Платон Пир

172.

Кажется, я не не приготовлен ¹ к рассказу о том, о чем вы спрашиваете меня. Ведь вот недавно случи-

лось мне из своего фалерского дома ¹ идти в город, как один из моих знакомых, шедший позади, увидел меня издалека и, желая остановить, шутливо крикнул: Ох этот фалерский Аполлодор ²! чтобы подождать!—Я остановился и подождал. Тогда он сказал: ведь я недавно еще ³ искал тебя, Аполлодор, с намерением расспросить о собеседовании Агатона ⁴, Сократа, Алкивиада и других, присутствовавших тогда на вечере, — какие речи вели они о любви. Мне рассказывал о них некто слышавший это от Финика, сына Филиппова, и говорил, что то же известно и тебе: но в его рассказе не было ничего ясного. Так расскажи мне ты; потому что тебе всего приличнее передавать речи твоего друга. И во-первых, скажи, примолвил он: сам ты участвовал в этой беседе, или нет? — Из твоего вопроса, участвовал ли я, видно уже, что твой рассказчик не рассказал тебе ничего ясно, если ты представляешь это собеседование, как

В.

С.

173.

В.

дело, происходившее недавно.—И я то же думаю.—Куда мне, Главкон ¹! примолвил я; разве не знаешь, что протекло уже много лет, как Агатон ² и не приезжал сюда? А тому, как я начал обращаться с Сократом и каждый день ревностно замечать, что он говорит или делает, не прошло еще и трех лет. До этого же времени я бегал, куда случалось, и, думая, будто что-то делаю, был жалче всех, не менее, чем ты теперь с твоею мыслью, что лучше все делать, нежели Философствовать. — Не смейся, прервал он, а скажи мне, когда происходило это собеседование.— Происходило еще во время нашего детства, когда Агатон, выиграв награду первою своею трагедией, на другой день приносил жертву благодарности вместе с своими хористами ³. — Стадо-быт, это было, как видно, очень давно. Кто же тебе пересказывал? не сам ли Сократ?—Нет, клянусь Зевсом, отвечал я; но тот же, кто Финику, —некто Аристодем, Кидатинеец ⁴ человек маленький и всег-

да босоногий. Он был в том собрании, потому что любил Сократа, как мне кажется, больше всех тогдашних. Впрочем, об ином, что слышал от того, после спрашивал я и у Сократа, и он подтвердил, что тот рассказывал. — Почему же, спросил он, ты не расскажешь этого мне? Ведь дорога-то в город такова, что идущих располагает говорить и слушать. — Итак, идучи вместе, мы завели о том речь. Вот причина, что я, как сказал сначала, не не приготовлен к этому. И если теперь надобно рассказывать, то должно сделать это; потому что, кроме пользы, которую думаю получить, я вообще бываю чрезвычайно рад, когда или сам говорю что-нибудь о философии, пли слушаю других; а что касается до наших речей, особенно каковы они у вас—людей богатых и деловых, то вы надоедаете ими,—и мне жаль друзей ваших; потому что, ничего не делая, вы думаете, будто что-то делаете. Может, и вы с своей стороны почитаете меня несчастным, и я полагаю, что ваше мнение справедливо; только относительно вас-то у меня—не мнение, а знание.

Др. Ты всегда тот же ¹, Аполлодор, — всегда порицаешь и себя и других, и мне кажется, начиная с себя, просто всех почитаешь жалкими, кроме Сократа. Не знаю, откуда взяли называть тебя этим именем — именем неистового ²; только в своих речах ты всегда таков, — сердишься и на себя и на всех других, кроме Сократа.

С.

174.

В.

Аполл. Ах, любезнейший! уж разумеется ¹, что если я так мыслю и о себе и о вас, то неистовствую и заблуждаюсь.

Др. Но теперь, Аполлодор, не стоит спорить об этом; а вот о чем мы просили тебя,—не откажись и расскажи, какие тогда были речи.

Аполл. Были какие-то такие. Но лучше постараюсь рассказать вам все с начала так, как тот мне рассказывал.

Он говорил: Встретившись с Сократом, вымывшимся и обутым В туфли, что случалось с ним редко, я спросил его: куда он идет таким хорошим? А он отвечал: на пир к Агатону. Вчера я ушел с его торжества, испугавшись толпы, и обещался прийти сегодня. Так вот и принарядился ¹, чтобы к хорошему идти хорошим. А ты, Аристодем, спросил он, как находишь намерение идти ³ на ужин незваному?—Да так, отвечал он, как прикажешь. — Пойдем же вместе, сказал он, и испортим пословицу ⁴ таким изменением, что к столам

добрых людей добрые идут сами собою. Ведь Омир-то, должно быть, не только испортил эту пословицу, но и посмеялся над нею, когда, Агамемнона изобразив в воинских делах человеком отлично хорошим, а Менелая воином слабым, заставил последнего, в то время как Агамемнон принес жертву и давал праздник, прийти к его столу незваным заставил худшего прийти на пир к лучшему. — Выслушав эти слова, тот сказал: так может быть, и я поступлю неладно, — не как ты говоришь, Сократ, а как говорит Омир, что, будучи человеком плохим, приду незваный на пир человека мудрого. Разве, ведя меня, ты сам скажешь что-нибудь в мое оправдание? Ведь я-то не признаюсь, что пришел незваный, но что приглашен был тобою. — Идучи двое вместе, сказал он, будем думать друг за друга что говорить. Пойдем. —Потолковав между собою, говорит, о чем-то таком, мы пошли. Но Сократ, углубившись как-то в самого себя, остановился на дороге и, когда я хотел ждать его, велел мне идти вперед. Пришедши к дому Агатона ², я нашел дверь отворенною и испытал тут, говорит, нечто смешное. В доме ³ встретился какой-то мальчик и повел меня прямо туда,

С.

D.

E.

175.

где сидели другие, и где я застал их собиравшимися уже ужинать. Там Агатон, только что увидел меня, тотчас сказал: а! Аристодем? кстати пришел ¹; будешь вместе с нами ужинать ². А если приход твой—для чего иного, то отложи до другого времени. Я и вчера искал тебя, чтобы пригласить, да не мог увидеть. А для чего не привел ты к нам Сократа?—Тут, обернувшись, я увидел, говорит, что Сократа за мною не было, и сказал: ведь и мне самому случилось прийти с Сократом, который позвал меня сюда на ужин.—И хорошо сделал ³, примолвил Агатон: но где же Сократ?—Остался позади, сейчас войдет. Впрочем, я и сам удивляюсь, где бы мог он быть. —Мальчик, посмотри, сказал, говорит, Агатон, и введи Сократа; а ты, Аристодем, примолвил он, садись подле Эриксимаха.—

Мальчик обмыл меня, говорит, чтобы мне возлечь; а другой кто-то из мальчиков пришел и доложил, что этот Сократ, пошедши назад, остановился у соседнего крыльца и, по моему зову, не хотел войти. —Вздор говоришь, сказал Агатон; зови его и не отпускай ⁴.—А я при-

молвил, говорит: нет, оставьте его; ведь у него как-то такая привычка. Иногда он отойдет, куда случится, и станет. Я думаю, придет тотчас; поэтому не трогайте его, оставьте.—Сделаем и так, если тебе угодно, сказал Агатон. А вы, мальчики, угощайте нас и непременно подавайте все, что захотите, так как над вами нет распорядителя, чего я никогда не делал. Представляйте теперь, что и я приглашен вами на ужин, и эти прочие, и служите нам, чтобы мы хвалили вас.—

После этого стали мы, говорит, ужинать, а Сократ не входил. Агатон часто приказывал звать Сократа, но он не соглашался. Пришел и он в непродолжительном времени,—по своему обычаю, для собеседования, но пришел тогда, как ужин был уже на-половине. Тут Агатон, которому случилось возлежать последним одному, сказал, говорит: сюда, Сократ; поместись подле меня, чтобы, прикасаясь к тебе, я насладился тою мудростью, которая представлялась тебе там—у крыльца. Ведь явно, что ты нашел ее и держишь; а без того и с места не сошел бы.— Сократ сел, говорит, и сказал: прекрасно было бы, Агатон, если бы мудрость была такова, что из полнейшего между нами текла бы в пустейшего, когда мы прикасаемся друг к другу, как вода в чашах из полнейшей чрез шерсть течет, в пустейшую ¹. Ведь, если бы такова была и мудрость, то для меня много значило бы склониться возле тебя; потому что от тебя я наполнился бы, думаю,

В.

С.

D.

E.

176.

В.

обширною и прекрасною мудростью. Моя-то мудрость, может быть, плоха и сомнительна, как сновидение, а твоя блистательна и весьма успешна: она в тебе, человеке еще молодом, вон с какою силою недавно воссияла и проявилась, при свидетельстве более чем тридцати тысяч ¹ Эллинов. —Насмешник ты, Сократ, сказал Агатон. Немного спустя, мы — я и ты — рассчитаемся с тобою относительно мудрости, и обратимся к суду Диониса; а теперь примись-ка прежде за ужин. —

После того как Сократ восклонился, говорит, и поужинал, собеседники стали делать возлияния, воспевать бога, совершать все прочее обычное и обратились к питью ². Тут Павзаний ³ начал, говорит, следующую речь. — Нуте-ка, друзья, сказал он, каким бы образом нам легче ⁴ было пить? Говорю вам, что и после вчерашней попойки я по правде чувствую себя очень ху до, и прошу некоторого отдыха; да многие и из вас, думаю, в этом имеют нужду «потому что вчера тоже были здесь. Так рассудите; каким бы образом полегче вам пить. —

На это Аристофан ¹ сказал: ты действительно хорошо говоришь, Павзаний; надобно всячески придумать какое-нибудь облегчение в попойке; я и сам из тех, которые вчера нагрузились ².—Слыша, говорит, их, Эриксимах³, сын Акумена, сказал: вы прекрасно вздумали; хотелось бы еще услышать одно,—находит ли себя способным пить Агатон.—Нет, сказал он, и я неспособен.—Так для нас, как видно, находка, примолвил он, то есть, для меня, Аристодема, Федра ⁴ и подобных, если и вы, самые сильные питухи, теперь отказываетесь; ведь мы-то всегда очень слабы. Сократа я исключаю; потому что он способен к тому и другому,—и будет доволен, что ни делали бы мы из этих противоположностей. А так как из присутствующих никто не расположен, кажется мне, пить много вина; то если я скажу правду о пьянстве, каково оно,—может, буду не совсем неприятен. Ведь это-то известно мне, думаю, из врачебного искусства, что пьянство для людей тяжело; потому п сам я не хотел бы вперед пить по доброй воле, и другому не посоветовал бы,—особен-

С.

D.

В.

177.

В.

но если он с похмелья от прошедшего дня. — Да, прервал его, говорит, Федр мирринусский; я уже привык верить тебе, особенно когда ты говоришь что-нибудь о врачебном искусстве: а теперь, если хорошо размыслят, поверят тебе и прочие.—Выслушав это, все согласились в настоящее время вести беседу, не предаваясь пьянству, а пить так ¹ — для удовольствия.

—Итак, если вам показалось, сказал Эриксимах, пить, сколько каждый захочет, без всякого принуждения; то я подаю голос ² отпустить вошедшую сюда флейщицу; пусть она играет сама для себя, иди, когда ей угодно, для находящихся в доме женщин: мы же займемся теперь беседами между собою; а какими беседами, о том хочу предложить вам. — Тут все заговорили, объявляли желание и просили его предлагать. — Тогда Эриксимах сказал: началом моей речи будет Эврипидова Мелониппа ³, и мысль, которую намерен я высказать, принадлежит не мне, а этому Федру ⁴. Федр всякий раз надоедает мне следующим вопросом: не ужасно ли, Эриксимах, говорит он, что другим некоторым богам поэты сочинили гимны и кантаты; а Эросу, такому и столь великому богу, из числа столь многих поэтов ни один ни когда не сочинил никакой похвальной песни? Посмотри, если угодно, на добрых софистов ⁵; они писали прозою

похвалы Ираклу ¹ и другим, равно как и добрейший Продик. Да это еще и не так удивительно ²: мне случилось видеть одну книгу мудрого мужа, в которой излагалась дивная похвала если ³ за получаемую от ней пользу; превозносимы были похвалами и многие другие того же рода предметы, и для этого употреблено немало старания; а Эроса даже до настоящего дня никто из людей достойно воспеть не решился. Вот как нерадят о толиком боге! Так это Федр говорит, мне кажется, хорошо. Потому и я вместе с ним желаю принесть свою долю и благодарить Эроса; да в настоящее время нам, присутствующим, почтить этого бога, думаю, и прилично. Итак, если то же нравится и вам,—материи для настоящей беседы будет у нас довольно. Мне кажется, всякий из нас, справа по порядку, должен сказать Эросу, какую только может, прекраснейшую похвальную речь. А начинать первому Федру; потому что он и первый возлежит, и вместе есть отец речи ⁴.—

С.

D.

Е.

178.

В.

Никто не будет отвергать твоего предложения, Эриксимах, сказал Сократ; даже не откажусь и я, утверждая, что не знаю ничего другого, кроме предметов эротических ¹; не откажутся и Агатон, и Павзаний, и даже Аристофан, у которого все дело—с Дионисом и Афродитою ², и никто другой из всех, которых здесь вижу. Правда, мы, возлежащие последними, в этом случае не уравниваемся: но если первые раскроют предмет хорошо и достаточно,—для нас это будет удовлетворительно. Итак, в добрый час! Начинай, Федр, восхвали Эроса.—То же самое при этом повторили и все прочие, и приказывали, что приказывал Сократ. Но всего, что высказано каждым, не помнил хорошо Аристодем; да не все, слышанное от Аристодема, помню и я: а что особенно казалось мне стоящим памятования, в том отношении перескажу вам речь каждого.

Первый ³, повторяю, говорит, ораторствовал Федр, начав свою речь откуда-то издалека, что, то есть, Эрос был бог, между людьми и богами высокий и дивный, как во многих других отношениях, так не менее в отношении к рождению. Важно то, сказал он, что Эрос из богов особенно ⁴ древен; а доказывается это тем, что

нет ни одного — ни прозаика ¹, ни поэта, который говорил бы о его рождении. Исиод сказал, что прежде был Хаос, а потом

Широкогрудая Гея, всех безопасное лоно,

И Эрос ²·

После Хаоса, говорит, явились эти два—Гея и Эрос. А Парменид учит, что Генеса (рождение)

Первым из всех богов бременела в мысли Эросом ³.
С Исиодом согласен и Акусилай ⁴. Таким образом мно-

С.

D.

E.

