Платон Соперники

132.

В.

Вошел я в школу грамматиста Дионисия ¹ и увидел там, по-видимому, благовоспитаннейших из юношей, с их отцами и любителями ². Случилось, что в то время два мальчика спорили между собою, а о чем,—я не довольно расслушал: казалось только, будто или об Анаксагоре, или об Инопиде ³. Они, заметно, описывали круги и, разводя руками, старались движением их выразить какие-то наклонения ⁴.

Тогда я—а мне пришлось сидеть подле любителя одного из них—толкнул его локтем и спросил: о чем эти мальчики так серьезно рассуждают? Видно, велик и прекрасен предмет, прибавил я, о котором идет у них такая серьезная беседа.—Какой там великий и прекрасный! отвечал он; говорят о небесных явлениях и вдаются в философское пустословие.—Удивившись его ответу, я сказал: молодой человек! разве стыдно, кажется тебе, философствовать? Иначе зачем говоришь с такою досадою?—А другой—соперник его в любви, по случаю, сидевший близко, выслушав мой вопрос и его ответ, примолвил: ты не думаешь о своей пользе, Сократ, когда обращаешься с вопросами к такому, человеку, который философию почитает делом постыдным. Неужели не знаешь, что всю свою жизнь провел он, сгибая шею ¹, наполняя брюхо и предаваясь сну. Посему что иное, думаешь, будет он отвечать тебе, как не то, что философия есть дело постыдное? —Этот любитель наставлен был в музыке, а другой, которого он порицал,—в гимнастике ². И мне показалось, что другого, которого я спра-

С.

D.

Е.

133.

В.

С.

шивал, надобно оставить, потому что сам он выдавал себя опытным не в слове, а в деле, и расспросить первого, того, который брал на себя роль человека мудрейшего, чтобы, по возможности, получить от него пользу. Итак, я сказал, что вопрос предложен был мною всем вообще; поэтому, если ты думаешь ответить лучше, чем он, то я спрашиваю тебя о том же самом, о чем и его:—кажется ли тебе, или нет, что философствовать—дело прекрасное?

Едва только начали мы говорить, мальчики, услышав нас, замолчали, прекратили свой спор и стали нас слушать. Что почувствовали при этом влюбленные,—не знаю: но я был поражен; потому что молодость и красота всегда почти ¹ поражают меня. Казалось, впрочем, что и другой: был под пытками не меньше моего, и потому весьма почтительно отвечал мне.—Ведь если бы, Сократ, говорил он, и я думал, что философствовать стыдно, то не мог бы назвать человеком ни себя, ни другого, имеющего такое настроение, указав при этом на своего соперника и говоря громко, чтобы слышал его любимый ин мальчик. — А я сказал ему: стало быть, философствовать, по твоему мнению,—хорошо?—И конечно, отвечал он.—Но что? спросил я: кажется ли тебе, что возможно знать, прекрасно или постыдно какое-нибудь дело, не узнав наперед, что такое оно?— Невозможно, сказал он.—Следовательно, ты знаешь, примолвил я, что значит — философствовать? — И очень, отвечал он. — Что же это такое? спросил я. — Что иное, как не дело, указываемое Солоном? Ведь Солон в одном месте говорит ¹:

Старею, многому во все дни научаясь.

И мне кажется, что намеревающийся философствовать, — молод ли он, или стар,—всегда должен изучать что-нибудь одно, так чтобы знать в жизни как можно более.—С первого раза я подумал, что эти слова нечто значат, и потому, несколько поразмыслив, спросил его: не почитаешь ли ты философии многознанием?—А он в ответ: и очень.—Но представляется ли тебе., спросил я опять, что философия есть дело только прекрасное, или и доброе?—И очень доброе, отвечал он.—А в одной ли философии усматриваешь эту особенность, или таковы и другие занятия? Например, любовь в гимнастике почитаешь ты расположением не только прекрасным, но и добрым, или нет?—Об этом, сказал он очень иронически,—на-двое: для этого пусть будет сказано, говорит, что она—ни то ни сё; а для тебя, Сократ,—почитаю ее делом прекрасным и добрым.—Но думаешь ли, что в гимназиях многотруженичество есть свидетельство любви к гимнастике?—Конечно, отвечал он; равно как и в философствовании многознание я почитаю любовью к мудрости ¹.— Потом я сказал: кажется ли тебе, что любители гимнастических упражнений желают чего-нибудь другого, кроме того, что может улучшать их тело?—Этого, отвечал он.

