом и о Сократе больном. Этот подобен ли, скажем, или не подобен тому?

Теэт. То ли ты говоришь, что целого больного Сократа сравниваешь с тем целым здоровым Сократом?

Сокр. Прекрасно понял. Я говорю это самое.

Теэт. Так не подобен.

Сокр. Следовательно, как не подобен он, то и другой?

159.

В.

1) Доказательство идет так: Что совершенно отлично от другого, то ни с которой стороны не может быть тем же, чем другое. Но деятельные начала бесчисленны, равно как и страдательные; следовательно, примешивающееся к тому или этому произведет не то же, а различное. Например, нечто деятельное, встречаясь с Сократом в здоровом его состоянии, породит что либо иное, чем если бы встретилось оно с Сократом больным.

352

С.

Team. Необходимо.

Сокр. Скажешь то же и о спящем, видно, и о всем, о чем мы сейчас рассуждали?

Теэт. Скажу.

Сокр. Так всякая вещь, имеющая способность что-нибудь делать, как скоро захватит Сократа здоровым, подействует на меня, как на другого, а когда больным, как на другого?

Team. Почему же не быть этому?

Сокр. И с обеих сторон произведем мы другое,—я страдающий и та действующая?

Team. Как же.

Сокр. Когда я пью вино в состоянии здоровья, не представляется ли оно мне приятным и сладким?

Team. Да.

Сокр. Потому что, согласно с прежними соглашениями, действующее и страдающее производят сладость и чувство, и оба эти произведения приходят в совместное движение: чувство, исходя от страдающего, делает чувствующим язык; а сладость, принадлежа вину и движась вокруг него, делает то, что вино бывает и представляется здоровому языку сладким.

Team. Прежние наши соглашения были, конечно, таковы.

Сокр. А когда Сократ болен, не правда ли, что вино с первого же раза застает его по истине не тем? Ведь подходит-то оно к не подобному.

Team. Да.

Сокр. Тогда и Сократ в таком состоянии, и питье вина, конечно, произведут другое: относительно к языку—чувство горечи, а относительно к вину—происходящую и движущуюся горечь; и вино будет не горечью, а горько, я же—не чувством, а чувствующим.

Team. Совершенно так.

Сокр. И я, чувствуя так, никогда не сделаюсь иным; потому что у иного—иное чувство, а иное чувство делает

353

измененным и иным того, кто чувствует. Да и действующее на меня, сошедшись с иным чем либо и производя то же, не останется таким же; потому что, от иного рождая иное, оно сделается измененным.

Теэт. Так.

Сокр. Ни я сам для себя, ни то само для себя не будет таким.

Теэт. Конечно, не будет.

Сокр. Ведь когда я чувствую, чувствовать-то мне необходимо что-нибудь; потому что быть чувствующим и ничего не чувствовать невозможно. Да и то бывает в отношении к чему-нибудь, что бывает или сладким, или горьким, или чем-либо таким; потому что сладкому ни для чего не быть сладким нельзя.

Теэт. Вез сомнения.

Сокр. Так остается нам, думаю, если существуем, существовать, если бываем, бывать одно для другого; потому что необходимость хотя и связывает нашу сущность, однако ж связывает ее не с чем иным, и не с нами самими. Следовательно, нам остается быть связанными только взаимно; так что если называют что либо существующим, или бывающим, то надобно говорить, что это существует или бывает в отношении к чему-нибудь, от чего-нибудь, для чего-нибудь; а что есть нечто существующее или бывающее само по себе,—того, как показывает изложенное нами рассуждение, не следует ни самому говорить, ни от другого принимать.

Теэт. Вез сомнения, Сократ.

Сокр. Так не правда ли, что действующее на меня находится в отношении ко мне, а не к иному чему либо, и что я чувствую его действие, а не иной кто-нибудь?

Теэт. Как же иначе?

Сокр. Следовательно, мое чувство верно для меня; потому что оно всегда принадлежит моей сущности. И я, по Прота-

160.

В.

С.

354

161.

гору, судья как сущего во мне, поколику оно существует, так и не сущего, поколику оно не существует.

Теэт. Походит.

Сокр. И так, если я не ошибаюсь и не сбиваюсь с пути мыслью относительно сущего или бывающего, то как мне не знать того, что я чувствую?

Теэт. Никак нельзя не знать.

Сокр. Стало быть, ты прекрасно сказал, что знание есть не иное что, как чувство: к этому приходит оно и по Омиру 1), Гераклиту и их последователям,—что все течет на подобие реки; к этому—и по мудрейшему Протагору, —что человек есть мера всех вещей; к этому—и по Теэтету, что если так, то познание есть чувство. Не правда ли, Теэтет? Скажем ли, что это-то—как бы вновь тобою рожденное и мною воспринятое дитя? Или как будешь говорить?

Теэт. Необходимо так, Сократ.

Сокр. Каков бы ни был этот плод, мы однако ж, как видно, кое-как родили его. Но после родов надобно нам своим словом по надлежащему обежать вокруг оба соединенные с ними поприща 2), и смотреть, чтобы рожденное не скрыло от нас чего-нибудь недостойного питания, чего-нибудь пустого и ложного. Или ты думаешь, что твое непременно надобно воспитывать, а не выкидывать? Будешь ли ты смотреть терпеливо, как станут испытывать его, и не рассердишься ли сильно, если отнимут у тебя этого как бы твоего первенца?

Феод. Теэтет будет терпелив, Сократ; потому что

1) См. р. 152 D—Е.

2) Пятый день по рождении младенца у греков считался торжественным. Тогда женщины, исполнявшие должность повивальных бабок при родильнице, очистив руки торжественным обрядом, носили младенца около очага. В десятый же день новорожденным давали имена. См. Suidаs in v. Ἀμφιδρόμια. Athenaeus, Deipn. IX, 2, p. 370 sq. Поэтому Сократ, приняв на себя должность повивальной бабки, весьма кстати теперь говорит, что ему следует совершить ἀμφιδρόμια τῷ λὁγῳ.

355

вовсе не упорен. Но говори, ради богов. Неужели опять не так?

Сокр. Ты подлинно охотник до рассуждений, и очень добр, Феодор, если думаешь, будто я какой мешок речей, и будто мне легко вынуть из него одну и сказать, что раскрытое мнение не годится. Ты не обращаешь внимания на происходящее и не замечаешь, что всякое рассуждение выходит не от меня, а от моего собеседника; я же ничего больше не знаю, кроме малости,—принимать всякое слово от другого мудреца и скромно рассматривать его. Вот и теперь я буду допытываться этого от него, ничего не говоря сам.

Феод. Ты прекрасно говоришь, Сократ; так и делай.

Сокр. Знаешь ли, Феодор, чему удивляюсь я в друге твоем Протагоре?

Феод. Чему?

Сокр. Прочее, что он сказал, мне очень нравится,— что, например, всякому кажется, то и есть; но началу его слова я удивился: почему, начиная свою Истину 1), не сказал он, что мера всех вещей есть свинья, кинокефал, или иное, еще более странное из чувствующих животных. Такое начало говорило бы нам великолепно и весьма презрительно, показывая, что, тогда как мы удивляемся этому человеку за его мудрость, будто Богу, он по своему разумению не лучше не только прочих людей, но и лягушечьего помета. Или как скажем, Феодор?—Ведь если для каждого истинно будет то, что представляется его чувству, и один не в силах лучше обсудить состояние другого· и основательнее исследовать его мнение, правильно оно или ложно,

В.

С.

1) Слово «Истину» мы означили прописною буквою, ибо не сомневаемся, что здесь указывается на сочинение Протагора, озаглавленное словом Ἀλήθεια. Это подтверждает и Схолиаст: τὸ τοῦ Πρωταγόρου σύγγραμμα, ἐν ῷ ταῦτα δοξάζει, Ἀλήθεια ἐκαλεῖτο ὑπὸ Πρωταγόρου. Это же доказывается и местом в Кратиле (р. 386 С sqq.), и следующими ниже (р. 162 А) словами в Теэтете: εἰ ἀληθής ἠ ἀλήθεια Πρωταγύρου, ἀλλὰ μὴ παίζουσα ἐκ τοῦ ἀδύτου τῆς βίβλου ἐφθέγξατο.

356

Е.

162.

В.

но, как уже много раз сказано, всякий о своем будет думать только сам, и все эти думы правильны и истинны; то почему, друг мой, Протагор-то был бы мудр, так что справедливо удостоился за большую цену учить других, а мы были бы невежественнее его и должны ходить к нему,—когда всякий сам есть мера своей мудрости? Как не скажешь, что это говорит он в угодность народу? О себе и о моем повивальном искусстве я молчу: сколько смеху возбуждаем мы, да и вся, думаю, метода диалектическая! Ведь исследовать и решаться обличать представления и мнения друг друга, когда у всякого они правильны, не значит ли вдаваться в длинную и нескончаемую болтовню,—если Истина Протагора—истина, если из глубины своей книги провещавал он нам не шутя?

Феод. Сократ! Протагор действительно мне друг, как ты сейчас сказал. Поэтому я не решился бы, соглашаясь с тобою, обличать его, да не хотел бы противоречить и тебе против моего убеждения. Так возьми опять Теэтета, который, казалось, и теперь слушал тебя очень внимательно.

Сокр. Неужели, Феодор, пришедши хоть бы в лакедемонские 1) палестры, ты стал бы смотреть на других—обнаженных, и некоторых—худых, а сам не разделся бы и не показал за то своего вида?

Феод. Но почему тебе кажется, что я не убедил бы их, если бы они стали предлагать мне это? Так-то думаю я убедить теперь и вас, чтобы вы позволили мне быть только зрителем, а не волокли меня высохшего в гимназию—бороться с человеком, который и моложе и сочнее, чем я.

Сокр. А если тебе, Феодор, это любо, то и мне не про-

1) «Лакедемоняне первые обнажались и, вышедши на средину, для гимназических упражнений жирно намазывались» (Thucyd. 1, 6). Этого предмета Платон касается также De Rep. V, р. 452 С.

357

тивно 1), как говорят люди, выражающиеся пословицами. И так надобно снова обратиться к мудрому Теэтету 2). Скажи же, Теэтет: во-первых, как это мы сейчас рассматривали, не удивляешься ли ты вместе со мною, что вдруг явишься в мудрости нисколько не хуже не только каких бы то ни было людей, но и богов? Или Протагорова мера меньше, думаешь, принадлежит богам, чем людям?

Теэт. Этого, клянусь Зевсом, я не думаю, и очень удивляюсь тому, о чем ты спрашиваешь. Когда мы рассматривали, как это говорят, что кому что кажется, то и есть для того, кому кажется, тогда это положение мне представлялось хорошим, а теперь вышло вдруг противное.

Сокр. Потому что ты молод, любезное дитя, и оттого живо выслушиваешь ораторство 3) и убеждаешься. Но к этому Протагор, или иной кто за него, скажет: Благородные дети и старцы! вы, сидя вместе, разглагольствуете между собою и выводите на сцену богов, которых, есть ли они, или их нет, я изъемлю 4) из своих речей и сочинений. Слыша, что принимает толпа, вы сами говорите то же: как страшно, если в мудрости никто из людей

С.

1) Εἰ οὕτως σοὶ φίλον, οὐδ’ ἐμοὶ ἐχθρλόν,—пословица, встречающаяся также у Аристенета,—Epist.XXI, р. 98.

2) Причина, по которой Сократ называет Теэтета мудрым, видна из следующих далее слов. Кто относит знание к чувственным впечатлениям, тот естественно не уступит никому имени мудреца; потому что, владея собственными чувствами, он поэтому такой же мудрец, как и все, и никому не дает отчета в своей мудрости.

3) Сократова речь называется здесь δημηγορία, потому что произносящим ее представляется Протагор, чтобы показать себя и снискать благоволение народа. Так обыкновенно поступали народные ораторы.

4) Протагор о бытии и природе богов писал в выражениях, сильно обличавших его сомнение в этом отношении. Protagoras, говорит Цицерон, (De nat. deor. I, 12 и 23), sophistes temporibus illis vel maximus, cum in principio libri sui sic posuisset: De divis, neque ut sint, neque ut non sint, habeo dicere: Atheniensium jussu urbe atque agro est exterminatus, libri que ejus in concione combusti. По-гречески передает это S e х t. E m p. Adv. mathem. p. 329. Diog. Lаёrt. IX, 51: Περὶ μὲν θεῶν οὐκ ἔχω εἰδέναι εἴθ ὡς εἰσὶν εῖθ’ ὡς οὐκ εἰσίν. πολλὰ γὰρ τὰ κωλύοντα εἰδέναι, ἥτε ἀδηλότης καὶ βραχὐς ὡν ὁ βίος τοῦ ἀνθρώπου·

358

163.

В.

С.

ничем не будет отличаться от какого бы то ни было скота! Но доказательства и необходимого основания не высказываете, а руководитесь правдоподобием,—с которым Феодор, или кто другой из геометров, если бы захотел прибегать к нему в геометрии, не имел бы никакого значения. Смотрите же, ты и Феодор, относительно столь важных речей будете ли вы держаться вероятия и правдоподобия.

Теэт. Но не справедливо, Сократ; ни ты, ни мы не сказали бы этого.

Сокр. Так надобно, как видно, рассмотреть иначе, уступая твоему и Феодорову слову.

Теэт. Конечно, иначе.

Сокр. Будем же рассматривать так: знание и чувство— одно ли и то же, или отличное? Ведь к этому, кажется, направлялось все наше рассуждение, и для этого тронули мы много таких странностей. Не так ли?

Теэт. Без сомнения.

Сокр. Согласимся ли мы, что все, постигаемое чувством зрения и слуха, есть вместе и знание? Например, прежде чем изучен нами язык варваров, скажем ли, что не слышим, когда они говорят, или будем утверждать, что как скоро слышим, то и понимаем их говор? Тоже опять, не зная букв и смотря на них, будем ли настаивать, что не видим их, или, когда видим, станем говорить, что знаем?

Теэт. То-то самое в них, Сократ, что видим и слышим, мы назовем знанием: образ, то есть, и цвет их видим и знаем; высокий и низкий тон их слышим и вместе знаем. Но чему относительно их учат грамматисты и толкователи, того мы не чувствуем ни зрением, ни слухом, и не знаем.

Сокр. Очень хорошо, Теэтет, и спорить с тобою в этом отношении, чтобы ты у совершился, не следует.

359

Но смотри, вот подходит еще нечто, и наблюдай, как бы нам отогнать это.

Теэт. Что такое?

Сокр. Следующее. Если бы спросили: возможно ли, что бы кто, узнав некогда что-нибудь, и притом помня это самое и сохраняя, тогда как помнит, не знал того самого, что помнит? Но я, кажется, многословлю. Вот мой вопрос: правда ли, что узнавший что-нибудь не знает того, когда помнит?

Теэт. Да как же это, Сократ? Ты говоришь что-то чудовищное.

Сокр. Так не брежу ли я? Смотри-ка. Не говоришь ли ты, что видеть есть чувствовать, и зрение есть чувство?

Теэт. Говорю.

Сокр. По сказанному сейчас, видящий что-нибудь не сделался ли знатоком того, что видел?

Теэт. Да.

Сокр. Что же теперь? не называешь ли ты чего-нибудь памятью?

Теэт. Да.

Сокр. Памятью ничего, или чего-нибудь?

Теэт. Конечно, чего-нибудь.

Сокр. Не такого ли чего-нибудь, что узнано и почувствовано?

Теэт. Как же.

Сокр. Так видевший что-нибудь иногда помнит это?

Теэт. Помнит.

Сокр. Хотя бы и зажмурился? Или, поступив так, забывает?

Теэт. Это-то, Сократ, странно и сказать.

Сокр. Однако должно же, чтобы сберечь прежнее слово; а иначе убежит.

Теэт. Да и я, клянусь Зевсом, подозреваю то же, только не довольно понимаю. Скажи же, как?

Сокр. Вот как: видящий, говорим, сделался знатоком

164.

360

В.

С.

того, что видит; ибо мы согласились, что зрение, чувство и знание—одно и то же.

Теэт. Конечно.

Сокр. Но видящий-то и сделавшийся знатоком того, что видел, если зажмурится, помнит это, конечно, однако ж не видит. Не так ли?

Теэт. Да.

Сокр. А не видеть-то значит не знать: если кто видит, тот и знает.

Теэт. Правда.

Сокр. Следовательно, выходит, что чего кто сделался знатоком, того тот, если не видит, не знает, и тогда, когда помнит. А это, скажем, было бы чудом, если бы случилось.

Теэт. Ты говоришь весьма справедливо.

Сокр. Так выходит, явно, что-то невозможное, если и знание и чувство ты назовешь одним и тем же.

Теэт. Вероятно.

Сокр. Стало быт, то и другое надобно назвать иным.

Теэт. Должно быть.

Сокр. Чем же бы еще могло быть знание? Надобно, как видно, говорить опять сначала. А между тем что тут будем делать; Теэтет?

Теэт. Относительно чего?

Сокр. Мы оказываемся похожими на трусливого петуха; отскочили и поем прежде победы.

Теэт. Как это?

1) Когда, по-видимому, было уже опровергнуто мнение тех, которыми αἰσθησις и ἐπιστήμη принимаемы были за одно,—Сократ вдруг велит поостеречься, чтобы не позволить себе торжествовать прежде победы; ведь доказательства против этого учения, может быть, можно опровергнуть, или по крайней мере ослабить. В самом деле, перестав опровергать Протагорово мнение, Сократ опять переходит на сторону своих противников и показывает, каким образом дело их может быть поддержано. О обычае греков, особенно же афинян, воспитывать петухов и пускать их в бой известно всякому (см. Plat. Нурр. Maj. р. 295 D; Lysid. р. 211 E; Legg. VII, р. 789 В; Аristорh. Acharn. у. 166. Aw. у. 70 etc.).

361

Сокр. Мы походим на тех спорщиков 1), которые соглашаются между собою относительно принятого ими значения имен и таким образом в рассуждении любят брать верх. Называя себя не борцами, а философами, мы и не сознаем, что делаем одно и то же с теми сильными мужами.

Теэт. Я еще не понимаю, как ты говоришь.

Сокр. А вот постараюсь объясниться относительно того, что думаю-то. Ведь мы спрашивали, действительно ли тот, кто узнал и помнит что либо, не знает, и доказав, что видевший и зажмурившийся помнит, хотя не видит, заключили, что не видевший есть вместе и помнящий: а это невозможно. Таким образом положение Протагорово и твое, что знание и чувство—одно и то же, потеряно.

Теэт. Явно.

Сокр. Но не было бы, думаю, потеряно, друг мой, если бы отец этого положения был жив: он сильно защитил бы его; а теперь над сиротою-то мы издеваемся. Да вот и оставленные Протагором попечители, из которых один — этот Феодор, не хотят помочь ему. Так должно быть, ради справедливости, мы сами окажем ему помощь.

Феод. Попечитель его не я, Сократ, а более Каллиас 2), сын Иппоника. Мы же от простых речей скоро как-то уклонились к геометрии. Впрочем все-таки будем тебе благодарны, если поможешь ему.

165.

1) Мы походим, говорит Сократ, на тех рьяных и изворотливых спорщиков, которые, условившись между собою в значении имен, двузнаменательностью их опровергают мнение противника. Кто таковы ἀντιλογοικοὶ, объяснено в Федоне (р. 101 Е). Еще же яснее поставляются здесь на вид Эвтидем и Дионисиодор, которые пускались в разные словесные хитрости, хватаясь то за то, то за другое значение слова. И так, Сократ показывает, что протагорейцы могут помочь своему мнению тогда, когда с известными словами будут соединять иное значение.

2) О Каллиасе, афинском богаче, который из тщеславия давал в своем доме приют Протагору и другим софистам, см. Рlat. Protagor. р. 311 А; Cratyl. р. 391 А.