гие сходятся в убеждении, что Эрос — бог самый древний. А будучи самым древним, он есть виновник для нас величайших благ; ибо я не могу сказать, что было бы большим благом для первого юного возраста, как не добрый любитель, а для любителя, как не любимое дитя. Ведь что должно руководствовать людьми, которые намереваются всю свою жизнь провести хорошо, того не в состоянии доставить им так прекрасно, как Эрос, ни родство, ни почести, ни богатство, и ничто другое. Но что я тут разумею? В делах постыдных — стыд, а в похвальных — честолюбие; ибо без этого ни город, ни частный человек не могут совершать дел великих и прекрасных ¹. Утверждаю, что человек любящий, быв обличен в каком-нибудь постыдном поступке, или перенесши от кого-нибудь обиду, по невозможности отмстить 2, не станет так мучиться ни пред глазами отца, ни пред друзьями, ни пред другим кем-либо, как пред любимцем. То же самое замечаем и в любимце: и он особенно стыдится любителей, когда попадается в деле постыдном. Поэтому, если бы представился какой способ составить город, или лагерь из любителей и любимцев, то нельзя было бы лучше устроить его,

как воздерживаясь от всего постыдного и уважая друг друга. Сражаясь вместе, они, и при своей малочисленности, одерживали бы победу, можно сказать, над всеми людьми; потому что человек любящий в глазах своего любимца, больше чем в глазах всякого другого, не захотел бы оставить строй или бросить оружие ¹, но скорее решился бы много раз умереть, чем показаться ему ². А оставить-то любимца, или не помочь ему в опасности, — да такого дурного человека и нет, чтобы его, как подобного себе по отличной природе, не одушевил к мужеству сам Эрос. И действительно, некоторым героям, как говорит Омир ³, сам бог внушал отвагу: но такую отвагу рождает из себя и внушает любителям именно Эрос.

Одни любящие решаются умереть друг за друга, — решаются, говорю, не только мужчины ⁴, но и женщины. Достаточное свидетельство этого рода представляет Грекам дочь Пелея Алкеста, которая решилась одна умереть за своего мужа, тогда как у него были отец и мать, которых она, ради С. любви, настолько превосходила дружбою, что доказала отчуждение их от сына и сродство с ним только по имени. Совершив такое дело, она совершительницей деда прекрасного показалась не только людям, но и богам; так что из многих, сделавших много прекрасного, боги только некоторым, весьма немногим, оказали такую честь, что отпустили их души

179.

В.

С.

D.

E.

180.

из преисподней; а ее душу, за этот поступок, отпустили с радостью. Так-то, усердие и добродетель ради любви пользуются уважением и у богов. Выслали они из преисподней и Орфея, сына Иагрова, не позволили ему достигнуть цели, но показали только один призрак жены, за которою он приходил, а самой не показали; ибо открылось, что, как певец под звуки цитры, он был изнежен, и не решился ради любви умереть, как Алкеста, но ухитрился проникнуть в преисподнюю живым. За это-то именно боги и назначили ему наказание и сделали так, что смерть его произошла от женщин, а не так, как почтили они и послали на острова блаженных ¹ сына Фетиды, Ахиллеса, который, узнав от своей матери ², что если он убьет Гектора, то умрет, а если не убьет, то возвратится домой и скончается в старости, решился избрать первое — помочь любезному Патроклу и, с местию в душе, не только умереть за друга, но и по смерти друга. После того чрезвычайно обрадованные боги отлично почтили его за то, что он столько дорожил своим любителем. Эсхил болтает вздор ³, утверждая, будто Ахиллес любил Патрокла. Ведь первый был красивее не только последнего, но и всех героев: притом у него не имелось и бороды; он, как говорит Омир, находился

еще в ранней молодости. Боги, конечно, особенно уважают это мужество ради любви, однако ж более удивляются, чувствуют удовольствие и благотворят, когда любимец любит любителя, чем когда любитель любит любимца; потому что любитель божественнее последнего,—он боговдохновен. Поэтому и Ахиллеса почтили они больше, чем Алкесту ¹, —послали его на острова блаженных. Итак, я говорю, что Эрос из богов есть самый старший, самый почтенный и самый влиятельный для доставления мужества и счастья людям—как живущим, так и умершим.

Такую почти речь, говорит, сказал Федр; а после Федра произносили другие, которых вспомнить он не мог, и потому, оставив их, передал речь Павзания ². Павзаний начал так. Нехорошо, мне кажется, Федр, изложил ты нам свою речь, если она, просто запросто ³ состоит в одной похвале Эросу. Пускай уж так, если бы Эрос был один; а то он ведь не один: если же не один, то правильнее будет

В.

С.

D.

E.

181.

B.

предварительно сказать, которого из них надобно хвалить. Итак, я постараюсь поправить это: сперва скажу, которого Эроса должно хвалить, а потом превознесу его похвалами, достойными бога. Все мы знаем, что без Эроса нет Афродиты ¹: поэтому, если бы Афродита была одна,—один был бы и Эрос: а так как первых две, то, по необходимости, два и последних. Да и как богинь не две? Ведь одна-то старшая, не имеющая матери, дочь Урана (неба), которую и называем небесною; а другая младшая дочь Зевса и Дионы, которой имя — всенародная. Поэтому необходимо и Эроса, помощника последней, правильно называть всенародным, а того—небесным. Итак, хвалить следует, конечно, всех богов; однако ж нужно постараться сказать, которому что свойственно. Всякое дело таково, что, совершаемое само по себе, оно ни прекрасно, ни постыдно. Например, то, что делаем мы теперь,—пьем, поем, разговариваем, само но себе не имеет ничего прекрасного, но дело наше выйдет таким, смотря по тому, как сделается: если делаемое—хорошо и правильно, —окажется прекрасным, а неправильно,— постыдным. То же самое и в любви: не всякий Эрос прекрасен и достоин похвалы, а только тот, который внушает любить хорошо.

Итак, сопутник всенародной Афродиты поистине есть всенародный Эрос, и совершает он, что случится; и вот

его-то любят люди дурные. Такие люди любят не менее женщин ¹, как и мальчиков; потом, в тех, кого любят, смотрят больше на тела, чем на души; и наконец, любят сколько возможно несмысленных, имеют в виду лишь совершить дело, не заботясь о том, хорошо ли это будет, или нет. Отсюда приходится им делать то, что случится, — иногда доброе, иногда противное тому: ибо их любовь — от той богини, которая гораздо моложе, чем другая, и которая принимает участие в рождении детей мужеского и женского пола; напротив, та — от богини небесной, принимающей участие не в женском поле, а только в мужеском (и это-то есть любовь к мальчикам), следовательно ² от старшей, непричастной сладострастью. Потому-то воодушевленные этим Эросом обращаются к полу мужескому, по природе сильнейшему, и любят то, в чем больше ума. Влекомых действительно этим Эросом можно узнать и по самой любви их к мальчикам; потому что последние становятся любезными им по природе не прежде, как став смыслящими,—что сближается с возрастом совершеннолетия. С того времени, думаю, они готовы бывают любить мальчиков так, чтобы обращаться с ними во всю жизнь и жить сообща, а не обманывать юношу, овладев им еще в возрасте несмысленном, чтобы потом посмеяться над ним и перебежать к другому, Должно даже постановить закон, запрещающий любить мальчиков, чтобы о деле неизвестном не иметь много заботы; ибо неизвестно, злом или добром окончат мальчики свой возраст относительно к душе и телу. Добрые и сами по себе охотно исполняют этот закон; но должно принуждать к сему и тех ³ всенародных любителей, как

С.

D.

E.

182.

В.

С.

принуждаем их, сколько можем, не любить свободных женщин. Ведь эти-то люди бесчестят любовь; так что некоторые осмеливаются говорить, будто постыдно оказывать ласки любителям, А говорят они подобным образом, смотря на их притеснение и неправду; потому что всякое дело, совершаемое не совсем благопристойно и законно, по справедливости вызывает порицание. Притом, закон касательно любви в других городах понять легко; потому что там он определяется просто; а здесь и в Лакедемоне труден он для определения ¹. В Элиде ², например, и Бэотии, где нет мудрецов словесности, закон говорит просто, что хорошо оказывать ласки любителям, — и никто, ни юноша ни старец, не скажет, что это дело постыдное,—не скажет потому, думаю, чтобы не иметь нужды убеждать молодых людей речами, в которых там несильны. Напротив, по всей Ионии и везде в других странах, какие только подвластны варварам, почитается это постыдным; потому что у варваров, по их тирании, любовь постыдна столько же, как философия ³ и гимнастика. Ведь для правителей, думаю, не полезно, когда подвластные их имеют высокие помыслы, крепкую дружбу и общение; между тем как Эрос это-то особенно между прочим и любит внушать, что здешние тираны дознали самым делом: ведь известно, что любовь

Аристогитона и дружба Армодия ¹, получив силу, уничтожили власть их. Итак, где принято, что постыдно оказывать ласки любящим, там это произошло от худого качества законодателей, от притязательности правителей и от слабости подвластных: а где думают просто, что это хорошо, там такое правило бездействием своей души допустили законодатели. Здесь закон в этом отношении гораздо лучше: но его, как я сказал, нелегко понимать. Здесь господствует ² мысль, что лучше любить, как говорят, открыто, чем тайно, и любить особенно самых благородных и добрых, хотя бы они были и не так красивы, как другие,—тем более, что любящий поддерживается удивительным от всех ободрением, как будто бы делает не что-нибудь постыдное; так что, если поймал, это кажется хорошим, а не поймал—постыдным. Да и закон дал любящему право стараться ловить и хвалиться совершением чудных своих дел. А кто осмелился бы действовать, преследуя что-нибудь другое, и совершать иное, кроме этого; тот навлек бы на свою философию великое негодование ³. Ведь если бы, с намерением получить деньги от кого-нибудь, или правительственную власть, или иную силу, захотел он делать то, что делают любители в, отношении к своим любимцам,—а любители разливаются в упрашиваниях и умаливаниях, дают клятвы, лежат у дверей, решаются на такую рабскую службу, какой не несет ни один раб; — то

D.

E.

183.

В

С.

D.

E.

ему воспрепятствовали бы в этом и друзья и враги, — последние стали бы порицать его за ласкательство и низость, а первые по этому случаю вразумлять и стыдить. Напротив, любящий, делая все подобное, слышит одобрение; да и закон позволяет ему такие дела без укоризны, как будто бы он совершал что-нибудь вполне прекрасное. Важнее же всего то, что поклявшись, как говорят многие, он один получает от богов прощение в клятвопреступлении; потому что в любви, полагают, нет клятвы ¹. Таким образом, любителя, по смыслу здешнего закона, облекают всеми правами и боги и люди. Так исполняясь этою мыслью, можно в нашем городе почитать делом вполне прекрасным — любить и быть другом любителей. Если же отцы, поставляя над любимцами педагогов, не позволяют им разговаривать с любителями, и педагогу приказывают смотреть за этим, а сверстники и друзья, видя чтонибудь такое, начинают порицать их, старшие же не мешают их порицанию и не бранят за то, что они говорят неправильно; то смотря на это, можно опять подумать, что такое дело считается здесь очень постыдным. Между тем все состоит в следующем: несомненно то, что сказано вначале, что, то есть, это само,—само по себе, ни прекрасно, ни постыдно, но если совершается прекрасно, — прекрасное, а постыдно, — постыдное. Совершать его постыдно значит оказывать ласки человеку дурному и дурно; а совершат прекрасно—значит благоприятствовать доброму и добрым способом. Дурной человек есть тот любитель всенародный, любящий больше тело, чем душу; потому что и сам непостоянен, и не любит ничего постоянного. Как скоро тело отцвело, — он тотчас улетает от любимца, осрамив его множеством слов и обещаний. Напротив, любитель нрава доброго остается на всю жизнь,

так как он слит с постоянным. Этих-то закон нам велит хорошенько испытывать и одним оказывать ласки, а других убегать, за одними следовать, а от других удаляться. Он установил даже пробы и меры, чтобы узнать, к которым относится любитель и к которым любимец.

Но этой-то причине, во-первых, постыдным признается делом уловляться скоро, чтобы было время, которым многое испытывается, по-видимому, хорошо; потом, постыдным также делом признано уловляться деньгами и политическим могуществом, хотя бы уступка и недостаток упорства происходили от притеснений, или, хотя бы не было отказа—в видах получить деньги и вступить в общественные должности. Ведь все подобное кажется и нетвердо, и непостоянно,— кроме того, что отсюда дружба благородная не происходит. Итак, нашему закону остается один путь, которым мальчик может любителю оказывать ласки хорошо. По силе нашего закона, как любители могут, не опасаясь ни порицания, ни упрека в ласкательстве, рабствовать своим любимцам всеми родами рабства: так и для любимцев не предосудительным остается тот единственный вид произвольного рабства, которым имеется в виду добродетель; ибо у нас постановлено, что кто желает служить кому-нибудь, в надежде сделаться чрез него лучшим—либо в какой-нибудь мудрости, либо в ином виде добродетели, для того произвольное рабство не считается ни постыдным, ни ласкательным. Оба эти закона о любви и к мальчикам, и к философии, и ко всякой другой добродетели, надобно соединить в один, если хотят согласиться, что ласки мальчиков любителю — дело хорошее. Ведь когда любитель и любимец,— тот и другой водясь законом, соглашаются в том, чтобы первый за ласки мальчика платил ему, чем велит платить справедливость, а последний, следуя также справедливости, помогал ему сделать себя мудрым и добрым, — чтобы тот содействовал к развитию его разумности и другой добродетели, а этот чувствовал нужду в получении

184.

В.

С.

D.

E.

185.

В.

С.

образования и всякой мудрости; тогда, но соединении этих законов в одно, и только тогда—ласки мальчика любителю будут делом хорошим, а больше ни в каком случае. Под этим условием не стыдно быть и обманутым; а при всех других условиях,—обманут ли оказывавший ласки, или нет, — равно стыдно: ибо оказывал ли их кто любителю, как богачу, ради богатства, и был обманут—не получил денег, обнаружилось ли, что любитель человек бедный;—тем не менее стыдно. Такой является как будто обличителем самого себя, что он для денег готов всякому служить всем; а это нехорошо. Таким же точно образом, хотя бы кто, оказывая любителю ласки, как доброму, и с тем, чтобы чрез дружбу с ним сделаться лучшим, был от него обманут, потому что он явился человеком худым, не стяжавшим добродетели,—этот обман был бы хорош; потому что обманутый опять как будто открыл бы внутреннюю сторону своей души, что для добродетели-то и из желания стать лучшим он готов всякому сделать все, а это тоже всего прекраснее. Итак, оказывать ласки для добродетели вполне хорошо. Это — Эрос богини небесной и сам небесный, неоценимо полезный как городу, так и частным людям, и побуждающий к добродетели как самого любящего, так и любимого им. Все же прочие суть Эросы другой богини — всенародной. Вот что, говорит, я высказал тебе, Федр, об Эросе, без приготовления ¹.

