Платон Федр

Сокр. А, любезный Федр! куда и откуда ¹?   

Федр. От Лизиаса Кефалова ², Сократ; иду прогуляться за городскою стеною: ведь провел у него все время, с самого утра. А по дорогам прогуливаюсь потому, что исполняю предписание моего и твоего друга Акумена ³: он говорит, что прогулка там не столь утомительна, как в дромах ⁴.                           

Сокр. Акумен говорит хорошо, друг мой. Так Лизиас уже в городе?

227.

В.

С.

Федр. Да, у Эпикрата ¹, в том доме Морихиаса ², что подле олимпийского храма.

Сокр. Чем же вы тан занимались? Уж, конечно, Лизиас угощал вас речами.

Федр. Узнаешь, если имеешь досуг идти и слушать пеня.

Сокр. Как? разве ты думаешь, что для меня, говоря словами Пиндара ³, не выше и самого недосуга слушать о твоей и Лизиасовой беседе?

Федр. Так или же.

Сокр. Лишь бы говорил.

Федр. Изволь, Сократ. Да к тебе-таки и идет послушать ⁴; потому что предмет вашей беседы, не знаю как-то, случился любовный. Лизиас, видишь, написал, каким образом одного красавца сманивал человек, в него не влюбленный. Но хитрость-то именно в следующем: он

говорит, что должно быть благосклонным более к тому, кто не любит, нежели к тому, кто любит.

Сокр. О благороднейший человек! если бы он еще написал, что лучше быть благосклонным к бедному, чем к богатому, лучше к старику, чем к молодому, и так о всем, что выгодно для йена и для многих из нас! Подобные речи как были бы любезны и полезны народу 1)! Теперь у меня такая охота слушать, что если бы ты свою прогулку сделал даже к Мегаре и, дошедши до ее стены, по совету Иродика 2), предпринял обратный путь, то и тогда я не отстал бы от тебя.

Федр. Что ты это говоришь, почтеннейший Сократ? Могу ли я, человек простой, по надлежащему припомнить все, что Лизиас, превосходнейший из нынешних писателей, сочинял долго и на досуге? Куда уж мне! хотя, конечно, я более хотел бы этого, чем большего богатства.

Сокр. О Федр! если я не знаю Федра, то забыл и себя: но нет;—ни то, ни другое. Мне очень хорошо известно, что, слушая речь Лизиаса, он слушал ее не один раз, но приказывал повторять себе многократно, и Лизиас охотно повиновался. Ему и этого было мало: наконец он взял свиток, пересмотрел все, что особенно хотел, просидел над этою работою с саного утра и потом, клянусь собакою, изучив на память все сочинение, если только оно не слишком длинно, и утомившись, как мне кажется, пошел прогуляться. Пошел он за городскую стену, чтобы предаться размышлению, но встретился

D.

228.

В.

C.

D.

Е.

229.

с человеком, который страдает недугом слушания речей, увидел его,—увидел и, обрадовавшись, что найдет в нем такого же восторженника, приказал ему идти с собою. Когда же этот любитель речей стал просить его пересказать слышанное, — он начал жеманиться ¹, как будто бы ему не хотелось; а кончил бы тем, что пересказал бы и насильно, если бы не слушали его по доброй воде. Итак, сделай теперь, Федр, по моей просьбе то, что весьма скоро сделаешь ты и без просьбы.

Федр. Для меня и в самом деде гораздо лучше пересказать тебе, как могу; и ты, кажется, не оставишь меня, пока я как-нибудь не кончу своего рассказа.

Сокр. Да и очень справедливо тебе кажется.

Федр. Я так и сделаю. Но ведь слова-то, в самом деле, Сократ, я всего менее заучил; а мысли о том, какие преимущества на стороне влюбленного и невлюбленного, заметил почти все и, начиная с первой, в общих чертах и по порядку изложу тебе каждую.

Сокр. Покажи наперед, любезный, что ты там держишь в левой-то руке, под плащом. Я догадываюсь, что это то и есть у тебя та самая речь. А если так, то вот какое имей о мне понятие: сколько я ни люблю тебя, но не допущу, чтобы ты учил меня и в присутствии Лизиаса. Ну-ка покажи.