362

В.

С.

Сокр. Прекрасно говоришь, Феодор. Вникай же в мою-то помощь. Ведь кто не будет обращать внимания на те слова, которыми мы большею частью привыкли утверждать и отрицать, тот может давать согласие на положения, еще ужаснее сейчас допущенных.

Феод. Обращайся к нам обоим, но отвечает пусть младший; потому что ошибаться ему менее неприлично.

Сокр. Так я предлагаю ужаснейший вопрос. Он, думаю, что-то такое: возможно ли, чтобы один и тот же человек, зная нечто, не знал того, что знает?

Феод. Что будем отвечать на это, Теэтет?

Теэт. Я-то думаю, что, вероятно, невозможно.

Сокр. Да, если видение-то сочтешь знанием. В самом деле, что сделаешь ты с этим неизбежным вопросом, держимый им, по пословице, будто в колодезе 1), когда какой смельчак, зажав рукою один твой глаз, спросит: видишь ли ты зажатым глазом свое платье?

Теэт. Не скажу, думаю, этим-то; но другим—конечно.

Сокр. Так правда ли, что то же самое ты видишь и не видишь?

Теэт. Как-то так.

Сокр. Не этого требую я, скажет он, и не о том спрашиваю—как, а то ли:—правда ли, то есть, что что ты знаешь, того и не знаешь? Теперь тебе представляется, что чего не видишь, то видишь. Но ты уже согласился, что видеть значит знать, а не видеть—не знать. Заключай же из этого, что у тебя выходит.

Теэт. Я заключаю, что из моего положения вытекают противные следствия.

Сокр. А ведь может быть, почтеннейший, что ты испытаешь и много таких затруднений, если кто спросит

1) Пословица: ἐν φρέατι συνέχεσθαι, держать связанным в колодезе, применяется к тем, которые поставлены в такое затруднение, что высвободиться из него никак не могут (см. р. 174 С).

363

тебя: можно ли знать одно и то же остро и тупо, вблизи знать, а издали не знать, знать твердо и слегка, и будет предлагать другие бесчисленные вопросы,—которыми этот пращник; вдающийся в споры по найму, закидает тебя из своей засады, как скоро ты положишь, что знание и чувство—то же самое: нападая на твой слух, на твое обоняние и на прочие чувства, он будет опровергать тебя настойчиво и не отпустит, пока, связанный им, ты не удивишься многожеланной его мудрости и, попавшись к нему в руки, запутавшись в его сети, не откупишься деньгами, сколько нужно будет их по твоему и его мнению. Но ты, может быть, скажешь: каким же словом Протагор поможет своим положениям? Не попытаться ли показать это?

Теэт. Конечно.

Сокр. Все, что мы говорим с целью помочь ему, он, думаю, соберет в одно, и, выражая нам презрение, скажет: Этот добряк Сократ, —когда какой-то ребенок, испуганный его вопросом: возможно ли, чтобы один и тот же одно и то же помнил и не знал, от страха отвечал отрицательно, потому что не мог предвидеть следствий,— в своих рассуждениях поднял на смех меня. А это, пустейший Сократ, бывает у тебя вот как: когда ты которое-нибудь из моих положений исследуешь чрез вопрос, и спрошенный, ответив, как ответил бы я, ошибается, тогда опровержен я; а как скоро иначе,—опровержен сам спрошенный. Между тем согласится ли, думаешь, кто-нибудь с тобою, что память о впечатлениях удерживает впечатления такими, каковы они были, когда воспринимались, у того, кем более не воспринимаются?—Далеко не так. Или опять, усомнится ли кто-нибудь допустить, что воз-

Е.

166.

В.

1) Ловкий тот спорщик сравнивается с легко вооруженным наемным воином. Здесь, очевидно, разумеется софист, который, пуская в ход свое остроумие, будто какой торгаш, приманивает к своему учению других и обещает им важную пользу.

364

С.

167.

можно одно и то же знать и не знать? Или, если побоится этого, уступит ли когда-нибудь, что изменившийся будет тот самый, каким был до изменения? Скорее ли допустим, что есть который-нибудь, а не которые-нибудь, и эти не делаются бесчисленными, как скоро происходит изменение,— если уж ловли имен-то должно избегать? Нет, почтеннейший, скажет он, к тому, что я говорю, приступай честно: докажи, если можешь, что у каждого из нас не особые свои чувства; или, когда они и особые, все-таки являющееся представляется не ему одному; или, если надобно называть что-нибудь бытием, все-таки являющееся есть бытие не для него одного. А что ты говоришь о свинье и кинокефале, то не только сам свинствуешь, но и слушателей своих располагаешь делать то же относительно моих сочинений,—и такой поступок твой не хорош. Конечно, я утверждаю, что истина такова, как она описана мною: что, то есть, каждый из нас есть мера существующего и не существующего, и один от другого этим самым действительно до бесконечности различен, так как для одного есть и является то, для другого—иное; но я далек от того, чтобы не признавать ни мудрости, ни человека мудрого; напротив, того самого и я называю мудрецом, кто, если кому из нас представляется и есть зло, помогает это представляющееся и существующее превратить в добро. Притом не привязывайся в моем учении к слову, но узнай еще яснее, что я говорю, вот с какой стороны. Припомни, например, что было сказано прежде: что, то есть, больному представляется горькою пища, которую он вкушает, и что такова она и есть; а у здорового бытие и представление бывает противное. Мудрейшим из них не следует почитать ни того ни другого, да и невозможно, ибо нельзя произнести приговор, будто больной невежда, когда так думает, или будто здоровый мудр, когда думает иначе; но надобно изменить одно состояние, потому что другое лучше. Так и в деле воспитания,—надобно пере-

365

водить дитя из известного состояния в лучшее. Но врач изменяет состояния лекарствами, а софист—рассуждениями. Впрочем имеющего какие-нибудь мнения ложные никто не заставит впоследствии держаться мнений каких либо истинных; потому что ни не существующего, ни другого чего, кроме того, чем кто впечатлен, нельзя ввести в мнение; а впечатленное всегда истинно. Я думаю, что у людей, имеющих мнения в худом состоянии души, сродное ей мнение доброе возбуждает другие такие же,—и вот иные, но неопытности, называют их истинными представлениями; а я признаю одни только лучшими других, но никоторых не считаю самыми истинными. И мудрецов, любезный Сократ, я называю далеко не лягушками, но относительно к телу—врачами, а относительно к растительности—земледельцами. Ведь и земледельцы, когда растения их хворают, по моему мнению, вместо худых чувств, доставляют им хорошие, здоровые и истинные, а мудрые-то и добрые риторы тоже городам, вместо худых мнений, внушают добрые и справедливые. В самом деле, что каждому городу кажется справедливым и похвальным, то и есть для него справедливое и похвальное, пока он так думает: а мудрец, вместо худого существующего в нем мнения и бытия, внушает· ему доброе. Подобно этому и софист, имеющий силу так руководствовать воспитывающееся юношество, для воспитанных им есть мудрец, достойный многих денег. Таким образом одни становятся мудрее других, но никто не имеет понятия ложного, и ты, хочешь или не хочешь, а должен сделаться мерою; потому что так только сохраняется это учение. Если тебе угодно оспаривать его с самого начала, оспаривай,—изложи свое мнение в непрерывной речи; а когда хочешь посредством вопросов,—посредством вопросов; потому что человеку умному не надобно избегать и этого способа, но должно более всего преследовать его. Делай же пожалуй так; но не обижай своими вопросами. Потому что весьма несообразно—говорить, будто ревнуешь

В.

С.

366

168.

В.

С.

о добродетели, а между тем ничего не домогаться в рассуждении, кроме обиды. Обида же состоит здесь в том, когда бы кто вел беседу скорее как противник, нежели как собеседник: в первом случае он шутил бы и вводил, сколько может, в обман, тогда как в разговоре ему надлежало бы быть серьезным и поправлять собеседника, указывая ему те только погрешности, в которые он впал сам по себе и вследствие прежней беседы. И вот если ты будешь делать так, то собеседники твои, за свою опрометчивость и сомнение, станут винить самих себя, а не тебя, последуют за тобою и, питая к тебе любовь, а к себе ненависть, уйдут от себя к философии, чтобы, сделавшись иными, отстать от тех, с которыми были прежде. А когда будешь делать противное этому, как делают многие,—с тобою случится тоже противное: в слушателях своих ты, вместо философов, воспитаешь людей, которые будут ненавидеть это занятие, как скоро станут постарше. Так если хочешь послушать меня, исследуй, как и прежде было говорено, именно с снисходительностью,—не враждебно и задорно, а благожелательно,—что мы говорим, когда заявляем, что все движется, и что всякому что кажется,— частный ли то будет человек, или город,—то и есть; из этого-то смотри, одно ли и то же—знание и чувство, или иное, а не из употребления названий и имен (как делал ты сейчас), которыми многие, привлекая их к чему придется, по требованию случая, поставляют друг друга в различные «затруднения.—Эту-то, Феодор, малую от малого, по моим силам, приношу я помощь твоему другу; а если бы он сам был жив, то помог бы своим положениям гораздо сильнее.

Феод. Шутишь, Сократ: напротив, ты очень мужественно помог этому человеку.

Сокр. Ты хорошо говоришь, друг мой. Скажи же мне, заметил ли ты, как сейчас говорил Протагор и порицал нас, что мы, разговаривая с ребенком, для опро-

367

вержения его положений, пользуемся робостью ребенка, и, с одной стороны, отзываясь об этом как о насмешке, а с другой—величаясь мерою всех вещей, приказывал нам рассуждать о его учении серьезно?

Феод. Бак не заметить, Сократ.

Сокр. Что же? прикажешь послушаться его?

Феод. И очень.

Сокр. А видишь ли, что здесь все, кроме тебя,—ребята? Так если послушаемся того человека,—учение его должны серьезно рассматривать я и ты, спрашивая и отвечая друг другу, чтобы в том-то нельзя было обвинять нас, будто мы исследовали его положения, играя с детьми.

Феод. Что же? разве Теэтет не лучше может следовать за рассматриваемым предметом, чем многие с большою бородою?

Сокр. По крайней мере не лучше тебя-то, Феодор. Так не думай, что, тогда как я должен всячески защищать умершего твоего друга, ты не должен никак; нет, почтеннейший, следуй-ка немного за предметом, до тех пор, пока не узнаем, тебе ли надобно быть мерою относительно геометрических чертежей, или все, так же как ты, достаточны для себя и в астрономии, и во всем, в чем состоит твое отличие.

Феод. Сидя подле тебя, Сократ, трудно не давать отчета. Я сейчас говорил вздор, полагая, что ты позволишь мне не снимать одежды, и не станешь принуждать меня, как лакедемоняне; впрочем в тебе, кажется, больше сходства с Скирроном 1). Лакедемоняне приказывают или удалиться, или раздеться; а ты, по-видимому, делаешь дело скорее Антеево 2): подошедшего к тебе не отпускаешь,

Е.

169.

В.

1) Ты походишь больше на Скиррона, который низвергал путешественников со скалы, пока сам не был убит Тезеем, отправлявшимся из Трезены в Афины (см. Plutarch. Thes. 3; Diоdоr. IV, 61; Ovid. Met. VII, 446.

2) Антей некогда жил в ливийской пещере и всех иностранцев, приходивших в ту страну, вызывая с собою на бой, умерщвлял. Но наконец

368

С.

пока не принудишь его раздеться и сразиться с тобою на словах.

Сокр. Ты, в самом деле, отлично изобразил мою болезнь, Феодор; только я крепче тех, потому что со мною встречалось уже множество Ираклов и Тезеев 1), сильных в слове, и они очень больно били меня, а я все-таки не отступаю,—такая страшная вселилась в меня любовь к этому занятию. Не отказывайся же и ты померяться со мною и принести пользу как себе, так и мне.

Феод. Больше не противоречу: веди куда хочешь; опровергнутому всячески надобно в этом отношении терпеть судьбу, какую ты назначишь. Впрочем, конечно, не далее же того, чем предположено тобою, буду я в состоянии вверить себя твоему водительству.

Сокр. Довольно и этого. Но будь у меня особенно внимателен к тому, чтобы, разговаривая, не допустить нам без сознания какого-нибудь детского рода разговоров, и чтобы не стали нас опять порицать за это.

Феод. Да уж постараюсь,—по крайней мере сколько могу.

Сокр. Возьмемся же 2), во-первых, снова за прежнее, и посмотрим, правильно или неправильно досадовали мы и укоряли то рассуждение, что оно по разумности делало самодовлеющим всякого, тогда как Протагор согласился с нами, что некоторые, относительно лучшего и худшего, превосходят других, и что эти именно—мудрецы. Не так ли?

он и сам был схвачен и задушен Геркулесом, когда последний, похитив Герионовых быков, прибыл в Ливию.

1) Разумеет софистов, сильнонападавших на Сократа·, таковы были Эвтидем и Дионисиодор, описанные в диалоге, озаглавленном именем Эвтидема·, таков Тразимах, изображенный в книгах о Государстве; таков Калликлес, выставленный в Горгиасе, и другие подобные.

2) То самое положение Протагора, которое Сократ доселе так прекрасно объяснял и так тонко защищал, теперь снова вызывается на обсуждение, чтобы сказать против него все, что можно. Теперь признается нужным прежде всего исследование, правильно или нет Протагор полагает, что человек есть мера вещей.

369

Феод. Да.

Сокр. И если он сам лично соглашался, а не мы, помогающие, допустили это его именем, то признанное им не следовало бы опять браться доказывать; но, может быть, кто найдет, что мы не вправе соглашаться за него. Посему хорошо будет яснее условиться касательно настоящего пункта; ибо не малое различие, так ли быть этому, или иначе.

Феод. Ты говоришь справедливо.

Сокр. Такое условие кратчайшим образом возьмем мы не иначе, как из собственных слов Протагора.

Феод. Как?

Сокр. Вот как. Кажущееся всякому, говорит он,—это и есть для того, кому кажется.

Феод. Конечно, говорит.

Сокр. Так вот и мы, Протагор, высказываем мнения человека, или лучше—мнения всех людей, и полагаем, что нет никого, кто в одном не почитал бы себя мудрее прочих, а в другом—прочих мудрее себя, и в величайших особенно опасностях, когда восстают бури, или на войне, или в болезнях, или на море, не смотрел бы на правителей, в своем роде, будто на богов, ожидая от них спасения и приписывая им превосходство не в чем более, как в знании. Да и все человеческое полно тем, что люди ищут учителей и правителей то для себя, то для прочих животных и для поделок, в той мысли опять, что они способны и учить, способны и управлять. А во всем этом что иное, скажем, скрывается, как не то, что люди признают в себе и мудрость и невежество?

Феод. Не иное.

Сокр. Мудрость же не почитают ли они истинною мыслью, а невежество—ложным мнением?

Феод. Как же.

Сокр. Что же мы сделаем, Протагор, с твоим положением? Скажем ли, что мнения у людей всегда справед-

Е.

170.

В.

С.

370

171.

ливы, или иногда справедливы, иногда ложны? Ведь из того и другого, вероятно, следует, что они не всегда справедливы, но что бывают те и эти. Смотри-ка, Феодор, захотел ли бы кто из последователей Протагора, или сам ты, спорить, что никто не почитает другого ни невеждою, ни человеком, питающим ложное мнение?

Феод. Невероятно, Сократ.

Сокр. И однако ж к этой необходимости приходит положение, что человек есть мера всех вещей.

Феод. Как же так?

Сокр. Когда ты, обсудив что-нибудь сам с собою, открываешь мне свое о чем либо мнение, тогда это мнение, по положению Протагора, для тебя должно быть истинным; а нам-то, прочим, точно ли нельзя быть ценителями твоего суждения, будем ли мы судить, что твое мнение всегда верно, или множество людей противопоставит тебе собственные мнения,—в той мысли, что ты судишь и думаешь ложно?

Феод. Клянусь Зевсом, Сократ! в самом деле, нет числа таким, как говорит Омир 1), которые чрезвычайно обеспокоивают меня.

Сокр. Что же? хочешь ли, скажем, что тогда ты, по твоему мнению, говоришь правду, а по мнению бесчисленного множества людей,—ложь?

Феод. Из твоих слов это необходимо следует.

Сокр. Что же для самого Протагора? Если и сам он не думал, что человек есть мера, и люди действительно так не думают,—не необходимо ли, что ни для кого нет той истины, которую он написал? А когда сам-то он думал, только толпа не разделяет его мыслей,—то знаешь ли, во первых, что чем больше тех, которым не кажется, нежели тех, которым кажется, тем больше не существующего, нежели существующего?

1) Odyss. π' v. 121•, ρ' ѵ. 422; τ' v. 78. Fischerus.

371

Феод. Необходимо, если с каждым мнением в самом деле будет соединяемо существование и несуществование.

Сокр. А потом вот и это великолепно. Протагор, вероятно, соглашается признавать истинными мнения всех, которые противополагают его мнению свои собственные и ими утверждают его лживость.

Феод. Конечно.

Сокр. Так не соглашается ли он, что его мнение ложно, если согласен, что те говорят правду, которые признают его ложным?

Феод. Необходимо.

Сокр. Другие-то не соглашаются, что они лгут?

Феод. Конечно, нет.

Сокр. А тот-то опять уступает, судя понаписанному им, что и это мнение верно?

Феод. Явно.

Сокр. Стало быть, со всех сторон, начиная с Протагора, возникнет сомнение, и он-то особенно допустит его. Когда будет положено, что мнение того, кто говорит противное, справедливо, тогда и сам Протагор согласится, что ни собака, ни любой человек не есть мера ни одной вещи, которая не познана. Не так ли?

Феод. Так.

Сокр. А если все будут сомневаться, то Протагорова истина ни для кого не будет истинною,—ни для иного кого либо, ни для самого Протагора.

Феод. Мы уже слишком, Сократ, нападаем на

Сокр. А между тем неизвестно, друг мой, пройдет ли нам это даром. Ведь, по всей вероятности, он как старше, то и мудрее нас. Что, если вдруг покажется он из земли по самую шею?—прежде чем опять погрузится и уйдет назад, вероятно, сильно побранит и меня, говорящего вздор, и тебя, соглашающегося со мною? Так нам необходимо, думаю, воспользоваться самими собою,

В.

С.

372

Е.

172.

В.

каковы мы ни есть, и что покажется, то всегда и говорить. Вот и теперь, иное ли что скажем, кроме следующего: кто бы то ни был, всякий согласится по крайней мере в том, что из людей бывает один мудрее другого, бывает и невежественнее?

Феод. И мне то же кажется.

Сокр. Что ж? устоит ли и так-то особенно то мнение, которое мы изложили, помогая Протагору: что, то есть, многие вещи, какими кажутся, таковы и есть для каждого,— теплые, сухие, сладкие, и всякие того же рода? Ведь если по отношению к чему Протагор уступит, что один человек преимущественнее другого, то, конечно, по отношению к здоровому и болезненному, охотно скажет, что ни бабенка, ни мальчишка, ни зверек, не зная, что им здорово, не способны вылечить самих себя, и где как, а уж здесь-то один будет превосходнее другого.

Феод. Мне кажется, так.

Сокр. То же и относительно дел политических 1): прекрасное и постыдное, справедливое и не справедливое, святое и не святое,—что из этого каждый город, по своим мыслям, полагает законным для себя, то для каждого и есть на самом деле, и в этом отношении ничем не мудрее ни гражданин гражданина, ни город города. Но в определении полезного и не полезного для себя,—если где опять, то здесь Протагор согласится, что советник превосходнее советника и одно определение города, для истины, превосходнее другого, и не очень осмелится утверждать, будто что город до своим мыслям полагает

1) По мнению Протагора, и общества, постановляющие что либо для себя, в той мысли, что это полезно для них, постановляют не в самом деле полезное и спасительное; даже надобно уступить ему, что между людьми, публично советующими что либо или не советующими, относительно к пользе, велико различие. Мнение Протагора, как мы видели, было таково, что мудрецы не тем превосходнее других, что знают истину лучше народа, а больше тем, что в состоянии верным суждением отличить полезное от бесполезного и вредного.