Когда произошла Павзаниева пауза ² (так выражаться

учат меня наши мудрецы), — рассказывает Аристодем, надлежало говорить Аристофану. Но, или от пресыщении, или от чего другого, возбудилась у него на тот раз икота; так что он никак не мог говорить, и потому, обратившись к врачу Эриксимаху, который возлежал ниже его, сказал: Эриксимах! ты должен или прекратить мою икоту, или говорить вместо меня, пока она сама не прекратится. А Эриксимах отвечал: изволь, сделаю то и другое, — буду говорить вместо тебя; когда же перестанешь икать, тогда ты — вместо меня. Но между тем, как я буду говорить, постарайся,— если хочешь, чтобы икота твоя прекратилась, подолее задержать в себе дыхание; а не то,—выполощи горло водою; когда же и тут икать не перестанешь,—возьми что-нибудь Е. такое, чем можно пощекотать нос, и чихни. Если сделаешь это раз или два, то, как ни сильна была бы икота,— прекратится.—Недолго же тебе говорить, сказал Аристофан, я сделаю это.

Эриксимах начал ¹ так: Павзаний вступил в свою речь хорошо, а окончил ее неудовлетворительно: поэтому мне кажется необходимым постараться приладить к его речи конец. Что Эросов два, — это разделение мне представляется хорошим: но Эрос не в одних человеческих душах направляется к прекрасным; он стремится ко

D.

E.

186.

В.

С.

D.

многому и в прочих вещах, как-то в телах всех животных, в земных растениях, просто сказать,—во всех существах; и только из врачебной науки, из нашего         искусства, можно усмотреть, как велик и дивен этот бог, как простирает он свою власть на все вещи человеческие и божеские. Итак, чтобы почтить Эроса, я начну свою речь из оснований, представляемых врачебным искусством. Природа тел заключает в себе двоякого Эроса: потому что здоровое состояние тела и состояние, признаваемое болезненным, различны между собою и неподобны одно другому; а неподобные одно другому неподобного и желают, неподобное и любят. Поэтому иной Эрос в здоровом, и иной в больном. Стало быть, как сейчас сказал Павзаний, что добрым людям оказывать ласки хорошо, а развратным—постыдно: так и в отношении к самым телам,— добрым и здоровым частям каждого тела благоприятствовать хорошо и следует, — и в этом состоит призвание врача,— а худым и болезненным благоприятствование ¹ постыдно, но требуется не благоприятствование, если кто хочет быть знатоком своего дела. Ведь врачебная наука, говоря коротко, есть знание любовных свойств тела относительно к его насыщению и опорожнению ². Разпознавающий в этом Эроса хорошего и постыдного есть самый лучший врач: а кто при том производит перемены в делах эротических, то есть, вместо одного Эроса помогает приобретать другого, или, у кого нет его, а надобно, чтобы он был, тому умеет дать, либо имеющегося уже может изгнать, тот—отличный мастер; ибо надобно уметь

делать так, чтобы самые враждебные начала в теле приходили в содружество и взаимно себя любили. Начала же самые враждебные суть самые противные, как холодное теплому, горькое сладкому, сухое влажному, и все тому подобное. Умевший между такими противоположностями восстановлять любовь и согласие, родоначальник наш Асклетий, как рассказывают эти поэты ¹; и чему я верю, изобрел наше искусство. Врачебная наука, говорю, вся управляется этим богом, равно как гимнастика и земледелие. А что касается до музыки, то всякому, кто хотя немного обращал на нее внимание, совершенно известно, что с нею то же бывает, что с упомянутыми искусствами, как это, может быть, хотел выразить и Гераклит ², хотя в словах-то его недовольно выразительности: единое, говорит он, разногласящее само с собою, приходит в согласие, как гармония лука и лиры. Весьма нелепо было бы думать, будто гармонию Гераклит поставляет в разногласии и даже производит ее из разногласия: он хотел сказать, может быть, то, что гармония из разногласящих сперва звуков — высокого и в. низкого, которые потом были подстроены, произведена музыкальным искусством:, потому что из разногласных-то пока еще звуков, высокого и низкого, гармонии, вероятно, быть не может. Ведь гармония есть созвучие; а созвучие из начал

Е.

187.

В.

С.

Е.

188.

разногласящих, пока они разногласят, невозможно. Притом, пока начала разногласят и несоглашены, согласными представлять их нельзя; равно как и рифм происходит сперва из начал—быстрого и медленного, которые потом приводятся к согласию. Согласие всему этому, как там— врачебное искусство, так здесь доставляет музыка, внушая любовь и взаимное единение; а потому музыка есть знание любви в деле гармонии и рифма. И в самом-то составе гармонии и рифма нетрудно различить эротическое; да тут нет и двух Эросов. Когда же рифм и гармонию нужно бывает рассматривать людям, которые или сочиняют,—что называется композицией мелоса, или пользуются правильно сочиненными мелосами и метрами, что названо образованием; тогда-то уже и трудно это, и требуется хороший мастер. Здесь возвращается к нам то же слово, что людям благонравным и тем, которые должны сделаться благонравнее, если еще не были, надобно оказывать ласки и беречь их Эроса; это Эрос прекрасный, небесный,—Эрос музы небесной. А сын Полимнии ¹—Эрос всенародный, которого надобно допускать с осторожностью, к кому бы он ни допускался, чтобы удовольствиями его пользоваться, а невоздержанию отнюдь не предаваться; равно как и в нашей науке—великое дело хорошо удовлетворять пожеланию услугами поварского искусства, так чтобы наслаждаться предлагаемым от него удовольствием, не подвергаясь болезни. Стало быть, и в музыке, и во врачебной науке, и во всем другом—человеческом и божественном, надобно, сколько возможно, различать того и другого Эроса; потому что они есть везде. Ведь и состояние годовых времен находится под владычеством их обоих; и если под влиянием мирового Эроса те начала, о

которых я недавно говорил, — теплое и холодное, сухое и влажное, вступают между собою в мудрую гармонию и благорастворение, то приносят плодородие и здоровье как людям, так и прочим животным и растениям, и ничем не вредят им: а когда над временами года владычествует Эрос невоздержимый,—многое получает порчу и вред; потому что от этого часто бывают заразы и многие другие различные болезни как в животных, так и в растениях. — От перевеса и несоразмерности между собою тех любовных стремлений происходят ¹ инеи, грады, губительные росы: это знает наука о течении звезд и годовых времен, называемая астрономией ². Броме того, и все жертвы, и то, над чем начальствует провещание (а это есть взаимное общение богов и людей), не иное что-либо имеют в виду, как сохранение Эроса и исцеление; потому что там обыкновенно бывает всякое нечестие, где, при всяком деле, не оказывают ласки, не воздают почестей и уважения Эросу благонравному, а воздают другому, как относительно родителей—живущих и умерших, так и относительно богов. Поэтому, провещанию предписано наблюдать над Эросами и врачевать; поэтому опять, провещание есть зиждитель дружбы между богами и людьми; ибо оно знает, какая человеческая любовь стремится к законному и какая к нечестивому. Итак, обширную, великую, или лучше, всю силу имеет вообще всякий Эрос: но тот, который упражняется в добре с рассудительностью и справедливостью, как у нас, так и у богов,—тот одарен силою величайшею, доставляет нам

В.

С.

D.

Е.

189.

всякое благополучие и делает то, что мы можем и между собою сводить дружбу, и с превосходнейшими нас — богами.

Может быть, и я, хваля Эроса, многое пропускаю, но только не произвольно. Впрочем, если что-нибудь и опущено мною, твое дело, Аристофан, пополнить. Но ты, может быть, имеешь в виду как иначе хвалить бога,—в таком случае хвали, так как теперь икота твоя прекратилась.

Тут, по рассказу Аристодема, взялся говорить Аристофан и начал следующим образом: В самом деле прекратилась, только не прежде, как я противопоставил ей чихоту, и удивляюсь, почему это благопристойность тела требует такого шума и щекотанья, какое производится чихотою ибо икота тотчас прекратилась, как скоро я начал чихать.—А Эриксимах сказал: смотри, что ты делаешь, добряк Аристофан;—собираясь говорить, смеешься на мой счет и тем побуждаешь меня подстерегать твою речь, не скажешь ли чего сметного ², тогда как она могла бы идти спокойно.—К этому Аристофан со смехом примолвил: ты хорошо говоришь, Эриксимах; пусть же сказанное не сказано: но подстерегай меня не в том, что будто я боюсь, как бы, намереваясь говорить, не сказать мне чего сметнаго,—ведь это было бы выгодно и нашей музе прилично, — а в том, что недостойно осмеяния. — Откидываешь хвост ³,

Аристофан, и думаешь уйти, сказал Эриксимах: однако ж будь внимателен и говори так, чтобы дать отчет; тогда я, если понравишься мне, отпущу тебя.—

Но в уме то у меня, Эриксимах, примолвил Аристофан, говорить иначе, чем как говорили ты и Павзаний ¹. Мне кажется, что люди нисколько не поняли силы Эроса, потому что, поняв-то, они воздвигли бы ему величайшие храмы и жертвенники, и приносили бы драгоценные жертвы. Теперь относительно к нему ничего такого нет ², между тем как надлежало бы этому быть более всего. Ведь Эрос есть человеколюбивейший из богов, попечитель людей и врач их; и если бы они исцелились, то человеческий род наслаждался бы величайшим счастьем. Итак, я постараюсь раскрыть его силу вам; а вы потом будете учителями других. Сперва надобно вам знать человеческую природу и ее свойства; потому что в древности природа наша была не такова, какая ныне, а иная. В древние времена было три рода людей, а не как теперь два—мужеский и женский. Тог-

С.

D.

Е.

190.

В.

да присоединялся к ним еще третий, составленный из того и другого, которого ныне осталось одно имя, а сам он исчез: тогда был андрогин ¹ в одном лице, и по виду и по имени общий тому и другому полу, мужескому и женскому; а теперь его нет, кроме имени, сделавшегося поносным. Тогда весь образ каждого человека был шаровидный: спина и бока округлялись; рук было четыре; да и ног столько же, сколько рук; на одной шее вертелись два совершенно схожих лица, смотревшие в противоположные стороны, и оба принадлежавшие одной голове; и ушей было четыре и два детородных члена; так и все прочее сообразно с этим. Ходил он прямо, как теперь, в которую бы сторону ни захотел. Когда же нужно было ему бежать скоро, катился он как кольцо, подобно тем, которые катятся клубком, поднимая ноги кверху, и упирался тогда восьмью членами тела. Три таких рода имелось потому, что род мужеский вначале был порождением солнца, женский—порождением земли, н тот и другой свойствен луне ², так как луна причастна обоих полов. Так шарообразны были люди и сами, и походка их, потому что уподоблялись своим родителям. Имели они также страшную силу, крепость и высокие помыслы— до того, что замышляли зло богам; и что говорит Омир

об Эфиалте и Оте ¹, то говорится, и о них, что, то есть, они решались взойти на небо, с целью напасть на богов.

Тогда Зевс и прочие боги начали советоваться, что им делать, и находились в недоумении: потому что, если поразить их громами, как поражены гиганты, то род их исчезнет, и вместе с тем исчезнут ² почести богам и храмы их; а с другой стороны, как и оставить такую дерзость. Насилу наконец Зевс придумал, и говорит: мне кажется, я нашел средство, как людям и существовать, и оставить свою необузданность, сделавшись слабее. Теперь D. каждого из них, сказал он, я разрежу надвое, и они сделаются частью слабее, частью полезнее для нас; потому что увеличатся количественно, и будут ходить прямо на двух ногах. А если и после того окажутся дерзкими и не захотят жить смирно,—я опять, говорит, разрежу их надвое, чтоб они ходили, прыгая на одной ноге. Сказав это, разрезал он людей надвое, как разрезывают ягоды рябинные, когда хотят солить их, или как раздвояют волосами яйца ³. И когда кого разрезывал он, тотчас приказывал Аполлону лицо и половину шеи повернуть назад — к стороне разреза, чтобы, смотря на свой разрез, человек был скромнее,—и потом все это залечить. Аполлон лицо повернул и, стянув со всех сторон кожу на то место, которое ныне называется брюхом, подобно тому, как стягивают кошелек, происшедшее от того одно отверстие завязал на средине брюха, что теперь называют пупком; 191. выгладил также много морщин и устроил грудь, поль-

С.

D.

E.

191.

В.

С.

D.

зуясь таким орудием, каким пользуются сапожники, когда разглаживают морщины кожи на колодке; а немногие, около самого брюха и пупка, оставил в память прежнего состояния людей. Как скоро природа их была разрезана надвое,— каждая половина, стремясь вожделением к другой своей половине, сошлась с нею; обнялись они руками, сплелись между собою и, желая срастись, умирали от голода и вообще от бездействия; потому что ничего не хотели делать одна без другой. Когда таким образом одна из половин умирала, а другая оставалась,—оставшаяся искала новой и сплеталась с нею, была ли то половина целого женского пола, которую мы теперь называем женщиною, или мужеского; и так все погибали. Тогда, сжалившись над ними, Зевс придумал еще одно средство,—детородные их члены перестановил наперед; ибо прежде они были назади, так что люди зачинали и сообщали семя не друг другу, а земле, как кузнечики ¹. Перестановив же детородные члены наперед, он сделал их таким образом способными зачинать друг в друге—в женщине чрез мужчину,—с тою целью, чтобы, если мужчина сойдется с женщиною, они зачали и произвели плод, а когда мужчина с мужчиною, — удовлетворившись сходкой, оставили это и, обратившись к делам, позаботились об иной жизни. Так вот с какого давнего времени Эрос прирожден людям и, как сводитель древней природы, стремится делать из двух единое и врачевать человеческую природу.

Итак, каждый из нас есть купон ² человека, — как-

бы отрезок, камбала. Мы двоица из одного, и потому каждый из нас всегда ищет другого своего купона. Отрезки, ставшие мужчинами из общего состава, который тогда назывался андрогином, склонны к женщинам, и от этого рода происходит много любодеяний, а сделавшиеся женщинами любит мужчин, и от этого рода бывают также блудодеяния. Кроме того, женщины, отрезанные от женского пола, не слишком обращают внимание на мужчин, но больше расположены к женщинам, и от этого рода происходят распутницы ¹. А которые отрезаны от мужеского пола, те гоняются за мужеским полом, и притом—пока он еще в детстве, и как части мужеского пола, любят мужчин, находя удовольствие лежать с ними и обниматься,—и это лучшие из мальчиков и детей, так как по природе они весьма мужественны. Правда, некоторые называют их бесстыдными, но это ложь; потому что они поступают так не от бесстыдства, а от решительности, мужества, и мужеподобия, любя то, что на них походит. И вот сильное доказательство: эти только выходят наконец людьми самыми способными к делам политическим. Когда же возмужают, они сами любят мальчиков и, по природе, не думают о супружестве и деторождении, разве бывают принуждаемы к тому законом ²; для них достаточно жить между собою

Е.

