Платон Лизис

Шёл я из Академии прямо в Ликею, по дороге за стеною и подле самой стены. Находясь близ калитки, что у ручья Панопсова ¹, я встретил Иппотала, сына Иеронимова, Ктизиппа Пэанийца и многих других, стоявших с ними юношей. Когда я был недалеко от них, Иппотал, увидев меня, закричал: откуда идешь, Сократ, и куда?— Из Академии, отвечал я. иду прямо к Ликею.—Иди-ка сюда, прямо к вам, сказал он. Не идешь? а ведь стоит.— Куда же, говоришь ты? спросил я, и к кому к вам?—Сюда, сказал он, указав мне на какой-то против стены забор и на отворенную калитку. Там проводим время и мы сами, и многие другие прекрасные юноши. — Так что ж это такое ²? что за препровождение времени?—Палестра, сказал

203.

В.

204.

В.

С.

D.

он; недавно выстроена. А время проводим в речах, которыми с удовольствием поделились бы мы и с тобою.—Да и хорошо сделаете, примолвил я; кто же там учит?—Твой друг и хвалитель Микк, сказал он.—Клянусь Зевсом! воскликнул я, не плохой человек, но удовлетворительный софист.—Так хочешь ли следовать за нами, спросил он, чтобы видеть находящихся там? — Я желал бы слышать сперва главное ¹, (для чего и вхожу), кто там красавец.— Всякому из нас, Сократ, кажется таким иной, сказал он.—А тебе-то кто, Иппотал?—это скажи мне. При моем вопросе он покраснел; а я продолжал: Сын Иеронима, Иппотал! хотя бы ты и не говорил, —любить кого или нет, я ведь знаю, что ты не только любить, но я далеко уже зашел в своей любви. В других отношениях я, конечно, плох и бесполезен, но то дано мне как бы от Бога, что тотчас могу узнать, кто любит и кто любим. Услышав это, он еще более покраснел.—Забавно однако ж, заметил при этом Ктизипп, что ты краснеешь, Иппотал, а сказать Сократу имя медлишь. Между тем, если он проведет с тобою хоть немного времени, ты убьешь его, то и дело повторяя это слово. Иппотал уже оглушил и забил наши уши Лизисом, Сократ: а если еще подопьет, то нам и проснувшись легко будет думать, будто слышим имя Лизиса. Притом ужасно, конечно, бывает, хотя и не очень, когда

ведет он живую речь, а что как вздумает еще заливать нас стихотворениями и сочинениями? Но всего ужаснее, если свою любовь начинает он воспевать дивным голосом, который должны мы слушать терпеливо. А теперь, при твоем вопросе, краснеет.—Этот Лизис, видно,—дитя, примолвил я: заключаю из того, что слышимого мною имени я не знал. —Да, имя Лизиса как-то еще не очень произносят, сказал он; его называют пока по отцу, который весьма известен. Посему, я хорошо знаю, что это лицо никак не может быть тебе незнакомо; уже по одному этому ты должен его знать.—Да скажи мне, спросил я, чей он сын.—Старший сын Димократа эксонского ¹, отвечал он.—Хорошо, Иппотал, сказал я; ты нашел любовь благородную и во всех отношениях превосходную. Ну, покажи же ее и мне, как показываешь этим, чтобы я знал, разумеешь ли ты, что должен говорить любящей о любимом самому любимцу и другим.—Но разве из того, что этот толкует, какое-нибудь слово имеет вес? сказал он.—Неужели же ты отрекаешься от той любви, о которой этот говорит? спросил я.—Нет, отвечал он; но я не пишу ни стихов, ни прозы ² о любви.—Он не здоров, примолвил Ктизипп,—он в исступлении, в помешательстве.—Мне нужно слышать, Иппотал, не что-нибудь метрическое и не песнь, сказал я, если ты писал это на твоего юношу, а мысли, чтобы знать твои к нему отношения.—Вероятно, он скажет тебе, отвечал Иппотал; ибо твердо знает и помнит, когда этим я, как говорит, прожужжал ему уши. — И очень, клянусь богами, примолвил Ктизипп. Да ведь и смешно, Сократ: любя молодого своего человека и обращая на него внимание преимущественно пред другими, не мочь сказать ничего от себя, че-

Е.

205.

В.

С.

D.

E.

206.

го не говорил бы тот молодой человек,—как это не смешно! Ведь что поет целый город и о Димократе и о деде молодого человека Лизиса, и о всех его предках, как они, будучи богаты, воспитывали лошадей и одерживали победы на ливийских, истмийских и немейских играх, ездя и четвернею и на скакунах; то самое, да еще глупее, стихотворствует и говорит ¹ этот. Вот недавно рассказал он нам в стихах о приеме Иракла, как предок их, родившийся сам от Зевса и дочери родоначальника демы, по родству с Ираклом, принимал его у себя гостем,—и многое подобное этому, о чем поют старухи ², Сократ. О таких-то вещах рассказы и песни принуждает он слушать и нас. — Выслушав это, я сказал: как ты смешон, Иппотал! еще не одержавши победы, уже пишешь и поешь в похвалу себе стихи. — Но и не себе, Сократ, и не пишу, и не пою, сказал он. — И не думаешь? примолвил я. — А это что значит? спросил он. — Те оды всего более касаются тебя, сказал я. Ведь если бы ты поймал такой предмет любви, то рассказываемое и воспеваемое действительно послужило бы в честь и похвалу тебе, как победителю, овладевшему таким любимцем. Если же, напротив, он убежит от тебя, то чем больше наговорил ты похвального о нем, тем больше, кажется, лишишься прекрасного и доброго сам, и будешь тем смешнее. Итак, друг мой, кто в любви мудр, тот не хвалит любимца, прежде чем не поймает его, боясь, не думает ли он как-нибудь уйти. Притом, красавцы, когда кто хвалит и величает их, становятся самомнительны и высокомерны. Или не думаешь? — Думаю, сказал он. — А чем они высокомернее, тем труднее бывает довить их.—Уж вероятно. —Каков же, по твоему