Федр. Перестань 2), Сократ. Ты лишаешь меня надежды испробовать над тобою свои силы. Но где же нам расположиться для чтения?

Сокр. Повернем сюда и пойдем по берегу Илисса ¹, а потом сядем себе в тиши, где понравится.

Федр. Кстати, кажется, случилось, что я босиком ²:— ты-то уж всегда так. Освежая ноги водою, мы будем идти с большею легкостью и приятностью, особенно в это время дня и года.

Сокр. или же вперед и смотри, где нам сесть.

Федр. Видишь ли тот высокий явор?

Сокр. Так что ж?

Федр. Под ним есть тень и легкий ветерок; на той мураве мы можем сесть, а если захотим, то и лечь.

Сокр. Ступай же.

Федр. Скажи мне, Сократ, не здесь ли то место на Илиссе, с которого, говорят, Борей похитил Орифию ³?

Сокр. Да, говорят.

Федр. Так неужели здесь? Воды действительно приятны, чисты и прозрачны; только что девицам резвиться в них.

Сокр. Не здесь, а ниже, — стадии две или три не доходя до храма Агреи 4). Там, кажется, есть и жертвенник Борею.

Федр. Что-то не заметил. Но скажи, ради Зевса, Сократ, думаешь ли ты, что это предание справедливо?

В.

С.

D.

E.

230.

Сокр. Не было бы странно, если бы я, подобно людям мудрым 1) и не верил ему. Умствуя, как они, я сказал бы, что Борей был ветер, который, когда Орифия резвилась с Фармакеею ² на ближних скалах, низверг ее оттуда. Это-то и подало повод говорить, что покойница увлечена Бореем,—иначе, с Марсова холма ³; ведь рассказывают и так, что он похитил ее не отсюда, а оттуда. Я думаю, Федр, что для подобных детских сказок (χαρίεντα) нужен человек очень сильный, трудолюбивый и не слишком избалованный счастьем,—по той единственно причине, что, кроме сего, ему надобно еще трудиться над исправлением вида иппокентавров, потом химер, за которыми нахлынет целая стая горгон, пегасов и других необыкновенных природ, ужасающих своим множеством и своею уродливостью. Если бы неверующий, пользуясь какою-то дивою мудростью ⁴, захотел басне о каждом из этих чудовищ придать некоторое правдоподобие; то ему понадобилось бы много досуга: а у меня для этого вовсе нет его,—причина та, друг мой, что я еще не могу, по смыслу дельфийской надписи ⁵, познать самого себя; а ведь смешным представляется, не зная этого,

исследовать чужое. Итак, оставляя подобные предания в покое и веря тому, что о них думают, я, как сейчас сказано, рассматриваю не то, а себя, — зверь ли я, много сложнее и яростнее Тифона ¹ или животное кротчайшее и простейшее, носящее в своей природе какой-то жребий божественности и незлобия. Но позволь мне прервать свою речь ² друг мой; не это ли то дерево, к которому ты вел нас?

Федр. Да, это самое.

Сокр. Клянусь Ирою, прекрасное убежище! Этот явор очень развесист и высок; рост и тень этого агнца ³ пре-

В.

восходны, — и какая сила его цвета! Он может распространять благовоние по всему месту. Или опять,—этот текущий из-под явора игривый источник столь холоден, что вода его даже и для ноги ощутительна. Судя по девическим изображениям и статуям можно полагать, что это место было посвящено каким-нибудь нимфам и Ахелою. Сверх того, если угодно, как приятен и усладителен здесь ветерок! его летний шелест вторит хору кузнечиков. Но всего роскошнее эта мурава; легкая покатость ее обещает склоненной голове удобное положение. Отличный проводник ты, любезный Федр!

Федр. А ты-то, чудак, представляешься чрезвычайно странным. Ты просто говоришь так, что походишь не на туземца, а на какого-нибудь иностранца, которому нужен проводник ². Как-таки из города не отправляться в окрестности и даже, кажется, вовсе не выходить за его стену!