192.

В.

С.

D.

E.

193.

безбрачными. Стремясь всегда к сродному себе, такой, без сомнения, любит мальчиков и любим ими. А если ему и всякому иному случается сойтись с своею половиною, то, по дружбе, свойству и любви, они дивно как привлекаются один другим, не хотят, просто сказать, ни на минуту отойти друг от друга и остаются неразлучными на всю жизнь, даже не могут сказать, чего им хочется одному от другого, — ибо любовная связь им и на мысль не приходит: они сошлись как бы только для того, чтобы жить вместе: душа каждого из них кочет, очевидно, чего-то иного, о чем не может сказать, а только чувствует и гадательно выражает свои желания. И пусть бы тогда, как они лежат вместе, предстал пред ними Ифест с орудиями своего искусства, и спросил их: «чего хочете вы, люди, друг от друга?» и когда они недоумевали бы, что отвечать, пусть он сказал бы им опять: «не того ли желаете вы, чтобы вам быть вместе и ни днем, ни ночью не оставлять друг друга? если это ваше желание, то я сплавлю и сращу вас в одно, чтобы вместо двух сделался один, и пока живете, чтобы оба вы жили общею жизнью, как один, а когда умрете, чтобы и там опять, в преисподней, вместо двух вас, сообща умерших, был один; только смотрите, к этому ли стремитесь вы и это ли удовлетворит вас, если будет получено.» Выслушав такое предложение, знаем, ни один из них не отречется от него и не обнаружит никакого другого желания, но тот и другой, действительно, подумает, что он слышит то самое, чего давно желает, чтобы, то есть, сошедшись и сплавившись с любимцем, из двух сделаться одним. И причина—та, что древняя наша природа была такова, что мы составляли целое, и этой страсти к целому, этому преследованию целого имя—Эрос. В древности, как

я говорю, были мы одно; а теперь, за неправду, разрознены богом—как Аркадяне—Лакедемонянами ¹. Итак, надобно бояться, как бы, в случае вашего неблагоговейного отношения к богам, нам не быть снова рассеченными и не выйти похожими на оттиснутые на столбах профильные изображения ², как бы, то есть, разрезанные по ноздрям, мы не уподобились раздвоенным игральным костям. Поэтому всякий человек должен быть благочестив пред богами, чтобы тов. го избежать, а другое получить, в чем начальник и вождь наш — Эрос. Никто не делай противного этому: а противное делает тот, кто оскорбляет богов. Ведь сделавшись друзьями и примирившись с богом, мы найдем и встретим соответственных нашей природе любимцев, в чем теперь успевают немногие. И пусть не возражает мне Эриксимах, смеясь над этими словами, как будто в них я разумею Павзания и Агатона. Может быть, и они принадлежат к этому разряду, так как оба, по природе, пола мужеского: но я говорю о всех мужчинах и женщинах, и утверждаю, что тогда наш род будет блаженствовать, когда каждый, нашедши сродного себе любимца, возвратится к древней природе. Если же это—дело наилучшее, то по необходимости наилучшим делом будет и то, что в явлениях

В.

С.

D.

E.

194.

B.

настоящего времени весьма близко к атому. А близко к этому приобретение любимца, сродного себе по уму, за что восхваляя бога, как виновника, мы, по справедливости, должны восхвалять Эроса, который и теперь приносит нам большую пользу, ведя нас к сродному, а на последующее время подает величайшую надежду, если мы будем благочестивы пред богами, возвращая нас к древней природе, чтобы, исцеленные им, мы сделались блаженными и счастливыми.

Вот моя речь об Эросе, Эриксимах, сказал Аристофан. Она не такова, как твоя; но не смейся над нею, как я оросил тебя, чтобы нам послушать и прочих, что скажет каждый, особенно же, что скажут остальные—Агатон и Сократ.—Послушаюсь тебя, сказал, говорит, Эриксимах; потому что твоя речь мне понравилась. И если бы я не знал, что Сократ и Агатон в деле эротическом сильны, то очень боялся бы, не окажется ли недостатка в материи для речей последующих, так как высказано уже многое и разнообразное. Теперь же я уверен. — А Сократ на это сказал: ты прекрасно подвизался, Эриксимах, но если бы находился на моем месте в настоящую минуту, а особенно на моем месте, может быть, тогда, когда скажет речь Агатон ¹, то, конечно, испугался бы еще более и был бы точно в таком состоянии, в каком я сейчас. — Ты хочешь заворожить мена, Сократ, сказал Агатон, чтобы я смешался от представления великих ожиданий собрания, что моя речь будет хороша.—Я был бы действительно забывчив, Агатон, отвечал Сократ, если бы, видевши твое мужество и присутствие духа, когда, взошедши на подмостки вместе с актерами и смотря на огромную массу зрителей,

ты собирался показать себя в речах и нисколько не смущался,—если бы мог подумать, что тебе легко смешаться пред нами—немногими лицами.—Что же, Сократ? спросил Агатон: разве я так занят театром, что не знаю, во сколько страшнее для человека благоразумного немногие мудрецы, чем многие невежды? — Я, конечно, сделал бы нехорошо, отвечал Сократ, если бы составил о тебе, Агатон, такое дикое понятие. Нет, мне очень известно, что встречаясь с людьми, которых почитаешь мудрыми, ты больше озабочиваешься ими, чем толпою; но таковы ли именно мы-то? ведь мы же присутствовали и там и принадлежали к толпе. Вот если бы ты встретился с другими мудрецами, то, думая, может быт, сделать что-нибудь предосудительное, конечно, постыдился бы их. Или как полагаешь?—Ты правду говоришь, сказал он. — А толпы, думая сделать что-нибудь дурное, не постыдился бы?—Но тут Федр, говорит, прервал его и сказал: любезный Агатон! если ты станешь отвечать Сократу, то для него будет все равно, что ни положили бы сделать присутствующие здесь, лишь бы только было с кем разговаривать, и особенно, если собеседник прекрасен. Я и сам охотно слушаю, когда Сократ разговаривает: но теперь мне необходимо позаботиться о похвале Эросу и выслушать о нем речь каждого из вас. Принесите же оба вы дань богу, и потом разговаривайте.—Ты хорошо говоришь, Федр, сказал Агатон. Да и ничто не мешает мне предложить вам речь; потому что с Сократом придется нередко беседовать и после.

Но я намерен сперва сказать о том, как должно мне говорить, а потом уже и начну свою речь: потому что все, прежде говорившие, не бога, мне кажется, восхваляли, а ублажали людей ради тех благ, которых виновник для них бог; каков же сам тот, кто подавал эти блага, никто не сказал. Прямой способ всякой похвалы, относительно ко всему,—один: раскрыт в слове,—каков и чего виновником бывает тот, о ком идет речь. Поэтому-то и нам, хваля

С.

D.

E.

195.

В.

С.

Эроса, следует сказать сперва о том, каков он, а потом о его делах. Итак, я говорю, что Эрос, если позволительно и не преступно сказать, блаженнее всех блаженных богов, что он есть существо самое прекрасное и самое доброе ¹. Относительно красоты он таков: во-первых, юнейший между богами, Федр, и это слово сильно доказывает сам он, стремительно убегая от старости ², которая, известно, очень быстра, и гораздо скорее, чем нужно, приходит к нам. Старость Эросу ненавистна; он и близко к ней не подходит: а с юношами всегда в обращении, всегда вместе; ибо справедлива старинная пословица, что подобное постоянно стремится к подобному. Соглашаясь с Федром во многом другом, я не согласен с ним в том, будто Эрос старше Кроноса и Япета, и говорю, что он младший между богами и всегда молод. Древние же дела богов, о которых рассказывают Исиод и Парменид ³, надобно приписать Ананке ⁴ (необходимости), а не Эросу, если только рассказы их справедливы; ибо будь в те времена Эрос,— не было бы тогда ни оскопления, ни уз ⁵, ни многих иных

насилий: по воцарении Эроса над богами, воцарились любовь и мир, как теперь. Итак он юн, да кроме того, и нежен; а изображать нежность бога есть дело такого поэта, как Омир ¹ который Ату называет богиней и притом нежною, говоря, что

Нежны стопы у нее; не касается ими

Праха земного; она по главам человеческим ходит.

Прекрасное, мне кажется, привел он доказательство нежности, что не по твердому ходит она, а по мягкому месту. Этим же доказательством воспользуемся и мы применительно к Эросу, что он нежен; ибо Эрос ходит не по земле и даже не по головам, которые не слишком мягки, а по самому мягкому из существ, и там обитает. Ведь он утверждает свое жилище в нравах и душах богов и человеков, хотя не по порядку во всех душах, но если встречает душу, имеющую нрав жестокий, то удаляется, а когда мягкий—обитает. Итак, прикасаясь всегда и ногами, и всем, к мягчайшему из мягких, Эрос по необходимости нежен. Он в высшей степени юн и нежен, но при этом и гибок; потому что иначе не мог бы ни войти во всякую душу, чтобы скрыться в ней, ни выйти, если она жестока. Важным доказательством этой соразмерной и гибкой идеи служит благообразие, которое, по согласию всех, особенно свойственно Эросу; потому что безобразие и Эрос всегда взаимно враждебны. О красоте краски в лице этого бога свидетельствует то, что его место на цветах; а что не цветет, или отцвело,—тело ли то, или душа, или что другое,— там он не садится: он сидит и остается, встречая только место цветущее и благовонное.

О красоте бога довольно и этого, хотя оставалось бы сказать еще многое. Теперь надобно говорить о добродетели Эроса. Важнейшее здесь то, что Эрос и не обижает и не по-

D.

E.

196.

B.

С.

D.

E.

лучает обиды: обида не существует для него—ни от бога, ни в отношении к богу, ни от человека, ни в отношении к человеку. Он и сам терпит не от насилия, если что терпит, ибо насилие к Эросу не прикасается; и другим делая насилие, не делает, потому что всякий дает ему все охотно. А в чем вольному воля; то, как говорят царственные законы города, справедливо. Кроме справедливости, Эрос показывает и весьма много рассудительности. Ведь рассудительность, как известно, господствует над удовольствиями и страстями: но ни одно удовольствие не бывает могущественнее Эроса. Если же они слабее, то побеждаются Эросом, и он бывает победителем. А побеждая удовольствия и страсти, Эрос должен быть особенно рассудителен. И опять, что касается до мужества, то Эросу не может противостоять и Арей; ибо не Арей владеет Эросом, а Эрос, сын Афродиты, как рассказывают, владеет Ареем; владеющий же могущественнее того, кем он владеет. Но владея тем, кто мужественнее прочих, он должен быть самым мужественным из всех. Итак, о справедливости, рассудительности и мужестве бога сказано; остается сказать о его мудрости. Постараюсь, сколько могу, не опустить здесь ничего. И во-первых, чтобы и мне почтить наше искусство, как Эриксимах почтил свое, скажу: этот бог такой мудрый поэт, что и других делает поэтами; ибо всякий, сколь бы ни был прежде не образован, непременно становится поэтом, как скоро прикасается к нему Эрос. И вот доказательство, которым прилично нам воспользоваться, что Эрос—добрый поэт, если сказать вообще, во всех родах музыкального творчества ¹: чего кто или не имеет, или не знает, того тот не может дать и другому, либо научить другого. К тому же, будет ли кто утверждать, что творе-

ние всех животных не есть дело мудрости Эроса, которою он рождает и возращает их? А что касается до производительности искусств, то разве не знаем, что кому этот бог был учителем, тот вышел известным и славным; а кого он не касался, тот оставался во мраке? Ведь искусство-то стрельбы, врачевания и провещания Аполлон изобрел под руководством охоты и любви; так что и он был учеником Эроса. Под тем же руководством и музы изобрели музыку, и Ифест—кузнечество, и Афина—ткацкое мастерство, и Зевс—управление богами и людьми. Оттого то и устроились дела богов, что был между ними Эрос, то есть, бог прекрасного, ибо на безобразное он не действует. Прежде Эроса, как я сказал вначале, с богами случалось, говорят, много ужасного, и это происходило от владычества Ананки: а когда этот бог родился,—от любви к прекрасному произошли все блага и для богов и для людей. Так кажется мне, Федр: Эрос первый был существом прекраснейшим и добрейшим; а потом уже послужил он причиною того же и в других. При этом приходит мне на мысль сказать и нечто измеренное, что он именно творит

Между людями мир ¹, спокойствие на море,

Отишие ветров, на ложе сон заботам.

Он удаляет нас от отчуждения и сближает друг с другом, устанавливает все подобные нашему собрания и бывает вождем на праздниках, в хорах, при жертвоприношениях; он распространяет кротость и изгоняет дикость, с любовью одаряет благоволением и не любит выражать не благоволение; он милостив к добрым, доступен мудрым, любезен богам, вожделенен не имеющим его, верен получившим; он—отец роскоши, неги,

197.

В.

С.

D.

Е.

198.

В.

С.

удовольствий, прелестей, приманок, пожеланий; он —попечитель добрых и пренебрегатель злых; он в труде, в страхе, в желании, в слове — правитель, товарищ, защитник и добрый оберегатель; он—украшение всех богов и человеков, прекраснейший и добрейший вождь, которому должен следовать всякий, кто хорошо восхваляет его и усвояет себе ту прекрасную песнь, которую он поет, услаждая души всех богов и человеков.