мнению, был бы ловец, если бы он поднял зверя и чрез то ловлю сделал самою безуспешною?—Явно, что плохой. — Так речами и одами не обворожат, а ожесточать, есть важная неловкость. Не правда ли?—Мне кажется.—Смотри же, Иппотал, как бы чрез поэзию не подвергнуться тебе всему этому. Ведь ты, думаю, не захочешь согласиться, что человек, вредящий себе поэзией, есть хороший поэт, поколику он вредит себе.—Конечно нет, клянусь Зевсом, сказал он; это было бы великое неблагоразумие. Но для того-то я и сношусь с тобою, Сократ, чтобы ты, если имеешь что-нибудь иное, посоветовал мне, какую речь вести, или что делать, чтобы сделаться приятным любимцу. — Это нелегко сказать, заметил я. Впрочем, если бы ты захотел заставить его войти в разговор со мною, то_; может быть, я и в состоянии был бы показать тебе, о чем должно говорить с ним, вместо того, что, по свидетельству этих, ты говоришь и поешь.—Да тут нет ничего трудного, сказал он: если ты войдешь с этим Ктизиппом, сядешь и будешь разговаривать; то я думаю, Сократ, что он сам подойдет к тебе, потому что любит слушать больше, чем другие. Притом, так как теперь празднуют Эрмеи, и юноши смешаны с детьми в одну толпу; то он подойдет к тебе непременно: когда же нет, — вот Ктизипп, с которым он знаком чрез двоюродного его брата Менексена; а уж с Менексеном-то он в дружбе больше всех. Итак, Ктизипп пусть позовет его, если не подойдет он сам.— Надобно сделать это, сказал я,—и, взяв с собою Ктизиппа, пошел в палестру; прочие же все следовали за нами.

Вошедши туда, мы нашли там, что дети, принесши жертву и, относительно священнодействия, почти все уже окончивши., играли в кости и все были украшены Многие бега-

В.

С.

D.

E.

207.

В.

С.

ли вне дома по двору, а некоторые в углу раздевальщицы играли в чет и нечет имея в руках множество игральных костей, которые предварительно брали из каких-то корзинок. Их окружали другие, как зрители, и между ними находился также Лизис. Он стоял среди детей и юношей, был в венке и, отличаясь лицом, стоил имени юноши не только прекрасного, но прекрасного и доброго. Отошедши в противоположную сторону (раздевальщицы), мы сели — ибо там было потише — и кое-о-чем разговаривали между собою. Лизис то и дело оборачивался и смотрел на нас, и явно было, что ему хотелось подойти к нам. Но он недоумевал и медлил приблизиться один—до тех пор, пока не пришел со двора Менексен, участвовавший там в играх. Увидев меня и Ктизиппа, Менексен подошел и сел подле нас. Тогда и Лизис последовал ему и сел с ним рядом. Пришли тут и другие. Да и Иппотал, когда увидел вокруг пас большую толпу, прячась за нее, подошел и думал, как бы не заметил его Лизис, потому что боялся возбудить в нем досаду, и, стоя таким образом, слушал.

Взглянув на Менексена, я спросил его: сын Димофонтов! который из вас старше?—Не знаем наверное, отвечал он.—А который благороднее,—сказал бы? спросил я опять.—Конечно, отвечал он.—И даже, равным образом, который прекраснее?—Тут оба засмеялись.—Но я не спрошу, кто из вас богаче, продолжал я; потому что вы друзья. Неправда ли?—Конечно, сказали они. — А у друзей, по пословице, все общее ²; так что этим-то вы не будете различаться, если разумеете дружбу истинную. — Подтвердили.—

После этого хотел я спросить, который из них справедливее и мудрее. Но тут кто-то подошел и поднял Менексена, говоря, что его зовет педотрив; потому что Менексену, кажется, пришлось быть наблюдателем жертв ¹, Итак, он ушел, а я спросил Лизиса: тебя, Лизис, должно быть, очень любят отец и мать? сказал я. — Конечно, отвечал он. — Поэтому они хотели бы, чтобы ты был самым счастливым человеком.—Как не хотеть?—А кажется ли тебе счастливым человек рабствующий и не имеющий позволения делать, что желает? — Не кажется, клянусь Зевсом, отвечал он.—Итак, если отец и мать любят тебя и желают, чтобы ты был счастлив; то всячески явно, что они стремятся доставить тебе наслаждение счастьем.—Как не стремиться? сказал он.—Следовательно, позволяют тебе делать, что хочешь, и не выговаривают, не препятствуют делать, что желаешь?—Да, клянусь Зевсом; мне-то, Сократ, они во многом-таки препятствуют. — Что ты говоришь? спросил я: желая, чтобы ты блаженствовал, препятствуют делать, что хочешь? Да скажи мне вот что: если бы ты пожелал ехать на одной из военных колесниц твоего отца и взять в руки вожжи, когда он сражается, неужели он не позволил бы тебе, а воспретил?—Клянусь Зевсом, никак не позволил бы! —Кому же позволил бы? — У отца есть возничий, получающий жалованье. — Что ты говоришь? наемщику больше позволяют они делать, что хочется, в отношении к лошадям, чем тебе, да еще за это самое платят деньги?—Так что же? сказал он.—Ну а пару мулов, думаю, доверяют твоему управлению, и хотя бы ты, взявши плеть, стал их бить, позволили бы?—Куда позволить! отвечал он.—Что же? сказал я; разве никому не позволяется бить их? — И очень позволяется, отвечал он,—погонщику мулов. — Рабу, или свободному?—Рабу, сказал он.—И раба, видно, больше ценят они, чем тебя—сына, и больше соб-

D.

E.

208.

B.

С.

D.

E.