—А правда ли, спросил я, что большие труды улучшают тело?

—Да как же небольшими-то трудами мог бы кто улучшить его?—Тут мне показалось, что любитель гимнастических упражнений возбужден уже помогать мне своею опытностью в гимнастике. Поэтому я спросил другого: а ты-то что же молчишь у нас, почтеннейший, когда он говорит это? Не кажется ли и тебе, что люди улучшают свои тела скорее большими трудами, чем умеренными?—Я думал, Сократ, как вообще говорят об этом, отвечал он, и теперь знаю, что

D.

B.

134.

С.

D.

E.

136.

в улучшают тело труды умеренные ¹; а почему?—вот тебе человек, от забот незнающий ни сна, ни пищи, ни гибкости в шее, ни полноты в теле.—Когда он сказал это,— мальчики выразили удовольствие и засмеялись, а тот покраснел. — Потом я сказал: что? ты уже соглашаешься, что и не большие и не малые труды улучшают человеческое тело, а умеренные? Неужели хочешь пустить свое слово в борьбу с нами двумя?—А он в ответ: побороться с этим мне было бы приятно, и я знаю, что мог бы помочь сказанному иною положению, хотя бы даже предложил я другое, еще слабее теперешнего; это ничего не значит: но с тобою спорить против убеждения не имею надобности, и соглашаюсь, что благосостояние человеческому телу доставляют труды не большие, а умеренные.—А что пища? спросил я: когда она—в меру, или когда ее много?—Согласился и касательно пищи. Потом я заставлял его согласиться и во всем прочем относительно тела, что, то есть, полезнее ему умеренное, а не большое и не малое,—и он признал умеренное. Что же теперь касательно души? спросил я: умеренное ли полезно ей в вещах предлагаемых, или неумеренное?—Умеренное, отвечал он.—Но одно из вещей, предлагаемых душе, не суть ли науки?—Согласился.—Стало быть, и в науках полезно умеренное, а не многое?—Подтвердил.—Но кого спрашивая, спросили бы мы справедливо об умеренных трудах и об умеренной пище относительно тела?— Мы согласились все трое, что врача и педотрива.—Кого опять о посеве семян,—сколько их нужно в меру?—И тут согласились, что земледельца.—Но о засаждении души науками и о засевании ее, кого спрашивая, спросили бы мы справедливо, —сколько и каких будет в меру?—Тут уже все мы пришли в затруднение.—И вот я, шутя, спросил их: хотите ли,—

так как мы теперь в недоумении,—спросим этих мальчиков? Или, может быть, нам стыдно, как тем женихам, которые, по словам Омира ¹, не соглашались, чтобы кто другой натянул им лук.

Видя, что они моим вопросом приведены в отчаяние, я попытался рассмотреть его иначе и сказал: какие особенно предполагаем мы науки, которые должен изучать человек философствующий, если ему нужны не все и не многие?— На этот вопрос мудрейший отвечал: прекрасно было бы и прилично знать те науки, с которыми можно бы внести в философию больше славы. Философия украшалась бы величайшею славою, если бы казалась опытною во всех науках, а не то,—по крайней мере в весьма многих и особенно важнейших, изучая в них то, что изучать прилично людям свободным, то есть все, относящееся к мыслящей силе, а не к ручной работе ².—Так ли ты разумеешь это, как бывает в деде строительном? Там отличного плотника можно нанять за пять или за шесть мин: а архитектора не наймешь и за десять тысяч драхм; их немного во всей Элладе. Не такое ли нечто говоришь ты? — Выслушав меня, он согласился, что и сам так думает. — Потом я спросил его: не невозможное ли дело — одному и тому же человеку изучить даже только две науки, не говоря уже о многих и важнейших? — Но ты не так понимай меня, Сократ, примолвил он, как бы я говорил, что философствующему надобно владеть каждою наукою, так чтобы, то есть, в известной науке был он мастер, но лишь сколь-

В.

С.

D.

Е.

136.