Эта моя речь, Федр, сказал он, наполненная выражениями частью игривыми, частью серьезными, сколько это было для меня возможно, да будет посвящена богу.—

Когда Агатон кончил, — все присутствовавшие, говорит Аристодем, зашумели—от того, что юноша говорил достойно себя и бога. А Сократ, взглянув на Эриксимаха, сказал: кажется ли тебе теперь, сын Акумена, что прежний мой страх был напрасен? Не пророческое ли было недавнее мое слово, что Агатон скажет речь удивительно, и что я поставлен буду в затруднение? — Одно, кажется мне, отвечал Эриксимах, произнес ты пророчески, что Агатон будет говорить хорошо; другое же, что ты придешь в затруднение, — не думаю.—Да как же не затрудняться, почтеннейший, и мне, и всякому другому, примолвил Сократ, намереваясь говорит после такой прекрасной и многообъемлющей речи? Другое-то еще неравно удивительно; но на конце—какой слушатель не был бы поражен красотою слов и выражений? Чувствуя сам, что не в состоянии сказать ничего, и приблизительно столь хорошего, я от стыда едва ли бы не убежал, если бы было куда. Ведь его речь напоминает мне Горгиаса; так что со мною случилось именно то, что говорится у Омира ¹: я испугался, как бы наконец Агатон не швырнул в мою речь голо-

вою Горгиаса, сильного в слове, и не превратил меня в безгласный камень. И мне пришло тогда на мысль, как я был смешон, согласившись с вами принять участие в ваших похвалах Эросу и назвав себя сильным в делах эротических, тогда как нисколько не знаю, каким образом надобно восхвалять кого бы то ни было: я, по своему невежеству, думал, что о каждом восхваляемом предмете следует говорить правду, что это должно быть делом основным ¹, и что из этого выбирая черты прекраснейшие, нужно излагать их самым приличным способом. И слитком уже много мечтал я о себе, что заговорю хорошо, как будто бы истина об уменье хвалить кого-нибудь мне была известна. А между тем не в этом, как видно, состоит хорошая похвала какой-нибудь вещи, но в том, чтобы приписывать ей все самое великое и прекрасное, такова ли она действительно или не такова. Если же в похвале окажется ложь,—нет нужды; потому что наперед, как видно, было положено, чтобы каждый из нас не хвалил Эроса, а показывал вид, что хвалит его. Поэтому-то, думаю, вы столь усильно приписываете Эросу все совершенства и называете его таким виновником толиких благ, чтобы он показался прекраснейшим и добрейшим,—очевидно, для тех, которые не знают его, а не для тех, конечно, которые знают. Эта похвала, в самом деле, хороша и почетна; но я не знал такого способа хвалить и, не зная, согласился сам принять участие в похвале: язык дал обещание, а ум — нет. Так прощай она; не буду хвалить таким образом, потому что не могу: — да, не могу, а правду, если хотите, скажу—по-моему, не поставляя своей речи в сравнение с вашими, чтобы не возбудить смеха. Смотри же, Федр, нуж-

D.

E.

199.

B.

С.

D.

E.

200.

но ли сколько-нибудь слышать и такую речь, в которой высказывалась бы об Эросе истина, и притом в таком составе слов и выражений, какой придет на мысль. —Тут Федр и другие, рассказывает Аристодем, приказали ему говорить так, как он сам находит нужным.—Но наперед позволь мне, Федр, сказал Сократ, спросить кое о чем Агатона, чтобы начать мне речь, согласившись с ним.—Позволяю, сказал Федр; спрашивай.—После этого Сократ начал, говорит, почти вот с чего.

Ты, действительно, хорошо упорядочил свою речь, любезный Агатон, положив, что она сперва должна показать, каков сам Эрос, а потом,—каковы его дела. Такое начало очень обрадовало меня. Но рассмотревши так прекрасно и величественно все прочее касательно Эроса, каков он, потрудись сказать мне и следующее: таков ли Эрос, что он чей-нибудь, или ничей? Спрашиваю не о том, есть ли у него мать или отец (ибо такой вопрос был бы смешон, — Эрос есть ли Эрос отца или матери),— а так, как если бы я спрашивал об этом самом — об отце: отец есть ли отец чей-нибудь или нет? На этот вопрос ты, вероятно, отвечал бы мне, если бы хотел отвечать хорошо, что отец есть отец сына или дочери. Не правда ли? — Конечно, сказал Агатон. — Не так ли и мать? — Согласился и на это. — Отвечай же мне еще немного более, сказал Сократ, чтобы узнать тебе, чего я хочу. Если бы я спросил: что, брат, будучи тем самым, что он есть, чей ли нибудь он брат, или нет? — Чей-нибудь, отвечал он. — Стало быть, брата или сестры?—Согласился.—Постарайся же сказать и об Эросе, примолвил Сократ. Эрос есть ли Эрос чей-нибудь, или ничей ¹? — Конечно чей-нибудь. — Сбереги же это слово для

себя, сказал Сократ, и помни о нем, а между тем скажи: Эрос стремится ли пожеланием к тому, чего он Эрос, или нет?—Конечно, отвечал он.—Тогда ли стремится пожеланием и любовью, когда имеет то, чего желает и что любит, или когда не имеет?—Вероятно, когда не имеет, отвечал он.—Смотри же, примолвил Сократ, уж не вероятно, а необходимо так, что желающее желает того, в чем нуждается, и не желает того, в чем не чувствует нужды. По мне-то, Агатон, это крайне необходимо, а по тебе как? — И мне то же кажется, сказал он. — Ты хорошо говоришь; потому что великий хочет ли быть великим, или сильный—сильным?—По сказанному выше, это невозможно.—Ведь тот, кто что-нибудь есть, конечно, не может нуждаться в том, что он есть. — Твоя правда.— Равно, если бы и сильный желал быть сильным, сказал Сократ, и быстрый—быстрым, и здоровый—здоровым.... Но может быть кто-нибудь подумает, что такие и подобные таким, имея это, могут и желать всего того, что имеют? — я говорю с тою целью, чтобы нам не обмануться. Ведь подобным людям, Агатон, если понимаешь, иметь то, что у них есть, хотят они или не хотят, необходимо в настоящем; а этого-то кто может желать? Когда же кто скажет: я, пользующийся здоровьем, я, богатый, хочу и быть богатым, и желаю того самого, что имею, — мы заметим ему: ты, человек, пользующийся богатством, здоровьем и силою, хочешь иметь это и на будущее время, потому что в настоящем-то, хочешь или не хочешь, а имеешь. Смотри же, когда ты говоришь: желаю настоящего,— иное ли что говоришь, кроме следующего: желаю, чтобы нынешнее настоящее и на будущее время было настоящим. Не согласился ли бы он с нами?—Согласился бы, сказал Агатон.—Но стремиться к тому-то, продолжал Сократ, что, как настоящее, скрывается для него во времени будущем, не значит ли стремиться еще к неготовому,—к тому, чего он еще не имеет?—Конечно, сказал он. — Стало быть, и

В.

С.

D.

E.

201.

В.

С.

этот, и всякий другой, желая неготового, желает не настоящего,—желает, чего не имеет, что он не есть сам, и в чем нуждается. Так вот—что-то такое, к чему направляются желание и Эрос. — И очень, сказал он. —Давай же, согласимся в своих положениях, примолвил Сократ. Не правда ли, что Эрос есть, во-первых, чей-нибудь, во-вторых, Эрос того, в чем он имеет нужду?—Да, сказал Агатон.—Так вспомни же теперь, чьим в своей речи назвал ты Эроса. А если хочешь, напомню тебе я. Кажется, ты как-то так сказал, что дела богов устроены были чрез Эроса, ибо Эрос не может быть Эросом постыдного. Не так ли как-то говорил ты? — Говорил, был ответ Агатона.—Да и хороша твоя мысль, друг мой, примолвил Сократ; и если это так, то иным ли чем будет Эрос, как не Эросом прекрасного, безобразного же—не будет?—Согласился.—Не согласились ли мы также, что он стремится к тому, в чем нуждается и чего не имеет?—Да, отвечал Агатон.—Следовательно, Эрос нуждается в красоте и не имеет ея? — Необходимо, сказал он. — Что же? нуждающееся в красоте и отнюдь не получившее ее назовешь ли ты прекрасным?—Не так-то.—Так будешь ли еще держаться той мысли, что Эрос прекрасен, если это справедливо? — Должно быть, Сократ, я нисколько не знал, что тогда говорил, отвечал Агатон. — И однако ж говорил хорошо, Агатон, примолвил Сократ. Скажи еще немного. Доброе не кажется ли тебе и прекрасным ¹? — Кажется. — Но если Эрос нуждается в прекрасном, а доброе прекрасно; то он, вероятно, нуждается и в

добром.—Я не могу противоречить тебе, Сократ, сказал он. Пусть будет так, как ты говоришь.—Ты не можешь, конечно, противоречить истине, любезный Агатон, примолвил тот; а противоречить Сократу-то нет ничего трудного.

Теперь тебя-то я оставлю и скажу речь об Эросе, слышанную мною некогда от Мантинеянки Диотимы ¹ которая и в этом была мудра, и во многом другом, и когда Афиняне приносили жертву пред голодом, сделала отсрочку болезни на десять лет. Она и мне сообщила познание о делах эротических, и ее речь, применительно к тому, в чем согласились мы с Агатоном, я постараюсь раскрыть вам, говоря, сколько могу, сам по себе. Но надобно, как и ты сделал, Агатон, сперва показать, кто такой Эрос и каков он, а потом его дела. Мне кажется, легче будет раскрыть этот предмет так, как раскрыла его некогда та иностранка, то есть, предлагая мне вопросы· Ведь и я го-

D.

E.

202.

В.

ворил ей тогда почти то же, что теперь говорил мне Агатон, что, то есть, Эрос — великий бог и один из прекрасных; но она опровергла меня теми же доказательствами, какими я опроверг его, что, то есть, Эрос, по моим основаниям, ни прекрасен, ни добр. Я сказал ей: что это ты, Диотима? Разве Эрос безобразен и зол? — А она в ответ: говори лучше; неужели думаешь, будто что не прекрасно, то непременно безобразно?—Непременно.—Неужели же что немудро, то невежественно? разве не знаешь, что между мудростью и невежеством есть нечто среднее?—Что же это? — Так ты не знаешь, что правильное мнение, которого не можешь подтвердить доказательством, не есть ни знание (ибо дело недоказанное как могло бы быть знанием?), ни незнание (потому что дело, касающееся существенности ¹, как могло бы быть незнанием?). Это-то именно правильное мнение ², вероятно, и есть средина между невежеством и разумностью. — Ты правду говоришь, сказал я.—Итак, что не прекрасно, того не заставляй быть безобразным, равно как, что недобро, — быть злым. Поэтому и Эроса, если соглашаешься, что он ни добр, ни прекрасен, не думай оттого почитать безобразным и злым, а чем-то, говорит, средним между этими крайностями. — Но ведь всеми признано, сказал я, что он великий бог. — О всех незнающих говоришь ты, спросила она, или и о знающих?—О всех вообще.—Тут она засмея-

лась и сказала: как же, Сократ, признают его великим богом те, которые утверждают, что он даже не бог? —

Кто же это? спросил я. — Один — ты, говорит, другая — я. — Как это понимаешь ты? спросил я.—Легко понять, говорит она. Скажи мне: не всех ли богов называешь ты счастливыми и прекрасными? или осмелишься кого-нибудь из них не назвать прекрасным и счастливым? — Нет, клянусь Зевсом, сказал я. — Счастливыми же называешь не тех ли, которые обладают добром и красотою?—Конечно.—Между тем ты согласился, что Эрос-то, по недостатку в добром и прекрасном, желает того самого, чего ему недостает.—Согласился.—Как же может быть богом тот-то, кто не имеет прекрасного и доброго?—Выходит, что никак.—Так видишь ли? говорит; Эроса и ты не почитаешь богом. — Что же бы такое могло быть — Эрос? спросил я. Смертный он?—Всего менее. — Так что же? — Подобное прежнему, сказала она,—среднее между смертным и бессмертным.—А что именно, Диотима?— Это—великий гений ¹, Сократ; потому что все гениальное находится между богом и смертным. — Но какая свойственна ему сила? спросил я.—Истолковывающая и переносящая к богам человеческое, а к человекам — божеское; от людей—молитвы и жертвы, а от богов—повеления и воздаяния за жертвы. Находясь в средине, он наполняет ее собою между теми и другими; так что им связуется все. Чрез него проходит и всякое просвещение, и искусство жрецов, занимающихся жертвами, мистериями, обаяниями, всяким гаданием и чародейством.

Бог не смешивается с человеком; но всякое сношение и беседа богов с людьми, как бодрствующими, так

С.

D.

E.

203.

В.

С.

спящими, производится чрез него. И человек, в этом отношении мудрый, есть человек гениальный; а мудрый в чем-нибудь ином, — в искусствах ли то или в рукодельях каких, бывает ремесленником. Этих гениев много, и они различны: один из них есть Эрос.—Но кто же отец его и мать? спросил я.—Долго рассказывать, отвечала она; однако ж скажу тебе.

Когда родилась Афродита боги сделали пир, на котором между прочими был Пор (богатство), сын Митиды. Когда они ужинали, привлеченная пированьем Пения (бедность) пришла к ним просить милостыни и стала у дверей. Пор, упившись нектаром,—ибо вина тогда еще не было,—вошел в сад Зевса и, обремененный излишеством, заснул. Пения, коварно задумав в помощь своей бедности получить от Пора дитя, прилегла к нему и зачала Эроса. Потому-то Эрос и сделался сопутником и слугою Афродиты, что он родился в день ее рождения и вместе был по природе любитель красоты, а Афродита была прекрасна. Став же сыном Пора и Пений, Эрос такую наследовал и участь.

Во-первых, он всегда беден, и далеко не нежен и не прекрасен ¹, каким почитают его многие, напротив, сух, неопрятен, необут, бездомен, всегда валяется на земле без постели, ложится на открытом воздухе, пред дверьми, на дорогах, и имея природу матери, всегда терпит нужду. Но по своему отцу, он коварен в отношении к прекрасным и добрым, мужествен, дерзок и стремителен, искусный стрелок, всегда строит какое-нибудь лукавство, любит благоразумие, изобретателен, во всю жизнь философствует, страшный чародей, отравитель и софист. Он обыкновенно ни смертен ни бессмертен, но в один и тот же день то цветет и живет, когда у него изобилие, то умирает,—и вдруг, по природе своего отца, опять оживает. Между тем богатство его всегда уплывает, и он никогда не бывает ни беден, ни богат. Тоже опять в средине он между мудростью и невежеством; потому что в этом отношении он таков. Из богов никто не философствует и не желает быть мудрым, так как уже мудр; не философствует и всякий другой, поколику мудрец. Точно также не философствуют и невежды и не желают быть мудрецами; ибо то-то и тяжко в невежестве, что не будучи ни прекрасном, ни добрым, ни умным, невежда кажется себе достаточным, а потому, не думая, что нуждается, он и не желает того, в чем нуждается.—Кто же философствует, Диотима, спросил я, если и не мудрецы, и не невежды?—Это-то понятно и ребенку, отвечала она, что занимающие средину между обоими и что к ним принадлежит Эрос. Ведь мудрость направляется к прекраснейшему; а Эрос есть любовь красоты; стало быть, Эросу необходимо любить мудрость—быть философом, и философ должен занимать место между мудрецом и невеждою. Причина этого и здесь есть его рождение—от отца

D.

E.

204.

B.

С.

D.

E.

205.