ственности вверяют ему, чем тебе,—тому позволяют делать, что хочет, а тебе препятствуют. Скажи мне еще это: тебе самому позволяют начальствовать над собою, или и этого не доверяют?—Как ты говоришь, не доверяют? спросил он. — Да начальствует ли кто-нибудь над тобою?— Дядька, сказал он. — Ужели раб? — А почему же? ведь наш, сказал он.—Как это ужасно! свободному быть под начальством раба ¹ примолвил я. Что же там делает этот дядька, когда начальствует над тобою?—Ну да водит меня к учителю, сказал он. — Уж не начальствуют ли над тобою и эти учители-то ¹?—Ну да, всячески —Следовательно, отец, по своей воле, поставил над тобою очень много господ и начальников. Но может быть, когда приходишь ты домой, к матери, —она, чтобы ты был у ней счастлив, позволяет тебе делать все, что хочешь, с шерстью и с основою, если тогда ткет? Ведь уж конечно, не препятствует она трогать и бедро, и челнок, и другие орудия, относящиеся к прядению шерсти.—При этом он засмеялся и сказал: клянусь Зевсом, Сократ, — не только что препятствует, но и прибила бы, если бы дотронулся. — Иракл! воскликнул я, уж не оскорбил ли ты чем-нибудь отца или матери?—Клянусь Зевсом, нет, сказал он.—Но за что же они так сильно препятствуют тебе быть счастливым и делать, что хочешь, и целый день воспитывают тебя так, чтобы ты кому-нибудь рабствовал, — одним словом: чтобы ты, хоть не-

множко пожелай чего-нибудь, никак не делал? Поэтому тебе, как видно, нет пользы ни в деньгах,—хотя сколько их! и над ними больше начальствуют все, чем ты, — ни в столь благородном теле, когда и его также пасет и холит другой: а ты, Лизис, не начальствуешь ни над чем и не делаешь ничего, чего желаешь. —Должно быть, потому, что я еще не в таком возрасте, Сократ, сказал он.—А что, если не это, сын Димократа, препятствует тебе? Ведь есть, думаю, много вещей, которые и отец и мать поверяют тебе, не ожидая, пока придешь в возраст. Когда, например, угодно им, чтобы что-нибудь было прочитано или написано, — думаю, тебя первого в доме назначают к тому. Не правда ли?—Конечно, сказал он.—И в этом случае ты, вероятно, можешь, какое хочешь письмо писать—во-первых, и какое хочешь—во-вторых; таким же образом и читать. А когда, думаю, берешь лиру,—ни отец, ни мать не препятствуют тебе натянуть или ослабить какую хочешь струну, ц либо сотрясать ее пальцами, либо ударять плектром. Или препятствуют?—Нет.—Так какая же могла бы быть причина, Лизис, что в этом они не препятствуют, а в том, о чем сейчас сказано, препятствуют?—Думаю, та, отвечал он, что это я знаю, а того нет. — Хорошо, почтеннейший, сказал следовательно, не возраста твоего дожидается отец, чтобы вверить тебе все, но в который день найдет, что ты разумеешь вещи лучше, чем он, в тот вверит тебе и себя и свое.—Думаю, сказал он.—Пускай, продолжал я. Что же? у соседа не то же ли понятие о тебе, какое у отца? Думаешь ли, что управление своим домом он вверит тебе; когда найдет, что ты лучше его разумеешь домоводство, или будет распоряжаться сам?—Думаю, вверит мне.—Что ж? Афиняне не вверят тебе, думаешь, своего, когда заметят, что ты удовлетворительно умен? — Согласился.—А что, ради Зевса, великий царь, спросил я, старшему ли сыну, который управляет Азией, скорее доверил бы, когда варится мясо, положить в похлебку, что ему

209.

В.

С.

D.

E.

210.

В.

С.

хочется, или нам, если бы мы, отправившись к нему, доказали, что умеем лучше, чем его сын, приготовлять съестное?—Явно, что нам, сказал он.—И тому-то не позволил бы нисколько класть приправы; а нам, хотя бы мы захотели положить целую горсть соли, позволил бы.—Как не позволить? — А что, если бы его сын страдал глазами, позволил ли бы он этому сыну прикасаться к своим глазам, не почитая его врачом, или запретил бы?—Запретил бы. — Напротив, нам-то, если бы он признавал нас врачами, хотя бы мы захотели, открывши глаза больного, насыпать в них пыли, думаю, не запретил бы, полагая, что мы правильно разумеем дело. — Правду говоришь. — Стало быть, он больше, чем себе и своему сыну, доверил бы нам и все другое, в отношении к чему мы показались бы ему мудрее их. — Необходимо, Сократ, сказал он. — Следовательно, бывает так, любезный Лизис, примолвил я: в чем мы оказываемся разумными, в том все нам доверяют—Эллины и варвары, мужчины и женщины. В этом отношении мы будем делать, что ни захотели бы, и никто добровольно не станет нам препятствовать; в этом отношении сами мы будем свободны, управляя другими,—и это будет наше, потому что из этого мы станем получать пользу: напротив, в чем не приобрели мы разумения, в отношении к тому никто не доверит нам делать, что покажется, а еще все будут препятствовать, сколько могут, —        не только чужие, но и отец и мать, и если есть что ближе их; в отношении к тому мы сами будем слушаться других, и то у нас будет чужое, потому что из того мы ничем не воспользуемся. Согласен ли ты, что так бывает?—Согласен.—Итак, будем ли мы кому-нибудь друзьями, и будет ли кто-нибудь любить нас в отношении к тому, в чем мы были бы ему бесполезны?—Нет, отвечал он. —Стало быть, теперь ни отец не любит тебя, ни кто другой не любит никого другого, поколику он бесполезен.— По-видимому, нет, сказал он. — Следовательно, если бы ты

был мудрецом, дитя, то все были бы твоими друзьями, все— твоими домашними; ибо тогда ты был бы полезен и добр: а когда нет, — не будет тебе другом ни иной кто-либо, ни отец, ни мать, ни домашние. Итак, можно ли, Лизис, высокоумничать в том, чего еще не разумеешь?—Да как же можно? сказал он.—Но если ты имеешь нужду в учителе, то еще не умен.—Правда.—Следовательно, ты не заносчив, если еще не умен. — Кажется, нет, клянусь Зевсом, Сократ, сказал он.—

Услышав это, я взглянул на Иппотала и едва не сделал ошибки. Мне приходило на мысль сказать, что так-то, Иппотал, надобно разговаривать с любимцами—усмирять их и успокаивать, а не так, как ты,—надмевать и изнеживать. Но видя, что он от нашего разговора в пытке и возмущении, я вспомнил, что, стоя тут, ему хотелось укрыться от Лизиса, а потому одумался и продолжал речь.