Сокр. Извини, почтеннейший; я ведь любознателен: но поля и дерева не хотят ничему научить меня; а люди—в городе. Вот ты-то, кажется, нашел средство вывести меня за город; потому что ты, подобно тому, как ведут за собою голодную скотину, показывая ей зеленую ветвь, или какой-нибудь плод, показываешь мне речи в свитках и, по-видимому, намерен водить меня по всей Аттике, даже куда тебе угодно. Впрочем, пришедши теперь сюда, я думаю лечь; а ты, избрав положение, удобнейшее для чтения, начинай читать.

C.

D.

Е.

231.

В.

Федр. Так слушай.

«О моих делах ты знаешь ¹ и, как я думаю, слышал, что они будут полезны нам, если это состоится. Надеюсь, что ты не отвергнешь моей просьбы — именно  потому, что я не влюблен в тебя. Влюбленные, когда страсть умолкает, раскаиваются в добрых своих делах; а у невлюбленных нет времени, в которое надлежало бы им раздумывать;—оттого что они всего лучше заботятся о домашнем, делают добро не по необходимости, а произвольно ¹, сколько позволяют им силы. Притом влюбленные наблюдают, что худого вышло у них чрез любовь и что сделали они хорошего, и присоединяя к этому понесенные хлопоты, думают, что их любимцам давно уже воздана должная благодарность. Напротив, невлюбленные, по этому самому, не могут ни поставлять предлогом нерадение о домашних, ни считать понесенные хлопоты, ни искать в этом причин размолвки с

ближними; так что, отклонив столько зол, им не остается ничего более, как усердно делать все, что признают они для себя приятнейшим. Притом опять, если влюбленных надобно высоко ценить потому, что они, как говорят, слитком любят тех, в кого влюблены, и что, в угодность своим любимцам, готовы словом и делом ненавидеть всех прочих; то легко понять, что те же самые влюбленные, если слова их справедливы, каждого из будущих своих любимцев предпочтут настоящим, и даже, если тот захочет, причинят им зло. Да и как Можно подобное дело вверять человеку, впавшему в столь великое несчастие ¹, что его никакой опытный человек не мог бы отвратить? ведь они и сами признаются, что более страдают, чем мыслят здраво, и, зная худое состояние своих мыслей, не имеют силы владеть собою. Как же могут здравомыслящие почитать хорошим то, чего желают такие больные? К тому ж, если бы ты захотел избрать самого лучшего из влюбленных, то избирал бы из немногих; а избирая из прочих, кто для тебя пригоднее, будешь избирать из многих. Но гораздо более надежды встретить человека достойного дружбы в толпе многочисленной.

«Если же ты боишься установившегося закона ², как бы, то есть, люди, узнав об этом, не стали поносить тебя; то влюбленные, думая, будто и другие завидуют им, как сами они—друг другу, вероятно, с высокомерием расскажут и тщеславно откроют всем, что они не даром хлопотали: напротив, невлюбленные, будучи лучше

C.

D.

E.

232.

В.

С.

D.

Е.

их, вместо людской молвы, изберут самое лучшее ¹. И еще, влюбленных по необходимости замечают, видя, как они и с какою заботливостью ² следуют за любимцами; так что, когда им случится разговаривать между собою в виду людей,—все думают, что разговор у них либо о прошедшей, либо о будущей страсти: напротив, невлюбленных никто не станет винить за беседу, зная, что нужно же говорить о дружбе, или о каком ином удовольствии. Притом, если страшит тебя мысль, что вашей дружбе трудно быть постоянною, и что, в случае нашего разлада, хотя бы и от другой причины, мы оба подвергнемся неприятностям; то еще более, конечно, должен  ты страшиться влюбленных, представляя, что потеря всего для тебя драгоценного нанесет величайший вред тебе одному. Ведь они огорчаются всякою безделкой и думают, что все направлено к их вреду; а потому удаляют своих любимцев от обращения с другими, боясь, что они найдут в ком-нибудь либо богача, который превосходит их своими деньгами, либо ученого, который выше их по уму, — вообще опасаются силы каждого, кто приобрел какое-нибудь благо. Внушая тебе держаться вдали от подобных людей, они поставляют тебя вне дружеского общества: а когда ты, имея в виду свое, станешь подумывать лучше их, — выйдет размолвка. Напротив, те, которые выиграли желаемое дело не любовью, а добродетелью, не будут завидовать обращающимся с тобою людям, а возненавидят нежелающих этого—в той мысли, что последние оказывают тебе презрение, а первые—услужливость. Следовательно, есть надежда, что отсюда произойдет гораздо более дружеских, чем враждебных чувствований.