мудрого и богатого, от матери же немудрой и неимущей. Итак, природа гения, любезный Сократ, такова. А то, что ты думал об Эросе, нисколько неудивительно; судя по твоим словам, ты думал, кажется, что Эрос есть любимое, а не любящее; потому-то, думаю, Эрос и представлялся тебе прекраснейшим. Ведь любимое-то, в самом деле, прекрасно, нежно, совершенно и достойно блаженства; а любящее, — это другая идея, которую я раскрыла.—

Тут я сказал: пусть так, иностранка; ты хорошо говорить. Но если Эрос таков, то в чем полезен он людям?—Это, Сократ, сказала она, я и постараюсь теперь раскрыть тебе. Эрос—таков по природе; но он, как ты говоришь, есть также Эрос прекрасного. Итак, если бы кто спросил нас: для чего, Сократ и Диотима, он есть Эрос прекрасного? или, спрошу яснее: любящий прекрасное для чего любит?—Чтобы оно досталось ему, отвечал я.—Но твоим ответом возбуждается следующий вопрос: что будет тому, кому достанется прекрасное? — На этот вопрос мне вдруг не найти ответа, сказал я.—А если бы кто превратил его, говорит, и вместо прекрасного поставил доброе, да и спросил: представь, Сократ, что любящий любит доброе; для чего любит он? — Чтобы оно досталось ему, отвечал я.—А что будет тому, кому достанется доброе? — На это легче отвечать, сказал я: тот будет счастлив.— Потому что счастливые, скажет, счастливы чрез приобретение добра. И далее уже не нужно спрашивать: для чего хотящий быть счастливым, хочет этого? Здесь ответ кажется конченным. — Твоя правда, сказал я. — Но это хотение и этого Эроса почитаешь ли ты общим для всех людей и все ли всегда хотят себе добра, или как ты думаешь?—Так, отвечал я, что оно обще для всех.— Почему же Сократ, спросила она, мы говорим, что не все любят, если только все и всегда любят то же самое, но в. утверждаем, что одни любят, а другие—нет?—Я и сам дивлюсь этому, был мой ответ. — Не дивись, сказала она;

мы, взяв какой-нибудь вид Эроса, называем этим именем целый род, а прочие виды означаем иными именами. — Например? спросил я. —Например так: тебе известно, что творчество многовидно; ибо всему, что из небытия переходит в бытие причина есть творчество; так что и произведения всех искусств—творчество, а производители их—творцы.—Правда.—Однако, ты знаешь также, продолжала она, что они называются не творцами, а имеют другие названия: тут из всего творчества отделяется только одна часть, свойственная музыке и метру, и служит именем целого рода. Ведь творчеством называется одно это, и имеющие эту часть творчества удерживают имя творцов (поэтов).—Правду говоришь, сказал я.—То же самое и об Эросе. Главное здесь то, что всякое желание добра и счастья для каждого есть величайший и лукавый Эрос; только некоторые обращаются к нему иными различными способами: занимаясь то приобретением денег, то гимнастикою, то философией, они не называются ни любящими, ни любителями, за то, направляясь заботливо лишь к одному виду, удерживают имя целого рода, то есть имя Эроса — любящего и любителя.—Должно быть, говоришь правду, сказал я.—И вот есть мнение, говорит, что любят те, которые ищут своей половины: а я думаю, что Эрос не есть Эрос ни половины, ни целого, если это, мой друг, не добро; потому что люди соглашаются на отнятие у себя ног и рук, когда им кажется, что эта собственность их нехороша. Ведь и своего, думаю, никто не любит, разве когда своим называют доброе, а чужим—злое; так что все ничего более не любят, кроме добра. Или тебе кажется иначе? — Нет, клянусь Зевсом, сказал я. — Итак, не следует ли просто положить, спросила она, что люди любят добро? — Да, отвечал я.—Но что? не нужно ли прибавить, говорит, чтобы добро было для них? — Нужно прибавить. — И притом, чтобы не только было, говорит, но и всегда было? — И это прибавим. —Следовательно, вообще, сказала она,

С.

D.

E.

206.

В.

С.

D.

Эрос есть желание всегдашнего себе добра. — Ты весьма справедливо говоришь, примолвил я.—Если же это—Эрос, сказала она, то ревность и стремление преследующих его по какому способу и деятельности называется Эросом? Какое тут бывает дело? Можешь ли сказать?—Если бы мог, Диотима, отвечал я, то не удивлялся бы твоей мудрости и не ходил бы к тебе учиться этому самому.—Так я скажу тебе, примолвила она: это есть рождение в прекрасном, как по телу, так и по душе. — Тут нужно искусство провещателя, чтобы понять твои слова, заметил я, а мне не понять их. — Но я скажу яснее, прибавила она. Все люди бременеют, Сократ, и по телу и по душе, и как скоро наша природа достигает известного возраста,—тотчас желает рождать. Рождать же может она не в безобразном, а в прекрасном; потому что соединение мужчины и женщины есть рождение. Это дело божественное; бременение и рождение,—это в животном истинно смертном есть бессмертное, и в нестройном этого быть не может. Нестройное для всего божественного безобразно, а стройное прекрасно. Итак, красота есть Парка и Илифия ¹ рождения: и если бременеющее приближается к прекрасному, то обнаруживает нежную расположенность, разливается, в радости и рождает; а когда—к безобразному,—помрачает лицо, скорбно сжимается, отвращается, склубляется и не рождает, но сдерживая бремя, чувствует тяжесть. Отсюда у бременеющего и уже готового разрешаться бывает сильный трепет в виду прекрасного; потому что оно может избавить его от великих мук рождения. Так Эрос, вопреки твоему мнению, Сократ, есть Эрос не прекрасного. — А чего же? — Рождения и родильного плода в прекрасном.—Пускай, сказал я.—

Конечно так, примолвила она.—Но почему рождения?—Потому что рождение, проявляясь в смертном, бывает вечно и бессмертно; бессмертия же, как согласились мы выше, необходимо желать вместе с добром, если только Эрос есть желание себе добра; а отсюда необходимо следует, что Эроса надобно почитать также Эросом бессмертия. —

Этому-то всему учила она меня, когда говорила о предметах эротических, и однажды спросила: какая причина, думаешь, Сократ, этого Эроса и пожелания? Разве не замечаешь, что к нему сильно расположены все животные, как скоро желают рождать? Разве не видишь, что и сухопутные и пернатые проникнуты вожделением ¹ и настроены эротически,—что все они сперва стремятся смешиваться между собою, а потом заботятся о пище для своего приплода,—что и слабейшие из них готовы драться за своих детей ² с сильнейшими и умереть,—что сами они томятся голодом, лишь бы напитать свое порождение, и с таким же расположением делают все прочее? Люди-то, можно подумать, совершают это по внушению ума: а у животных какая причина располагаться так эротически? Можешь ли сказать? —

Я опять отвечал, что не знаю. — А она и говорит: подумай же, можешь ли ты когда-нибудь быть сильным в предметах эротических, если этого не понимаешь?—Но для того то, Диотима, я, как уже говорил, и хожу к тебе, что сознаю нужду в учителях. Ты сама скажи мне как о причине этого, так и о прочем относительно дел эротических.—Так не удивляйся, продолжала она, если веришь, что Эрос, по природе, есть Эрос того, что мы многократно

207.

В.

С.

Е.

208.

В.

усвояли ему. Ведь и здесь ¹ таким же образом, как там, природа смертная, по возможности, старается быть всегдашнею и бессмертною; а возможность ее заключается только в этом способе — чрез рождение оставлять молодое вместо старого; ибо и в то время, когда каждое животное называется живущим и тем же самым, как бы оно с детства и до старости удерживало свое тожество, в нем, и при этом тожестве, никогда не имеется того же самого, но всегда приходит обновление и потеря в волосах, в плоти, в костях, в крови и во всем теле. Да и не в теле только, но и в душе — ни нравы, ни привычки, ни мнения, ни пожелания, ни удовольствия, ни скорби, ни опасения,—ничто такое никогда, у кого бы то ни было, не остается тем же, но одно рождается, другое исчезает. А еще гораздо страннее этого, что и из познаний у нас одни сохраняются, а 208. другие исчезают, и что даже в отношении к ним мы никогда не остаемся теми же, но каждое наше познание подвергается одинаковой участи; потому что, когда бывает размышление, тогда познание уходит —так как забвение есть удаление познания, а размышление, впечатлевая опять новое, вместо ушедшего, хранит память о познании, — и нам кажется, будто оно—то же самое. Таким образом сохраняется все смертное, не в том смысле, будто бы оно всегда было совершенно тожественное, подобно божественному, а в том, что отходящее и состаревающееся оставляет по себе другое — новое, каково было само. Вот способ, Сократ, сказала она, которым смертное делается причастным бессмертия ³, — как тело, так и все прочее; другой невозможен.

Поэтому не удивляйся, что все чтит свое порождение; потому что всякую вещь понуждает своя забота,—свой Эрос ради бессмертия. — Выслушав эту речь, я удивился и спросил: пускай, мудрейшая Диотима; да точно ли так это бывает? — А она, будто какой совершенный софист, отвечала мне: хорошо знай это, Сократ. Ведь если захочешь ты всмотреться и в честолюбие людей, то будешь дивиться их безумию, пока не сообразишь того, о чем я говорила, размышляя, как увлекаются они Эросом—сделаться именитыми и сохранить свою славу бессмертною во все времена, готовые ради этого подвергаться всем опасностям — еще более, чем ради детей, расточать деньги, предпринимать всевозможные труды и даже умереть. Подумай, говорит, умерла ли бы Алкеста за Адмета, умер ли бы Ахиллес после Патрокла, или поторопился ли бы своею смертью ваш Кодр за царство детей, если бы все они не думали, что память их добродетели будет бессмертна, какою теперь мы и почитаем ее? Совсем нет, сказала она. Я думаю, что все люди знаменитые делают это для бессмертной добродетели и такой же славы; и чем они лучше, тем больше, потому что любят бессмертие. Между тем, продолжала она, бременеющие телесно обращаются больше к женщинам и бывают последователями Эроса этим способом, думая стяжать бессмертие, память и счастье во все последующие времена, чрез деторождение. Бременеющие же душевно... ¹

С.

Е.

209.

В.

С.

ибо есть и такие, говорит, которые бременеют в душах еще более, чем в телах, смотря по тому, что зачинать и чем бременеть свойственно душе. А чем свойственно? разумностью и прочими добродетелями, которых пораждателями бывают все поэты, а из художников так называемые изобретатели. Величайшее, говорит, и прекраснейшее дело разумности ¹ есть распорядительность относительно городов и семейств, называемая рассудительностью и справедливостью. Кто, по душе будучи божественным, бременеет ими с молодых лет; тот, и при наступлении возраста, желает развивать их и рождать. И этот, думаю, повсюду ищет прекрасного, чтобы в нем родить; ибо в безобразном никогда не родит. Как бременеющий, он и тела любит больше прекрасные, чем безобразные; а если притом встречает прекрасную, благородную и даровитую душу, то уже очень любит то и другое, и к этому человеку тотчас обращает речь о добродетели и о том, каким должен быть добрый человек, чем следует ему заниматься, и начинает его образование. Входя в связь с прекрасным, продолжала она, и беседуя с ним, он, думаю, развивает и рождает то, чем давно бременел, мыслит о прекрасном в глаза и за глаза и вместе с ним воспитывает рожденное, чтобы взаимное общение их получило еще большую силу, и дружба сделалась еще тверже, чем чрез рождение ² обыкновенных детей, так как они

обобщились в детях прекраснейших и бессмертнейших. Да и всякий гораздо скорее согласился бы родить себе таких детей, чем человечных ¹, смотря на Омира и Исиода, и соревнуя другим отличным поэтам, которые оставили после себя такие порождения, какие, соответственно самим себе ², доставляют им бессмертную славу и память, или, если хочешь, говорит, каких детей оставил в Лакедемоне и Ликург: это спасители не только Лакедемона, но, можно сказать, и всей Эллады. За рождение законов достойны почтения и ваш Солон, и подобные в других странах, — мужи, у Эллинов и варваров проявившие много прекрасных дел и породившие многоразличную добродетель. За таких детей им воздвигнуто уже много храмов, а за человечных — нигде ни одного.

Вот, может быть, эротическая наука, Сократ, в которую я посвятила тебя. Но к вступлению на совершеннейшую и таинственную ее степень, для которой существуют и прежние, если кто идет правильно, не знаю, способен ли ты. Итак, я буду спрашивать тебя, сказала она, и не ослабею в усердии; а ты постарайся следовать за мною, если можешь ³. Идущий, говорит, к этому предмету правильно,

D.

E.

210.

В.

С.

D.

E.

должен с юности начать свое шествие к прекрасным телам, и притом, если руководитель руководствует верно, сперва любить одно тело и здесь рождать прекрасные речи; потом сообразить, что прекрасное в каком-нибудь одном теле сродно с прекрасным в другом, и как скоро надобно преследовать прекрасное видовое, то было бы великое безумие не почитать его одним и тем же во всех телах. Думая же так, он должен сделаться любителем всех прекрасных тел, а ту сильную любовь к одному, презрев и уничижив, ослабить. После сего следует ему прекрасное в душах ценить выше, чем прекрасное в теле, так что если бы кто, по душе благонравный, лицо имел и мало цветущее, — этого довольно должно быть ему, чтобы любить его, заботиться о нем и стараться рождать в нем такие речи, которые делают юношей лучшими. Таким образом он опять принужден будет созерцать прекрасное в занятиях и законах, и видеть его, как сродное себе, а красоту телесную уничижать. От занятий же ему надобно переводить любимца к знаниям, чтобы последний испытал красоту познаний и, смотря уже на прекрасное многоразличное, не любил более красоты в одном прекрасном или мальчике, или человеке, или занятии, будто раб, дабы, служа ему, не сделался плохим или мелочным, но, обратившись к обширному морю красоты и созерцая различные, прекрасные и величественные речи, порождал мысли в недре независтливой философии, пока, укрепившись в этом и усилившись, не усмотрит такого одного знания, которое есть знание прекрасного самого в себе. Постарайся же теперь, говорит, слушать меня со всем вниманием, с каким только можешь.