В это время возвратился Менексен и сел возле Лизиса (на то место), откуда встал. Тогда Лизис очень детски и мило, но скрытно от Менексена, проговорил мне в полголоса и сказал: Сократ! скажи то же и Менексену, что говорил ты мне. —А я отвечал: это расскажешь ему ты, Лизис, потому что слушал внимательно.—Вез сомнения, примолвил он.—Впрочем постараюсь, сказал я, припоминать о том, сколько можно чаще, чтобы ты мог яснее передать ему весь наш разговор. Если же что забудешь, опять, при первой встрече со мною, спроси меня.—Так и сделаю, Сократ, сказал он; непременно сделаю, будь уверен. Но скажи ему что-нибудь иное, чтобы и мне послушать, пока придет время идти домой.—Да, надобно это сделать, когда и ты приказываешь, сказал я. Но смотри, чтобы помогать мне, если Менексен захочет обличать меня. Разве ты не знаешь, что он спорщик?—Да, клянусь Зевсом, и большой, сказал он. Для того-то я и хочу, чтобы ты с ним поговорил.—Чтобы мне быть осмеянным? сказал я.—О нет, клянусь Зевсом; но чтобы наказать его.—Ку-

D.

E.

211.

B.

C.

D.

E.

212.

да! нелегко, сказал я; он человек сильный, ученик Ктизиппа. А ведь он и сам тут — Ктизипп-то, не видишь? — Не заботься ни о ком, Сократ, только говори с ним. —Надобно говорит, сказал я.

Тогда как мы сообщали это один другому, Ктизипп сказал: зачем вы пируете одни, а нам не передаете своих речей?—Да, конечно, надобно передать, отвечал я; потому что из моих слов этот кое-чего не понимает и, полагая, что непонимаемое знает Менексен, приказывает спросить его. — Что же не спрашиваешь? сказал он.—Да, спрошу, отвечал я. Скажи мне, Менексен, о чем я спрошу тебя. С самого детства у меня бывает желание получить что-нибудь, как у другого—получить другое: ведь один желает приобрести лошадей, другой — собак, тот — золото, этот—почести; ноя к этому равнодушен, за то к приобретению друзей весьма склонен и более желал бы иметь у себя доброго друга, чем наилучшего в свете ¹ перепела или петуха, и — клянусь Зевсом — более желал бы иметь это, чем коня и собаку. Думаю даже, клянусь собакою, что я гораздо скорее избрал бы приобретение друга, чем Дариева золота, или и самого Дария. Так я друголюбив! Поэтому, смотря на вас—на тебя и Лизиса, изумляюсь и почитаю вас счастливыми, что вы в столь ранней молодости могли скоро и легко приобрести это стяжание, что ты такого друга скоро и сильно полюбил в этом, а этот—в тебе. Напротив, я столь далек от подобного стяжания, что даже не знаю, каким образом один становится другом другого, и об этом самом хочу спросить тебя, как опытного. Скажи же мне,— когда кто кого любит,—который из них которого бывает в. другом, любящий ли—другом любимого, или любимый— любящего? или это все равно?—Мне кажется, все равно, сказал он.—Что ты говоришь? спросил я: стало быть, оба они

—друзья друг друга, когда только один любит другого?— Мне кажется, отвечал он.—Как же? любящему разве нельзя быть любимым от того, кого он любит?—Можно. Что же? можно ли и ненавидеть любящего,—как иногда терпят это, по-видимому, любящие от своих любимцев? ибо любя их, сколько могут более, иные из них думают, что им не отвечают любовью, а иногда и ненавидят их. Как тебе кажется? не правда ли это? — Да и совершенная правда, сказал он.—Итак, в этом случае один любит, а другой бывает любим, примолвил я.—Да.—Который же из них которого друг? Любящий ли—друг любимого,— хоть отвечает ему последний любовью, хоть ненавидит его, —или любимый—друг любящего? Или, в том случае, когда не оба они любят друг друга, никоторый не есть друг никоторого?—Да, кажется, так.—Стало быть, теперь нам кажется иначе, чем казалось прежде; ибо тогда,—если один любил,—оба были друзьями, а теперь,—если не оба любят,—никоторый не друг.—Должно быть, сказал он.—Итак, ничто не дружественно любящему, что не отвечает ему любовью.—Выходит, что нет.—Стало быть, нет ни любителей лошадей, когда не отвечают им любовью лошади, ни любителей перепелов, ни любителей собак, ни любителей вина, ни любителей палестры, ни любителей мудрости, если не отвечает им любовью мудрость. Или, хотя каждый из них и любит это, однако ж они—не друзья, и поэт обманывается, когда говорит:

Счастлив, кому дети друзья, и твердокопытные кони,

И гончие псы, и гость иностранец ¹?—

Я полагаю, что не обманывается, сказал он.—Так слова его кажутся тебе справедливыми?—Да. — Значит, любимое, Менексен, любящему, должно быть дружественно,—лю-

С.

D.

E.

313.

В.

С.

D.