«Сверх того, многие из влюбленных получают страсть к телу, прежде чем узнали нрав и разведали о других свойствах; так что им еще неизвестно, захотят ли они остаться друзьями и тогда, когда страсть умолкнет. Что же касается до невлюбленных, то и прежде, быв дружны, они делали это; а потому невероятно, чтобы их дружбу уменьшило такое дело, из которого для них проистекает удовольствие: скорее она останется памятником для будущего. К тому ж, вверившись мне, ты, должно быть, сделаешься лучше, чем вверившись влюбленному; потому что влюбленные, кроме истинно хорошего, хвалят всякое слово и дело, частью из боязни быть отвергнутыми, а частью оттого, что под влиянием страсти и сами-то хуже понимают. Ведь любовь показывает вещи так: несчастным она представляет в мрачном виде и то, что в других не возбуждает никакой скорби; а счастливых заставляет хвалить и недостойное удовольствия. Посему о любимых гораздо приличнее жалеть, чем завидовать им. Если же ты вверишься мне, то я буду обращаться с тобою, не служа только настоящему удовольствию, но думая и о будущей пользе, не подчиняясь любви, но владея собою, не ссорясь сильно за безделицу, но гневаясь легко и лениво даже за проступки важные, прощая невольные преступления и стараясь отклонить от произвольных. Все это будет ручаться за долговременность нашей дружбы. Веди же тебе кажется, что дружба не может быть прочна без любви; то заметь, что мы не дорожили бы, следовательно, ни сыновьями, ни отцами, ни матерями, и не имели бы верных друзей, с которыми соединяемся не этою страстью, а иными отношениями. Притом, если должно быть благосклонным особенно к людям, имеющим нужду; то из прочих приличнее делать добро не самым лучшим, а тем, которые более нуждаются; потому что за избавление себя от величайшего зла они воздадут и величайшую благодарность. Стало

233.

В.

С.

D.

Е.

234.

В.

С.

D.

быть, на частный праздник надобно приглашать не друзей, а просителей и людей, имеющих нужду в утолении голода: они будут и ласкать тебя, и ухаживать за тобою, и провожать тебя до дверей, и обнаруживать тебе свое удовольствие, и выражать немалую благодарность, и желать всех благ. Впрочем, следует быть благосклонным к людям, может быть, не слишком нуждающимся, а к тем, которые имеют более возможности благодарить тебя, не к любящим только, а к стоющим дела, и не к тем, которые будут наслаждаться твоею красотою, а к тем, которые поделятся с тобою своим имуществом, когда ты постареешь. Это—не те, что, сделавши дело, будут хвастаться пред другими, а те, что, удерживаясь стыдом, постараются пред всеми хранить молчание. Это—не кратковременные твои угодники, а друзья, неизменные во всю жизнь. Оставив страсть, они не будут искать предлога к ссоре, но увядшей красоте станут выражать свою добродетель. Помня все, доселе сказанное, заметь и то, что влюбленных друзья вразумляют, так как они позволяют себе действительно злое дело; а невлюбленных никто из домашних и никогда не бранит, что будто бы, то есть, чрез это они делают себе зло.