373

полезным для себя, то более всего и принесет ему пользу. А там, о чем говорю,—в справедливом и не справедливом, в святом и не святом,—решаются настаивать, что, по природе, нет ничего, имеющего свою сущность, но все вообще бывает истинным мнением тогда, когда мнится и во сколько времени мнится. И люди-то, не совсем разделяющие 1) положение Протагора, как-то так проводят свое учение.—Но у нас, Феодор, к рассуждению привходит 2) другое рассуждение,—к меньшему большее.

Феод. А разве нам не досуг, Сократ?

Сокр. По-видимому. Я и в другое-таки время часто размышлял, почтеннейший, но особенно теперь думаю, что людям, после того как они много времени провели в философии, пришедши в суд, естественно казаться смешными риторами.

Феод. Бак это говоришь ты?

Сокр. С молодости толкающиеся в судах и других таких местах, против людей, воспитанных в философии и в подобных занятиях, отличны по воспитанию едва ли не так же, как рабы против свободных.

С.

1) То есть, люди, не совсем согласные с Протагором, что человек есть мера вещей, полагают однако ж, что нет ничего по природе святого, справедливого, честного, и всякую добродетель и честность поставляют в одном мнении. Таким образом философ показывает, что и другие также не лучше думают о добродетели, хотя и не соглашаются с суждением Протагора об истине.

2) Как скоро привзошла мысль об управлении государством, говорит Сократ, материя для рассуждений увеличилась; ибо вместе с этим приходят ему на мысль философы иораторы, до крайности неспособные к несению общественных обязанностей. По этому поводу здесь, в виде эпизода, излагается сравнение политиков и философов. Во-первых, Сократ описывает рабское состояние народных ораторов и низость их чувствований; так как, применяясь единственно к обстоятельствам времени, они не могут свободно заниматься делами, или рассуждать о вещах, достойных знания. Философыже, и притом лучшие, чуждаются дел общественных, за что народ не имеет к ним никакого уважения и даже обвиняет их. С тем местом, где говорится о неуменье философов нести общественные обязанности, хорошо сравнить то, что излагается в Горгиасе—р. 484 C sqq. и De Rep. VI. р. 487; VII, 517 D. Ораторы и философы сравниваются также в Эвтидеме.

374

Е.

173.

В.

Феод. Как это?

Сокр. Так, что у них, как ты сказал, всегда есть досуг, и они в тишине досуга рассуждают. Подобно нам, в третий уже раз теперь принимающимся за речь после речи, и они, когда привзошедшая нравится им, как и нам, больше, чем предлежащая, не заботятся, длинно или коротко говорят о ней, только бы найти истину. Но говорящие всегда при недосуге,—как бы увлекали их водяные часы,—не позволяют себе рассуждать, о чем желали бы: тут стоит противник, с своею необходимостью 1)и с читаемым обвинением; кроме этого ничего нельзя говорить, и это называют очною ставкой. С речью здесь обвиняемый 2) всегда обращается к господину, сидящему и держащему в руке свиток прав, и препирательств никогда не бывает о стороннем, а о самом деле; часто подвизаются и из-за души. В числе этих случаются лювкрадчивые и острые, умеющие господину польстить словом и угодить делом,—души маленькие и неправые. Ведь рабство с молодости отнимает у них развитие, прямоту и независимость, заставляя их кривить и в еще нежные души вселяя великое опасение и страх; не умея совмещать этого страха и опасения с справедливостью и истиною, и тотчас обращаясь ко лжи и к обидам друг другу, они крайне искажаются и портятся; и таким образом, не имея ничего здравого в уме, из детей становятся мужами, полными убеждения, что вместе с тем сделались они

1) Необходимостью, ἀνάγκη, Сократ называет, может быть, водяные часы, которыми определялось время для произнесения речи. При изложении просьбы, надлежало смотреть особенно на то, что относилось к главному вопросу, а делать отступления не позволялось. Этот закон особенно имел силу при решении дел уголовных. Lysiasс. Sim. р. 163: ἔχοιμι δ’ ἄν καὶ ἄλλα πολλὰ εἰπεῖν περὶ τούτου, ἀλλ ἐπειδὴ παρ’ ὑμῖν οὐ νόμιμόν ἐστιν, ἔξω τοῦ πράγματος λέγειν, ἐκεῖνο ἐνθυμεῖσθε.

2) Обвиняемый,ὁμοδούλος,—который защищает себя; а господин, δεσ. πότης καθήμενος—судья. Отсюда судьи вообще назывались καθἡμενοι. См. Тhucyd. V, 55. Так как от воли судьи зависело весьма многое, то он именовался господином ссорящихся.

375

сильными и мудрыми. Эти-то таковы, Феодор; но хочешь ли, рассмотрим и людей нашего сонма? или, оставив их, опять возвратимся к своему предмету, чтобы, как сейчас только говорили, не злоупотребить и нам слишком много свободою и изменчивостью речей?

Феод. Отнюдь нет, Сократ;—рассмотрим. Ведь ты очень хорошо сказал, что, обращаясь в этом сонме, не мы подчиняемся речам; напротив, речи—как бы наши слуги, и каждая из них ожидает, пока, по нашему произволению, она будет доведена до конца; ибо нас, как поэтов, не укорит ни судья, ни зритель, и нет власти, нам предписывающей.

Сокр. Будем, стало быть, если тебе так кажется, говорить только о корифеях: ибо что можно сказать о тех-то, которые худо проводят жизнь в философии? А эти с самой молодости не знают дороги ни на площадь, ни туда, где в. находится суд, или совет, или иное какое место общественного городского собрания; законов и определений, произносимых или написанных, и не видят и не слышат; стремление же к партизанству для получения правительственной должности, сходки, ужины, пирушки с флейтщицами и во сне им не грезятся. Хорошо или худо чье-нибудь состояние в городе, приключилось ли кому несчастье чрез предков, либо от мужей, или жен, это ему менее известно, чем то, сколько, по пословице, в море ведер 1). И он даже не знает, что всего этого не знает; потому что е. чуждается таких познаний,—не ради молвы, а оттого, что в городе находится и жительствует только его тело, а мысль почитает все это маловажным и ничтожным, и, по сло-

С.

Е.

1) Сколько ведер в море, οἱ τῆς θαλάττης λεγόμενοι χόες: пословица, применяемая ἐπὶ τοῦ πολυμαθοῦς καὶ ἐμπείρου; так говорит Схолиаст. По-видимому, она имела такое же значение, какое и другая: arenas dinumerare posse. Themistius p. 97—116, ed. Dind.: διὰ τοῦτο ἄρα ὁ Πύθιος τῆς μεν ψάμμου τὸν ἀριθμὸν οὐκ ἐδίσταζεν ὁπόση εἴη, οὐδὲ τῆς θαλάττης τοὺς χόας.

376

174.

В.

С.

вам Пиндара; с презрением носясь всюду, измеряет глубину и поверхность земли, взлетает выше неба в астрономии и, внедряясь совершенно во всю природу каждого существа, вообще не нисходит ни к чему близкому.

Феод. Как это говоришь ты, Сократ?

Сокр. Ведь так же, Феодор, астрономничал и Фалес; когда, смотря вверх, упал в колодезь, а одна остроумная и шутливая фракийская служанка посмеялась над ним и сказала: небесное-то домогается узнать, а что пред глазами и под ногами у него, того не видит. Эта же насмешка приложима ко всем, которые проводят время в философии. Такой человек, по истине, не знает ни ближнего, ни соседа,—не знает не только, что он делает, но и человек ли он, или какая скотина. А между тем что такое человек, и что такой природе, преимущественно пред другими, свойственно делать или испытывать,—это он разыскивает и исследовать. Понимаешь, Феодор, или нет?

Феод. Понимаю, и ты говоришь правду.

Сокр. Так вот такой-то, сносясь с кем-нибудь частно или публично, друг мой, как я говорил вначале, и будучи принужден, в суде ли то, или в другом месте, рассуждать о предмете, находящемся под ногами или пред глазами, возбуждает смех не только в фракиянках, но и во всяком ином народе, когда, по неопытности, попадает в колодези и в различные затруднительные обстоятельства; и этот срам, дающий понятие о глупости, бывает ужасен. Ведь если бранят его, то он не находит в себе возможности отвечать кому-нибудь бранью, так как не знает ни за кем ничего худа го, не занимавшись этим, и в безысходности своей оказывается смешным;

1) По словам Пиндара. Указывается на отрывок, недавно разобранный Бекком. Tom. II, Р. П, р. 668 sq. Смысл Пиндаровых слов передают: Clem. AI. V, р. 707; Euseb.Praepar. Еѵ. ХП, р. 672 et al.

2) Рассказ об этом можно читать у Диог. Л. I, 34.

377

а когда хвалятся и величаются другие,—он является не притворно, а действительно смеющимся, и оттого кажется безумным поносителем. Превозносят ли тирана или царя,—ему представляется, что слышит он ублажание одного из пастухов, например, свинопаса, или овчара, или какого-нибудь волопаса, который выдаивает много молока; только думает, что животное у тех упрямее, и что тем опаснее пасти и доить его: а впрочем такого рода пастух, от недосуга, необходимо должен быть не менее дик и не образован, как и обыкновенные пастухи, обнесенный на своей горе стеною, будто загоном. Если же слышит он, что кто-нибудь, приобретши десять тысяч, или еще более, плетров земли, владеет удивительным множеством; то ему кажется, что он слышит мелочи, потому что привык смотреть на всю землю. Восхваляют ему и род, говоря, что у такого-то семь богатых дедов: но он думает, что это—похвала людей, смотрящих тупо и узко и, по невежеству, не могущих всегда смотреть на все, и сосчитать, что дедов и прадедов у каждого имелись несчетные мириады, и что в числе их, у кого бы то ни было, часто являлись десятки тысяч богатых и бедных, царей и рабов, варваров и эллинов. Хвалиться же списком двадцати-пяти предков и возводить их к Ираклу, сыну Амфитрионову, представляется ему чрезвычайною мелочностью; а что двадцать-пятый вверх от Амфитриона и пятидесятый от него самого был таким, каким быть ему пришлось, этому он смеется, так как не могут они об этом поразмыслить и освободиться от суетности несмысленной своей души. Так этот за все подобное бывает осмеиваем толпою, поколику с одной стороны кажется гордым, а с другой—не знает, что у него под ногами, и при всяком случае впадает в затруднение.

Феод. Ты, Сократ, действительно говоришь быль.

Сокр. А когда сам-то он влечет кого-нибудь вверх,

175.

378

С.

друг мой 1), и кто либо захотел бы, вышедши из среды вопросов: чем обидел я тебя, или ты меня? войти в рассмотрение самой справедливости и несправедливости, что такое каждая из них, и чем отличаются они от всех, либо одна от другой,—или, оставив вопрос: счастлив ли царь, приобретший много золота? рассудить вообще о царствовании, о человеческом счастье и бедности, каковы они, и каким образом человеческой природе свойственно одно из них приобретать, а от другого убегать; тогда, как скоро тому малодушному, криводушному и сутяжливому человеку надобно дать отчет, он обнаруживает опять обратно противное (философу) свойство. Чувствуя головокружение, вися вверху и с высоты смотря вниз, он, по непривычке, мучится, находится в затруднении, косноязычествует 2) и возбуждает смех не в фракиянках и не в ином каком либо человеке необразованном, потому что они не замечают этого, а во всех тех, которые получили воспитание, противное рабскому.—Таков-то характер того и другого, Феодор: один принадлежит человеку, воспитанному действительно в свободе и в досуге, и этого именно называешь ты философом, а для такого казаться простоватым не составляет вины, и ничего не значит, когда он бывает обязан к рабскому служению, не уметь, например, ни приготовлять дорожный вьюк, ни варить кушанье, ни произносить льстивые речи; а другой

1) Влечь кого либо вверх, ἑλκύσαι ἄνω τινά, приписывается философу,который, отвлекая чью либо мысль от рассматривания жизни ежедневной, возносит ее к созерцанию вещей высших, так как и сам он всегда занят созерцанием божественного, и к этому стремится свободно, без всякого принуждения.

2) Здесь, вместо βαρβαρίζων, я читаю βατταρίζων, потому что при глаголе βαρβαρίζειν стоящая причина τοῦ βαρβαρίζειν, ὑπὸ ἀηθείας, никак не может быть его причиною; между тем τὸ βατταρίζειν действительно происходит ὑπὸ τῆς ἀηθείας. Luc. Lup. Tragoed. § 27: ἐν πλήθει δὲ εἰπεῖν ἀτολμότατός ἐστιν, καὶ τὴν φωνὴν ἰδιώτης καὶ μιξοβάρβαρος, ὥςτε γέλωτα ὀφλισκάνειν διὰ τοῦτο ἐν ταῖς συνουσίαις, οὐ συνείρων, ἀλλὰ βατταρίζων καὶ ταραττόμενος.

379

во всем этом-то может служить ловко и скоро, да не в состоянии свободно бросить плащ на правое плечо 1), равно как уловить гармонию слов, чтобы правильно восхвалить истинную жизнь богов и счастливых мужей.

Феод. Если бы ты, Сократ, убедил всех, как меня, в том, что говоришь, то между людьми было бы больше мира и меньше зла.

Сокр. Но погибнуть злу, Феодор, невозможно 2); потому что всегда необходимо что-нибудь противное добру. И не в богах утвердилось оно, а обходит по необходимости смертную природу и это место. Потому и надобно стараться как можно скорее уходить отсюда туда 3). Бегство это В. есть посильное уподобление Богу; а уподобляться Богу значит делаться справедливым и мудро благочестивым 4).

176.

В.

1) Свободно бросить плащ на правое плечо, ἀναβάλλεσθαι ἐπιδέξια ἐλευθέρως. Плащ, по обычаю людей благородных, клали на левое плечо, и потом откидывали его на правое, где он и завязывался: напротив, перекидывать его справа налево почиталось признаком деревенщины и необразованности. См. Casaubon. Animadvv. in Athen. I. 18, p. 54. Sa1mas, ad Tertull. p. 113. Bottiger, Griecliische Wasengemalde, Vol. 1, P. 1, p. 55 sq.

2) Известно положение Платона, что никакое зло не происходит от богов, но всякое имеет свой источник в слабости человеческой природы. См. Тит. р. 47 D. Е; 69 А sqq. De Rep. X, p. 613 A. Legg. X, p. 906 sqq. Politic. p. 268 E sqq..

3) Это положение Платона по всем векам переходило из уст в уста, из книги в книгу, так что в древности почти нельзя указать писателя, который бы не цитировал его. Доказано же и объяснено оно больше самим философом.De Rep. VI, p. 501 В—С; X, p. 613 А, аи. Нет сомнения, что Платон заимствовал его у пифагорейцев·, после же Платона оно усвоено было стоиками и позднейшими платонистами, даже христианскими. См. Wyttenbach, ad Plutarch. De ser. num. Vind. p. 27. Оно встречается у Климента Алекс. Strom. II, p. 500 А; усильно следовал ему и Плотин Ennead. I, 2. 1. р. 12 А и 3, р. 13 С.

4) Мудро благочестивым, ὅσιον μετὰ φρονὴσεως. Природа добродетели у Платона такова, что всецело основывается на мудрости. См. Phaedon, р. 69 В. Поэтому без мудрости, по его мнению, невозможны ни справедливость, ни рассудительность, ни мужество. Философвышел из того знаменитого Сократова положения, по которому добродетель должна была состоять в знании. Отсюда в книгах и о Государстве, и о Законах, и в других диалогах, он рассуждает о добродетели так, что ко всем видам ее постоянно прибавляется μετὰ φρονήσεως,—в той мысли, что добродетель есть произведение не слепого чувственного стремления, а разумной, сознательной деятельности.

380

С.

Но дело очень не легкое, почтеннейший, убедить, что не для того надобно избегать порока и преследовать добродетель, для чего говорит толпа,—что в них самих должна быть цель подвига, а не в том, как бы казаться не злым, но добрым; ибо это-то мне представляется, по пословице, одной болтовней старух 1). Истинное же мы выскажем следующим образом: Бог ни в чем и никак не несправедлив, но есть существо всевозможно справедливейшее; и ничто столько не подобно ему, как то, когда кто из нас становится опять самым справедливым. Этим, по истине, определяется как сила человека, так и его ничтожество, бессилие. Знание этого есть мудрость и истинная добродетель, а незнание—невежество и очевидное зло: прочие же кажущиеся превосходства и мудрости в гражданских правительствах бывают суетны, а в искусствах корыстны. Поэтому кто обижает и говорит либо поступает нечестиво, тому гораздо лучше не попускать быть сильным в злодействе; ибо такие увеселяются укоризною и думают слышать в ней, что они не пустые люди, не лишнее бремя земли, но мужи, какие в городе должны быть сохраняемы. И так, надобно сказать истину, что они тем более таковы, какими не почитают себя, что не почитают. Ведь им не известно, как наказывается неправда,—хотя этого-то не следовало бы не знать. Ибо наказание состоит не в том, в чем они полагают его,—не в ударах и не в смертях, которым эти люди иногда и не подвергаются, хотя бы поступали неправо: оно состоит в том, чего нельзя избежать.

Феод. Что же именно разумеешь ты?

1) Добродетель должна быть предметом всеобщего благоговения не за видимую или внешнюю ее честность, а за то, что она ближайшим образом подходит к справедливости Божества. Человек называется здесь справедливым не в том смысле, в каком этот предикат прилагается к нему на народной площади, а в смысле справедливости совершенной, какова δικαὶοσύνη в книгах о Государстве, где завершаются и восполняются ею все прочие возможные для человека добродетели.

381

Сокр. Тогда как в природе вещей, друг мой, есть образцы, — один божественный—образец счастья, другой безбожный—образец страдания,—люди, не видящие, что это так, но глупости и крайнему безумию, не замечают, что одному они несправедливыми действиями уподобляются, а от другого отступают, и чрез это, проводя жизнь соответствующую тому, которому уподобляются, несут наказание. И скажи мы им, что, если не расстанутся они с своею способностью,—по смерти, то чистое от зол место не примет их, и им достанется всегда проводить жизнь, подобную здешней,—как злым, обращаться с злыми:—эти умники и хитрецы будут слушать такие предостережения, без сомнения, будто от каких-нибудь безумцев.

Феод. И очень-таки, Сократ.

Сокр. Да, знаю, друг мой. С ними однако ж случается нечто одно: если должны бывают они в частном разговоре дать и принять отчет в том, что порицают, и хотят мужественно выдерживать беседу долгое время, а не убегают малодушно; то,—странно, почтеннейший,—им наконец не нравятся собственные их речи, и та риторика как-то увядает, так что они оказываются ничем не лучше детей. Но оставим это, как замечание, сказанное мимоходом; потому что иначе постоянный наплыв их будет удалять нас от начального предмета. Возвратимся к прежнему, если это и тебе кажется.

Феод. Мне-то, Сократ, не неприятно слушать об этом; потому что человек моего возраста легче следует за речью. Впрочем, если тебе угодно, возвратимся.

Сокр. Слово свое мы простерли, помнится, до того места, где встретились с людьми, которые, говоря, что сущность движется, и что всегда кажущееся всякому то и есть для того, кому кажется, хотят утверждать это как по отношению к прочему, так не менее и по отношению к справедливому,—что какое, то есть, делает город постановление, как ему кажущееся, то для постановляющего, пока поста-

177.