Кто, относительно предмета эротического, возведен до этой степени последовательного и верного созерцания красо-

ты; тот, в эротическом приближаясь уже к концу, вдруг увидит некое дивное по природе прекрасное, — то самое прекрасное, Сократ, ради которого предпринимаемы были все прежние труды. Во-первых, оно всегда существует и ни рождается, ни погибает, ни увеличивается ни оскудевает; потом, оно не таково, что по этому прекрасно, а по иному безобразно, либо иногда прекрасно, а иногда нет, либо для одного прекрасно, а для другого безобразно, либо там прекрасно, а здесь безобразно, либо одним прекрасно, а другим безобразно. Это прекрасное не будет представляться ему опять как бы какое лицо, или руки, или что другое причастное телу, ни как мысль или знание, ни как сущее в чем-нибудь другом, например, в животном, в земле, в небе, или в ином предмете, но как сущее само по себе, всегда с собою одновидное. Все же прочие прекрасные вещи приходят в общение с ним, например, так, что когда они рождаются и уничтожаются,—это не делается ни больше ни меньше и ничего не терпит. Итак, кто, вышедши оттуда, чрез правильную любовь к детям, начал бы созерцать то прекрасное, тот почти коснулся бы самой цели. Ведь правильное шествие, или водительство со стороны другого к предметам эротическим, в том и состоит, чтобы, начав с тех прекрасных вещей ради прекрасного, всегда подниматься выше, как бы по лестнице, — от одного к двум, от двух ко всем прекрасным телам, от прекрасных тел к прекрасным занятиям, от прекрасных занятий к прекрасным наукам, с намерением— от наук перейти наконец к той науке, которая есть наука не иного чего, а того самого прекрасного, и таким образом окончательно узнать, что есть прекрасное. Тогда-то жизнь, любезный Сократ, сказала мантинейская иностранка, более чем когда-нибудь, бывает жизненна в человеке, созерцающем само прекрасное. Если бы это прекрасное ты увидел, то и не подумал бы сравнивать его ни с золотом, ни с нарядом, ни с прекрасными мальчика-

211.

В.

С.

D.

Е.

212.

В.

С.

ми и юношами, что видя, теперь поражаешься и готов сам, подобно многим другим, которые видят своих любезных и всегда обращаются с ними, если возможно, не есть и не пить, а только смотреть и быть вместе с предметом любимым. Так что же, говорит, если бы, думаем мы, кому досталось узреть само прекрасное, истинное, чистое, несмешанное, неоскверненное человеческою плотью, тенями цветов и другими многими смертными мелочами,—узреть само божественное, одновидное, прекрасное? Думаешь ли, говорит, что худа была бы жизнь человека, смотрящего туда, созерцающего то и обращающегося с тем, с чем должно? Не разумеешь ли, говорит, что тогда ему одному, созерцая красоту, чем можно созерцать ее, досталось бы рождать не образы добродетели, поколику касался бы не образа, а истинное, поколику коснулся бы истины? Рождая же и питая добродетель истинную, этот человек не сделался ли бы любезным Богу и бессмертным больше, чем кто другой из людей? — Это-то, Федр и прочие, говорила Диотима; а я верил и, уверившись сам, стараюсь уверять и других, что помощника человеческой природе лучшего, чем это стяжание — Эрос, иметь нелегко. Посему-то утверждаю, что Эроса должен чтить каждый человек; да и сам я чту дело эротическое, особенно подвизаюсь в нем и внушаю то же другим, —как теперь, так и всегда,—сколько могу, восхваляю Силу и мужество Эроса. Прими же, Федр, если хочешь, эту речь за похвальное слово Эросу, а не то, — назови ее чем угодно и каким нравится тебе именем.—

Когда Сократ сказал это,—одни стали хвалить, а Аристофан, так как в речи Сократа указано было на его слова намеревался что-то говорить. Но вдруг вместе с

стуком в сенную дверь произошел шум, и слышен был голос как бы гуляк и флейщицы. Тут Агатон сказал: ребята! посмотрите,—и если это кто-нибудь из друзей,—зовите; а не то,—говорите, что мы не пьем, но уже пошли на покой. Спустя немного, на дворе послышался голос Алкивиада, который был очень пьян, и с криком спрашивая, где Агатон, приказывал вести себя к нему. Тогда флейщица и некоторые другие сопутники взяли его, привели к нам и поставили у дверей, увенчанного густым плющом и фиалками, и имевшего на голове множество лент ¹: Здравствуйте, друзья, сказал он; примите в свою попойку человека очень пьяного. Разве уйдем мы отсюда, не обвязавши Агатона, к которому пришли? Вчера-то, говорит, я не имел возможности прийти, а теперь пришел,—и вот на голове моей ленты, чтобы, сняв их с моей головы, обвязать ими голову, так сказать ², человека мудрейшего и прекраснейшего. Но вы смеетесь надо мной, как над пьяным? Смейтесь! однако ж я хорошо знаю, что говорю правду. Говорите сейчас: войти мне под этим условием, или нет? Будете пить со мной, или не будете?—Тут все зашумели, предлагали ему войти и возлечь; да и сам Агатон

D.

E.

313.

В.

С.

D.

Е.

звал его. И он, ведомый людьми, вошел и, снимая с себя ленты, чтобы обвязать ими хозяина, не заметил бывшего пред его глазами Сократа, но сел возле Агатона, между им и Сократом, который, когда тот занимал место, отодвинулся. Севши же, Алкивиад стал обнимать и обвязывать Агатона; а Агатон сказал: ребята! разуйте Алкивиада, чтобы возлечь ему третьим ¹.—Конечно, сказал Алкивиад; да кто же у нас тут третий-то сочашник?—и вдруг, обернувшись, увидел Сократа, увидевши же его, отскочил и вскричал: О Иракл! что это? ты, Сократ, здесь, в засаде, чтобы опять подстеречь меня, как и всегда! ты вдруг являешься там, где я менее всего ожидал твоего присутствия! Зачем ты сегодня пришел? для чего здесь восклонился? Видишь?—не подле Аристофана, который больше всех смешон и хочет смешить;—нет, ухитрился, как бы возлечь подле прекраснейшего из всех здесь находящихся. — Агатон! сказал Сократ; смотри, не защитишь литы меня. Любовь этого человека делает мне немало хлопот. Ведь с того времени, как он полюбил меня, нельзя мне ни взглянуть на кого-нибудь, ни поговорить с каким-нибудь красавцем; в своей ревности и зависти этот человек делает со мною чудеса—бранится и едва отводит от меня свои руки. Смотри же, чтобы он и теперь не сделал чего-нибудь; примири нас, или, как скоро вздумает употребить насилие, защити; потому что я очень боюсь любовного его бешенства.—Нет, сказал Алкивиад, между мною и тобою мира не будет; за это я опять стану мучить тебя. Теперь, Агатон, возврати мне, говорит, ленты, чтобы обвязать ими чудную голову этого человека; пусть он не порицает меня, что тебя-то я обвязал, а его, своими речами побеждающего всех людей — не только недавно, как ты, но и

всегда, вслед за тобой не обвязал. — Тут взял он ленты, возложил их на Сократа и занял место; усевшись же, сказал: Хорошо, друзья; вы, как мне кажется, трезвы,—этого позволить вам нельзя, надобно пить,—такое было у нас условие. И пока вы достаточно не упьетесь, распоряжение в попойке я беру на себя. Пусть же Агатон принесет большую, какая у него есть, чашу; иди—не нужна, говорит: парень! принеси-ка лучше тот холодильник который, на-взгляд, вмещает в себе больше восьми котлов ². Наполнив его, он сперва выпил сам, потом велел налить для Сократа и в то же время сказал: Сократу, друзья, этот софизм ничего не значит: сколько поднеси ему, столько он и выпьет, а пьян никогда не будет.—Итак, когда мальчик налил, Сократ выпил. Но тут Эриксимах сказал: Что же это делается у нас, Алкивиад? Так-то ведь, занимаясь чашей, мы и не говорим и не поем, а просто—пьем, будто для утоления жажды.—Алкивиад же на это отвечал: здравствуй, Эриксимах, лучший сын лучшего и умнейшего отца!—Тоже и ты, примолвил Эриксимах; да зачем пить-то?—Как тебе угодно; надобно тебя слушаться.

Врач драгоценнее многих других человеков ³. Приказывай же, что хочешь. — Послушай-ка, сказал Эриксимах. Мы, прежде чем ты вошел, положили, чтобы, начав справа по порядку, каждый из нас произнес возможно лучшую похвальную речь Эросу. Вот все, здесь находящиеся, и говорили: но ты не говорил, а пил; поэтому должен теперь говорить, сказавши же, велеть Сократу, что захочешь, а Сократ—следующему справа, и так все прочие.—Хорошо говоришь ты, Эриксимах, возразил Алкиви-

214.

В.

С.

D.

E.

215.

ад; но человек пьяный—в произнесении речей с трезвыми не в уровне. Притом, почтеннейший, ужели веришь ты тому, что недавно говорил Сократ? Разве не знаешь, что все, сказанное им, имеет смысл противоположный? Ведь если я в его присутствии буду хвалить бога ли то, или другого человека, кроме его,— он не отведет от меня рук. — Говори лучше, сказал Сократ.—Клянусь Посидоном! вскричал Алкивиад. Не спорь против того, чтоб твоем присутствии я не буду никого хвалить.—Так сделай, если хочешь, вот что, сказал Эриксимах: хвали Сократа.—Как ты говоришь? спросил Алкивиад. Надобно, думаешь, Эриксимах, напасть на этого человека и помучить его пред вами?—А у тебя что на уме? примолвил Сократ. Хочешь хвалить меня в смешную сторону? или как поступишь?— Вуду говорить правду; только смотри, позволишь ли?—Конечно; правду позволяю и приглашаю говорить.—Не замедлю, сказал Алкивиад; а ты с своей стороны делай так: если я вымолвлю неправду, прерви меня и объяви, что тут ложь. Ведь по доброй воле я не солгу. Если же, говоря, буду припоминать непоследовательно,—не удивляйся; потому что человеку, так нагруженному, исчислять твои странности по порядку—нелегко.

Хвалить Сократа, друзья, я намереваюсь подобиями. Может быть, он примет это в смешную сторону: но подобие будет для истины, а не для смеха. Так вот я говорю, что Сократ весьма похож на этих силенов % которые си-

дят в мастерских ваятелей, изображаются с свирелями или флейтами в руках, и раскрываясь пополам, дают видеть внутри себя изображения богов. Говорю также, что он походит на Марсиасова сатира ¹. И по виду то ты, Сократ, подобен им, в чем, вероятно, и сам не сомневаешься; а что подобен и в прочем, слушай далее. Насмешник ты, или нет? если не соглашаешься, представлю свидетелей. Не игрок ли ты на флейте? даже более удивительный, чем Олимп, который обворожал людей силою своих уст, при посредстве инструмента, и которого песни иные поют еще ныне. Ведь Олимп играл на флейте, быв научен этому искусству, говорю, Марсиасом, которого песни,—играет ли их хороший флейтист, или плохая фдейщица, приводят человека в исступление сами собой и, как божественные, обнаруживают желание богов и людей посвященных: ты же тем только отличаешься от него, что производишь то же самое просто речами, без инструмента. В самом деле, когда мы слушаем кого другого, хотя бы иные речи говорил и хороший ритор, никому, просто сказать, и нужды нет: а когда кто слушает тебя, или передает какие-нибудь речи твои; то, пусть передаватель был бы и плох, — женщина ли то, мужчина или дитя слушает их,—все мы поражаемся и бываем в исступлении. Да, друзья, если бы я не опасался показаться слишком пьяным, то с клятвою сказал бы вам, что перечувствовал сам от его речей, и что чувствую ещё ныне; потому что когда слушаю его, — сердце у меня бьется сильнее, чем у Коривантов, и от речей его текут слезы. Вижу и весьма многих других, которые то же чувствуют. Слушая Пе-

В.

С.

D.

E.

216.

B.

C.

D.

рикла и иных отличных роторов, я полагал, что они хорошо говорят; однако ж ничего такого не чувствовал, и не волновалась моя душа, не досадовала, зачем она находится в рабстве: напротив, этот Марсиас часто настраивал меня так, что не стоит, казалось мне, жить, как я живу. И об этом, Сократ, не скажешь ты: неправда. Сознаю даже и теперь еще, что если бы я захотел слушать тебя, то не удержался бы, чтоб не чувствовать этого. Вот он заставляет меня согласиться, что будучи недостаточен еще радеть о самом себе, я занимаюсь делами Афинян ¹: но я затыкаю уши и изо всей силы бегу от него, будто от сирен, чтобы, сидя здесь подле него, не состариться. Пред этим одним из всех людей я чувствую то, чего никто во мне не подумал бы предполагать,—чувствую стыд в отношении к кому-нибудь. Только его я стыжусь. Сознавая свое бессилие противоречить, что не надобно поступать вопреки его приказанию, я как скоро удаляюсь от него,—тотчас поддаюсь чести со стороны народа; поэтому укрываюсь от него и бегаю, а встречаясь с ним, стыжусь, что соглашался с его словами. И часто с удовольствием представлял бы я, что он не существует между людьми; но если бы это в самом деле случилось, хорошо чувствую, что скорбел бы гораздо более. Так я и не знаю, что мне делать с этим человеком.

От игры этого сатира, вместе со мною, то же чувствуют и многие другие: впрочем вы уже слышали, как он похож на тех, кому я уподобил его, и какою дивною владеет он силою. Будьте уверены, что из вас никто не знает его: но я, так как уже начал, могу объявить о нем. Вот вы видите, что Сократ расположен любить прекрасных, всегда бывает около них и поражается ими; но тут же—все ему

неизвестно, ничего он не знает: такова его маска, не силеновская ли она? — И очень: ведь эту-то одежду надевает он сверху, как изваянный силен; внутри же, когда раскроется, вам известно, друзья-сочашники, сколько набито в нем рассудительности. Знайте, что если кто и прекрасен,—ему нет нужды; такого он презирает столько, что и не подумал бы,—будь он хоть богат, имей хоть иное какое достоинство, ублажаемое чернью. Все эти приобретения вменяет он ни во что, равно как и нас, и целую свою жизнь проводит, притворяясь и подшучивая над людьми. Не знаю, видел ли кто внутри его изображения, так чтобы он серьёзничал и был открыт: а я некогда видел, и они казались мне такими божественными, золотыми, прекраснейшими и чудными, что приказания Сократа надлежало исполнять скоро. Полагая, что он серьёзно расположен был к моей красоте, я считал это ¹ находкой и чрезвычайным своим счастьем—в той мысли, что, доставляя удовольствие Сократу, услышу все, что он знает, ибо удивительно как много рассчитывал на свою красоту. Размышляя таким образом, я сперва, по привычке иметь при себе провожатого, бывал с ним не один, а потом провожатого стал отсылать и оставался наедине. Надобно ведь высказать вам всю правду. Обратите же внимание, — и если солгу, ты, Сократ, обличи. Итак, друзья, был я с ним глаз-на-глаз и, думая, что вот он заведет со мною речь о том, о чем говорят наедине любители с любимцами, радовался. Но ничего такого не бывало: побеседовав со мною, как обыкновенно и проведши день, он пошел домой. После того я пригласил его вместе с собою к гимнастическим упражнениям и упражнялся, надеясь, что тут сколько-нибудь успею. Разделял мои занятия и он и часто боролся со мною, когда при этом никого не было.... Но к чему говорить? ничто не помогало. Наконец, так как успеха не оказа-

Е.