«Может быть, ты спросишь меня, всем ли невлюбленным я советую тебе оказывать благосклонность: но ведь и влюбленный, думаю, не приказывает тебе быть одинаково расположенным ко всем влюбленным; потому что и здравое размышление не позволяет почитать каждого достойным равной благосклонности, да и невозможно тебе успеть в своем желании—скрыться от других. Надобно, чтобы из этого дела не вытекало никакого вреда, и чтобы польза была обоюдная. Теперь я сказал все, что, по моему мнению, сказать надлежало: если же ты желаешь еще чего, что почитаешь пропущенным, то спрашивай.»

Что, Сократ, как тебе кажется речь? Не правда ли,
что чрезвычайная по всему, а особенно со стороны языка?

Сокр. Гениальная, друг мой! я поражен, и притом ради тебя, Федр, смотря, как ты во время чтения будто таял от речи. Быв уверен, что такие вещи известнее тебе, чем мне, я следовал за тобою; а следуя за твоею восторженною головой, и сам приходил в восторг.

Федр. Ну, ты уж, кажется, шутишь?

Сокр. Как? думаешь, я шучу, а не серьёзно говорю?

Федр. Вовсе нет, Сократ. Но, ради Зевса, покровителя дружбы ¹! скажи по правде, кажется ли тебе, что кто-нибудь другой из Греков может рассуждать о том же предмете более и лучше?

Сокр. Что? значит, я и ты должны теперь хвалить эту речь уже не за одну ясность, круглоту и точность выражений, но и за то, что писатель сказал в ней все нужное? Если надобно, сделаем тебе это удовольствие, хотя последнего свойства в ней я, по своему тупоумию, не заметил. Ведь мое внимание, точно, было обращено на одну ораторскую ее сторону: а в том-то отношении ² и сам Лизиас, думаю, не признал бы себя достаточным. Да и действительно; мне показалось, Федр, если ты не иначе понимаешь дело, что Лизиас об одном и том же говорит два-три раза: значит, он не слишком способен рассуждать об одном и том же много; разве, может быть, и не заботился об этом. По-видимому, он забавлялся, стараясь показать, что умеет об одном и том же говорить так или иначе, и в обоих случаях отлично.

Е.

235.

Федр. Пустяки, Сократ; это-то особенно и следует взять в расчет. Лизиас в своем предмете не упустил из виду ничего, о чем стоило сказать; так что к сказанному им невозможно прибавить что-либо иное, достойное большей и длиннейшей речи.

Сокр. Все еще не могу поверить тебе. Если я соглашусь с тобою, то меня обличат мудрые мужчины и женщины древности, говорившие и писавшие о том же предмете.

Федр. Кто же это? где ты слышал что-нибудь лучше С. этого?

Сокр. Вдруг теперь сказать не могу; но явно, что от кого-то слышал,—либо от прекрасной Сафо, либо от мудрого Анакреона, либо от которого-нибудь повествователя. Но к чему догадки? грудь моя как-то полна, почтеннейший, — и я чувствую, что сам, кроме сказанного, могу сказать иное и не хуже. А так как самому мне никогда бы не придумать подобных мыслей, — это дело известное, сознаюсь в своем невежестве; то остается, думаю, заключить, что я почерпнул их из каких-то чужих источников и чрез слух влил их в себя, как в сосуд, а потом, по тупости памяти, и забыл, как и от кого слышал их.

Федр. Прекрасно сказано, благороднейший человек.

Но если, не смотря на мою просьбу, ты не можешь припомнить, от кого и как слышал свои мысли, то сделай же, что говоришь: обещайся, не повторяя написанного в этом свитке, сказать ¹ о том же предмете иное, что было бы лучше и не менее; а я обещаю, по примеру девяти архонтов ², поставить в Дельфах золотое во весь рост изображение не только самого себя, но и тебя.

В.

С.

D.

E.

236.

В.

С.