В.

С.

382

Е.

178.

новленное стоит, и есть всего более справедливое. Что же касается до добра, то никто еще не имеет столько мужества, чтобы осмелился настойчиво утверждать, будто бы все, что постановляет у себя город в видах пользы, действительно бывает полезно на все то время, пока стоит,—если только не произносит одно пустое имя. А это была бы насмешка над тем, о чем мы говорим. Не так ли?

Феод. Конечно.

Сокр. Пусть же будет у нас речь не об имени, а о деле, которое означается именем.

Феод. Пусть.

Сокр. Но что означается именем, то-то, вероятно, город и постановляет, и все законы, сколько он понимает и может, дает себе, как самые полезные. Или при законодательстве имеет он в виду что иное?

178. Феод. Никак не иное.

Сокр. Однако ж всегда ли он достигает этого, или всякий во многом и ошибается?

Феод. Думаю, и ошибается.

Сокр. В том же самом всякий согласится еще более тогда, когда кто спросит о всем роде, в котором содержится польза. Ведь польза, вероятно, простирается и на

1) Доказательство идет следующим образом. Протагорейцы добровольно соглашаются, что общество о добром и полезном не может постановить ничего определенного. Что это так, еще яснее можно видеть из понятия о том, что называется полезным. Полезное, в чем бы оно ни состояло, относится еще ко времени будущему. И так, государство, излагая и постановляя законы, имеет в виду пользу на время будущее. А отсюда следует, что если человек есть мера всех вещей, то эту меру надобно прилагать и ко времени будущему, так как мы судим не о настоящем только, но и о будущем. Но в этом отношении никаким образом нельзя заметить, что кто-нибудь, снося вещи между собою, произносит суждение вернее, чем человек не знающий. Это доказывается примером самого Протагора. Он утверждал, что о будущем результате судебных речей может говорить лучше и вернее всех,—и, судя по множеству его учеников, ему верили в этом. Стало быть, Протагор должен был согласиться, что не всякий, а только мудрец может быть мерою вещей.

383

время будущее; потому что когда мы законодательствуем, тогда постановляем законы, как имеющие быть полезными во времени последующем; а это время можно правильно назвать будущим.

Феод. Конечно.

Сокр. Давай же спросим Протагора, или иного кого из тех, которые говорят одинаково с ним, и спросим вот как: Человек есть мера всех вещей, утверждаете вы, Протагор,—мера белых, тяжелых, легких, не исключая никаких? Потому что, имея в себе знак их и думая, что они таковы, каковы впечатления, он полагает, что они для него истинны и действительны. Не так ли?

Феод. Так.

Сокр. Но имеет ли он в себе признак, скажем, и для будущих, Протагор,—так что какими, думает, будут они, такими и бывают для него думающего? Например, касательно теплоты: когда кто, не знающий врачебного искусства, думает, что он получит горячку, и что эта теплота у него будет, а другой, врач, думает о нем противное; то по мнению ли которого-нибудь скажем, выйдет будущее, или по мнению обоих, так что он для врача будет и не тепел и не в горячке, а для себя— то и другое?

Феод. Это было бы смешно.

Сокр. Но о будущей сладости и остроте вина будет, думаю, уважительно мнение земледельца, а не цитриста.

Феод. Как же.

Сокр. И о будущей ненастроенности и настроенности мнение педотрива не может быть лучше, чем мнение музыканта, в том, что после покажется настроенным самому педотриву.

Феод. Никак не может.

Сокр. И когда кто имеет пировать, не зная поваренного искусства, а между тем приготовляется пир,—суждение его о будущем удовольствии не так важно, как суждение

В.

С.

384

Е.

179.

В.

С.

повара. Потому что мы вовсе не препираемся о том, что кому теперь приятно, или было уже приятно, а спрашиваем о будущем,—что всякому, то есть, кажется, то и будет; в этом отношении всякий есть ли превосходный судья сам для. себя? Или ты, Протагор, лучше предусмотришь своим мнением, что в словах каждого из нас будет для судилища убедительным, чем кто-либо из простых граждан?

Феод. И очень, Сократ; в этом-то сильно он ручался, что превосходит всех.

Сокр. Да, клянусь Зевсом, любезный; иначе никто ведь не беседовал бы с ним, платя ему много денег, если бы собеседников своих он не уверил, что относительно будущего, что будет и покажется, ни провещатель и никто иной не может быть лучшим судьей, чем он сам для себя.

Феод. Весьма справедливо.

Сокр. Но не к будущему ли относятся и законодательства, и польза, и не согласится ли всякий, что законодательствующий город часто по необходимости уклоняется от самого полезного?

Феод. И очень.

Сокр. Стало быть, мы основательно скажем против твоего учителя, что необходимо ему признать одного мудрее другого, и что такой есть мера; а мне, не знающему, нет никакой необходимости быть мерою, как недавно произнесенная за него речь принуждала меня, хочешь—не хочешь, ею быть.

Феод. Таким способом, Сократ, положение его, кажется мне, особенно уловляется, хотя оно ловится и на том, что придает вес мнениям других, между тем как открылось, что последние отнюдь не полагают его слов истинными.

Сокр. Такое-то, Феодор, могло бы быть уловлено и иными многими способами, так как не всякое всякого

385

мнение истинно: но что касается присущих каждому впечатлений, от которых происходят ощущения и соответственные ощущениям мнения, то эти труднее 1) обличить в неистинности. Впрочем, может быть, я не то говорю: ведь случится пожалуй, что их и не поймаешь, а те, которые почитают их столь же ясными, как и знания, может быть, говорят дело, и мысль этого Теэтета не далека была от цели, когда он положил, что ощущение и знание—одно и то же. Посему надобно подойти ближе, как велела произнесенная за Протагора речь, и исследовать эту движущуюся сущность, постукивая 2), крепкою ли она отзывается, или дребезжащею. Борьба за нее не маловажна, и не между немногими.

Феод. Далеко не маловажна, потому что чрезвычайно распространилась в Ионии, где друзья Гераклита с великим усилием проводят эту мысль.

Сокр. Потому-то более, любезный Феодор, и надобно исследовать ее сначала, как она предлагается ими.

Феод. Без сомнения. Ведь что касается этих гераклитян, Сократ, или, как ты говоришь, омиритян, и даже живших еще раньше, не исключая самых ефесян, которые выдают себя за людей весьма опытных,—то с ними можно разговаривать не иначе, как с бешеными. Они подвижны, точно следуют в этом своим книгам; а чтобы остановиться на слове и, по очереди, то спокойно отвечать на вопрос, то спрашивать,—этого у них или ма-

180.

1) Гораздо труднее было бы, говорит, доказать, что не верны настоящие чьи впечатления, ощущения и мнения. Даже, может быть, и вовсе нельзя обличить их в обмане и заблуждении, если только верно положение гераклитян, что все течет, как, река. И так, это положение их надобно подвергнуть испытанию, хотя, по темноте их рассуждений, испытание здесь едва ли возможно.

2) Постукивая, διακροὑοντα,—метафора, взятая от способа пробовать глиняную посуду, крепка она, или нет. Этою метафорою хорошо воспользовался Персей (Satyr. III. 45): sonat vitium percussa, maligne respondet viridi non cocta fidelia limo; (V, 17): pulsa, dignoscere cautus, quid solidum erepet, et pictae tectoria linguae.

386

В.

С.

ло, или нисколько не бывает; даже больше, чем нисколько,—у этих людей нет ни на волос покоя. А если ты кого спросишь 1) о чем-нибудь,—они начнут вытаскивать загадочные словечки, будто стрелы из колчана, и стрелять ими; когда же захочешь потребовать отчета в сказанном,—поражен будешь другим, снова переиначенным в значении словом, и никогда ни с кем из них ничего не кончишь. Да не кончают они ничего и между собою, но очень остерегаются, как бы не допустить чего постоянного в слове, или в душах своих, в той мысли, как мне кажется, что чрез это произошла бы остановка, против которой они сильно воюют и, сколько могут, изгоняют ее отовсюду.

Сокр. Может быть, ты видел, Феодор, людей воинственных, а с мирными не встречался, так как они не были твоими друзьями. Я думаю, они так беседуют в школе с учениками, когда желают сделать их подобными себе.

Феод. С какими учениками, почтеннейший? У таких и не бывает один учеником другого; там люди образуются сами собою, когда каждому из них случается прийти в состояние воодушевления; там всякий думает, что другой ничего не знает. От этих людей, как я уже

1) Это место особенно замечательно. Здесь весьма обстоятельно говорится о способе рассуждений, которому следовали гераклитяне того времени. Они обвиняются, во первых, в непостоянстве, потому что не хотели ни на минуту остановиться, чтобы внимательно рассмотреть настоящую материю рассуждения; во вторых, в том, что пользовались какими-то темными остротами, которые имели свой источник, вероятно, в прославленной темноте речей самого Гераклита, о которой см. примеч. ad Сiсеrоn. De nat. deor. I, 26; III, 14. De frnib. II, 5. D i о g. L. IX, 6. Аristоt. Rhet. III, 5. Гераклит, по-видимому, оттого впадал в темноты, что любил в своих мнениях остроумничать, старался, чтобы они производили на слушателей эффект, поражали, и для того употреблял иногда ῥηματίσκια αἰνιγματώδη; любил также вводить в свою речь слова в новых значениях, которые сам выдумывал,—оттого Феодор и прибавляет: ἑτέρῳ πεπλἡξει καινῶς μετωνομασμένω (см. Phileb. p. 45 A; Sophist. p. 252 A).

387

говорил, ты никогда не добьешься основания,—ни по желанию их, ни против желания, и мы должны брать их слова, как вопрос для последования.

Сокр. Ты метко-таки говоришь. А вопрос-то иной ли приняли мы от древних, скрывших его от черни под поэтическою формою, как не тот, что начало всех вещей—реки, Океан и Тифиса, и что ничто не стоит? Последующие же, как более мудрые, стали уже открыто доказывать это, чтобы и сапожники 1), слушая, понимали их мудрость и перестали глупо думать, будто одно сущее стоит, а другое движется, но, узнав, что все находится в движении, оказывали им уважение. Чуть-было не забыл я, Феодор, что другие опять объявляли противное тому, представляя бытие неподвижное, которому имя— все 2) —и иное многое, что, вопреки всему этому, утверждали Мелиссы и Пармениды: будто все есть одно и стоит само в себе, так как не имеет места, в котором могло бы двигаться;—что же делать нам со всем этим, друг мой? Ведь, подвинувшись немного вперед, мы незаметно попадаем в средину между двух крайностей, и если как-нибудь не защитимся и не уйдем, то будем наказаны, подобно детям, играющим в палестре в линию 3), когда, схваченные обоими лагерями, они бывают влекомы в противные стороны. Мне кажется, надобно сперва рассмотреть одних, к которым мы уже приступали,—то есть текущих;

181.

1) В образец самых тупых людей взяты здесь сапожники, потому что σκυτοτόμοι между мастеровыми, во мнении народа, стояли на последней степени невежества, так что вошли в пословицу (см. Charmid. р. 163 В; De Rep. V, р. 456 D; Men. р. 90 С al.).

2) Это—стих Парменида·, он читается у Карстена—97, сн. р. 178, и Брандиса, Commentatt. Eleatice. 1, р. 118.

3) Упоминаемая здесь детская игра состояла, кажется, в том, что дети составляли из себя два строя или ряда, и между этими двумя рядами проводима была черта. Кто из одного которого либо ряда подбегал к этой черте, того сторона противная старалась схватить и увлечь к себе. Поллукс называет эту игру διελκυστίνδα. Pollue. IX, 112.

388

В.

С.

и если откроется, что они говорят дело, то будем тянуться сами на их сторону, стараясь убежать от других. А когда покажется, что истиннее мнение тех, которые останавливают целое,—уйдем к ним от этих, у которых и неподвижное приводится в движение 1). В случае же увидим, что ни те, ни другие не говорят ничего ладного,—мы будем смешны с своею мыслью, будто, не смотря на свою слабость, нечто утверждаем, отвергнув мужей древнейших и мудрейших. Так смотри, Феодор, выгодно ли нам выходить на такую опасность.

Феод. Нельзя удержаться, Сократ, от рассмотрения, что говорят те и другие мужи.

Сокр. Уж когда ты так желаешь, надобно рассмотреть. В вопросе о движении, началом исследования представляется мне то, что такое разумеют, полагая, что все движется. Я хочу сказать следующее: один ли вид движения понимают они, или, как мне кажется, два? Пусть однако не мне только кажется это, но принимай участие и ты, чтобы нам сообща терпеть, если бы действительно пришлось. Скажи мне: называешь ли ты движением то, когда предмет переходит из места в место, либо вращается в том же месте?

Феод. Называю.

Сокр. Так пусть будет это один вид. Но когда, находясь в том же месте, стареет он, делается либо черным из белого, либо жестким из мягкого, или изменяется иным образом,—не стоит ли назвать это другим видом движения?

Феод. Мне кажется.

Сокр. Да и необходимо. Так я полагаю два вида движения: изменение и перехождение.

1) И неподвижное приводится в движение, οἱ καὶ τὰ ἀκίνητα κινοῦντες. Это выражение имело силу пословицы и прилагалось к тем, которые двигали самые алтари, жертвенники, и отваживались на все виды нечестия. Legg. ПИ, р. 684 Е·, р. 813 А. Erasm. Adagg. Phil. 1 Cent., p. 181 sqq.

389

Феод. И правильно полагаешь.

Сокр. Разделив ото таким образом, будем мы теперь разговаривать с теми, которые утверждают, что все движется, и спросим: обоими ли видами, полагаете вы, все движется,—стремлением и изменением, или иное обоими, а иное которым-нибудь одним?

Феод. Но, клянусь Зевсом, я не могу отвечать на это. Думаю, что сказали бы: обоими.

Сокр. А ведь если бы не сказали, друг мой, то все представилось бы им и движущимся, и стоящим; и не более правильно было бы утверждать, что все движется, чем то, что все стоит.

Феод. Весьма справедливо.

Сокр. Но так как все должно двигаться, и недвижимости нет ни в чем, то все движется всегда всяким движением.

Феод. Необходимо.

Сокр. рассматривай у них еще вот что: происхождение теплоты, или белизны, или чего бы то ни было, не так ли как-то, говорили мы, объясняют они, что каждое из этих свойств стремится вместе с чувством между действующим и страдающим, и страдающее бывает чувствуемым, но не чувством, а действующее—качественным, но не качеством? Может быть, качество представляется тебе именем необыкновенным, и ты не понимаешь его в общем значении: так слушай в частях. Действующее не бывает ведь ни теплотой, ни белизной, В. но бывает теплым и белым; и прочее таким образом.

Ты, вероятно, помнишь: мы в прежних рассуждениях говорили так, что одно, само по себе, не есть ни действующее, ни страдающее, и что только из взаимного сближения обоих этих состояний происходят чувства и вещи чувствопостигаемые, становясь, с одной стороны, такими или такими, с другой—чувствуемыми.

Феод. Помню; как не помнить!

Е.

182.

В.

390

С.

Сокр. Пускай же прочее мы оставим,—иначе, или так говорят они, и, удерживая лишь то, о чем идет у нас речь, спросим: движется и течет, как вы полагаете, все, —не так ли?

Феод. Да.

Сокр. И обоими, какие различили мы, движениями,—стремлением и изменением?

Феод. Как же иначе?—если движение-то будет полное.

Сокр. А когда бы оно состояло только в стремлении, изменения же не имело, мы могли бы, вероятно, сказать, что стремящееся течет таким-то. Или как скажем?

Феод. Так.

Сокр. Но, поколику и это не стоит,—то есть, текущее течет не белым, а изменяется, так что происходит течение и этого самого—белизны, и превращение ее в иной цвет, чтобы не улавливалась она пребывающею в этом состоянии,—возможно ли назвать какой-нибудь цвет так, чтобы название его было правильно?

Феод. Как же это возможно, Сократ? Ведь что бы ни было в этом роде,—поколику текущее, оно всегда ускользает, как скоро произносится.

Сокр. А что скажем мы о каком-нибудь чувстве, например, о чувствах зрения или слуха? пребывают ли они в том же состоянии зрения или слуха?

Феод. Конечно, не должны, как скоро все движется.

Сокр. Стало быть, не больше следует называть что-нибудь зрением, чем не зрением, и не больше иное чувство—чувством, чем не чувством, если все-то непременно движется.

Феод. Конечно, нет.

Сокр. И однако ж чувство-то есть знание, как сказали мы,—я и Теэтет.

Феод. Выло сказано.

Сокр. Стало быть, вопрошающему, что такое знание, мы скажем в ответ, что оно—не больше знание, чем незнание.

391

Феод. Выходит.

Сокр. Прекрасно же пришлось нам поправить свой ответ, по поводу нашего старания доказать, что все движется, и с тою целью, чтобы он показался верным! Оказалось, как видно, что, как скоро все движется, и всякий ответ, о чем бы кто ни отвечал, равно правилен, поколику полагает, что это и так и не так—есть, или, если угодно, бывает, — чтобы не останавливать их на слове.

Феод. Правильно замечаешь.

Сокр. Кроме того только, Феодор, что сказал так и не так. Ведь и этого так говорить не следует: потому что так уже не движется,—равно и не так, которое тоже не есть движение. Впрочем людям, высказывающим эту мысль, можно ли даже и употребить какое слово, если для выражения своего положения у них нет наименований, кроме одного: никаким образом? Так-то им больше пристало бы то, что называется беспредельным.

Феод. Им, в самом деле, очень прилично это наречие.

Сокр. И так, от твоего друга, Феодор, мы отделились, и еще не уступаем ему, что всякий человек есть мера всех вещей, если кто не мудр. Не согласимся мы и в том, будто, но методе всеобщего движения, знание есть чувство, если только этот Теэтет не понимает дела как иначе.

Феод. Ты превосходно сказал, Сократ. Когда это решено, то и я, по условию, должен отделиться от тебя с своими ответами; так как речь о Протагоре доведена до конца.

Теэт. Не прежде однако ж, Феодор, пока Сократ и ты не рассмотрите, как недавно предположили, мнения тех, которые утверждают с своей стороны, что все стоит.

Феод. Молод ты, Теэтет, чтобы учить старших поступать несправедливо, нарушая условия! Приготовляйся-ка в остальном сам отвечать Сократу.

183.

В.

С.

392

Е.

184.

Team. Пожалуй, если хотите. Но я с большим удовольствием слушал бы о том, о чем говорю.

Феод. Что вызывать всадников на поприще—то вызывать Сократа на слово: спрашивай же, и услышишь.

Сокр. Но в том-то, Феодор, что приказывает Теэтет, я, кажется, не послушаюсь его.

Феод. Почему же не послушаться?