ко прилично человеку свободному и образованному, чтобы, следуя заречью мастера больше других, мог он присоединить и собственную мысль, и таким образом казался приятнее и мудрее в сравнении с теми, которые всегда присутствуют ¹ при рассуждениях и делах, имеющих отношение к известным наукам.—А я, так как все еще недоумевал, что хотелось ему выразить, сказал: Понимаю ли я, что разумеешь ты под именем философа? Мне кажется, ты говоришь, каковы на поприще пентатлы ² в сравнении с скороходами и борцами: те хотя и отстают ³ от этих в обычных им подвигах, и сравнительно с ними занимают вторую степень; за то первенствуют пред прочими подвижниками и побеждают их. Может быть, такое что-нибудь, по твоему мнению, делает и философствование в тех людях, которые преданы ему. Относительно разумения,—они в науках отстают от первых, но занимая второе место, одолевают других: так что человек философствующий бывает по всему подвысшим ⁴. По-видимому, на та-

кое нечто указываешь ты. — А ведь хорошо, кажется мне, Сократ, составил ты понятие о философе, уподобив его пентатлу ¹. Он в самом деле таков, что не порабощается никакому делу и ни над чем не трудится до точности; так что этим одним хотя и отстает от занятия всех других, каковы, например, мастера, однако ж в меру всего касается.

После этого ответа, я, желая ясно узнать, что он говорит, спросил его: людей добрых полезными ли почитает он, или бесполезными ²?—Конечно полезными, Сократ, отвечал он.—Но правда ли, что если добрые полезны, то злые бесполезны?—Согласился.—Что ж? философов полезными ли почитаешь ты, или нет?—Он признал их полезными; и даже весьма полезными, говорит, почитаю их. — Давай же разузнаем, правду ли ты говоришь. К чему, нам полезны эти подвысшие? Ведь явно, что философ хуже каждого из лид, владеющих наукою.—Согласился.—Положим, сказал я, что либо самому тебе, либо кому из друзей твоих, о которых имеешь ты особенное попечение, случилось бы захворать: желая восстановить здоровье, того ли высокого философа привел бы ты в свой дом, или взял бы врача?—Того и другого, отвечал он. — Не говори мне: того и другого, примолвил я, но—кого особенно и прежде.—В том-то никто не будет сомневаться, что особенно и прежде—врача.—

В.

C.

D.

Е.

137.

А что? на застигнутом бурею корабле кормчему ли вверил бы ты себя и свое, или философу?—Кормчему.—Не так ли и во всем прочем,—пока есть какой-нибудь мастер,—философ бесполезен? — Явно, сказал он. — Так нужен ли нам теперь философ?Ведь у нас есть мастера, и мы согласились, что добрые полезны, а злые бесполезны.—Принужден был согласиться.—Что же? спрашивать ли тебя о том, что отсюда следует ¹. Нельзя ли предложить вопрос погрубее?— Спрашивай, о чем хочешь. — Не ищу ничего, кроме соглашения высказанных положений, примолвил я. Беседа шла так: мы согласились, что философия—дело прекрасное ², что философыдобры, и что добрые полезны, а злые бесполезны. Потом опять согласились, что философы,пока есть мастера, бесполезны; а мастера всегда есть. Не дано ли на это согласия?—Конечно, отвечал он.—Стало быть, мы, как видно, согласились, по крайней мере на твоем основании, что если философствовать значит быть знатоком наук по тому способу, о каком ты говоришь; то философы,пока между людьми есть науки ³, также злы (и бесполезны ⁴). Но как бы не на-

шлось, что они не таковы друг мой, и не открылось, что философствовать значит не то, что заниматься науками и, развлекаясь пытливостью, проводить жизнь в корпеньи и многознании, а нечто другое. Ведь мне думалось, что люди, занимающиеся науками, составляют ненавистный класс чернорабочих.