Сокр. Ты—прелюбезный и как будто в самом деле золотой Федр, когда понимаешь мои слова так, что Лизиас во всем ошибся и что, вместо всего этого, можно сказать другое. Такой неудачи не случается, думаю, и с самым плохим писателем. Пример—тут же, в самом содержании речи. Кто говорит, что лучше быть благосклонным к нелюбящему, нежели к любящему, тот упустит ли, думаешь, из виду хвалить благоразумие одного и порицать безумие другого? Ведь это необходимо,—и неужели тут можно высказать нечто иное? Нет, я полагаю, что это-то надобно допустить и простить говорящему. В подобных речах должно хвалить не изобретение, а расположение: напротив, где такой необходимости не представляется и где изобретение было трудно, там, кроме расположения, ценится и изобретение.

Федр. Соглашаюсь с твоим мнением; потому что ты говоришь последовательно. Скажу же и я так: даю тебе предложение, что любящий страдает более нелюбящего,— и если ты скажешь об этом что-нибудь иное, большее и достойное большего развития, чем сказал Лизиас; то стоять тебе вычеканенным в Олимпии, близ священного приношения Кипселидов ¹.

Сокр. Ты серьёзничаешь, Федр, полагая, что я, по поводу твоей любви, решился шутить над тобою; ты-таки думаешь, что я и в самом деле намерен сказать нечто другое, более разнообразное, чем сказал мудрый Лизиас.

Федр. Что касается до этого, друг мой, то ты набе-

жал на свою же ловушку ¹: тебе не остается ничего более, как говорить, сколько можешь. А чтобы избавиться от необходимости вымышлять грубые остроты комиков ² и меняться ими, то поберегись и не заставь меня повторить собственные твои слова: «Если я, Сократ, не знаю Сократа, то забыл и себя;» также: «хотел бы говорить, да жеманится.» Подумай-ка, ведь мы не уйдем отсюда, пока ты не выскажешь всего, чем, как признался, полна твоя грудь. Здесь мы одни в пустом месте; я сильнее и моложе тебя: так из всего этого ты поймешь смысл моих слов. Не дожидайся же принуждения, лучше говори по охоте.

Сокр. Эх, почтеннейший Федр! ведь я покажусь смешным, когда с своим простоумием и без приготовления буду состязаться с отличным писателем.

Федр. Знаешь ли что? перестань притворяться предо мною; ведь у меня едва ли нет чего-то, что сказавши, я заставлю тебя говорить.

Сокр. Да не скажешь.

Федр. Так скажу же: вот тебе честное слово! Даже клянусь тебе—кем? которым богом? ну хочешь,—этим явором, а? Не произнеси ты речи в сравнение с Лизиасовою,—никогда никакой другой и ничьей не покажу тебе и не прочитаю.

С.

D.

E.

237.

Сокр. Ах злодей! умел же найти средство заставить любителя речей исполнять свою волю!

Федр. Ну, как еще увернешься ¹?

Сокр. Как более, если уж ты так поклялся? Могу ли удержаться от такого лакомства?

Федр. Говори же.

Сокр. Знаешь ли, что я сделаю?

Федр. Что такое?

Сокр. Буду говорить, закрыв глаза ², чтобы как можно скорее кончить и чтобы, не смотря на тебя, не заикаться от стыда.

Федр. Только говори; а там делай, что хочешь.

Сокр. Придите же, о музы Лигии ³, получившие это прозвание либо от вида своих песнопений, либо от музыкального поколения Лигурийцев,—придите и помогите мне начать свое слово ⁴, к произнесению которого принуж-

дает меня этот превосходный человек. Пусть друг его, и прежде казавшийся ему мудрым, теперь покажется еще мудрее.

Итак был себе мальчик, или лучше, изнеженный ребенок ¹, очень красивый. Его окружало великое число друзей, из которых один отличался особенною хитростью. Люба мальчика, как и другие, он уверял, что не любит его, и однажды начал доказывать, что к не любящему надо иметь больше благосклонности, чем к любящему. Вот, что говорил он:

У людей, приступающих с размышлением к какому-нибудь совещанию, мальчик, всегда одно и то же начало—узнать, о чем будет совещание; а иначе погрешности неизбежны. Между тем многие и не замечают, что им неизвестно существо каждого из предметов. Почитая себя знатоками, они не хотят при самом начале понять силу вопроса, и оттого впоследствии поплачиваются, т. е. бывают не согласны ни с самими собою, ни с другими. Итак, я и ты не должны подвергаться тому, в чем упрекаем прочих; но, когда предложен вам вопрос, кого лучше избрать себе другом—любящего или нелюбящего, мы обязаны наперед условиться в понятии, что такое любовь и в чем состоит она, а потом, приняв это понятие за основание, смотря и ссылаясь на него, исследовать, полезна ли она, или вредна.