Сокр. Ведь, стыдясь слишком жестко вести исследование против Мелисса и других, которые говорят, что все есть стоячее одно, я меньше стыжусь всех их, чем одного Парменида. Парменид представляется мне, говоря словами Омира 1), человеком и возбуждающим к себе благоговение, и вместе страшным. Я обращался с этим мужем, когда был еще очень молод, а он очень стар, и мне тогда представлялась в нем чрезвычайная глубина созерцания. Так я боюсь, что мы не поймем даже и его слов, а еще больше—отстанем от того, что мыслил он, когда говорил. Самое же великое, к чему направлено рассуждение, есть дело знания, что такое оно: как бы вопрос о нем от вторгающихся насильственно речей не остался неразрешенным, если поддаваться им. Притом и поднятый теперь нами, чрезвычайно широкий пред-

1) Указывается Iliad. γ' 172; Odyss. θ' 122. Философудивляется Пармениду потому, что он не злоупотреблял, подобно другим, своею способностью к науке и своим остроумием, чтобы похвастаться ученостью, но искал мудрости по искренней любви к истине, и способность рассуждать соединял с скромностью и достоинством. Поэтому, Sopliist. р. 237 А, он называется Парμενίδης ὁ μέγας. Платон не только здесь, но и в Пармениде, р. 127, 136 D, и в Софисте,р. 217 С, заставляет Сократа рассказывать, что он в детстве слушал Парменида. Но на эти рассказы еще древние навели сомнение, как напр. Athenaeus(IX, 15), Macrobius (Saturn. 1, 1),—по мнению которых, Парменид был настолько древнее Сократа, что детство последнего едва ли могло встретиться с старостью первого. Объяснить эту несообразность недавно старались Карстен, Parmenidis Reliqq. р. 4 sqq.; Brandis, Geschichte d. griech.-röm. Philos. p. 375·, Clinton. in Fast. Hellen, t. П, p. 364. Все они полагают, что Парменид приходил в Афины около LXXX олимп. А если это справедливо, то Сократ мог слушать Парменида, имея не более пятнадцати лет от роду.

393

мет, если исследовать его мимоходом, может потерпеть вред; а когда исследование будет достаточно длинно,—затемнится вопрос о знании. Между тем не должно быть ни того ни другого. Мы обязаны постараться повивальным своим искусством освободить Теэтета от того, чем он бременеет относительно знания.

Феод. Да, если кажется, надобно сделать так.

Сокр. Так относительно сказанного рассмотри, Теэтет, еще следующее. Ты отвечал, что чувство есть знание,—не так ли?

Теэт. Да.

Сокр. Но если бы кто спросил 1) тебя так: чем видит человек белое и черное, чем слышит высокое и низкое? Ты сказал бы, думаю: глазами и ушами.

Теэт. Сказал бы.

Сокр. Свободно употреблять имена и глаголы, не рассматривая их с точностью, часто бывает, конечно, не неблагородно, ив противном этому больше рабства; однако ж и последнее иногда необходимо. Вот и теперь приходится укорить данный тобою ответ, как неправильный. Смотри,

В.

С.

1) Отсюда начинается другое доказательство, что в чувственных впечатлениях не заключается знание. Мы чувствуем окружающие нас предметы, если захотим выразиться точнее, не самыми чувствами, а скорее чрез чувства; потому что чувства суть только некоторые орудия, пользуясь которыми, мы постигаем внешние предметы. А отсюда должно заключить, что, кроме чувств, есть в нас иная сила или способность, которою, что ни встретилось бы нам, мы понимаем и познаем. И эта сила находится в нашем уме. Это высказывается следующим умозаключением: Всякому чувству подчинены некоторые роды вещей, так что постигаемое слухом недоступно для зрения. Но впечатления отдельных чувств мы обыкновенно сравниваем между собою и судим, что во многих есть общее, что—их сущность, чем они различаются. Все это, очевидно, обсуживается уже не чувствами, а одним умом, потому что те общие и от самых вещей отвлеченные понятия находятся не в чувствах, а только в душах. И отсюда уже ясно, что между знанием и впечатлениями чувств есть большое различие; но к этому идет еще и другое замечание. Впечатления чувственные начинают производиться тотчас, как скоро мы родились; а понятия умственные мы получаем иногда в позднейшем уже возрасте, что, конечно, было бы иначе, если бы знание и чувственное ощущение были безразличны.

394

185.

который ответ правильнее: глаза—то ли, чем видим, или то, чрез что видим? уши—то ли, чем слышим, или то, чрез что слышим?

Теэт. Чрез что чувствуем каждый предмет,—это мне больше кажется, Сократ, нежели то, чем.

Сокр. Странно в самом деле было бы, дитя, если бы у нас было много каких-нибудь чувств, как у деревянных коней, и если бы все они не сходились в некоторую одну идею, в душу ли то, или как ни пришлось бы назвать ее,—которою мы все чувствопостигаемое чувствуем посредством их, как бы посредством орудий.

Теэт. Да, это представление мне более кажется, чем то.

Сокр. Но ради чего довожу я его до точности? Действительно ли чем-нибудь в нас самих одним и тем же постигаем мы: чрез глаза—белое и черное, а чрез другие чувства—опять что-нибудь, и ты,—на вопрос,—все это отнесешь к телу? Впрочем, может быть, лучше будет высказать это тебе самому—посредством ответов, чем за тебя вдаваться в соображения мне. Скажи же: то, чрез что чувствуешь теплое, жесткое, легкое, сладкое,—все это порознь,—к телу ли относишь ты, или к чему иному?

Теэт. Ни к чему иному.

Сокр. А захочешь ли согласиться, что чувствуемое тобою посредством одной силы не может быть чувствуемо но средством другой? например, чувствуемое чрез слух — чрез зрение, а чувствуемое чрез зрение—чрез слух?

Теэт. Как не захотеть.

Сокр. Если, стало быть, ты мыслишь что либо относительно обоих, то мыслишь уже не чрез особое орудие, равно как не чрез особое опять и чувствуешь что либо относительно обоих.

Теэт. Конечно, нет.

Сокр. Так, относительно голоса и цвета, не мыслишь ли ты сперва об обоих то самое, что это—оба?

Теэт. Мыслю.

395

Сокр. И то, что то и другое из них есть особое в рассуждении того и другого, а в рассуждении себя тожественное?

Теэт. Как же.

Сокр. И что оба—два, а которое либо—одно?

Теэт. И это.

Сокр. Не в состоянии ли ты равным образом исследовать, сходны они между собою, или не сходны?

Теэт. Может быть.

Сокр. Но чрез что все это мыслишь ты о них? Ведь общего им нельзя схватить ни слухом, ни зрением. Да и вот еще доказательство того, о чем говорим: если бы можно было рассмотреть два предмета, солоны ли оба они или нет, ты, знаю, скажешь, чем будешь рассматривать, и откроется, что это не есть ни зрение, ни слух, а что-то иное.

Теэт. Как не иное? это-то способность языка.

Сокр. Хорошо; а способность чего открывает тебе в этом и во всем общее, чем ты называешь бытие и небытие, и про что теперь же мы спрашивали относительно тех предметов? Всему этому какие припишешь ты орудия, посредством которых чувствует что бы то ни было наше чувствующее?

Теэт. Ты разумеешь бытие и небытие, подобие и неподобие, то же и особое,—также одно и иное относительно их число; явно, что спрашиваешь также о чете и нечете, и о прочем, что за этим следует,—чрез какое, то есть, орудие тела мы чувствуем это душою?

Сокр. Ты весьма хорошо идешь за мною, Теэтет: это самое и есть, о чем я спрашиваю.

Теэт. Но,—клянусь Зевсом, Сократ,—я не могу ничего сказать: мне только кажется, что для этих предметов решительно нет такого особого орудия, какие были для тех; душа здесь, по-видимому, сама собою рассматривает общее относительно всего.

Сокр. Ты прекрасен, Теэтет, а не то, что безобразен,

В.

С.

396

186.

В.

С.

как говорил Феодор; ибо кто прекрасно говорит, тот прекрасен и добр. Мало того, что прекрасен,—ты хорошо сделал также, что избавил меня от весьма длинного рассуждения, если тебе представляется, что душа иное рассматривает сама по себе, а иное—посредством способностей телесных. Ведь это именно было, что и мне самому казалось, и что, по моему намерению, должно было показаться тебе.

Теэт. Да мне-то представляется.

Сокр. В которой же деятельности ее поставляешь ты сущность? Ведь этим-то особенно сопровождается все.

Теэт. Я поставляю в том, к чему душа стремится сама по себе.

Сокр. Неужели также в подобном и не подобном, в тожественном и особом?

Теэт. Да.

Сокр. Что же? в прекрасном и постыдном, в добром и злом?

Теэт. Сущность и этих предметов душа рассматривает, кажется, особенно в относительности их, соображая в себе прошедшее и настоящее с будущим.

Сокр. Пускай. Не правда ли, что жесткость жесткого будет чувствовать она чрез осязание, и мягкость мягкого таким же образом?

Теэт. Да.

Сокр. Но судить о сущности-то и о чем либо стоящем, также о взаимной их противоположности, либо опять о существе противного, пытается у нас сама душа, принимаясь за предмет много раз и сравнивая его с другим.

Теэт. Конечно.

Сокр. Все впечатления, получаемые чрез тело и нaправляющияся к душе, не естественно ли людям и животным чувствовать тотчас по рождении, тогда как соображения относительно тех вещей, направленные к

397

сущности и пользе, едва достаются со временем, чрез большие заботы и воспитание, если кому и достаются?

Теэт. Вез сомнения.

Сокр. Можно ли постигнуть истину того, что не постигается как сущность?

Теэт. Невозможно.

Сокр. А чего истины кто не постиг, то самое будет ли когда-нибудь знать?

Теэт. Как же знать-то, Сократ?

Сокр. Стало быть, знание находится не в впечатлениях, а в умозаключении о них; потому что сущности и истины можно коснуться, как видно, здесь, а там невозможно.

Теэт. Видимо.

Сокр. Так ужели то и это назовешь ты тожественным, когда между ними так много различия?

Теэт. Да ведь это было бы несправедливо.

Сокр. Какое же дашь имя тому,—зрению, то есть, слышанию, обонянию, охладеванию, согреванию?

Теэт. Дам имя чувствования; какое иначе?

Сокр. Стало быть, чувствованием называешь ты все это?

Теэт. Необходимо.

Сокр. И этим-то, говорим, нельзя коснуться истины, так как нельзя коснуться сущности.

Теэт. Конечно, нельзя.

Сокр. Равно и знания.

Теэт. Тоже нет.

Сокр. Стало быть, чувствование и знание, Теэтет, никогда не могут быть тожественными?

Теэт. Видимо, что не могут, Сократ. И особенно теперь-то стало совершенно явно, что чувство отлично от знания.

Сокр. Но не для того ведь однако ж начали мы разговаривать, чтобы найти, что не есть знание,—а что оно есть. Теперь мы дошли по крайней мере до того, что будем уже искать его не в чувстве, а в том имени, какое

187.

398

В.

С.

получает душа, когда вдается в рассмотрение сущего сама по себе.

Теэт. А это, Сократ, называется, думаю, мнить 1).

Сокр. Правильно думаешь, друг мой. И смотри-ка теперь опять сначала: изгладив все прежнее, более ли ты видишь что-нибудь, когда дошел до этого. Скажи снова, что такое знание?

Теэт. Сказать, что оно есть вообще мнение, невозможно, Сократ, потому что бывают мнения и ложные: знание,должно быть, есть мнение истинное,—и это пусть будет моим ответом. А если нам, на пути вперед, это не покажется, как не показалось теперь, то мы попытаемся сказать что-нибудь иное.

Сокр. Но таким-то ведь образом нужно, Теэтет, чтобы ты говорил с большим усердием, а не как прежде— отвечал нерешительно; потому что, если поступим так, достигнем одного из двух: или найдем то, к чему идем, или убедимся, что меньше знаем то, чего никак не знаем; а такой наградой 2) тоже пренебрегать не следует. И так, что говоришь ты теперь? Из двух идей мнения, одной—истинного, другой—ложного, знанием называешь ты мнение истинное?

1) Теэтет, отвергнув прежнее положение, теперь утверждает, что знание усматривается в правильном мнении. Потом об этом предмете рассуждение устанавливается так, что касается того известного, возбуждаемого софистами противоречия, будто невозможно, чтобы кто-нибудь высказывал τὸ μὴ ὄν, или говорил ложь. См. Euthyd. р. 284 А; 286 С. Cratyl. р. 429 D. De Rep. У, р. 478. Diоg. L. III, 35·, IX, 8, 53. При этом надобно однако ж заметить, что, как в других диалогах, наприм. в Эвтидеме и Меноне, Платон выставлял Сократа преследующим противников колкою насмешкою и опровергающим их тем самым, что в своих рассуждениях пользуется их же оборотами и софизмами, так делает он и здесь. Полагавшие, то есть, знание в правильном мнении опровергаются так, что осмеиваются самыми своими хитросплетениями и приводятся к сознанию своего заблуждения. Это надобно твердо помнить; а иначе нелегко определить, каково было об известном предмете мнение самого Платона, и не трудно навязать ему ни к чему негодные софистические тонкости.

2) Надобно, то есть, почитать некоторою наградою незнания, не малою выгодою, то убеждение, что ты не представляешь себя понимающим и знающим то чего на самом деле не знаешь.

399

Теэт. Да; потому что теперь это опять кажется мне.

Сокр. Да стоит ли еще снова возвращаться к мнению?

Теэт. что это говоришь ты?

Сокр. Меня и теперь как-то беспокоит, и в иные времена часто беспокоило то, что я, и в отношении к себе, и в отношении к другому, был в большом недоумении, не умея сказать, что это у нас за свойство, и каким образом оно является.

Теэт. Какое свойство?

Сокр. То, что кто-нибудь имеет ложное мнение. Я и теперь смотрю с недоумением, оставить ли нам этот вопрос, или исследовать его иным способом, чем как исследовали немного прежде.

Теэт. Почему же не исследовать, Сократ, если в самом деле представляется, что это так или иначе нужно? Ведь вы—ты и Феодор—не худо сейчас говорили о досуге, что в занятии этого рода ничто не стесняет вас.

Сокр. Ты кстати вспомнил. Может быть, не дурно было бы опять как бы напасть на готовый след; потому что лучше сделать немногое да хорошо, чем многое— недостаточно.

Теэт. Как же.

Сокр. Но каким образом?—Что тут сказать? Скажем ли, что мнение бывает ложно всякий раз, и что таковы мы по природе, следуя которой, один из нас мнит ложно, а другой справедливо?

Теэт. Конечно, скажем.

Сокр. Не то ли именно свойственно нам по отношению и ко всему, и к отдельному, что мы или знаем, или не

188.

1) Нет нужды показывать, в чем именно скрывается ложь излагаемого здесь умствования. Теперь вызывает нас на замечание только шуточный способ философа утвердить положение тех, у которых знание поставлялось в правильном мнении,—точно такой же способ, каким прежде старался он оправдать положение Протагора, что человек есть мера всех вещей, пока сам же не опроверг его. Кто не обратит на это внимания, тот, конечно, не поймет, к чему относится эта часть рассуждения.

400

В.

С.

знаем? А что находится в средине между тем и другим, —то есть, учиться и забывать 1),— на то в настоящее время я не обращаю внимания; так как это теперь к предмету нашего рассуждения не относится.

Теэт. В самом деле, Сократ, иного-то ничего не остается относительно каждой вещи, кроме как—знать и не знать.

Сокр. Так не необходимо ли, стало быть, мнящему иметь мнение или о том, что он знает, или о том, чего не знает?

Теэт. Необходимо.

Сокр. Но знающему-то не знать того самого (что он знает), или не знающему знать (не знаемое) невозможно.

Теэт. Как не невозможно!

Сокр. Посему человек, имеющий ложное мнение о том, что он знает, не думает ли, что это —не это, а нечто отличное от того, что он знает,—и, зная то и другое, не знает ни того ни другого?

Теэт. Но это невозможно, Сократ.

Сокр. А кто не знает чего-нибудь, тот думает ли, что это есть нечто отличное от того, чего он не знает? и не знающий ни Теэтета, ни Сократа, не заберет ли себе в голову, что Сократ есть Теэтет, или Теэтет—Сократ?

Теэт. Да как же это?

Сокр. Между тем что кто знает, того, вероятно, не почитает тем, чего не знает, а того, чего не знает,— тем, что знает.

Теэт. Это будет чудовищно.

Сокр. Каким же образом имел бы кто-нибудь ложное мнение? Ведь вне этого мнить, вероятно, нельзя, если только

1) Впрочем касательно учения и забывания была тогда в ходу тоже софистическая мысль, которую легко было привнести и сюда. Говорили именно так, как излагается это Sympos. р. 208 А: λήθη ἐστὶ ἐπιστήμης ἔξοδος, μελέτη δἐ πάλιν καινὴν ἐμποιοῦσα ἀντὶ τῆς ἀπιούσης μνήμην σώζει τὴν ἐπιστήμην κ. τ. λ.

401

мы все или знаем, или не знаем; а в этих пределах нигде, по-видимому, невозможно иметь мнение ложное.

Теэт. Весьма справедливо.

Сокр. Но, может быть, не так надобно исследовать искомое,—идти не к знанию и незнанию, а к бытию и к небытию ^г?

Теэт. Как ты говоришь?

Сокр. Проще сказать, вот как: кто мнит, о чем бы ни было, то, чего нет, тот не может не иметь мнения ложного, сколько бы впрочем ни было у него ума.

Теэт. И это опять естественно, Сократ.

Сокр. Как же? Что скажем, Теэтет, если спросят нас: возможно ли для кого-нибудь то, что вы говорите? Кто из людей будет мнить не существующее,—в рассуждении как предметов действительных, так и вещи самой по себе? Мы-то, как видно, дадим на это такой ответ: когда думающий будет думать по крайней мере несправедливо. Или как скажем?

Теэт. Так.

Сокр. А бывает ли это и в других случаях?

Теэт. Что?

Сокр. То, чтобы кто-нибудь, видя нечто, не видел ничего?

Теэт. Как же это возможно?

Сокр. Однако ж, кто видит одно-то, тот видит нечто существующее. Или ты думаешь, что одно есть и в не существующем?

Теэт. Не думаю.

Сокр. Стало быть, видящий что-нибудь одно-то видит существующее.

Теэт. Явно.

1) Здесь излагается второе доказательство, что ложных мнений нет. Ведь если то, что мы мним, относится к тому, что есть, то быть не может, чтобы то самое, чего нет, каким-нибудь образом подлежало мнению. А отсюда следует, что ложно мнить нельзя, так как мнящий необходимо мнит что-нибудь.

402

189.

В.

Сокр. И следовательно слышащий что-нибудь слышит также нечто одно,—слышит существующее.

Теэт. Да.

Сокр. И касающийся чего-нибудь касается именно одного,— касается существующего, как скоро одного.

Теэт. И это.

Сокр. А имеющий мнение не одно ли нечто мнит?

Теэт. Необходимо.

Сокр. Мнящий же нечто одно не то ли мнит, что существует?

Теэт. Согласен.

Сокр. Стало быть, кто мнит не существующее, тот ничего не мнит.

Теэт. По-видимому; ничего.

Сокр. Но ведь ничего не мнящий-то вовсе и не мнит.

Теэт. Ясно, кажется, что так.

Сокр. Стало быть, не существующего мнить нельзя,—ни в рассуждении предметов действительных, ни в рассуждении вещи самой по себе.

Теэт. По-видимому, нельзя.

Сокр. Значит, иметь ложное мнение есть что-то иное, чем мнить то, что не существует?

Теэт. Явно, что иное.

Сокр. Посему мнение у нас бывает ложным и не. так, и не как немного прежде рассматривали мы его.

Теэт. Уж конечно, нет.

Сокр. Не дать ли так происходящему вот какого имени?

Теэт. Какого?

Сокр. Мнения, оказывающагося ложным, не назвать ли С. иномнением ¹ (ἀλλοδοξίαν),—когда кто, сменив в своей мысли что-либо существующее, считает его опять иным

1) Следует третье доказательство, что ложного мнения нет. Ведь если ложным мнением должно быть какое-то иномнение, в котором вещи сменяются одна на другую, то, по словам Сократа, такая смена не может иметь места, об одной ли из тех вещей мыслим мы, или об обеих.

403

существующим? Ведь таким образом он всегда мнит хоть и существующее, однако ж одно вместо другого,—и, не попадая на тот предмет, который рассматривал, справедливо может быть назван ложно мнящим.

Теэт. Теперь ты сказал, кажется, весьма правильно; потому что, когда вместо прекрасного мнят постыдное, или вместо постыдного прекрасное, тогда, по справедливости, мнят ложно.

