Платон Ион

530.

В.

Сократ. Здравствуй, Ион! Откуда ты теперь к нам приехал ¹? Не с родины ли—из Ефеса ²?

Ион. Совсем нет, Сократ; из Епидавра, с асклепиад ³.

Сокр. Так вот, Епидавряне в честь бога установила и состязание в пении?

Ион. Конечно; да и в прочей музыке.

Сокр. Ну что же? состязался? каково совершил подвиг?

Ион. Получили первую награду, Сократ.

Сокр. Хорошо; давай же, как-нибудь одержим победу и на панафинеях ⁴.

Ион. Да, это, при помощи божией, сбудется.

Сокр. А ведь я, ради вашего искусства, Ион, часто завидовал вам, рапсодистам. Да и можно ли не завидовать? По его требованию, и тело-то ваше всегда разукрашено,—отчего вы кажетесь весьма красивыми,—и рождается необходимость заниматься как многими другими хорошими поэтами, так особенно ¹ Омиром, превосходнейшим и божественнейшим из них, и изучать его мысль, а не одни стихи. Ведь уж верно нет рапсодиста, который бы не понимал, что говорит поэт. Рапсодист то ведь для слушателей должен быть истолкователем мыслей поэта; но делать это хорошо нельзя, когда не знаешь, о чем у него речь. Итак, все такое достойно зависти.

Ион. Ты правду говоришь. По крайней мере меня с этой стороны искусство занимало весьма много, и я думаю, что могу превосходнее всех беседовать об Омире; так что ни Митродор лампсакский, ни Стизимврот фасийский, ни Главкон ², и вообще, никто из людей, когда-либо существовавших, не в состоянии высказать мыслей О мира столь многих и столь прекрасных, какие высказываю я.

С.

D.

531.

В.

Сокр. Ты хорошо говоришь, Ион, и ведь явно, что не откажешься доказать мне это.

Ион. Да и стоит-таки послушать, Сократ, как хорошо я украшаю Омира. Мне кажется, стоило бы Омиристам ¹ увенчать меня золотым венком.

Сокр. Но я буду еще иметь время слушать тебя. Теперь отвечай-ка мне вот на что: только ли в Омире силен ты, или и в Исиоде, и в Архилохе ².

Ион. Нет, только в Омире: для меня он кажется достаточным.

Сокр. А есть ли что-нибудь, о чем Омир и Исиод говорят одно и то же?

Ион. Я думаю, и много таких вещей.

Сокр. Так об этом ты лучше рассказываешь по Омиру, чем по Исиоду?

Ион. О том-то, Сократ, одинаково, о чем они говорят то же самое.

Сокр. Ну, а о чем говорят они не то же самое? Например, о прорицании говорит нечто и Омир, и Исиод.

Ион. Конечно.

Сокр. Что же? Ты же превосходнее расскажешь, или кто-нибудь из лучших прорицателей, что именно эти поэты говорят о прорицании одинаково, и что различно?

Ион. Кто-нибудь из прорицателей.

Сокр. А если бы ты был прорицатель, то, умея рассказать о том, что говорится одинаково, умел ли бы рассказать и о том, что сказано различно?

Ион. Явно, что умел бы.

Сокр. Как же это? В отношении к Омиру ты силен, а в отношении к Исиоду и прочим поэтам нет? Разве Омир говорит не о том, о чем все другие поэты? Не войну ли большею частью описывает он, не беседы ли друг с другом людей добрых и злых, лиц частных и действователей народных не беседы ли богов то с богами, то с человеками, как они беседуют, не явления ли на небе и в преисподней, не рождение ли богов и героев? Не об этом ли Омир сложил свои песни?

Ион. Ты правду говоришь, Сократ.

Сокр. Ну, а прочие поэты не о том же ли самом?

Ион. Да, Сократ; но сложили они не так, как Омир.

Сокр. Что ж? хуже?

Ион. Да и много хуже.

Сокр. А Омир лучше?

Ион. Конечно лучше, клянусь Зевсом.

Сокр. Но любезная голова ², Ион! представь, что из мно-

С.

D.

Е.

532.

гих, рассуждающих о числе, один кто-нибудь говорит превосходно: можно ли отличить этого, хорошо говорящего человека?

Ион. Полагаю.