Всякий знает, что любовь есть некоторая страсть; известно также, что страсть к прекрасному свойственна и нелюбящему: итак, чем отличить любящего от нелюбящего? Надобно заметить, что в каждом из нас есть

В.

С.

D.

Е.

238.

В.

господствующие и руководительные идеи, которых вождению мы повинуемся: одна—врожденная страсть к удовольствиям, другая—приобретенное мнение, влекущее к наилучшему ¹. Эти идеи у нас бывают то согласны, то враждебны между собою, и иногда одна из них берет перевес, иногда другая. Если пересиливает мнение и разумно ведет человека к наилучшему, то такому перевесу мы даем имя рассудительности; а когда овладевает им страсть и несмысленно влечет его к удовольствиям,— управляющую им силу называем необузданностью (υβρις). Впрочем, необузданность имеет много названий; потому что она многочисленна и разновидна: и какой из ее видов в человеке особенно выказывается, такое получает он и имя, а названия хорошего и почтенного не удостаивается. Например, страсть к еде, получая перевес над расположением к наилучшему и над всеми другими страстями, называется обжорством и сообщает свое имя тому, кто ее имеет. Явно также, какое название дает человеку господствующая страсть к пьянству, когда она управляет им. Вообще очевидно, какие должны быть сродные с этими имена сродных с этими страстей, когда которая-нибудь из них становится владычествующею. Причина, почему предварительно говорится о всем этом,

явствует почти сама собою: сказанное как-то яснее того, что не сказано. Страсть, чуждая ума и получившая перевес над мнением, стремящимся к правому, страсть, влекущаяся к удовольствию красоты и сильно укрепляющаяся от втечения ¹ в нее других, сродных с нею страстей, направленных к красоте телесной, страсть побеждающая вождением и заимствовавшая свое имя от самой силы (ῥώμη)), — эта страсть есть любовь.

Не замечаешь ли и ты, любезный Федр, как я, что во мне действует божественное вдохновение?

Федр. В самом деле, Сократ, ты, против обыкновения, так и увлекаешься каким-то потоком речи.

Сокр. Слушай же меня и молчи. Видно, это место действительно священное; а потому не удивляйся, если, в продолжение своей речи, я и часто буду пленником нимфы ². Ведь и теперь-то сказанное почти уже звучит дифирамбом.

Федр. Весьма справедливо.

Сокр. А все ты причиною. Однако ж слушай далее, иначе наитие, пожалуй, и оставит меня. Да об этом пусть печется Бог; а мое дело — продолжать беседу с мальчиком.

С.

D.

Е.

239.

В.

С.

Хорошо, мой милый; теперь предмет нашего совещания высказан и определен. Будем же, смотря на него, говорить о прочем, то есть, оказывающий благосклонность что полезного или вредного получит от любящего и от нелюбящего.

Кто покорствует страсти и служит удовольствию, тому необходимо сделать своего любимца для себя самым приятным. Больному же все приятно, что не противится; а что лучше его или равно ему, то враждебно. Поэтому любящий не потерпит, чтобы его любимец был либо лучше его, либо равен ему, но приготовит в нем лице ниже и хуже себя. А ниже умного бывает невежда, ниже мужественного—трус, ниже говоруна—бессловесный, ниже быстрого—медленный. Если в любимце находится столько, или более умственных недостатков, частью приобретенных, частью врожденных; то любящий последним необходимо радуется, а первые старается скорее приготовить, чем лишиться настоящего удовольствия. Таким образом, он непременно бывает завистлив и становится причиною великого вреда, запрещая любимцу входить во многие полезные сообщества, чрез которые он мог бы развиться в мужа, — а еще более вредит ему, запрещая те-собеседования, чрез которые он развил бы свой ум. Такова именно божественная философия: от ней любящий непременно гонит прочь своего любимца, боясь, как бы он не одумался. Вся его забота клонится к тому, чтобы последний ничего не знал и чтобы, видя только любящего, для него был самым приятным, а для себя самым вредным. Итак, что касается до ума, то человек, одержимый любовью, есть попечитель и товарищ ни к чему не годный.