Сокр. Ты относишься ко мне, Теэтет, с презрением, а не с осторожностью.

Теэт. Почему так?

Сокр. Я кажусь тебе, думаю, неспособным ухватиться за твое «по справедливости ложно», и спросить: разве может D. быть скорое медленно, или легкое тяжело, или что другое противное оказываться противным себе,—не по своей природе, а по природе противного? Впрочем, чтобы отвага твоя не была напрасною, я оставляю это. Так тебе нравится, говоришь, та мысль, что иметь ложное мнение значит водиться иномнением?

Теэт. Нравится.

Сокр. Стало быть, по твоему мнению, одно что-нибудь можно полагать в мысли как другое, а не как это.

Теэт. Конечно, можно.

Сокр. Если же в чьей-нибудь мысли делается так, то
не необходимо ли ей мыслить или оба, или только другое?

Теэт. Конечно, необходимо.

Сокр. Притом либо вместе, либо преемственно?

Теэт. Прекрасно.

Сокр. Но мышлением то ли называешь ты, что я?

Теэт. А ты что называешь?

Сокр. Беседу, которую душа ведет сама с собою, когда что-нибудь рассматривает. Вот ты видишь во мне как бы человека незнающего; в эту минуту я представляю душу свою так: мне воображается, что она, размышляя, не иное что делает, как разговаривает,—сама себя спра-

404

190.

В.

С.

шивает и отвечает, утверждает и отрицает. И тогда, как ею что-нибудь определено, выход из недоумения скорее или медленнее сделан, тожественное высказано и сомнения больше нет,—мы приписываем ей мнение. Поэтому мнить у меня называется говорить, мнением же я почитаю высказанное слово,—высказанное однако ж не другому кому и не голосом, а молча, себе самому. А ты что думаешь?

Теэт. И я то же.

Сокр. Стало быть, кто одно мнит другим, тот говорит также, как видно, самому себе, что одно есть другое,

Теэт. Как же.

Сокр. Припомни же, говорил ли ты когда-нибудь самому себе, что прекрасное всего более есть безобразное, либо, несправедливое—справедливое, или,—и это главное,—смотри, принимался ли ты когда-нибудь уверять себя, что одно всего более есть другое? Не совершенно ли напротив, ты даже и во сне никогда не осмеливался сказать себе, что нечет непременно есть чет, либо что иное такое же?

Теэт. Ты правду говоришь.

Сокр. Думаешь ли, что кто-нибудь здоровый, а не сумасшедший, дерзнет серьезно говорить сам с собою и уверять себя, что бык необходимо есть лошадь, или два—одно?

Теэт. Клянусь Зевсом, нет.

Сокр. И так, если говорить с самим собою значит мнить, то, говоря и мня оба-то представления и касаясь душою того и другого, никто не мог бы ни говорить, ни мнить, что одно есть другое. Посему и тебе надобно оставить речь о другом. Ведь я полагаю это самое так: никто не мнит, что постыдное прекрасно, или иное что-нибудь такое.

Теэт. И я оставляю, Сократ; так как мне нравится, что ты говоришь.

Сокр. Стало быть, кто мнит оба представления, тому невозможно мнить, что одно есть другое.

Теэт. Выходит.

405

Сокр. Мнящий же только одно-то, а никак не другое, никогда не будет мнить, что одно есть другое.

Теэт. Справедливо; потому что иначе он принужден был бы касаться и того, о чем не мнит.

Сокр. Стало быть, иномнение невозможно ни для того, кто мнит оба представления, ни для того, кто—которое-нибудь одно; следовательно, кто определял бы, что ложное мнение есть иномнение, тот не сказал бы ничего; потому что ни этим образом, ни прежним не открывается в нас ложного мнения.

Теэт. Видно, что нет.

Сокр. Но ведь если не откроется это, Теэтет, то мы принуждены будем допустить много странного.

Теэт. Что именно?

Сокр. Я не скажу тебе, пока не попытаюсь рассмотреть предмет со всех сторон; потому что стыдно было бы мне за нас, при настоящем затруднении, быть поставленными в необходимость согласиться в том, что я говорю.Но если найдем и выйдем на свободу, то, уже не опасаясь возбудить смех, скажем о других, с кем это случается. А когда затруднения нисколько не преодолеем, тогда смиримся, думаю, и, подобно корабельным пловцам, предавшись слову, будем терпеть и принимать, чего бы оно ни захотело. Послушай-ка, какой еще представляется нам путь исследования.

Теэт. Говори.

Сокр. Скажу, что мы неправильно согласились, допустив, будто тому, кто знает что-нибудь, невозможно мнить, что чего он не знает, есть то самое,—и обманываться: напротив, это в некоторых случаях возможно.

Теэт. Не то ли говоришь ты, что и я подозревал, когда мы полагали, что это таково: что, то есть, иногда я, зная Сократа, а вдали видя другого человека, которого не знаю, думал, что это Сократ, которого знаю? В этомто ведь случае бывает именно то, что ты говоришь.

Е.

191.

В.

406

С.

Сокр. Так не отказаться ли нам от этого положения, которое в том, что мы знаем, делало нас, знающих, не знающими?

Теэт. Конечно.

Сокр. Ведь мы положим не так, а вот как,—и дело у нас, может быть, кое-как уладится,—а может быть и не пойдет на лад. Видишь, мы в настоящем случае так поставлены, что нам необходимо испытывать предмет, поворачивая его на все стороны. Смотри же, дело ли я говорю. Возможно ли, чтобы кто, прежде не зная чего-нибудь, после научился?

Теэт. Конечно, возможно.

Сокр. Потом опять другому, третьему?

Теэт. Почему не так.

Сокр. Представь же, для ясности, что в душах наших есть 1) восковой оттиск, у одного больше, у другого меньше, и воск у того чище, у этого грязнее, у того тверже, у этого мягче, а у иных он умеренный.

Теэт. Представляю.

Сокр. Положим теперь, что этот воск есть дар матери муз, Мнимосины, и что на нем,—что ни захотелось бы нам помнить из вещей виденных, слышанных, либо, при посредстве чувств и размышления, придуманных нами самими,—мы кладем знаки, отпечатлевая их будто перстнем. И вот, что отпечатлено, мы помним и знаем, Е пока есть образ отпечатленного; а когда оттиск изгладился, или нельзя бывает сделать его, забываем и не знаем.

Теэт. Пусть так.

Сокр. И так, знающий то, что видит или слышит, и

¹ Неизвестно, откуда взял Платон понятие о восковом оттиске в нашей душе. Но по всей вероятности, оно заимствовано у кого-нибудь из тогдашних умствователей, которые здесь осмеиваются. Впоследствии стоики и другие позднейшие философымысль о восковом оттиске перенесли на мозг, и приложили се к объяснению природы памяти и суждения.

407

рассматривающий это,—сообрази,—может ли таким образом иметь ложное мнение?

Теэт. Каким, то есть?

Сокр. Думая, что знаемое иногда он знает, иногда нет. Ведь это-то, соглашаясь в невозможном, мы прежде не хорошо допустили.

Теэт. А теперь как ты говоришь?

Сокр. Говоря об этом, надобно сперва различить 1)следующее: невозможно, чтобы, кто что знает, имея в своей душе память о том, но не чувствует того, почитал это чем-то отличным от знаемого, тогда как носит в себе тип его, только не чувствует; и опять, чтобы, кто что знает, знаемое принимал за то, чего не знает и печати чего в себе не носит; и опять, кто чего не знает, считал бы за то, чего не знает, а что знает,— за то, что знает. Невозможно также, чтобы кто, что чув-

192.

1) Намереваясь показать начала и источники, из которых может проистекать ложное мнение, философ, вслед за своим замечанием касательно возможности, зная что-либо, мнить о существовании только знаемого и не знаемого, перечисляет отчетливо, математически, все случаи, в которых может быть или не может быть смешение чувственных усмотрений и умственных понятий. На первом месте поставляет он одно понятие ума без чувства^ потом одно чувство без понятия ума, чтобы исследовать, сколько может быть случаев к смешиванию чувственных усмотрений. За этим следует третий способ происхождения заблуждений, когда знание и ощущение соединяются между собою. Здесь или на которой либо одной стороне, или на обеих полагаются ясные и отчетливые понятия ума и чувственные ощущения, так что один образ соответствует другому и понятия умственные бывают согласны с усмотрениями чувств. Поэтому сюда заблуждение не может иметь доступа. Философукстати было бы прибавить к этому: кто что хорошо знает, тот не станет оспаривать того, что ясно усматривается чувством. Но это он благоразумно оставляет, так как мы все-таки можем ошибаться, как скоро представятся нам подобные признаки вещей. Философхочет напомнить только о тех условиях, которые совершенно выводят нас из опасности ошибаться. Эти же случаи раскрываются потом и со стороны отрицательной. И так, мы видим, что заблуждение, по словам философа, может иметь место в тех случаях, когда на которой либо стороне чувств возникает ощущение не довольно отчетливое, или когда прежнее познание оказывается мало удовлетворительным; ибо теперь опускаются слова: ἔχειν τὸ μνημεῖον ἐν τῆ ψυχῇ κατὰ τὴν αἰσθησιν, и ἔχειν τὴν γνῶσιν κατὰ τὴν αἴσθησιν, что надобно внимательно заметить, чтобы не подумать, будто Платон не согласен сам с собою.

408

В.

С.

ствует, чувствовал как что-то отличное от того, что чувствует; и кто, что чувствует, принимал бы за то, чего не чувствует, а чего не чувствует—за то, что чувствует. Но и того, если можно, несбыточнее, чтобы кто, зная что либо, чувствуя знаемое и имея чувственный его признак, почитал это опять чем-то отличным от того, что знает, чувствует и чего имеет тоже чувственный признак; и чтобы, кто что знает, что чувствует и чего верное изображение носит в памяти, почитал это тем, что знает, или чтобы, кто что знает и чувствует, имея такое же изображение, знал то, что чувствует; или опять, чтобы, кто чего не знает и не чувствует, знал, что не знает этого и не чувствует; или чтобы, кто чего не знает и не чувствует, знал то, чего не знает; или чтобы, кто чего не знает и не чувствует, знал то, что этого не чувствует. Все это невозможностью перевешивает возможность иметь здесь ложное мнение. И так, остается, что оно бывает, если и в иных, то, конечно, в следующих случаях.

Теэт. В каких же? Не пойму ли я больше из них то? а теперь ведь не следую за тобою.

Сокр. В тех, когда кто, зная что-нибудь, думает, что это есть нечто отличное от того, что он знает и чувствует; или когда кто не знает чего либо, но чувствует; или когда кто знает и чувствует что-нибудь из того опять, что знает и чувствует.

Теэт. Теперь я еще больше отстал, чем тогда.

Сокр. Выслушай же прежнее снова вот как: зная Феодора и имея в самом себе память о том, каков он, таким же образом и Теэтета,—не бывает ли, что я иногда вижу их, а иногда нет, иногда прикасаюсь к ним, а иногда нет; тоже и слышу, или постигаю каким-нибудь другим чувством; а иногда относительно вас не имею никакого чувства, хотя тем не менее помню вас и знаю в себе?

409

Теэт. Конечно.

Сокр. Так пойми же, во-первых: я хочу высказать то, что можно и не чувствовать, что знаешь, можно и чувствовать.

Теэт. Правда.

Сокр. Но не правда ли, что чего кто не знает, того часто может и не чувствовать, а часто—только чувствовать?

Теэт. Возможно и это.

Сокр. Смотри же, более ли теперь будешь следовать. Сократ знает Феодора и Теэтета; но не видит никоторого, и в отношении к ним нет у него никакого иного чувства: ведь он не стал бы мнить сам в себе, что Теэтет есть Феодор. Дело ли говорю я, или нет?

Теэт., Да, совершенную правду.

Сокр. Так вот смысл тех слов, которые сказал я прежде.

Теэт. Действительно, было сказано.

Сокр. Затем и второе положение: что одного из вас зная, а другого не зная, и никоторого не чувствуя, я никак опять не подумал бы, что кого я знаю, есть тот, которого не знаю.

Теэт. Правильно.

Сокр. Третье же то, что, никоторого не зная и не чувствуя, я не подумал бы, что кого не знаю, тот есть кто-то иной в отношении к тем, которых не знаю. Представляй, что ты по порядку снова слышал и все прочие прежде сказанные случаи, в которых я о тебе и Феодоре не буду иметь ложного мнения, обоих ли вас знаю или не знаю, или одного знаю, а другого не знаю. То же самое и о чувствах. Следуешь ли теперь?

Теэт. Следую.

Сокр. И так, ложно мнить остается в том случае, когда, зная тебя и Феодора и на том воске имея как бы знаки ваших перстней, а между тем смотря на обоих вас издали и недостаточно, я стараюсь собственным зре-

Е.

193.

В.

С.

410

194.

нием приписать каждому из вас принадлежащий ему знак, привязать и приладить к нему оставшийся во мне самом его след, чтобы вышло узнание; но, не достигая этого, и как бы при обуваньи перемешивая сапоги, воззрение на того или другого отношу к знаку чужому, либо,—что бывает, когда смотришься в зеркало,—правую сторону вижу на левой, и под влиянием такого впечатления ошибаюсь. Тогда-то случается ложно мнить или иметь иномнение.

Теэт. В самом деле, Сократ, свойство мнения чрезвычайно подходит к тому, что ты говоришь.

Сокр. Бывает еще и то, что, зная обоих вас, одного не только знаю, но и постигаю чувством, а другого нет, и знание другого у меня не согласно с чувством. Это говорил я тебе прежде; но тогда ты не понимал меня.

Теэт. Действительно, не понимал.

Сокр. Между тем то-то и разумел я, когда сказал, что знающий одного и чувствующий, и имеющий знание, согласное с чувственным на него воззрением, никогда не подумает, что этот один есть кто-то иной, между теми другими, которых он знает и чувствует, и знание свое тоже подтверждает чувством. Не так ли было говорено?

Теэт. Да.

Сокр. И оставалось-то, кажется, то, что говорим теперь,— оставался случай, в котором мы полагаем проявление ложного мнения, когда, то есть, зная обоих вас и обоих видя, или постигая иным чувством, я приписываю обоим знаки, не по одному и тому же чувственному воззрению на того и другого, но поступаю как плохой стрелок, пускающий стрелу не в ту цель и не попадающий,—что и названо ложью.

Теэт. Естественно.

Сокр. И так, мышление всячески ошибается, когда одному знаку чувство присуще, а другому нет, и когда знак чувства отсутствующего приноровляется к присущему. Од-

411

ним словом, чего кто не знает и никогда не чувствовал, в отношении к тому нельзя, как видно, ни лгать, ни иметь ложное мнение, если мы говорим что-нибудь здравое. Мнение, как ложное, так и истинное, вращается и быстро движется вокруг того, что мы знаем и чувствуем: если, то есть, сродные впечатления и типы сводит оно соответственно и прямо, то бывает истинным; а когда стороною и косо,—ложным.

Теэт. Не хорошо ли это говорится, Сократ?

Сокр. А услышав еще нечто, ты скажешь то же еще скорее. Ведь мнить истину прекрасно, а лгать постыдно.

Теэт. Как не постыдно.

Сокр. Но отсюда происходит, говорят, вот что. Когда в чьей-нибудь душе воск глубок, обилен, легок и благоприлично выработан, так что идущее чрез чувства напечатлевается в сердце души,—как сказал Омир, намекая на подобие воска:—тогда знаки, отпечатавшись в нем чисто и будучи довольно углублены, сохраняются долгое время, и такие люди бывают, во первых, очень понятливы, потом памятливы, поколику знаков чувства не меняют, но мнят истину; ибо так как эти знаки ясны и положены на просторе, то скоро все порознь распределяются по своим печатям, носящим имена вещей. И вот кто называются мудрецами. Или тебе не кажется?

Теэт. Чрезвычайно.

Сокр. Затем, когда сердце космато,—что восхвалил во всех отношениях мудрый поэт 1),—или когда оно грязно и наполнено нечистым воском, либо слишком мягко, или жестко, тогда, у кого оно мягко, тот хотя бывает и понятлив, но забывчив; а у кого жестко, тот напротив. Косматые же и каменные, носящие в себе множество земли

В.

С.

1) См. Iliad. β' v. 851, π' 554. Fischer.: Το λάσιον ὁ φιλόσοφος ἀντὶ τοῦ τραχύ ἀκούει. Τὸ δὲ πάνσοφος εἰωθυῖα τοῦ Σωκράτους εἰρωνεία, τὸ γὰρ λάσιον καὶ τραγὐ οὐκ ἔστιν ἐπαινετόν, ὡςτε σκώπτει τὸν ἐπαινέσαντα Ὅμηρον.

412

195.

В.

С.

или грязи, имеют отпечатки неявственные. Неявственны также они и у людей с сердцем жестким, потому что в них нет глубокости; неявственны они и у мягкосердых, так как в них знаки сливаются и оттого скоро становятся темными. А когда, сверх всего этого, знаки в них, от тесноты, совпадают между собою, что бывает в чьей либо душонке маленькой, тогда оказываются еще менее явственными, чем те. Так вот все эти способны питать мнения ложные; потому что, видя, слыша или мысля что-нибудь, но не будучи в состоянии скоро распределять отдельные знаки по отдельным вещам, они бывают медленны, и, приписывая им чужое, часто и видят, и слышат, и мыслят ложно, а потому называются заблуждающимися относительно сущего и невеждами.

Теэт. Ты говоришь справедливее, чем сказал бы кто-нибудь, Сократ.

Сокр. Положим ли, стало быть, что у нас есть мнения ложные?

Теэт. Непременно.

Сокр. Тоже и истинные?

Теэт. И истинные.

Сокр. Так, думаем, достаточно допущено, что всего более имеем мы те и другие?

Теэт. Чрезвычайно достаточно.

Сокр. Досадное, Теэтет, и поистине неприятное должно быть существо человек болтливый.

Теэт. что так? К чему это сказал ты?

Сокр. Сказал в досаде на свою тупость и подлинно болтливость: ибо какое иное имя дать тому, кто тянет свою речь туда и сюда; по медленности не убеждаясь ни в чем и с трудом отрываясь от каждого положения?

1) Сократ очень остроумно обвиняет себя за неповоротливость и медленность своих способностей, так как все еще не может успокоиться на том положении, которое уже доказано, но снова начинает сомневаться в нем.

413

Теэт. Так тебе-то что же досадовать?

Сокр. Не только досадую, но и боюсь, что не в состоянии буду отвечать, когда спросят меня: Сократ! ты нашел, что ложное мнение не бывает во взаимном отношении ни чувств, ни мыслей, а является в соприкосновении чувства с мыслью? Я подтвержу это, думаю, с видом самодовольства, как бы мы нашли что-то прекрасное.

Теэт. Мне по крайней мере кажется, Сократ, что доказанное теперь и не постыдно.

Сокр. Поэтому, скажут, ты говоришь, что человека, которого только мыслим, а не видим, мы никогда не сочтем за коня, которого также и не видим и не касаемся, а только мыслим, и ничего более относительно его не чувствуем?—Да, говорю;—это будет, думаю, мой ответ.

Теэт. Да и правильно.

Сокр. Что же? скажут: число одиннадцать, которое можно не более как мыслить, нельзя поэтому никогда счесть за число двенадцать, которое также только мыслится? Ну-ка, отвечай на это ты.

Теэт. Я буду отвечать, что, когда видишь, или осязаешь, можно принять одиннадцать за двенадцать; но пока эти числа держишь только в мысли, о них нельзя иметь такого мнения.

Сокр. Что же? думаешь ли, никто никогда не брался за исследование пяти и семи самих в себе,—говорю не о пяти и семи человеках, или о чем другом, а о самых

196.