Сокр. Кто же может? тот ли, который отличит и худо говорящих людей, или иной?

Ион. Конечно тот самый.

Сокр. А это не есть ли человек, знающий искусство арифметическое?

Ион. Да.

Сокр. Что еще? когда из многих, рассуждающих о том, какая бывает здоровая пища, один кто-нибудь говорит превосходно; то иной ли отличит говорящего превосходно, что он превосходно говорит, и иной опять—говорящего худо, что он худо говорит, или тот же самый?

Ион. Уж явно, что тот же самый.

Сокр. Кто ж это? кал ему имя?

Ион. Врач.

Сокр. Итак, скажем вообще, что если об одном и том же говорят многие; то всегда отличит один и тот же,

532.  кто именно говорит хорошо, и кто—худо, и что, касательно одного и того же, не умеющий отличить говорящего худо, очевидно, ве отличит и говорящего хорошо.

Ион. Так.

Сокр. Стало быть, один и тот же бывает силен и в том и в другом?

Ион. Да.

Сокр. Между тем ты говоришь, что Омир и прочие поэты, в числе которых также Исиод и Архилох, рассуждают хоть и об одном и том же, однако ж неодинаково, во первый-то хорошо, а последние—хуже?

Ион. И говорю правду.

Сокр. Так если ты знаешь рассуждающего хорошо, то, должно-быть, знаешь и рассуждающих хуже, что, то есть, они хуже рассуждают.

Ион. Вероятно.

Сокр. Значит, мы не ошибемся, почтеннейший, если скажем, что Ион одинаково силен и в Омире, и в прочих поэтах, поколику он сам признается, что один и тот же будет достаточным судьей всех, говорящих об одном и том же; а поэты почти все рассуждают об одном и том же.

Ион. Однако, что за причина, Сократ, что когда кто разговаривает о другом поэте, я и внимания не обращаю, и не могу внести в разговор ничего достойного замечания,—просто, сплю; а как скоро напомнят об Омире, тотчас пробуждаюсь, обращаю внимание и получаю способность говорить?

Сокр. Это-то нетрудно объяснить, друг мой: всякому покажется, что ты не можешь говорить об Омире на основании искусства и знания. Ведь если бы твоею способностью управляло искусство; то ты мог бы рассуждать и о всех других поэтах; потому что поэзия есть целое. Или нет?

Ион. Да.

Сокр. Пусть бы кто взял в целости и другое какое-либо искусство,—не тот же ли образ исследования касательно всех их? Хочешь ли выслушать, Ион, как я разумею это?

Ион. Да, клянусь Зевсом, Сократ, я рад слушать вас, мудрецов.

Сокр. Хотелось бы, Ион, чтобы слова твои были справедливы; но мудры-то, должно быть, вы, рапсодисты, да комедианты, да те, которых стихи вы поете: я же не говорю ничего более, кроме правды ¹, как свойственно человеку простому. Заключай и из того, о чем я сейчас спросил тебя: как ничтожны, простоваты и всякому известны слова мои,

В.

С.

D.

E.

533.

В.

С.

что исследование будет то же, когда кто возьмет искусство вполне. Объяснимся. Живопись не есть ли искусство всецело?

Ион. Да.

Сокр. А нет ли и не было ли многих живописцев хороших и худых?

Ион. Конечно есть.

Сокр. Так неужели ты видывал кого-нибудь, кто силен дать мнение, что Полиглот, сын Аглаойона, пишет хорошо, и что нет, о прочих же живописцах сказать это не в силах? И когда другой описывает дела прочих живописцев, неужели он спит, затрудняется и не знает, как войти в разговор, а если понадобится объявить свою мысль о Полигноте, либо об ином, котором угодно, одном живописце,— тотчас пробуждается, обращает свое внимание и готов рассказывать?

Ион. Нет, клянусь Зевсом, не видывал.

Сокр. Ну, а между ваятелями—неужели видывал кого-нибудь, кто о Дедале Митионовом, или об Эпее Панопсовом, или о Феодоре Самосце ¹, или об ином каком-нибудь одном ваятеле, силен рассказать, что он изваял хорошо, касательно же работ, принадлежащих прочим ваятелям, затрудняется, спит и не может ничего сказать?