бит ли оно, или ненавидит, подобно тому, как новорожденное дитя, иногда еще нелюбящее, а иногда и ненавидящее, если матерью либо отцом бывает наказываемо, не смотря на его ненависть в то время, всего более, однако ж, бывает дорого родителям. — Мне кажется, это так, сказал он.—Стало быть, друг — не тот, кто любит, а тот, кто любим? — Выходит. — Стало быть, и враг—не тот, кто ненавидит, а тот, кто ненавидим? — Явно. — Стало быть, многие врагами бывают любимы, а друзьями ненавидимы, и врагам бывают друзья, а друзьям враги, если друг есть любимое, а не любящее; хотя великая несообразность, или лучше, думаю, дело невозможное—врагом быть другу, а другом—врагу, любезный друг. По-видимому, ты говоришь правду, Сократ, сказал он.—Если же это невозможно, то любящий будет другом любимого. —Явно — Стало быть, ненавидящее опять будет врагом ненавидимого.— Необходимо.—Но так-то нам придется по необходимости согласиться на то же самое, на что согласились прежде, что друг часто бывает другом не-друга, либо даже врага, когда кто или не любит любящего, или любит и ненавидящего, и что враг часто также бывает врагом не-врага, либо даже друга, когда кто или не любит ненавидящего, или ненавидит любящего.—Должно быть, сказал он.—Так что же мы, положим, спросил я, если друзьями не будут ни любящие, ни любимые, ни те ни другие? Неужели, и кроме этих, признаем друзьями еще иных каких-нибудь?— Нет, клянусь Зевсом, Сократ, сказал он; тут я не слишком находчив. —Да не в том ли дело ¹, Менексен, спросил я, что мы вовсе неправильно искали? — Мне кажется, Сократ, сказал Лизис и, сказавши, покраснел. — Мне показалось, что это слово вырвалось

у него невзначай—вследствие того, что он был очень внимателен к разговору, следовательно, и слушал его со вниманием.

Итак, с одной стороны, желая дать отдых Менексену, а с другой, радуясь любознательности Лизиса, я обратил свою речь к последнему и сказал: Ты, мне кажется, правду говоришь, Лизис, что если бы мы правильно исследовали, то, вероятно, так не заблуждались бы. Не пойдем же больше этим путем,—потому что наше исследование походит на путь очень трудный: — мы, кажется, должны идти тем, на котором можно извернуться, исследуя предмет с точки зрения поэтов; ибо они нам — как бы отцы мудрости и вожди. Ведь поэты, вероятно, говорят не худо, полагая, что друзья бывают не случайно, но что сам Бог делает их друзьями, приводя их одного к другому; а говорят они помнится, так, что Бог

всегда подобного к подобному ведет

и делает их знакомыми ¹. Или ты не встречал этих стихов?—Встречал, сказал он.—Не встречался ли и с сочинениями мудрецов ², которые говорят то же самое, что подобное с подобным всегда по необходимости дружно? Д говорили и писали они это о природе и о всем,—Твоя правда, сказал он.—Так хорошо ли они учат? спросил я.— Может быть, отвечал он. — Может быть, на половину, заметил я, а может быть — и вполне, мы не понимаем. Нам кажется, что злой человек чем ближе подходит к злому и больше обращается с ним, тем делается враждебнее, ибо обижает; а обижающий и обижаемый, вероятно, не могут быть друзьями. Не так ли?—Так, сказал он.—

Е.

214.

В.

С.

D.

E.

215.

Стало быть, таким образом половина изречения будет уже неверна, если злые друг другу подобны.—Правду говоришь. —В самом деле, мне кажется, мудрецы говорят о добрых, что они-то подобны и друзья между собою; злые же, как и говорится о них, никогда не бывают подобны самим себе, будто отуманенные и неустойчивые. А что неподобно самому себе и отличается от себя, то-то едва ли уж может ¹ уподобляться другому, или быть его другом. Не так ли и тебе кажется?—Так, сказал он.—Значит, утверждающие, что подобный подобному друг, подразумевают, как я думаю, то, друг мой, что один добрый одному доброму друг; злой никогда не соединяется истинною дружбою ни с добрым, ни с злым. Таково ли и твое мнение? — Подтвердил.—Стало быть, мы понимаем уже, что такое друзья: исследование нам показало, что это будут люди добрые. — Конечно, сказал он; мне кажется. — И мне, примолвил я; хотя в этом есть что-то досадное. Давай-ка, ради Зевса, посмотрим, что я и тут подозреваю. Подобный подобному, поколику подобен, и потому друг, должен ли быть также полезным, как такой такому? или иначе: всякий подобный всякому подобному какую мог бы принесть пользу, либо какой вред, чего не принес бы сам себе? или что заставил бы терпеть, чего не терпел бы сам по себе? Такие-то как были бы любимы друг другом, не имея попечения друг о друге? Могли ли бы как-нибудь? — Не могли бы.—А что не было бы любимо,—как было бы другом? —Никак не было бы.—Ну так подобный подобному не друг: другом был бы добрый доброму, поколику добр, а не поколику подобен. — Может быть. — Что жe? добрый, поколику добрый, не будет ли достаточен для себя?—Да.—А достаточный-то, по достаточности, не нуждается ни в чем.

— Как же иначе? — Не нуждающийся же ни в чем не будет ничего и любить. — Конечно нет. — Но кто не будет любить, тот не будет и дружиться. — Да, так. — А кто не будет дружиться то, тот не будет другом.— Явно, что нет. — Каким же образом добрые, по принятому основанию будут у нас друзьями добрых, когда и отсутствуя, они не стремятся друг к другу, —ибо и в отдельности достаточны для самих себя,—и присутствуя, не нуждаются друг в друге? Да таким-то людям, что за причина уважать одному другого? — Никакой, сказал он. —А друзьями-то могут быть только те, которые будут уважать один другого. — Правда. — Сообрази же теперь, Лизис, куда нас бросило. Разве не в целом чем-то мы обманываемся.—Как так? спросил он. —Некогда я уже слышал от кого-то ² и сейчас вспомнил, что подобное с подобным и добрые с добрыми находятся в сильной вражде, и этот кто-то ссылался даже на свидетельство Исхода, говоря, что «гончар порицает гончара, певец певца, нищий нищего», и таково, говорит, все прочее: вещам самым подобным между собою крайне необходимо исполняться ненавистью, любопрением и враждой, а самым неподобным—дружбою; потому что бедному необходимо быть другом богатого, слабому — другом сильного, ради попечения, больному—другом врача, и вообще-таки—незнающему необходимо любить знающего и дружиться с ним. Даже он простирает свое положение еще далее, говоря, что подобное не только недружественно с подобным, но и совершенно противно ему; потому что самое противное с самым противным особенно дружно, и не подобного, а этого желает каждая вещь, как, например, сухое—влажного, холодное—теп-

В.

С.

D.

E.

216.

В.

С.