Причиною этого была, конечно, не медленность его ума, а сила соображения, которая каждый предмет измеряла со всех сторон. Поэтому нельзя не удивляться здесь ловкости Сократовой иронии. Теперь Сократ говорит, что ложное мнение не довольно отчетливо признано происходящим из смешения чувственных усмотрений и понятий, если только и самые понятия ума, без участия чувств, могут изменяться. И так, ложное мнение надобно определить иначе, и опыт этого определения делается так, что доказывается несмешиваемость самых знаний, откуда опять следует, что нет у нас места обманам заблуждения, и что следовательно знание и мнение—одно и то же.

414

В.

С.

числах пят и семь, что мы называли тогда знаками на печати, и говорили, что в отношении к ним не бывает ложного мнения? Этого самого не исследовал ли уже когда кто-нибудь из людей, говоря сам себе и спрашивая: сколько составится из них,—и не думал ли один, что выйдет одиннадцать, а другой,—что двенадцать? Разве все говорят и думают, что сумма их—двенадцать?

Теэт. Нет, клянусь Зевсом; многие—и одиннадцать; и чем больше рассматриваемое число, тем скорее ошибаются. Ведь я думаю, что ты говоришь о всяком числе.

Сокр. И правильно думаешь. Всмотрись же, иное ли что бывает тогда, кроме того, что самое это «двенадцать» представляется на печати как одиннадцать?

Теэт. Вероятно.

Сокр. Поэтому не возвращаемся ли мы к прежним речам? Ведь кто испытывает это, тот, что знает, почитает отличным от всего, что также знает; а это, сказали мы, невозможно, и принуждены были положить, что в этом отношении ложного мнения не бывает, чтобы не поставить себя в необходимость утверждать, что знающий есть вместе и не знающий.

Теэт. Весьма справедливо.

Сокр. И так надобно постановить, что ложное мнение есть что-нибудь другое, а не принятие мысли за чувство. Ведь если бы оно было это, то в самых помыслах мы никогда не обманывались бы: а теперь-то—либо нет ложного мнения, либо что кто знает, того может и не знать. Что изберешь ты из этого?

Теэт. Трудный выбор предлагаешь ты, Сократ.

Сокр. Однако ж того-то и другого вместе рассудок, должно быть, не допустит. Впрочем надобно на все отваживаться:—что, если бы мы решились бесстыдничать?

Теэт. Как?

Сокр. Захотевши сказать, что такое значит—знать.

Теэт. Да какое же в этом бесстыдство?

415

Сокр. Ты как будто и не замечаешь, что все с самого начала рассуждение наше клонилось к изысканию знания, так как мы не знаем, что такое оно.

Теэт. Нет, замечаю.

Сокр. И тебе кажется не стыдно,—не зная знания, заявлять, каково знание. Да, Теэтет, давно уже беседа наша полна нечистоты. Тысячекратно доселе повторяли мы слова: знаемое и не знаемое, знаем и не знаем, как будто понимая друг друга,—тогда как не знаем еще, что называется знанием! Если угодно, вот и теперь опять мы употребляем слова не знать и понимать, как будто следует употреблять их, когда нет у нас знания.

Теэт. Но каким образом будешь ты разговаривать, Сократ, обходя их?

Сокр. Никаким, пока только я есмь я. Когда бы, конечно, был я спорщиком, или когда бы такой человек находился теперь между нами,—без сомнения, сказал бы, что они должны быть обходимы, и очень укорял бы нас за то, что я говорю. А так как мы люди плохие, то—хочешь ли, я осмелюсь сказать, что такое знание? Мне представляется, что это будет сказано кстати.

Теэт. Осмелься, ради Зевса. А что ты не будешь обходить тех слов, в том получишь совершенное прощение.

Сокр. Слыхал ли ты, что ныне называют знанием?

Теэт. Может быть; однако ж в эту минуту не припомню.

Сокр. Знание, говорят, есть имение знания.

Теэт. Правда.

Сокр. А мы немного переиначим и скажем: владение знанием.

Теэт. Какое же различие найдешь ты между этим и тем?

Сокр. Может быть, никакого: но, что покажется, слушай и вместе со мною испытывай.

Теэт. Если только буду в состоянии.

Е.

197.

В.

416

С.

198.

Сокр. Так вот, владеть и иметь, мне кажется, не одно и то же. Положим, например, кто-нибудь, купивши платье и владея им, не носит его: мы не сказали бы, что он имеет это платье, а сказали бы, что он владеет им.

Теэт. И правильно.

C. Сокр. Смотри же, нельзя ли так, и приобретши знание, не иметь его, подобно тому, кто, наловив диких птиц, голубей, или других животных, питает их в построенной дома голубятне. Ведь мы некоторым образом, вероятно, могли бы сказать, что он всегда имеет их, потому именно, что приобрел. Не так ли?

Теэт. Да.

Сокр. А другим-то образом не имеет ни одного, и относительно их принадлежит ему только власть: так как он заключил их и сделал подручными в собственной своей ограде, то владеет правом, поймав которое угодно, брать их и держать, когда захочет, и опять отпускать; и это может делать, сколько раз ему ни вздумается.

Теэт. Так.

Сокр. И опять, как прежде мы приготовляли в душах какое-то, не знаю, восковое изображение, так теперь построим в каждой душе некоторые голубятни для различных птиц, из которых одни везде, где случится, летают особо от прочих стадами, другие—в небольшом числе, а некоторые—по одиночке

Теэт. Пусть будут построены. Что же из этого?

Сокр. Пока мы в детстве, это помещение, надобно сказать, бывает пусто; а вместо птиц должно мыслить знания. И кто, приобретши какое знание, запер его в своей ограде, о том следует говорить, что он научился, или нашел дело, к которому относилось это знание, и это называется знать.

Теэт. Пусть так.

Сокр. Потом опять, когда вздумается ловить знания,

417

брать их, держать и снова отпускать, смотри, какие требуются имена: те ли, какие употреблялись прежде, когда знание было приобретаемо, или другие?—Ты яснее поймешь, что я говорю, вот из чего. Признаешь ли ты искусство арифметическое?

Теэт. Да.

Сокр. Представь же, что это есть ловля знаний, относительно всякого чета и нечета.

Теэт. Представляю.

Сокр. Этим-то, думаю, искусством и сам он знания о числах держим в подчинении, и другим передает их, которые передает.

Теэт. Да.

Сокр. И передающий-то, говорим, учит, а принимающий учится; тому же, кем они приобретены и содержатся в той голубятне, приписываем знания.

Теэт,. Конечно.

Сокр. Так вникни теперь, что отсюда следует. Знающий в совершенстве арифметику иные ли имеет знания, как не знания всех чисел? Ведь в душе его есть знания о всех числах.

Теэт. Как же.

Сокр. Но такой не будет ли считать что-нибудь, либо находящееся в нем самом, либо иное нечто вне его, что определяется числом?

Теэт. Как не считать.

Сокр. А считать-то есть не иное что, положим мы, как рассматривать, сколь велико какое-нибудь число.

Теэт. Так.

Сокр. Стало быть, рассматривающий то, что он знает, представляется как бы не знающим, хотя мы согласились, что ему известны все числа. Ты, вероятно, слышишь иногда такие несообразности?

Теэт. Да.

Сокр. Посему, уподобляя это приобретению и ловле го-

В.

С.

418

199.

лубей, мы скажем, что ловля бывает двоякая: одна—до приобретения, чтобы приобрести; другая—после приобретения, чтобы взять и держать в руках, что некогда приобретено. Таким образом человек, давно уже, посредством учения, получивший знание чего-нибудь и узнавший это, может изучать опять то же самое, снова принимаясь за знание известной вещи и держа его, как давно приобретенное, только в уме кстати не возбуждавшееся.

Теэт. Правда.

Сокр. Об этом-то я сейчас спрашивал, какие надобно употреблять имена, говоря о знаниях, когда арифметист будет считать, или грамматист читать. Знающий станет ли в таком случае снова учиться у себя тому, что узнал?

Теэт. Но это странно, Сократ.

Сокр. Так, скажем, они не знают того, что читают и считают,—тогда как мы уступили им знание всех букв и чисел?

Теэт. И это несообразно.

Сокр. Ну, хочешь ли, положим, что об именах нечего нам беспокоиться, кому куда ни заблагоразсудилось бы направлять слова: познавать и учиться, коль скоро мы определили, что иное дело—приобрести знание, и иное—иметь его, и коль скоро невозможно, говорим, чтобы кто не приобрел того, что приобрел,—отчего никогда никому и не приходится не знать, что он знает, хотя получить ложное об этом мнения можно? Ведь есть возможность—не иметь об этом знания, а принять одно за другое, когда, ловя которое-нибудь из летающих вокруг знаний, по ошибке, берешь одно вместо другого, когда, следовательно, одиннадцать считаешь двенадцатью, принимая знание одиннадцати за знание двенадцати, как бы ловя в себе дикого голубя за ручного.

Теэт. Это сообразно.

Сокр. А когда которое намерен взять, то и берешь, тог-

419

да лжи нет,—ты мнишь действительное: таким-то образом бывает мнение истинное и ложное, и нам ничто не мешает в том, на что прежде мы досадовали. Подтвердишь это, или как поступишь?

Теэт. Так.

Сокр. Стало быть, от положения: что знаешь, того не знаешь, мы отделались,· ибо, приобретши нечто, никогда не случается не приобрести этого, ошиблись ли мы в чем, или не ошиблись. Страшнее, по-видимому, представляется мне другое положение.

Теэт. Какое?

Сокр. Если обмен знаний будет ложным мнением.

Теэт. Да как же?

Сокр. Страшно, во первых, то, что имеющий знание о чем-нибудь не знает этого самого,—не знает не незнанием, а своим о себе знанием; во вторых опять, мнить, что другое есть это, а это—другое.—Как не велика несообразность полагать, что, когда знание привходит, душа не имеет никакого знания, но все не знает? Из этого основания ничто не препятствует заключить, что и привзошедшее незнание заставляет нечто знать, и слепота—видеть, если знание заставит иногда кого-нибудь не знать.

Теэт. Может быть, не хорошо мы положили, Сократ, понимая птиц только как знания: надлежало представлять, что вместе с ними летают в душе и незнания, и что ловец, хватая иногда знание, иногда незнание относительно той же вещи, мнит ложно незнанием, а справедливо—знанием.

Сокр. Не легко, конечно, не хвалить тебя, Теэтет; однако рассмотри опять, что ты сказал. Пусть будет так, как говоришь: взявший-то незнание будет, полагаешь, иметь ложное мнение? Не так ли?

Теэт. Да.

Сокр. Не думая впрочем, что он ложно мнит.

Теэт. Как же.

С.

200.

420

В.

С.

Сокр. А справедливо,—и будет в том убеждении, что он знает то, в отношении к чему солгал.

Теэт. Почему не так.

Сокр. Следовательно будет думать, что он поймал знание, а не незнание.

Теэт. Явно.

Сокр. Поэтому, долго ходя вокруг, мы опять пришли к прежнему недоумению. Ведь тот обличитель засмеется теперь и скажет: полагаете ли вы, почтеннейшие, что знающий то и другое,—знание и незнание,—думает, что знаемое им есть нечто отличное от всего, что он знает? Или не знающий ни того ни другого мнит, что не знаемое отлично от всего, чего он не знает? Или, это зная, а того не зная, знаемое принимает он за не знаемое, а незнаемое— за знаемое? Или снова скажете мне, что по отношению к познаниям и незнаниям есть опять знания, приобретший которые запер их в других каких-то смешных голубятнях, или восковых слепках, и знает, пока приобрел, но не имеет их в душе под рукою? Так-то вы, не делая больше ничего, принуждены тысячекратно возвращаться к тому же! Что будем отвечать на это, Теэтет?

Теэт. Но,—клянусь Зевсом, Сократ,—я не нахожу, что тут говорить.

Сокр. Так не хорошо ли укоряет нас исследование, дитя, показывая, что мы неправильно ищем ложного мнения прежде знания, которое оставили? Ведь первое невозможно знать, пока не возьмешь по надлежащему знания, что такое оно.

Теэт. В настоящем случае необходимо думать так, как ты говоришь.

Сокр. Что же будет знание? спросит кто-нибудь опять сначала. Ведь мы, вероятно, не будем же отказываться от этого вопроса?

Теэт. Всего менее, если только ты-то не откажешься.

421

Сокр. Скажи же, как нам лучше отвечать, чтобы всего менее противоречить самим себе?

Теэт. Как мы взялись прежде, Сократ; потому что я Е. не представляю ничего другого.

Сокр. Как?

Теэт. Сказать, что истинное мнение есть знание. Ведь истинное-то мнение безошибочно, и что бывает согласно с ним, все то хорошо и прекрасно.

Сокр. Проводник чрез реку говорит, Теэтет: вода сама 1) покажет. Так-то и мы: если будем исследывать предмет на ходу, исследуемое скоро само откроет, в чем заключается препятствие; а когда будем стоять, ничто не откроется.

Теэт. Ты правильно говоришь; пойдем же и будем рассматривать.

Сокр. Но тут-то коротко рассматривание: целое искусство 2) удостоверяет тебя, что истинное мнение не есть знание.

Теэт. Как так? Что это за искусство?

Сокр. Искусство великанов в мудрости, которых называют риторами и дельцами в судах. Ведь они своим искусством убеждают не уча, а заставляя мнить, что им угодно. Разве это, думаешь, какие-то такие сильные учители, что не много утечет воды, как они удовлетворительно докажут истину событий даже тем, которые и не видели ограбленных, или испытавших иное насилие?

Теэт. Никак не думаю; но убеждать, убеждают.

201.

В.

1) Вода сама покажет, ἄρα δείξειν αὐτό. Так отвечает проводник чрез реку, ведущий кого-нибудь вброд, когда с берега кричат ему: «глубоко, вода высока»! Этим сравнением Сократ хочет выразить ту мысль, что постепенное раскрытие предмета само покажет, что в нем есть истинного или ложного. Schol. Ruhnken. р. 33 и 133. S u i d а s, t. 1, р. 385 et al.

2) Сократ говорит, что искусство ораторское и судебное показывают, как несходны между собою правильное мнение и знание; ибо часто случается, что судья, не совсем наученный оратором, а только ослепляемый искусными оборотами речи, дает правильные приговоры.

422

С.

Сокр. А убеждать не значит ли, говоришь, заставить мнить?

Теэт. Как же.

Сокр. Но не правда ли, что когда судьи справедливо бывают убеждены в том, что можно знать только видев шему, а иначе нельзя, тогда, судя о деле по слуху и получив истинное мнение, они, при своем праве на убеждение, судят без знания, если судят хорошо?

Теэт. Без сомнения.

Сокр. А если бы истинное мнение и знание были одно и то же, друг мой, то судья совершенный никогда не мнил бы право без знания. Видно, они отличны одно от другого.

Теэт. Теперь пришло мне на мысль то, Сократ, что я слышал от кого-то, но забыл-было. Он сказал, что истинное мнение с умом есть знание 1), а без ума— отлично от знания. И в чем не представляется ума, то не познаваемо,—так называл он это,—а в чем представляется, то познаваемо.

Сокр. Ты говоришь очень хорошо. Но скажи, как различается у тебя познаваемое и не познаваемое: одинаково ли слышали об этом я и ты?

Теэт. Не знаю, в состоянии ли буду раскрыть это. Но если бы говорил кто другой, то, думаю, следовал бы.

Сокр. Выслушай же один сон вместо другого. Я, кажется, тоже слышал от кого-то, что первые как бы стихии, из которых сложены как мы, так и все прочее, не имеют ума; потому что можно наименовать отдельно каждую стихию только саму по себе, а прибавить, что такое она есть, или не есть, ничего нельзя; можно приписывать

202. ей существование или несуществование, а поставлять ее в отношение не должно, если говорится о ней одной, поколику

1) Здесь Теэтет предлагает третье и последнее определение знания, говоря, что знание есть истинное мнение с умом, μετὰ λόγου. Сократ рассматривает это определение и особенное внимание обращает на прибавочный термин— μετἀ λόγου.

423

не должно быть прилагаемо к ней ни это, ни то, ни отдельное, ни одно, ни таково, ни многое другое подобное. Ведь это бегучее относится ко всему и отлично от того, к чему прилагается; а между тем, если бы возможно было говорить о самой стихии и иметь соответствующее ей выражение,—надлежало бы говорить без всего другого. Но теперь из первых стихий словом ничего означить нельзя, ибо сюда ничто не идет, кроме имени: стихия имеет только имя, а вещи, сложенные из стихий, как сами переплетены, так и имена их переплелись, и стали речью; ибо сущность речи есть сплетение имен. Таким образом стихии не умственны 2) и не познаваемы, но чувствопостижимы; а слоги познаются, выражаются, и доступны истинному мнению. Поэтому кто принимает истинное мнение о чем-нибудь без ума, того душа относительно этого предмета держит, конечно, истину, однако ж не знает его: ибо человек, не могущий ни дать, ни принять отчета в известном предмете,—не знаток того предмета; а кто присоединяет ум, тот может все это знать, и совершенно способен к знанию. Так ли слышал ты это сновидение, или иначе?

Теэт. Точно так.

Сокр. Что же? нравится ли тебе, и положишь ли так, что знание есть истинное мнение с умом?

Теэт. Очень охотно.

Сокр. Ужели же однако теперь, в этот день, Теэтет, приобрели мы то, чего многие мудрецы давно уже искали, и, прежде чем нашли, состарились?

Теэт. Мне по крайней мере кажется, Сократ, что теперь сказанное сказано хорошо.

Сокр. Да походит, что так и есть; ибо что за знание было бы без ума и правильного мнения? Впрочем в том, что сказано, одно нечто мне не нравится.

В.

С.

¹ Стихии не умственны, ἀλογα, т. е. λόγον οὐκ ἕχοντα,—не принимают никакого определения.

424

Е.

203.

В.

Team. Что именно?

Сокр. Кажется, слишком отважно—говорить, будто стихии не познаваемы, а род слогов познаваем.

Теэт. А разве это неправильно?

Сокр. Да надобно узнать. Ведь на примеры, которыми сказавший все это пользовался, мы смотрим, как на ручательство за положение.

Теэт. На какие примеры?

Сокр. На стихии и слоги грамоты. Разве говоривший то, что мы говорим, смотрел, думаешь, на иное, что так сказал?

Теэт. Нет, на это.

Сокр. Возьмемся же за них снова и испытаем, а особенно испытаем самих себя, так, или не так понимаем мы грамоту. Ну-ка, сперва это: действительно ли слоги заключают в себе нечто умственное, а стихии не умственны?

Теэт. Может быть.

Сокр. Конечно; и мне представляется. Если бы, по крайней мере, кто о первом слоге Сократа спросил так: Теэтет! скажи, что такое Со,—как отвечал бы ты?

Теэт. Отвечал бы, что—С, О.

Сокр. И не указал ли бы в этом умственную сторону слога?

Теэт. Указал бы.

Сокр. А ну-ка, скажи так и об умственной стороне С.

Теэт. Да как же спрашивать 1) о стихии стихии? Ведь С-то, Сократ, относится к числу безгласных; это— только шум свистящей гортани; а вот в опять—ни звук, ни шум, ни состав из многих стихий. Поэтому весьма хорошо называть их неумственными, и из них семь,

1) Платон делил буквы на гласные, согласные и полугласные. Первые называются φωνἡεντα, согласные—ἄφθογγα или ἄφωνα, а полугласные ἡμίφωνα, μέσα, или φωνῆς μὲν οὕ, φθόγγου δὲ μετέχοντα (Cratyl. p. 424 C); φωνήεντα μεν οὔ, οὐ μέντι γε ἄφθογγα (Phileb. p. 18 С). И так, в этом месте сигма есть ἄφωνον, но не ἄφθογγον.