Мы яснее узнаем, правду ли я говорю, если ты ответишь на следующий вопрос: кто умеет правильно наказывать лошадей? те ли, которые делают их лучшими, или иные?— Которые делают лучшими.—Ну а собак—не улучшающие ли их умеют правильно и наказывать?—Да.—Стало быть,— та же наука как делает лучшими, так и правильно наказывает?—Полагаю, сказал он.—Что еще? та ли наука, которая делает лучшими и правильно наказывает,—эта ли самая различает добрых и худых, или иная?—Эта самая, сказал он.—Но захочешь ли то же принять и относительно людей? Та ли наука, которая делает их лучшими, эта ли самая и правильно наказывает и различает добрых от худых?—Конечно, отвечал он.—И которая одного, та и многих, а которая многих, та и одного?—Да.—То же ли в отношении к лошадям и ко всем другим животным?—Полагаю. — Какое же есть знание, правильно наказывающее в городах людей развратных и беззаконных? не судебное ли?—Да.—А иным ли каким называешь и справедливость ¹, или этим? — Не иным, а этим. — Но которым правильно наказывают, не тем же ли узнают, кто добр и кто зол?—Тем.—И кто знает одного, тот узнает и многих?—Да.—А кто не знает многих, тот не узнает и одного?—Полагаю.—Поэтому, если лошадь не знает добрых и худых

В.

С.

D.

E.

138.

В.

лошадей, то не знает и себя, какова она?—Полагаю.—И если бык не знает худых и добрых быков, то не знает и себя, каков он ¹?—Да, сказал он. — То же, если и собака?—Согласился.—Что же, когда человек какой не знает добрых и злых людей, неужели не знает и себя, добр ли он, или зол, так как и сам человек?—Уступил. — А не знать себя — рассудительным ли значит быть, или нерассудительным? — Нерассудительным. — Следовательно, знать самого себя—значит быть рассудительным ²?— Полагаю, сказал он.—Это-то, видно, предписывает и дельфийская надпись, когда внушает рассудительность и справедливость?—Вероятно.—Ею же умеем мы и правильно наказывать ³?—Полагаю.—Но то, чем умеем мы правильно наказывать, не есть ли справедливость, а то, чем различаем себя и других, не есть ли рассудительность?—Вероятно, сказал он.—Стало быть, справедливость и рассудительность— одно и то же.—Видимо.—Да ведь так-то и города благоденствуют, когда люди, поступающие несправедливо, бывают наказываемы.—Ты правду говоришь, примолвил он.—Стало быть, и политика —тоже самое. — Подтвердил.—Что же? когда правильно устрояется город одним человеком,—имя

ему не тиран ли и царь?—Полагаю.—И не царскою ли и тиранскою наукою устрояет он?—Так.—Стало быть, эти науки одни и те же с прежними?—Видимо. —Что же? когда один человек правильно устрояет дом,—какое имя ему,—не домоправитель ли и господин? — Да. — Справедливостью ли также и он благоустрояет дом, или иною какою наукою? — Справедливостью.—Стало быть, царь, тиран, политик, домоправитель, господин, человек рассудительный, справедливый, как видно,—одной тоже; и наука царская, тираническая, политическая, властительная, домоправительная, справедливость, рассудительность — наука одна.—Явно, что так, сказал он.—А нестыдно ли философу, когда врач говорит о больных, не иметь силы ни следовать за ним, ни принимать участие в словах и делах его, равно как и всякого другого мастера? Таким же образом, когда говорит судья, царь, или другой кто из тех, о которых недавно рассуждали, не стыдно ли ему не мочь ни следовать за их речами, ни привносить собственное слово о предметах их беседы?— Как не стыдно, Сократ, о таких-то важных дедах не уметь ничего промолвить с своей стороны? — Так неужели и тут скажет мы, говорил я, что философ должен быть пентатлом, лицом подвысшим, и занимая между всеми второе место, в то же время оставаться бесполезным, пока есть кто-нибудь из тех? Во-первых, он не может вверять свой дом другому и иметь в нем второе место; но надобно наказать его, чтобы он судил правильно, и тогда только дом его будет хорошо управляем.—Он уступил мне.—А если потом-то уже и друзья станут вверять ему ходатайство ¹, и город велит разбирать общественные дела либо судить; то

С.

D.

E.

239.

в этом случае, друг мой, стыдно ему являться вторым или третьим, и не занимать первого места. —Мне кажется.—Стало быть, далеко нам до того, почтеннейший, чтобы философствование поставлять в многознании и занятиях науками.

Когда я сказал это,—тот мудрец, пристыженный вышесказанными рассуждениями, замолчал; а этот, неученый, подтвердил мои слова. Прочие же похвалили все, что было говорено.