Ион. Нет, клянусь Зевсом, и такого не встречал.

Сокр. Так значит, и между игроками на флейте, либо на цитре, и между певцами под цитру, либо рапсодистами, ты, как мне по крайней мере кажется, не видывал ни одного человека, который об Олимпе, или Тамире, или Орфее, или фимие, итакском ² рапсодисте, рассказывать был бы в

состоянии, а касательно Иона ефесского затруднялся бы и не мог разговориться, что он поет хорошо, и что нет.

Ион. В этом противоречить тебе, Сократ, я не могу, а сознаю только, что об Омире говорю и готов говорить превосходнее всех, и что мое пение в отношении к нему все находят хорошим, а в отношении к другим—нет. Смотри уж сам, что это значит.

Сокр. Я и смотрю, Ион, и намерен высказать тебе свое мнение. Ведь что ты хорошо говоришь об Омире, это, как я недавно заметил, не есть искусство, а божественная сила, движущая тебя и находящаяся в тебе, как в камне, который у Эврипида назван магнитом, а у многих—ираклием ¹. Да, этот камень не только притягивает железные кольца сами по себе, но и сообщает им силу делать в свою очередь то же самое, что делает камень, то есть притягивать другие кольца; так что из взаимного сцепления железных вещей и колец иногда составляется очень длинная цепь ². Сила же

D.

E.

534.

В.

С.

всех их зависит от того камня. Так-то муза сама творит людей вдохновенными; а чрез этих вдохновенных составляется уже цепь из других восторженников. Ведь все добрые творцы поэм пишут прекрасные стихотворения, водясь не искусством, а вдохновением и одержанием. То же и добрые творцы мелоса. Как кориванты пляшут не в своем уме; так и творцы мелоса пишут эти прекрасные мелосы не в своем уме: но лишь только напали на гармонию и размер, то и вакханствуют, и являются одержимыми, будто вакханки, которые, когда бывают одержимы, черпают из рек мед и молоко, пришедши же в себя, этого не могут. Ведь душа творцов мелоса делает то, что они говорят; а говорят нам поэты именно то, что свои мелосы почерпают из источников, текущих медом в каких-то садах и на лугах муз, и несут их нам как пчелы, летая подобно им. И это справедливо; потому что поэт есть вещь легкая, летучая и священная: он не прежде может произвести что-либо, как сделавшись вдохновенным и исступленным., когда в нем нет уже ума; а пока это стяжание есть, каждый человек бессилен в творчестве и в излиянии провещаний. Итак, кто говорит много прекрасного о предметах, как ты, тот водится не искусством: всякий может хорошо творить по божественному жребию—и творить только то, к чему кого возбуждает муза,—один дифирамбы, другой — стихотворные похвалы, иной—плясовые стихотворения, тот—эпосы, этот—ямвы ¹. В противном же слу-

чае, каждый из них слаб. Явно, что они говорят это, водясь не искусством, а божией силою; иначе, умея по искусству хорошо говорить об одном, умели бы и о всем прочем. Для того-то Бог и делает их служителями, вещунами и божественными провещателями не прежде, как по отнятии у них ума, чтобы, то есть, слушая их, мы знали, что не они говорят столь важные вещи, поколику в них нет ума, а говорит сам Бог, только чрез них издает нам членораздельные звуки. Сильнейшим доказательством этого служит Халкидец Тинних ¹, который никогда не написал ни одного достойного памяти стихотворения, кроме пэана; но этот пэан, всеми воспеваемый и лучший почти из всех мелосов, по словам самого Тинниха, есть просто изобретение муз. Так этим-то, мне кажется, Вог особенно выводит нас из недоумения, что прекрасные стихотворения суть не человеческие и принадлежат не людям, а божии и богам. Что же касается до поэтов, то они не иное что, как толмачи богов, одержимые—каждый тем, чем одержится. С этою целью Бог иногда нарочно воспевал прекраснейший мелос устами самого плохого поэта. Или тебе кажется, Ион, что я говорю неправду?

Ион. Нет, клянусь Зевсом. Ты своими словами, Сократ, как-то трогаешь душу. Я и сам полагаю, что добрые поэты истолковывают нам это волю богов, по божественному жребию.

Сокр. А ведь вы, рапсодисты, истолковываете творения поэтов?