217.

В.

С.

D.

E.

218.

лось, вздумал я напасть на этого человека посильнее и не отставать, когда взялся, но разузнать, что это значит. Итак, я приглашаю его к ужину, замышляя против него, точно любовник против любезного: но и тут он не с первого зова послушал меня, а со временем. Пришедши в первый раз, он поужинал и захотел уйти, и на ту пору я, удерживаемый стыдом, отпустил его. Впоследствии же был опять замысл: когда он поужинал, — я заговорился с ним до глубокой ночи и, как скоро задумал он уйти,—под предлогом ¹ позднего времени, заставил его остаться. Он лег спать на скамье, которая стояла подле моей и склонившись на которую ужинал, и кроме нас в комнате не спал никто другой. До этого места рассказ мой мог идти хорошо, кому бы я ни рассказывал; но отсюда— вы не стали бы меня слушать, разве по пословице: вино и с мальчиками и без мальчиков говорит правду ², да впрочем и потому, что взявшись хвалить Сократа, несправедливо было бы, мне кажется, скрыть прекрасный его поступок. Притом, и я тоже страдаю от укушения змеи: а говорят, что кто страдает от этого, тот рассказывать, каково его страдание, согласится лишь укушенным; так как они одни поймут и извинят все, что, под влиянием своего страдания, смел он наделать и наговорить. Итак, я укушен тем, что причиняет особенно тяжкую боль, укушен в то, что чувствует укушение с особенною болью,—сердцем ли, душою, или каким иным именем назовите это, — поранен и укушен философскими речами, которые, когда овладеют юною и даровитою душою, впиваются в нее ужас-

нее змеи и заставляют делать и говорить, что угодно. Но вместе с тем я вижу Федров, Агатонов, Эриксимахов, Павзаниев, Аристодемов, Аристофанов: о Сократе и других подобных что и говорить? Все вы знакомы с философским неистовством и вакханством; поэтому все вы услышите меня и извините в том, что делал я тогда и говорю теперь. А вы—рабы, или кто бы ни был иной нечистый и необразованный, закройте свои уши большими дверями ¹.

Итак, друзья, когда лампа была потушена и слуги вышли, мне показалось, что нечего с ним церемониться, надобно прямо сказать, что думаю. Толкнувши его, я спросил: спишь ты, Сократ? — Нет еще, отвечал он. — Знаешь ли, что мне показалось?—Что особенно? спросил он.—Мне кажется, сказал я, что ты один достойный меня любовник и, невидимому, только медлишь открыться мне в этом. А я думаю так: считаю безумием не сделать тебе удовольствия и в этом и в ином, если бы, например, нужны были тебе мое имущество, или мои друзья. Ведь для меня нет ничего важнее того, чтобы сделаться, сколько можно, лучшим; а для этого, думаю, нет у меня помощника превосходнее тебя. Так не доставляя удовольствия такому человеку, гораздо больше стыдился бы я пред людьми умными, чем сколько, доставляя его, стыдно было бы мне пред толпою и безумцами.—Выслушав это, он иронически и свойственным себе образом сказал: Любезный Алкивиад! ты, должно быть, в самом деле не плох, когда действительно так думаешь о мне, как говорить; и если я обладаю такою силою, чрез которую ты можешь сделаться наилучшим, то видишь во мне чрезвычайную красоту, которая несравненно превосходнее твоего благообразия. Поэтому, как скоро, видя ее, ты решаешься сообщиться со мною, обменять красоту на красоту, то думаешь воспользоваться от меня немалым,—

В.

С.

D.

E.

219.

B.

C.

D.

хочешь, вместо мнимых прелестей ¹, приобрести истинные, замышляешь на действительное золото променять медь. Но рассматривай лучше, почтеннейший, чтобы не утаилось от тебя мое ничтожество. Да, око ума начинает смотреть остро, когда зрение глаз теряет свою силу; а ты еще далек от того.—Выслушав это, я сказал: по-моему, пусть так, и я ничего не говорил иначе, чем как думаю; а ты рассуди сам с собою, что почитаешь лучшим и для тебя и для меня.—Это-то хорошо говоришь ты, сказал он; в настоящее время порассудивши, мы будем делать конечно то, что покажется нам наилучшим в отношении и к этому, и ко всему иному. —Слушая все такое и говоря, я полагал^ что мои слова поранили его, будто пущенные стрелы; поэтому, вставши и не позволяя ему более говорить, накрыл его моим одеялом—(ибо была зима), и легши под его плащ, обнял своими руками этого божественного и поистине удивительного человека, и проспал с ним всю ночь. И об этом опять ты не скажешь, Сократ, что я лгу. После такого моего поступка, как решительно победил он меня! как презрел, осмеял, унизил мою красоту! А я думал, друзья судьи, что она-то нечто значит (ведь вы судьи Сократовой гордости). Будьте уверены, клянусь богами, что я встал, не иначе проспавши с Сократом, как если бы спал с отцом или старшим братом. После того какая, думаете, занимала меня мысль? Я почитал себя, конечно, униженным, однако ж восхищался природою Сократа, его рассудительностью, мужеством и тем, что встретился с таким человеком, какого, по уму и твердости, встретить никогда не думал; так что мне не представлялось ни то, за что бы сер-

диться на него и лишиться обращения с ним, ни то, каким бы способом привязать его к себе. — Ведь я хорошо знал, что деньгами во всяком случае еще менее можно ранить его, чем Аякса железом; а то, чем только и думал поймать его, мне не удалось. Итак, я недоумевал и, порабощенный этим человеком, как никто другой никем другим, продолжал обращаться с ним.

Все это происходило со мною прежде; потом оба мы участвовали в потидейском походе и там имели общий стол. В то время своими трудами он превосходил не только меня, но и всех других. Когда где-то запертые, что на походе бывает, мы принуждены были голодать,—другие, относительно к терпению, перед ним ничего не значили; даже и в пирушках он один не хотел как наслаждаться всем другим, так и пить; но когда принуждали его, был впереди всех, и что особенно удивительно,—пьяным никогда не видывал его никто,—что докажет, невидимому, и теперь. Что же касается опять до перенесения земного холода — а там морозы страшные ¹, — то он делал чудеса и другие и следующее: Когда случился жесточайший мороз, и никто не выходил из дома, либо, если и выходил, то чрезвычайно как окутавшись, обувшись и обернув ноги войлоком и овечьей кожей,—он в это время вышел, имея на себе такую одежду, какую обыкновенно носил прежде, и босыми ногами ходил по льду легче, чем другие обутыми. Солдаты смотрели на него, как на человека, презирающего их.

Что это так, то уж так, а что он—

Дерзкорешительный муж, наконец предпринял и исполнил ² —

там, на походе,—стоит послушать. Вошедши мыслью в се-

Е.

220.

В.

С.

D.

E.

221.

бя с утра, он стал и задумался; а так как ему не удавалось,  — успеха не было, то он не переставал размышлять и настойчиво исследовал. Вот уже и полдень, и многие, заметив его отсутствие, рассказывали друг другу, что Сократ с раннего утра стоял и о чем-то думал. Наконец некоторые из Ионян, ввечеру, после ужина, так как тогда было лето, вынесши свои постели из домов, чтобы спать на открытом воздухе, стали вместе с тем караулить, будет ли Сократ стоять и ночью. Оказалось, что он стоял до рассвета, до солнечного восхода, а потом, помолившись солнцу, пошел и скрылся из глаз. Не угодно ли также знать, каков он в сражениях? — Тут-то уже особенно надобно отдать ему справедливость; потому что, когда происходила битва, за которую военачальники дали мне награду, никто другой из людей, кроме его, не спас меня: он не хотел оставить меня раненого, но сохранил и мое оружие, и меня самого. Я тогда же, Сократ, просил военачальников, чтобы они наградили тебя; и за это ты, конечно, не будешь порицать меня, равно как не скажешь, что я лгу. А когда военачальники, имея в виду мои заслуги, хотели наградить меня,—с твоей стороны было больше усердия, чем со стороны начальников, чтобы получил ее скорее я, нежели ты. Стоило, друзья, посмотреть на Сократа и в то время, когда войско бежало от Делии ¹. Мне случилось тогда быть конным, а ему пешим. По рассеянии воинов, начал отступать и он вместе с Лахесом. Вот я встречаю их, вижу и тотчас возбуждаю к благодушию, говоря, что не оставлю их. Здесь мои наблюдения над Сократом были еще лучше, чем при Потидее; потому что сам я, сидя на коне, чувствовал меньше страха, стало быть, мог видеть, на-

сколько имел он больше присутствия духа, чем Лахес; потом мне показалось, что он и здесь, как там, говоря твоими словами ¹, Аристофан, шел величаво, с презрительным взглядом, спокойно смотря на друзей и врагов; так что для каждого и на весьма далеком расстоянии ясно было, что если тронуть этого человека,—он будет сильно защищаться. Потому-то безопасно прошли и тот и другой; ибо мужей, так настроенных во время войны, почти не трогают,— преследуют только тех, которые бегут без оглядки. Можно бы похвалить в Сократе и иное многое, что столь же удивительно; во те иные его дела, может быть, нашлись бы и в ком другом; а по этим нет подобного ему между людьми—ни из древних, ни из современных,—эти достойны всякого удивления. Ведь каков был Ахиллес, таким могут изображать и Бразида и иных ²; и опять — каков Перикл, такими описываются и Нестор и Антенор,—а есть и другие, которых изображают подобными чертами.

Но каков этот человек по странной своей природе, и каковы его речи,—такого, хоть ищи, не найдешь а приблизительно похожого ни между нынешними, ни между древними, разве уподобишь его тем, кому я говорю,—уподобишь и самого, и речи его не из людей кому-нибудь, а силенам и сатирам. В самом деле, в начале своего рассказа я пропустил, что и речи его очень походят на открытых силенов. Ведь кто захотел бы слушать рассуждения Сократа, тому они сперва показались бы очень смешными: внешнею одеждою их служат такие слова и выражения, что походят на кожу насмешника сатира; потому что он толкует о больших ос-

В.

С.

D.

E.

222.

В.

D.

лах, о каких-то медниках, да о сапожниках, да о кожевниках, и по-видимому, всегда говорит то же чрез то же, так что над его речами всякий человек неопытный и несмысленный стал бы смеяться. Но кто заглянет в эти речи открытые ¹ и проникнет внутрь их, тот сперва найдет их из речей отлично умными, потом божественными, заключающими в себе множество изображений добродетели, и простирающимися на многое, особенно же на все то, что должен созерцать человек, желающий быть добрым и честным.

Вот, друзья, то, что я хвалю в Сократе; примешаны в моей речи вам и нанесенные мне оскорбления, за которые я порицаю его. Впрочем он наносил их не мне одному, но и Хармиду, сыну Главкона, и Эвтидему ², сыну Диоклея, и весьма многим иным, которых обманывая, будто любовник, вместо любовника, становился скорее сан любезным. Говорю это и тебе, Агатон: не обманывайся им, но зная, что мы терпели, будь осторожен, чтобы ты, по пословице ³, не оказался умен задним умом, как ребенок.

Когда сказал это Алкивиад. откровенность его, что он как будто и теперь еще любит Сократа, возбудила смех. А Сократ проговорил: Ты, Алкивиад, мне кажется, трезв; потому что иначе, прикрываясь таким хитрым оборотом, не решился бы утаивать цель, для которой все это произнес, и которую в конце сам же указываешь, говоря, буд-

то мимоходом, что словами своими ты имел в виду поссорить меня с Агатоном — в той мысли, что я должен любить тебя, и никого другого, а Агатон должен быть любим тобою, и никем другим. Но ты не утаился: эха сатировская и силеновская твоя драма ¹ сделалась явною. Пусть, любезный Агатон, она не будет иметь успеха; распорядись так, чтобы никто не поссорил меня с тобою. — А Агатон на это сказал: ты, должно быть, Сократ, в самом деле говоришь правду;—заключаю из того, что и возлег он в средине между мною и тобою, желая разделить нас. Но это ему не удается; пойду к тебе и возлягу. — Конечно, сказал Сократ; возляжь здесь, ниже меня. — О Зевс! воскликнул Алкивиад, что я опять терплю от этого человека! Он решается везде опереживать меня. Но если уж не иначе, почтеннейший, то позволь Агатону возлечь хоть между нами. — Да невозможно, сказал Сократ: ведь ты хвалил меня; так теперь я должен хвалить его, как возлежащего у меня справа. — Если же Агатон будет возлежать за тобою, то ему придется хвалить опять меня, прежде чем он будет хвалим мною. Оставь же, добряк, и не завидуй моим похвалам, направляемым к юноше; потому что мне очень хочется хвалить его. — Увы, Алкивиад! воскликнул Агатон, никак не могу здесь остаться, но тотчас же перемещусь, чтобы выслушать похвалу от Сократа. — Да, уж обыкновенно так, примолвил Алкивиад. В присутствии Сократа, привлечь к себе красавцев другому нельзя. Вот и теперь нашел же он причину, да еще какую уважительную,—поместить за собою этого.

Тут Агатон встал, чтобы поместиться за Сократом; но вдруг у дверей явилась огромная толпа гуляк, и, так

Е.

223.

В.

С.

D.

как двери, после чьего-то выхода, оставались незатворенными, ввалилась прямо к ним и возлегла. Тогда поднялся большой шум, брошен всякий порядок и все принуждены были пить много вина. Поэтому Эриксимах, Федр и другие некоторые, говорит Аристодем, пошли домой, а сам он заснул и спал очень долго; потому что ночь была длинная. Проснулся он уже по наступлении дня, при пении петухов, и проснувшись, увидел, что одни спали, другие ушли; бодрствовали только Агатон, Аристофан и Сократ, и пили из большего фиала по порядку справа. При этом Сократ разговаривал с ними; но тех речей, говорил Аристодем, я не припомню, потому что от дремоты начала их не слышал. Главное, Сократ заставлял их согласиться, что один и тот же человек может уметь написать комедию и трагедию, и что, по искусству трагик, есть комик. Принуждаемые к согласию, они наконец от дремоты не могли достаточно за ним следовать, — и сперва заснул Аристофан, а потом, по наступлении уже дня, и Агатон. Сократ же, усыпив их, встал и ушел; последовал за ним, по обычаю, и я. Мы отправились в Ликей, где он умылся и, проведши день по-всегдашнему, ввечеру возвратился домой и успокоился.