D.

лого, полное — пустого, и все прочее таким же образом. Ведь противное есть пища противного; а подобное ничем не может наслаждаться от подобного. И сказавший это, друг мой, кажется, был остряк, потому что хорошо сказал. А вы, спросил я, как находите слова его?—Хорошими, отвечал Менексен, сколько по крайней мере слышали их.—Так скажем ли, что особенно дружественно противное противному?—Конечно.—Пусть, сказал я; но ведь не удивительно, Менексен, что те люди со всеобъемлющею мудростью, те хитрые спорщики тотчас радостно подскочат к нам и спросят: дружба не есть ли самое противное вражде? Что ответим мы им? Разве не необходимо будет согласиться, что они говорят правду?—Необходимо.— Стало быть, скажут, вражда дружбе, или дружба вражде дружественна?—Ни то, ни другое, сказал он.—Ну а справедливое несправедливому, или рассудительное необузданному, или доброе злому?—И это, мне кажется, не в таком отношении. — Однако ж, если что чему дружественно по противоположности, сказал я, то необходимо, чтобы и это было дружественным. — Необходимо. — Стало быть, ни подобное подобному не дружественно, ни противное противному. — Выходит, что нет.—Но рассмотрим еще следующее,—чтобы от нас никак уже более не скрылось, что дружба действительно не есть что-нибудь такое, но что, не будучи ни добром ни злом, она бывает дружественна добру.— Как ты это говоришь? спросил он.—Клянусь Зевсом, не знаю, отвечал я, и, поистине, сам колеблюсь от недоумения. Дружественное, по старинной пословице, должно быть, есть прекрасное; по крайней мере это представляется чем-то нежным, гладким, свеженьким, и оттого, может быть, будучи таким, легко ускользает и уходит от нас; ибо я говорю^ что доброе прекрасно. А ты не думаешь? — И я тоже. — Итак, говорю гадательно, что прекрасному и доброму дружественно и не доброе и не злое. А почему говорю гадательно,— слушай. Мне представляются тут как бы три

рода: доброе, злое и ни доброе-ни-злое ¹. А тебе что?—И мне, сказал он.—И ни доброе доброму, ни злое злому, ни доброе злому не дружественно, как не допустило этого и прежнее наше рассуждение. Значит, остается,—если что чему дружественно,—быть дружественным ни-доброму-ни-злому,—дружественным либо доброму, либо такому, каково само. Ведь злому-то, вероятно, ничто не может быть дружественно.—Правда.—А недавно сказано, что и подобное тоже нет. Не так ли?— Так. — Стало быть, ни-добру-ни-злу не будет дружественно что-либо такое, каково оно само. — Очевидно, нет.—Следовательно, ни-добро-ни-зло остается почитать дружественным только одному добру.— Как видно, необходимо.—Так хорошо ли поведет нас, дети, то, что мы сказали? спросил я.—Если бы, например, мы захотели размыслить о здоровом теле, которое не нуждается ни в врачевании, ни в пособии,—так как оно довольно собою; — то никто здоровый, конечно, не был бы другом врача ради здоровья. Не правда ли? — Никто. — Напротив, думаю, больной — ради болезни. — Как же иначе?—И болезнь, однако ж, зло, а врачебное искусство— польза и добро. — Да. — Но тело-то, как тело, вероятно, не есть ни-добро-ни-зло.—Так.—Поэтому тело-то, ради болезни, принуждено бывает входить в связь и дружиться с врачебным искусством.—Мне кажется.—Стало быть, ни-добро-ни-зло бывает дружественно добру ради присущие зла.—Выходит.—Явно, однако ж, что прежде, чем оно становится существенно злом, от присущего ему зла; ибо сделавшись злом-то, оно уже не желало бы добра и не дружилось бы с ним, так как зло, сказали мы, не может быть дружественным добру.—Конечно, не может.—Рассмотрите же, что я говорю: я говорю, что иное и само таково, каково ему присущее,

Е.

217.

В.

С.

D.

E.

218.

иное—нет. Так, если бы кто хотел навести что-нибудь известною краской, вещи наводимой, вероятно, было бы присуще наводимое ¹.—Конечно.—И вещь, на которую наводится, по цвету, не такова ли была бы, каково наводимое ²?—Не понимаю, сказал он.—Да вот как, продолжал я: если бы кто золотистые твои волосы навел белильною краской, были ли бы они тогда, или казались ли бы белыми?—Казались бы, отвечал он.—Но хотя и была бы присуща им белизна...—Да. —Однако ж от этого они не более, вероятно, сделались бы белыми: напротив, по присущию белизны, были бы ни белы, ни черны.—Правда.—Когда же этот самый цвет наведен будет на них старостью; тогда они станут такими, как присущее, то есть, по присущию белизны,—белыми,—Как уже не стать?—Так вот о чем я спрашиваю: то, чему нечто присуще, таково ли будет, имея это, каково присущее? Иди, когда это каким-нибудь образом присуще, — будет, а если нет, то нет? — Скорее так, сказал он. — Следовательно, ни-добро-ни-зло иногда, только по причине присущия зла, еще не есть зло, и становится злом, когда уже бывает таким.—Конечно.—Но как скоро оно, в присутствии зла, еще не есть зло,—самое это присутствие зла возбуждает в нем желание добра; если же, напротив, присутствие зла делает его злом, то вместе отнимает у него самое это желание и дружество с добром. Ведь тогда оно не есть уже ни-зло-ни-добро, но зло; а добро с злом у нас не было ³ дружественно. — Конечно, не было. — Посему-то мы можем сказать, что и мудрецы,—боги ли они, или люди,—уже не любят мудрости ⁴; да и те также не любят мудрости, которые не зна-

ют, что они злы, так как ни один злой и невежда не есть любитель мудрости. Следовательно, остаются те, которые хотя и имеют это зло — незнание, однако же еще не сделались от него незнающими и невеждами, но продолжают думать, что не знают того, чего не узнали. Так поэтому любят мудрость, вероятно, и не добрые и не злые: злые же и добрые не любят ее; потому что ни противное противному, ни подобное подобному, по прежним нашим исследованиям, не показалось нам дружественным. Или не помните? — Очень помним, сказали они. — Стало быть, теперь, Лизис и Менексен, примолвил я, мы со всею точностью определили, что дружественно и что нет: положили ¹, то есть, что, и по душе и по телу, ни-добро-ни-зло, ради присущия зла, всегда бывает дружественно добру.—Они совершенно подтвердили и согласились, что это так.