Ион. И это справедливо.

Сокр. Стало быть, вы истолкователи истолкователей?

D.

E.

535.

В.

С.

D.

Ион. Без сомнения.

Сокр. Скажи ясе мне, Ион, да отвечай откровенно на мо& вопрос. Когда ты хорошо говоришь эпос и сильно поражаешь зрителей, когда, например, воспеваешь Одиссея, бросающегося на порог ¹, открывающегося женихам и рассыпающего стрелы пред ногами их, или Ахиллеса, гонящагося за Гектором ², или, когда рассказываешь что-нибудь жалкое об Андромахе, о Гекубе, о Приаме ³, тогда в уме ли бываешь ты, или вне себя, так что твоя душа будто бы находится близ тех предметов, о которых она в своем восторге воспевает, например, в Иттаке, в Трое, вообще там, куда ведет ее эпос?

Ион. Kaкой поразительно ясный признак высказал ты, Сократ! Вуду отвечать тебе откровенно. Если я говорю чтонибудь жалкое, то глаза мои наполняются слезами, а если грозное и ужасное, то от страха у меня волосы становятся дыбом и бьется сердце.

Сокр. Так что же скажем мы, Ион? в уме ли бывает тот человек, который, нарядившись в разноцветное ⁴ платье и увенчавшись золотыми венками, плачет в дни жертвоприношений и праздников, — плачет, ничего не потерявши, или поражается страхом, стоя среди многих тысяч дружественного себе народа, — поражается страхом, когда викто не грабит и не обижает его?

Ион. Не слишком, Сократ, клянусь Зевсом, если сказать правду.

Сокр. А знаешь ли, что вы и многих из зрителей заставляете то же делать?

Ион. И весьма хорошо знаю; потому что с высоты своих подмосток всякий раз вижу, как они плачут, либо бросают грозные взгляды и цепенеют, сочувствуя рассказываемым событиям. Мне-таки и очень нужно обращать на них внимание; потому что если оставлю их плачущими, то, подучая деньги, сам буду смеяться, а когда—смеющимися, то, лишившись денег, сам заплачу.

Сокр. Так тебе известно, что последнее из колец, которые, как я говорил, преемственно заимствуют свою силу от камня-ираклия, есть этот зритель, среднее—ты, рапсодист и комедиант, а первое—сам поэт? Бог, исходная точка силы, чрез все эти кольца, влечет души людей, куда хочет, и от него, будто от того камня, тянется чрезвычайно сложная цепь хоревтов, их учителей и подучителей ¹, прильнувших со стороны е кольцам, имеющим связь с музою. Притом один поэт зависит от той музы, другой — от той, и это мы называем одержимостью—довольно близко, потому что он держится. От первых же колец, то есть поэтов, идут в зависимости уже и прочие, всякий от своего, и восторгаются—один Орфеем, другой—Музеем, а большая часть бывает одержима и овладевается Омаром. К числу последних относиться и ты, как одержимый Омиром: посему, когда кто воспевает иного поэта, ты спишь и не чувствуешь в себе способности говорить, а как скоро отзывается мелос, принадлежащий твоему поэту, тотчас пробуждаешься, душа твоя прыгает, и ты готов рассказывать; потому что не искусство и знание дают тебе слова, которые говоришь, а божественный жребий и одержимость.

Е.

536.

В.

С.

D.

E.

537.

B.

Как кориванты живо чувствуют только тот один мелос, чрез который одержатся богом, и в отношении к которому богаты движениями и словами, а о прочих не заботятся: так и ты, Ион, при воспоминании об Омире бываешь богат, а по отношению к другим—беден. Вот причина, о которой ты спрашивал меня, то есть, почему касательно Омира ты обилен, а касательно прочих—нет: это потому, что ты сильный хвалитель своего поэта под влиянием не искусства, а божественного жребия.

Ион. Хорошо говоришь ты, Сократ; однако ж было бы удивительно, если б удалось тебе столь же хорошо доказать мне, что я прославляю Омира, находясь в состоянии одержимости и исступления. Вероятно, я показался бы тебе не таким, если бы ты послушал, каков обыкновенно бывает у меня рассказ об Омире.