425

самые выразительные, имеют только звук, а умственности—никакой.

Сокр. Стало быть, это-то, друг мой, мы правильно постановили относительно знания.

Теэт. Очевидно.

Сокр. Что же теперь? то-то правильно ли доказали мы, что стихия не познаваема, а слог познаваем?

Теэт. Вероятно.

Сокр. Постой-ка: слогом обе ли стихии называем мы,— и все, если таких стихий будет больше двух,—или одну какую-то идею, происшедшую из соединения их?

Теэт. Мне кажется, все вместе.

Сокр. Смотри же на две стихии: С и О. Обе они составляют первый слог моего имени. Правда ли, что кто знает этот слог, тот знает обе их?

Теэт. Почему не так.

Сокр. Следовательно, он знает С и О.

Теэт. Да.

Сокр. Что же? стало быть, не знает ни той, ни другой, и, никоторой не зная, знает обе?

Теэт. Но это странно и несообразно, Сократ.

Сокр. Однако ж если уж необходимо знать ту и другую тому, кто будет знать обе, то намеревающемуся узнать некогда слог необходимо знать наперед все вместе стихии; и таким образом прекрасное наше положение убежит бегмя.

Теэт. И притом еще вдруг.

Сокр. Потому что мы не хорошо бережем его. Может быть, слогом-то надобно почитать не стихии, а составившийся из них один какой-то вид, имеющий одну собственную свою идею, отличную от стихий.

Теэт. Конечно; и это должно быть гораздо вернее, чем то.

Сокр. Надобно рассмотреть, и не выдавать так малодушно положения великого и важного.

С.

426

204.

В.

С.

Теэт. Да, не выдавать.

Сокр. Пусть же будет так, как теперь говорим. Слог есть одна идея, составившаяся из отдельных сгармонированных между собою стихий;—пусть будет так и в грамоте, и во всем ином.

Теэт. Конечно.

Сокр. Но та идея не должна иметь частей.

Теэт. Почему же?

Сокр. Потому что в чем были бы части, в том целое необходимо состояло бы из всех частей. Разве ты не говоришь, что и целое, составившееся из частей, есть один некоторый вид, отличный от всех их?

Теэт. Говорю.

Сокр. А всем-то и целым то же ли называешь ты, или отличное одно от другого?

Теэт. Ясно я, конечно, не представляю этого; но так как ты велишь с готовностью отвечать, то отважно говорю, что—отличное.

Сокр. Готовность-то, Теэтет, права; а прав ли и ответ,—посмотрим.

Теэт. Да надобно-таки.

Сокр. И так целое, как говоришь ты теперь, отлично от всего?

Теэт. Да.

Сокр. Что же будет? различаются ли между собою «все части» и «все»? Когда, например, мы говорим: один, два, три, четыре, пять, шесть, и опять: дважды три, или трижды два, или четыре и два, или три, два и один,—всеми этими числами то же ли высказываем, или отличное?

Теэт. То же.

Сокр. Иное ли что, чем шесть?

Теэт. Не иное.

Сокр. Поэтому каждым выражением высказываем все шесть?

Теэт. Да.

427

Сокр. С другой стороны, высказывая все части, мы ничего не говорим?

Теэт. Необходимо.

Сокр. То есть, ничего более, как шесть?

Теэт. Ничего.

Сокр. Стало быть, в том-то, что состоит из числа, словами: «все» и «все части» называется то же?

Теэт. Видимо.

Сокр. Мы говорим об этом именно так: число плетра и плетр—то же. Не правда ли?

Теэт. Да.

Сокр. Таким же, конечно, образом и стадии?

Теэт. Да.

Сокр. Даже число войска и войско, и все подобное?—потому что все число есть все существо каждого числа.

Теэт. Да.

Сокр. А число отдельностей, вероятно, не иное что, как Е. части?

Теэт. Не иное.

Сокр. Стало быть, все имеющее части состоит из частей?

Теэт. Видимо.

Сокр. Но мы согласились, что все-то части суть все, если и все число будет все.

Теэт. Так.

Сокр. Следовательно целое не состоит из частей; по тому что, будучи всеми частями, оно было бы все.

Теэт. Видно, что не состоит.

Сокр. Но часть есть ли часть чего иного, что есть, или целого?

Теэт. Часть всего-таки.

Сокр. Мужественно, право, борешься ты, Теэтет. Все же не тогда ли есть это самое «все», когда из него ничто не убыло?

Теэт. Необходимо.

205.

428

В.

С.

Сокр. А целое не то же ли будет, от чего ничто никак не отступает? Когда же от чего что отступило,— не будет ни целого, ни всего, так как они—то же, и из того же вместе происходят.

Теэт. Мне кажется теперь, что все и целое ничем не различаются,

Сокр. Разве не говорили мы, что в чем есть части, в том целое и все будут все части?

Теэт. Конечно.

Сокр. Так возвратимся к тому, за что я сейчас взялся: если слог не есть стихии, то не необходимо ли, чтобы он заключал в себе стихии не в значении своих частей,—а иначе, будучи то же с ними, он, подобно им, не будет познаваем?

Теэт. Так.

Сокр. Не для того ли, чтобы не было этого, и положили мы, что слог отличен от стихий?

Теэт. Да.

Сокр. Что же? если стихии не суть части слога, то можешь ли указать на что иное, что служит-таки частями слога,—и однако ж это не стихии его?

Теэт. Никак не могу. Ведь если бы, Сократ, я допустил в нем частицы, то смешно было бы, оставив стихии, обратиться к иным стихиям.

Сокр. В самом деле, Теэтет; по смыслу настоящего рассуждения выходит, что слог есть одна какая-то идея, не имеющая частей.

Теэт. Вероятно.

Сокр. Помнишь ли, друг мой, немного прежде мы признали за хорошее слово и согласились, что первое, из чего слагается прочее, не имеет стороны умственной, так как отдельное само по себе не сложно, и что правильно нельзя приписать ему ни бытия, ни качества, так как эти слова отличны от него и чужды ему,—и эта-то причина делает его неумственным и не познаваемым?

429

Теэт. Помню.

Сокр. И иная ли какая, кроме нее, причина тому, что то первое одновидно и не имеет частей? Ведь я не вижу иной.

Теэт. Да и не представляется.

Сокр. И так, слог-вид, если он не имеет частей и есть одна идея, не совпадает ли в одно с тем первым?

Теэт. Совершенно.

Сокр. Стало быть, если слог есть много стихий и нечто целое, которого они—части, то и стихии и слоги, как скоро все части оказались то же с целым, равно познаются и выражаются.

Теэт. И очень.

Сокр. А когда он—одно и не имеет частей, в нем видна равным образом стихия неумственная и не познаваемая; потому что та же причина сделает их такими.

Теэт. Иначе сказать не могу.

Сокр. Следовательно мы не примем слов того, кто говорил бы, что слог познается и выражается, а стихия— напротив.

Теэт. Не примем, если следовать за ходом речи.

Сокр. Что же опять? говорящего противное не будешь ли ты более принимать, основываясь на своем сознании в изучении грамоты?

Теэт. На каком?

Сокр. Когда учился, ты ничего более не делал, как и зрением и слухом старался различать стихии, каждую саму по себе,—чтобы положение их не сбивало тебя, ни в письме, ни в речи.

Теэт. Ты говоришь весьма справедливо.

Сокр. У цитриста же совершенно научился, думаю, не иному чему, как уметь следовать за каждым звуком, от какой струны происходит он: а этих звуков не счел ли бы всякий стихиями музыки?

Теэт. Не иным чем.

206.

430

С.

Сокр. Стало быть, если от тех стихий и слогов, в которых мы сами опытны, должно заключать и к иным, то род стихий, скажем, может быть познаваем гораздо яснее и тверже, чем род слога, относительно совершенного изучения каждой науки. Поэтому кто сказал бы, что слог познаваем, а стихия по природе не познаваема, тот, подумали бы мы, волею-неволею шутит.

Теэт. Без сомнения.

Сокр. Впрочем на это можно, мне кажется, привести и другие доказательства; но предполагаемое не забудем направлять к поверке того, какую силу имеют повторяемые иногда слова, что умственность, привходящая в истинное мнение, бывает совершеннейшим знанием.

Теэт. Да, надобно смотреть.

Сокр. Давай же. Что означается у нас умственностью? Мне кажется, из трех значений, она имеет одно.

Теэт. Из которых трех?

Сокр. Первое будет то, когда кто свою мысль выражает голосом посредством, глаголов и имен, изображая мнение потоком устной речи, как бы в зеркале или воде. Или тебе не кажется, что такая умственность (λόγος) бывает?

Теэт. Кажется. Ведь именно того, кто так делает, мы называем умствователем (λέγειν).

Сокр. И это-то скорее или медленнее может делать всякий,—может давать понять, что кажется ему относительно каждого предмета, кроме разве немого или глухого от рождения. А таким образом все, имеющие о чем-нибудь правильное мнение, окажутся мнящими это с умом, и правильное мнение нигде не будет являться без знания.

Теэт. Правда.

Сокр. Поэтому, не будем пока легкомысленно порицать человека, произнесшего рассматриваемое теперь определение знания, будто он ничего не сказал. Ведь может быть, говоря, он не это говорил, но, на вопрос о чем-либо

431

отдельном,—что такое оно,—дал вопрошающему ответ посредством стихий.

Теэт. Как бы это, например, Сократ?

Сокр. Например, и Исиод говорит 1) о колеснице, что она построена из ста деревянных частей. Этих частей я не мог бы перечислить, да, полагаю, и ты тоже; однако ж, кто спросил бы нас, что такое колесница, мы довольны были бы своим ответом, если бы могли указать на колеса, на оси, на кузов, на парапеты, на ярмо.

Теэт. Конечно.

Сокр. А тот-то, может быть, нашел бы нас смешными, что отвечаем посложно, как если бы отвечали на вопрос о твоем имени, хотя мы думаем и говорим, что говорим, правильно, и почитаем себя грамотными, умея грамотно произносить слово, служащее Теэтету именем. Между тем ни о чем нельзя говорить с знанием, пока не будет ограничен предмет посредством стихий, при истинном мнении, о чем уже сказано было и прежде.

Теэт. Да, сказано.

Сокр. Так-то и о колеснице мы имеем, конечно, правильное мнение; но кто может разложить ее сущность на те сто частей, тот; взяв это и к истинному мнению присоединив умственность, вместо искусственного мнителя, по определении целого стихиями, становится знатоком относительно сущности колесницы.

Теэт. И это, тебе кажется, хорошо, Сократ?

Сокр. Если кажется тебе, друг мой, и если умственность принимаешь ты, как путь стихии отдельного предмета; а о неумственности в слогах или еще в больших сочетаниях скажи мне, чтобы нам рассмотреть это.

Теэт. Но я вполне принимаю.

Сокр. Почитаешь ли ты знатоком кого бы то ни было,

207.

В.

С.

1) HesiodiОрр. et Dies у. 454: Νὴπιος, οὐδὲ τὸ γ’ οἶδ’, ἑκατὸν δέ τε δοὑράθ’ ἀμάξης.

432

Е.

208.

В.

когда ему кажется, что то же относится иногда к тому же, иногда к другому,—или, когда тому же, по его мнению, принадлежит иногда одно, иногда другое?

Теэт. Нет, не почитаю, клянусь Зевсом.

Сокр. Так ты не помнишь, что, при начальном изучении грамоты, делали то же и ты и другие?

Теэт. Не на то ли указываешь ты, что стихией того же Е. слога мы почитали иногда одну, иногда другую букву, и ту же стихию полагали относящеюся иногда к одному, иногда к другому слогу?

Сокр. На это самое.

Теэт. Клянусь Зевсом, не помню, да и не думаю, что такие знают.

Сокр. Так что же? когда в то время пишет кто-нибудь θεαίτητος и, полагая, что надобно писать Θ и Ε, так и будет писать, а намереваясь написать Θεόδωρος, думает, что надобно писать Т и Ε, да так и напишет,—скажем ли, что он знает первый слог ваших имен?

Теэт. Но мы сейчас согласились, что такой еще не знает.

Сокр. А препятствует ли ему что быть таким относительно и второго, и третьего, и четвертого слога?

Теэт. Ничто не препятствует.

Сокр. Не тогда ли будет писать он имя θεαίτητος с правильным мнением, соответственно употреблению стихии, когда будет писать по порядку?

Теэт. Это-то явно.

Сокр. Значит, еще не имея познания, а имея, как говорим, правильное мнение?

Теэт. Да.

Сокр. С правильным мнением показывая тоже и умственность; потому что писал, держась пути стихии, а это признали мы умственностью?

Теэт. Правда.

Сокр. Стало быть, есть, друг мой, правильное мнение

433

с умственностью, которого еще не следует называть знанием.

Теэт. Должно быть.

Сокр. Так мы были богаты, как видно, во сне, когда думали, что имеем самое верное понятие о знании. Или не будем еще обвинять себя. Может быть, иной не так определит его, но из трех видов возьмет остальной, из которых один какой-то, говорили, брал он в расчет, определяя знание, как правильное мнение с умом.

Теэт. Ты правильно вспомнил; в самом деле остается еще одно. Первое было как бы изображением мысли в голосе; второе, высказанное сейчас,—путем стихии к целому; а под третьим что разумеешь ты?

Сокр. Что будут разуметь й многие: то есть, показание какого-нибудь признака, которым отличается от всего то, о чем спрашивается.

Теэт. Каким и от чего взятым объяснишь ты мне это примером?

Сокр. Для примера, если хочешь, я нахожу достаточным указать тебе на солнце, именно с той стороны, что оно есть самое светозарное из небесных тел, движущихся вокруг земли.

Теэт. Конечно.

Сокр. Возьми-ка 1), для чего это сказано. Бывает, как мы сейчас говорили, что, как скоро берешь ты разницу отдельного предмета, которою отличается он от других предметов, ты возьмешься, как некоторые говорят, за ум (λόγον); а пока касаешься чего-нибудь общего,— у тебя будет ум относительно того, что представляется тебе в общности.

С.

¹ Сократ заключает свое рассуждение так: λόγος есть определение, которым описываются частные качества известной вещи и показывается, чем она отличается от других подобных вещей. Напротив, δόξα никогда не имеет в виду чего либо частного, но всегда направляется к общему.

434

Е.

209.

В.

Теэт. Понимаю; и, мне кажется, ты хорошо называешь это умом.

Сокр. И так, кто к правильному мнению о какой-нибудь вещи присоединяет разницу ее от прочих вещей, тот будет знатоком ее, тогда как прежде был ее мнителем.

Теэт. Говорим-то, конечно, так.

Сокр. Но теперь, Теэтет, приблизившись к этому положению, я точно будто стал подле перспективной картины,— ровно ничего не замечаю: а пока оно находилось вдали, по-видимому, говорило мне что-то.

Теэт. Это что еще?

Сокр. Я скажу, если буду в состоянии. Имея о тебе правильное мнение, да если присоединю твой ум,—я действительно знаю тебя; а когда нет,—вожусь одним мнением.

Теэт. Да.

Сокр. Но ум-то был истолкованием твоего отличия.

Теэт. Так.

Сокр. Посему, водясь только мнением, не правда ли, я не касался своею мыслью ни одного из признаков, которыми ты отличаешься от других?

Теэт. По-видимому, нет.

Сокр. Стало быть, я мыслил что-то общее, что принадлежит не больше тебе, как и другим.

Теэт. Необходимо.

Сокр. Объясни же, ради Зевса: как это в таком случае я мнил больше тебя, чем другого кого-нибудь? Положим, в самом деле, я размышлял бы: это Теэтет; он—человек, у него есть нос, глаза, рот,—и таким образом пересчитал бы поодиночке все твои члены. Такое размышление заставило ли бы меня представлять больше Теэтета, чем Феодора, или, по пословице, последнего из мизийцев 1)?

1) Последний из мизийцев, Μυσῶν ἔσχατος,—пословица, прилагаемая к человеку самому ничтожному. Cicer, pro Flacco, 27: quid in graeco ser-

435

Теэт. Как можно!

Сокр. А если я буду мыслить о человеке, что у него не просто есть нос и глаза, но что нос его туп, а глаза выкатившиеся, то мое мнение будет ли больше о тебе, чем обо мне, или о других таких же?

Теэт. Нет.

Сокр. И не прежде, думаю, устоится в моем мнении Теэтет, как тогда, когда эта тупость отпечатлеется в моей памяти признаком, отличающим ее от других тупостей, которые видал я, равно как и прочие, принадлежащие тебе черты; так, чтобы она, если я встречусь с тобою завтра, напомнила мне о тебе и заставила относительно тебя составить правильное мнение.

Теэт. Весьма справедливо.

Сокр. Стало быть, правильное мнение о каждом предмете вращается около различия.

Теэт. Очевидно.

Сокр. И так, прилагать ум к правильному мнению— что еще будет? Ведь если бы приказывали иметь мнение о том, чем отличается нечто от другого, то это приказание было бы смешно.

Теэт. Почему?

Сокр. Потому что оно предписывало бы нам иметь правильное мнение о предметах, как различаются они от других предметов, тогда как мы получили уже правильное о них мнение, если находим, в чем состоит их различие от других. А отсюда вышло бы поворачивание скиталы, либо песта,—вышла бы, по пословице, просто болтовня; и о таком приказании нельзя было бы ничего Е. сказать, а можно бы справедливее назвать его приказанием слепого. Ведь приказывать взять то, что уже держим,

С.

mone tam tritum et celebratum est, quam si quis despicatui ducitur, ut Mysqrum ultimus esse dicatur.

436

210.

В.

С.

для изучения того, о чем уже имеем мнение, по истине, свойственно человеку темному.

Теэт. Скажи же, о чем хотел ты говорить, предложив мне сейчас свой вопрос?

Сокр. Если приложением ума, дитя, предписывается знание, а не мнение о различии, то это приятное дело будет прекраснейшим из всех положений о знании. Потому что знать, вероятно, есть получить знание. Не так ли?

Теэт. Да.

Сокр. И так, на вопрос, что есть знание, это положение, как видно, будет отвечать: правильное мнение, с знанием отличия; ибо, по силе его, в том-то и должно состоять принятие ума.

Теэт. Вероятно.

Сокр. А ведь вполне глупо, ища знания, называть его правильным мнением, с знанием или различия, или чего бы то ни было. Стало быть, знание, Теэтет, не есть ни чувство, ни истинное мнение, ни ум, соединенный с истинным мнением.

Теэт. Вероятно, не есть.

Сокр. Так ужели мы еще бременеем чем-нибудь и терпим, относительно знания, родильные боли, друг мой,— или все выродили?

Теэт. Но, клянусь Зевсом, благодаря тебе, я сказал больше, чем сколько во мне имелось.

Сокр. И повивальное наше искусство не признало ли все это за фальшивое порождение, не стоющее воспитания?

Теэт. Совершенно так.

Сокр. И так, если после этого ты возьмешься, Теэтет, обременеть чем-нибудь иным и будешь рождать, то, благодаря нынешнему исследованию, окажешься полным плодов лучших; а когда останешься празден, то будешь менее тяжел для тех, £ которыми обращаешься, и сделаешься благоразумно кротким, не думая, что знаешь то, чего не знаешь. Вот это только и есть, что может мое

437

искусство,—больше ничего; и ничто мне не известно из того, что известно нынешним и прежде бывшим великим и дивным мужам. Это бабничанье как я, так и мать моя получили от богов,—она в пользу женщин, а я— в пользу юношей, людей благородных и всех красавцев. Но теперь пора мне идти в портик царя, по случаю доноса, который сделал на меня Мелит. Завтра поутру, Феодор, я опять приду сюда.

Страница сгенерирована за 0.12 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com