Туг я и сам очень обрадовался, будто какой ловчий, любующийся тем, что поймал. Но потом, не знаю откуда, вошло в меня какое-то весьма странное подозрение,— что если допущенное нами неверно,—и я тотчас с досадою сказал: увы! Лизис и Менексен, наше сокровище, должно быть,—сон. — Что еще? спросил Менексен.—Боюсь, отвечал я, не встретились ли мы с такими же ложными понятиями о дружбе, каковы бывают хвастливые люди. — Как

С.

D.

Е.

219.

В.

С.

это? спросил он.—Посмотрим сюда, сказал я: друг, кто бы он ни был, есть друг кому-нибудь, или нет?—Необходимо, отвечал он.—Друг не ради чего-нибудь и не почему-нибудь, или ради чего-нибудь и почему-нибудь?— Ради чего-нибудь и почему-нибудь.—Друг есть ли друг той вещи, ради которой он есть друг другу, или в отношении к ней он—и не друг и не враг?—Я не очень следую за тобою, сказал он. — И естественно, примолвил я; но может быть, будешь следовать иным образом; да и я лучше уразумею, что говорю. Больной, сказали мы теперь, есть друг врача. Не так ли?—Да.—Не по болезни ли, ради здоровья, он—друг врача?—Да. —Но болезнь-то—зло.—Как не зло?—А здоровье что? спросил я: добро, или зло, или ни то ни другое?—Добро, отвечал он.—Так вот мы и говорили, как видно, что тело, не будучи ни-добром-ни-злом, есть друг врачебного искусства, которое — добро, по причине болезни, то есть зла. Но врачебное искусство берется в друзья ради здоровья; а здоровье—добро. Не так ли?— Да.—Так здоровье—друг или не друг? — Друг.—А болезнь—враг? — Конечно.—Следовательно, ни-добро-ни-зло, по причине зла и врага, есть друг добра ради добра и друга.—Явно.—Стало быть, друг есть друг друга по причине врага.—Выходит.—Пусть, сказал я; пришедши к этому, дети, будем внимательны, чтобы не обмануться. Ведь что друг был у нас другом друга, и что подобное бывает другом подобного,—положение, признанное невозможным,—с этим я прощаюсь. Но рассмотрим и то, не обманывает ли нас также принимаемое нами теперь. Врачебное искусство, сказали мы, есть друг ради здоровья.—Да.—Неужели и здоровье тоже друг?—Конечно.—Стало быть, друг ради чего-нибудь.—Да.—Το-есть ради чего-нибудь дружественного, если будем следовать тому, что прежде допущено.—Конечно.— А то дружественное не будет ли опять ради дружественного?—Да.—Но идя таким образом, не необходимо ли утомиться нам и прийти к некоему началу, которое уже не будет в

отношении к иному дружественному, но принадлежит тому, что есть первое дружественное и ради чего мы все прочее называем дружественным?—Необходимо.—Так это-то я разумею, говоря, как бы не обманули нас все прочие предметы, которые мы называем дружественными ради того (первого), и которые суть как бы его образы, тогда как поистине дружественное есть то первое. Размыслим об этом так: кто чему-нибудь приписывает высокую цену, как например, отец иногда предпочитает своего сына всему прочему; тот, ради того, что ценит сына больше всего, может ли и чему другому приписывать высокую цену? Если бы, например, отец заметил, что сын его выпил яд, то подорожил ли бы вином, думая, что оно спасет его сына? — Как дорожить? сказал он. — Не то же ли и сосудом, в котором находится вино?—Конечно.—фарфоровая чаша была ли бы для него столь же ценна, как его сын, и три котила вина, как сын? Или будет так, что при этом вся заботливость обращается не на то, для чего что-нибудь приготовлено, а на то, для чего все подобное приготовляется. Хотя мы часто говорим, что дорого ценим золото и серебро; однако ж смотрите, чтобы это-то не оказалось несправедливым. Не так ли сказать, что из всего, что является существующим, мы выше всего ставим то, для чего приготовляется и золото, и все приготовляемое?— Конечно.—Но не то же ли слово и о дружбе? Ведь сколько ни говорили мы, что дружественное у нас бывает ради чего-то дружественного,—все однако выражали, по-видимому, одно в. и то же худым ¹ словом. Существенно же дружественное должно быть то самое, чем заканчиваются все эти так называемые дружества. — Должно быть, сказал он. — Значит, существенно-то дружественное есть дружественное не

D.

E.

220.

B.

С.

D.

E.

221.

ради чего-то дружественного?—Правда,—Так это решено, — не ради чего-нибудь дружественного дружественное есть дружественное. Но добро дружественно ли?—Мне кажется.—Не по причине ли зла бывает любимо добро, и вот как: если бы из трех видов, о которых мы теперь говорили, то есть из доброго, злого и ни-доброго-ни-злого, были взяты два, а зло исчезло бы и не касалось ни тела ни души, ни другого чего, что само по себе называется ни-злом-ни-добром, — добро было ли бы тогда к чему-нибудь полезно для нас, или сделалось бы бесполезным? Ведь если бы ничто уже не вредило нам, мы не имели бы нужды ни в какой пользе. И таким-то образом тогда стало бы явно, что мы любили добро и дружились с ним по причине зла, так как в добре видели лекарство против зла, которое почитали болезнью; когда же болезни нет,—не нужно и лекарство. Такова ли природа добра, что, будучи между злом и добром, мы любим добро по причине зла, а само ради себя оно нисколько не требуется?—Выходит, что так, сказал он.—Стало быть, то дружественное, которым оканчивалось все прочее, что называли мы дружественным ради другого дружественного, у нас вовсе не походит на это. Ведь это названо дружественным ради дружественного: а существенно дружественное является по природе совершенно ему противоположным; ибо оно показалось нам дружественным ради враждебного, которое когда удаляется, дружественное нам более, как видно, недружественно. — Мне кажется, нет; по крайней мере как теперь говорится, сказал он.—Ужели же, ради Зевса, если зло исчезнет, спросил я,—не будет у нас ни голода., ни жажды, и ничего подобного? Или, хотя и будет голод, так как будут люди и другие животные, но, по крайней мере, не вредоносный? хотя будут также—и жажда, и другие пожелания, но не злые, потому что зло погибнет? Впрочем, не смешон ли вопрос, что будет тогда и чего не будет? Кому знать это? Мы знаем только то, что и теперь: кто алчет, тот может получить вред, а может—