Сокр. Мне и хочется-таки послушать, только не прежде, как ты ответить на следующий вопрос: о чем именно в Омире ты говоришь хорошо? ведь конечно, не о всем же.

Ион. Знай, Сократ, что такого предмета у Омира нет.

Сокр. Значит, и о том, чего иногда ты не знаешь, а О мир говорит.

Ион. Да что же может быть, о чем Омир говорит и чего я не знаю?

Сокр. Да хоть об искусствах—как часто и как много рассуждает он! например, о кучерском. Если вспомню стихи, пожалуй скажу тебе.

Ион. Нет, я скажу; у меня это в памяти.

Сокр. Так скажи мне, что говорит Нестор сыну своему Антилоху, когда убеждает его быть осторожным при поворотах на ипподроме в память Патрокла.

Ион.         Сам же крепко держись в колеснице красиво-плетеной,

Влево легко наклонись, а коня, что под правой рукою,

Криком гони и бичом, и бразды попусти совершенно;

Левый же конь твой пускай подле самой меты обогнется,

Так чтоб казалось, поверхность ее колесо очертило

Ступицей жаркою. Но берегись, не ударься о камень ¹.

Сокр. Довольно. Вот эти-то стихи, Ион,—правильно ли в них говорит Омир, или нет, кто лучше разберет, врач, или кучер?

Ион. Конечно кучер.

Сокр. Потому ли, что он знает это искусство, или почему другому?

Ион. Ни почему, кроне этого.

Сокр. Каждому искусству не назначено ли богом какое-нибудь дело, которое ему может быть известно? Ведь, зная нечто чрез искусство кормчего, мы, вероятно, не узнаем того же чрез искусство врачебное.

Ион. Конечно нет.

Сокр. А что чрез, врачебное, того чрез плотническое.

Ион. Конечно нет.

Сокр. Тоже самое и в отношении но всем искусствам. Что познаем чрез одно, того не узнаем чрез другое. Итак, отвечай мне сперва вот на что: признаешь ли ты одно искусство отличным от другого?

Ион. Да.

Сокр. Но я называю одно отличным от другого, основываясь на том, что одно есть знание об одних предметах, другое—о других: так ли и ты?

Ион. Да.

Сокр. Ведь если бы существовало какое-нибудь знание о тех же предметах, то каким бы образом мы различали то и другое, когда из того и другого узнавали бы то же самое? Например, я знаю, что этих колец пять; знаешь и ты, как я; следовательно, знаешь об этом то же самое. И

С.

D.

E.

538.

В.

С.

если бы я спросил тебя: из того же ли самого искусства, то· есть из арифметики, оба мы узнали то же самое, или из другого? — ты, вероятно, отвечал бы, что из того же самого.

Ион. Да.

Сокр. Так отвечай же мне теперь на тот вопрос, который я недавно хотел предложить тебе: таково ли твое мнение по отношению во всем искусствам, что из одного и того же искусства необходимо приобретаются одни и те же знания, а из различных не одни и те же, но как скоро искусство будет особое, то и знание должно быть отличное?

Ион. Мне кажется, так, Сократ,

Сокр. Стало быть, кто не знает какого-нибудь искусства, тот не будет в состоянии хорошо знать относящихся к тому искусству слов и дел.

         Ион. Твоя правда.

Сокр. Возвратимся же к произнесенным тобою стихам: кто лучше узнает, хорошо ли говорит их Омир, — ты, или кучер?

Ион. Кучер.

Сокр. Вероятно потому, что ты рапсодист, а не кучер?

Ион. Да.

Сокр. А искусство рапсодиста отлично от кучерского?

Ион. Да.

Сокр. Если же отлично, то и доставляемое им знание относится к отличным предметам.

Ион. Да.

Сокр. Что же теперь? когда Омир говорит ¹, что Гекамида, наложница Нестора, предложила раненному Махаону принять лекарственный напиток, и когда дело описывается как-то так:

С этим прамнийским вином натерла козьего сыру

Теркой медной, а возле питья был лук на закуску,—

тогда которому искусству лучше распознавать, правильно ли рассуждает Омир,—врачебному, или рапсодическому?

Ион. Врачебному.

Сокр. Ну, а когда он говорит ¹:

Быстро богиня, подобно свинцу, в глубину погрузилась,

Ежели он, прикрепленный под рогом вола степового,

Мчится коварный, рыбам прожорливый гибель несущий,—

лучше ли, скажем, судить об этом искусству рыболова, или рапсодическому, что значат и до какой степени справедливы слова его?

Ион. Очевидно, искусству рыболова, Сократ.

Сокр. Смотри еще, положим, ты спросить меня: если у Омира, Сократ, ты находишь нечто такое, о чем должны судить эти искусства порознь; то найди мне также у него рассказ, свойственный провещателю и провещанию,—такой рассказ, в котором только провещание могло бы распознать, хорошо или худо говорит поэт.—Смотри, как легко и верно ² я буду отвечать тебе. Этого предмета Омир касается во многих местах Одиссеи. Вот что,например, провещатель Феоклимен, из дома Меламподидов, говорит женихам ³:

Жалкие люди! какие страданья вы терпите? Ночью

Головы ваши, лица, все члены до пяток закрыты;

Тяжкие вздохи вас жгут, а ланиты от слез раскраснелись;

Призраков сени полны, да и двор ими также наполнен;

В мраке эреба они все идут погрузиться; и солнце

С неба ушло, неприязни враждебная тьма наступила.

Много подобных мест и в Илиаде; например, битва у стены, о чем Омир говорит так: ⁴

D.

E.

539.

B.

С.

D.

E.

540.

Ров перейти хотели они, но явилась им птица,

В выси парящий орел, отсекавший войско налево;

Мчал он в когтях обагренного кровью огромного змея;

Змей еще жив был, крутился и брани с орлом не оставил;

Взвившись назад, своего похитителя близ сапой шеи

В грудь уязвил он; и тот его бросил на землю, от боли

Сильно страдая; и змей очутился среди ополченья;

Сам же он, крикнувши громко, понесся по веянью ветра.

Это и подобное этому, скажу я, должен рассматривать и оценивать провещатель.

Ион. Ты правду-таки говоришь, Сократ.

Сокр. Да и твои-то слова эти, Ион, справедливы. Выбери-ка и ты мне, как я выбрал тебе кое-что, частью из Одиссеи, частью из Илиады, и показал, что относится к провещателю, что к врачу, что к рыболову, — выбери и ты мне, так как в стихотворениях Омира твоя опытность, Ион, выше моей, и укажи, что относится к рапсодисту и рапсодическому искусству, что рапсодист может рассматривать и различать лучше всех других людей.

Ион. Я рассказываю все, Сократ.

Сокр. Но прежде-то говорил, Ион, что не все: неужели ты так забывчив? ведь рапсодисту верно не годилось бы иметь слабую память.

Ион. Да что же я забываю?

Сокр. Ты не помнишь, что искусство рапсодическое признано тобою отличным от кучерского?

Ион. Помню.

Сокр. И не согласился ли, что искусство, отличное от другого, сообщает и отличные от других познания?

Ион. Да.

Сокр. Стало быть, и рапсодическое;—и рапсодист, пользуясь своими способами, не все будет знать.

Ион. Но, может быть, кроме таких только вещей, Сократ.

Сокр. Однако ж, под такими у тебя разумеются предметы почти всех прочих искусств. Так что же он будет знать, если не все знает?

Ион. Я думаю, то, что прилично говорить мужчине, что женщине, что рабу, что свободному, что подчиненному, что начальнику.

Сокр. Неужели рапсодист, по твоему мнению, будет лучше знать, нежели кормчий, что прилично говорить на море начальнику корабля, обуреваемого волнами?

Ион. Нет, это-то кормчий.

Сокр. А что прилично говорить начальнику больного, неужели рапсодист будет знать лучше, нежели врач?

Ион. И это нет.

Сокр. Но что прилично рабу, утверждаешь ты?

Ион. Да.

Сокр. Например, не волопас, а рапсодист будет знать, что прилично сказать рабу-волопасу, когда он хочет укротить разоренных волов?

Ион. Ну нет.

Сокр. Или что женщине, прядильщице шерсти, прилично сказать о пряже шерсти?

Ион. Нет.

Сокр. Или что мужчине-полководцу прилично сказать воинам, командуя ими?

Ион. Да, это будет знать рапсодист.

Сокр. Как? Стало быть, рапсодическое искусство есть искусство полководца?