и пользу. Не так ли?—Конечно.—Нельзя ли подобным образом и жаждущему, и движимому всеми иными этого рода пожеланиями, желать иногда с пользою, иногда со вредом, а иногда ни так ни сяк?—И очень.—Итак, если зло погибнет, то тому-то, что не ест зло, какая причина погибнуть вместе с злом?—Никакой.—Стало быть, если зло и погибнет, желания ни-добрые-ни-злые будут. — Явно.—Но тому, кто желает и стремится, возможно ли не любить того, чего желает и к чему стремится?—Кажется, невозможно.— Следовательно, и по погибели зла будет что-либо дружественное? — Да. — Ио этого не было бы, если бы причиною того, что есть нечто дружественное, было зло; — по уничтожении зла, не было бы дружественно одно другому; ибо, как скоро исчезла причина, уже невозможно быть и тому, чего она — причина.—Ты правильно говоришь.—Однако ж, не согласились ли мы, что дружественное дружественно чему-нибудь и почему-нибудь,—и тогда-то положили, что ни-доброе-ни-злое любит добро по причине зла?—Правда.—А теперь-то, как видно, открывается какая-то другая причина любить и быть любимым.—Выходит. —Так не желание ли, в самом деде, как мы сейчас сказали, есть причина дружбы, и не желающее ли дружественно тому, чего оно желает и когда желает? а что прежде называли мы дружественным, не была ли это болтовня, похожая на растянутое стихотворное сочинение ¹?—Должно

В.

С.

D.

Е.

222.

В.

С.

быть, сказал он.—Однако ж, продолжал я, желающее-то fi. желает того, чего ему недостает. Не так ли?—Да.—Стало быть, недостающее дружественно тому, в ком его недостает?—Мне кажется.—А недостающим ¹ бывает то, что у кого-нибудь отнято.—Как же иначе?—Так любовь, дружба и желание, Менексен и Лизис, как видно, направляются к собственному. — Подтвердили. — Стало быть, вы, будучи друзьями между собою, по природе, свойственники друг другу.— И очень, сказали они. — Поэтому, когда кто один же лает и любит другого, дети, сказал я,—не стал бы он ни желать, ни любить, ни дружиться, если бы не был как-нибудь свойственником любимому—или по душе, или по какой-нибудь душевной склонности, или по нраву, или по виду.— Конечно, сказал Менексен, а Лизис замолчал.— Пусть, продолжал я. Так нам, сказали мы, необходимо любить свойственное по природе. — Выходит. — Стало быть, детям необходимо любить подлинного и непритворного любителя.—Лизис и Менексен на это едва кивнули, но Иппотал от удовольствия тал и менялся в лице.

Тогда, желая исследовать предмет, я сказал: если свойственное что-нибудь отлично от подобного; то о дружбе, что такое она, мы, как мне кажется, Лизис и Менексен, сказали нечто дельное: а когда подобное и свойственное будут одно ито же,—прежнее наше положение, что подобное для подобного, по самому подобию его, бесполезно, нелегко отвергнуть; потому что признавать дружественным бесполезное—несообразно. Итак, хотите ли, спросил я,—поколику мы опьянели уже от нашегр исследования,—согласиться и сказать, что свойственное есть нечто отличное от подобнаго?—Конечно.—Так положим ли, что всякому свойственно добро и чуждо зло? или

злу свойственно зло, добру—добро, а ни-добру-ни-злу — ни-добро-ни-зло? — Им кажется, сказали они, что каждому свойственно каждое. — Стало быть, дети, заметил я, мы опять попали на те самые положения о дружбе, которые прежде отвергли; ведь в таком случае справедливый справедливому и злой злому будет ничем не меньше другом, как и добрый доброму. — Выходит, сказал он.—Что же? когда доброе и свойственное мы называем тем же,—иное ли что говорим, как не то, что добрый только доброму друг?—Конечно. — Однако ж и в этом ведь, как нам тогда казалось, мы обличили себя. Или не помните?—Помним.—Так что же еще сделаем с своим исследованием? Не явно ли, что ничего ¹? —Ничего. — Прошу же вас, подражая мудрецам ² в судах, пересмотреть все прежде-сказанное. И если уже ни любимые ни любящие, ни подобные ни неподобные, ни добрые ни свойственные, ни все прочее нами рассмотренное—ведь от множества таких вещей, я и сам всего не помню—если ничто из этого не есть дружественное, то я ничего не могу сказать более.

Сказав это, я думал было уже тронуть кого-нибудь другого—постарше. Но тут, будто какие демоны ³, подошли педагоги— один Менексенов, другой — Лизисов, вместе с

D.

E.

223.

В.

их братьями, и приказывали им идти домой; ибо уже было поздно. Сперва и мы, и окружавшие отгоняли их: но так как они не обращали на нас внимания и, ломаным ¹ греческим языком выражая свою досаду, не переставали звать, то нам показалось, что подпивши на Эрмиевом празднике, они не будут сговорчивы, и потому, уступив им, мы прервали свою беседу. Впрочем, когда собеседники уже уходили, я сказал: теперь, Лизис и Менексен, и я, старый человек, и вы сделались смешными; теперь эти расходящиеся будут говорить, что мы один другого почитаем своим другом,—ибо я и себя причисляю к вам,—а не в состоянии были исследовать, что такое друг.