Ион. Однако ж, я знаю, что прилично сказать полководцу.

Сокр. Ведь может быть, Ион, ты и знаток в вождении войск; потому что если бы, быв искусен в верховой езде, ты вместе отличался и искусством играть на цитре, то это не помешало бы тебе знать,—хорошо, или худо выезжаны лошади. Но положим, я спросил бы тебя: которым искусством, Ион, ты узнаешь хорошо выезжанных лошадей? как ездок, или как цитрист? Что отвечал бы ты мне?

В.

С.

D.

E.

541.

В.

С.

Ион. Как ездок, сказал бы я.

Сокр. А если бы узнавал хорошо играющих на цитре, то согласился бы, что узнаешь их, как цитрист, а не как ездок?

Ион. Да.

Сокр. Когда же ты узнаешь дела, относящиеся к военачальнику, то узнаешь, как человек искусный в управлении войском, или как отличный рапсодист?

Ион. Мне кажется, это все равно.

Сокр. Как все равно? одним ли почихаешь ты искусство рапсодиста и искусство полководца, или двумя?

Ион. Мне кажется, они—одно.

Сокр. Стало быть, кто — хороший рапсодист, тот бывает и хорошим полководцем?

Ион. Непременно, Сократ.

Сокр. А кто бывает хорошим полководцем, тот и хороший рапсодист?

Ион. Этого-то не думаю.

Сокр. А то думаешь, что кто—хороший рапсодист, тот и хороший полководец?.

Ион. Конечно.

Сокр. Но из Эллинов ты—самый отличный рапсодист?

Ион. И очень, Сократ.

Сокр. Неужели, Иов, ты и самый отличный между Эллинами полководец?

Ион. Знай, Сократ, что этому-то я научился у Омира.

Сокр. Что ж это значит, Ион, ради богов? Будучи отличнейшим из Эллинов в том и другом, — отличнейшим полководцем и рапсодистом, почему ты странствуешь по Греции и рапсодируешь, а не предводительствуешь войсками? Разве, думаешь, от рапсодиста, увенчанного золотым венком, Эллинам много пользы, а от военачальника—никакой?

Ион. Мое отечество, Сократ, управляется и предводительствуется вами, а потому не имеет нужды в военачаль-

нике: ваш же город и Лакедемон не изберут меня в военачальники; потому что вы почитаете достаточными для этого самих себя.

Сокр. Не знаешь ли ты, почтеннейший Ион, Аполлодора кизикскаго?

Ион. Какого это?

Сокр. Которого Афиняне, не смотря на то, что он иностранец, часто избирали себе военачальником; да и Фаносфена Андрийца и Ираклида клазоменского, которых, хоть и иностранцев, этот же город почтил своим мнением, как людей, достойных внимания, и возлагает на них военачальническую и другие правительственные должности ¹. Так Иона ли ефесского не почтит он и не изберет в военачальники, если признает его достойным внимания? Да что еще? разве Ефесяне, по происхождению, не Афиняне ², и разве Ефес меньше других городов? Нет, ты, Ион, несправедлив, когда справедливо, что твоя способность прославлять Омира зависит от искусства знания:—ты уверял меня, что знаешь много прекрасного из Омира и обещался показать это, а между тем обманываешь меня; ибо не только не по-

D.

E.

542.

В.

называешь, даже не хочешь сказать, в чем именно ты силен, хоть я и давно докучаю тебе об этом. Ты просто, как Протей, принимаешь разные образы, бросаемые туда и сюда, и наконец, думая ускользнуть от меня, являешься полководцем, лишь бы только не показать, в чем состоит твоя Омировская мудрость. Итак, если ты искусник, но, обещавшись, как я заметил, показать свое искусство в Омире, обманываешь меня; то дело твое неправое: напротив, если ты водишься не искусством, а божественным жребием, поколику одержишься Омиром и, ничего не зная, говоришь из этого поэта много прекрасного, как я и прежде упоминал; то неправды тут нет. Выбирай же теперь любое ¹: почитать ли нам тебя человеком несправедливым, или божественным?

Ион. Какая разница, Сократ! Уж гораздо лучше называться божественным.

Сокр. Так это-то лучшее и достается тебе от нас, Ион, — достается быть божественным, а не искусным хвалителем Омира.