После этого надобно рассмотреть, каково попечение его о состоянии тела, как заботится о покорном себе теле тот, для кого необходимо приятное предпочитать доброму. Мы увидим, что он преследует какого-нибудь нежненького,

а не черствого, воспитанного не под солнечными лучами, а в густой тени, не знакомого с мужскими трудами и сухим потом ¹, но привыкшего к нежной и женоподобной жизни, украшающегося чужими красками и косметическими средствами, за недостатком собственных, и любящего все в этом роде. Дело ясное, о котором не стоит более и говорить. Мы определим это одною общею чертою и потом перейдем к другому. Το есть, при взгляде на подобное тело, как на войне, так и в иных нужных и важных случаях, враги делаются смелее, а друзья и сами любящие робеют. Истина ясная; оставим ее.

Теперь следует сказать, какую пользу или вред доставляет сообщество и попечение любящего по отношению к имуществу любимца. Всякому без сомнения известно, а особенно любящему, что он более всего желал бы видеть своего любимца лишенным самых милых, самых добрых и самых божественных стяжаний, то есть, желал бы видеть его без отца, без матери, без родственников и друзей, которых считает помехою себе и укором за сладкое с ним обращение. Что же касается до больших денег, или другого имения, то владеющий этим, думает он, нелегко уловляется, а если и пойман, то нелегко делается ручным. Оттого любящий по всей необходимости завидует любимцу, когда он богат, и радуется, когда он лишился имения. Кроме того, ему хотелось бы, чтобы любимец его как можно долее оставался безбрачным, бездетным и бездомным; потому Что он желает как можно долее наслаждаться приятностью своего обращения с ним.

Есть тут много и других зол; но какой-то демон примешал к ним удовольствие в настоящем, подобно

D.

E.

240.

B.

С.

D.

E.

тому, как к лести—страшному зверю и великой гибели, природа примешала какую-то тонкую приятность. Можно порицать площадную женщину, как существо вредное; можно порицать и иное подобное тому в нашей всякой всячине ¹, что, однако ж, ежедневно доставляет нам особенное наслаждение: но любящий для любимца не просто вреден; он и по ежедневному обращению с ним всего несноснее. Ведь есть старинная пословица, что возраст возрасту рад ²,—потому, думаю, что равенство лет, располагая людей к подобным удовольствиям, чрез то рождает в них дружбу: впрочем, и их связь все-таки наконец насыщается. Но что сказать о необходимости, которая считается тяжелою для всякого и во всем? А между тем ею то, особенно, кроме неравенства лет, любящий связывает любимца. Старик, обращаясь с молодым, добровольно не оставляет его ни днем ни ночью, но возбуждается необходимостью и тревогою такой страсти, которая, посредством непрестанного прилива удовольствия, направляет к любимцу и его зрение, и слух, и осязание, и все чувства, так что, прильнув к нему, он — всецело к его услугам. И при всем том, последний-то какое получает отсюда утешение, какую радость, чтобы подобное препровождение времени не надоело ему до-крайности? Какая радость смотреть на старое и некрасивое лицо, обставленное всем прочим, о чем и говорить и слушать неприятно, да еще, по требованию необходимости, и прикасаться к нему? Что за удовольствие остерегаться ка-

раульных, подсматривающих за ним всегда и в отношении ко всем, слушать неблаговременных и приторных хвалителей, или принимать укоризны, которые и от трезвого несносны, а от пьяного, кроме того, еще срамны; потому что пьяный позволяет себе невыносимую и слишком откровенную дерзость?

Притом влюбленный, пока любит, бывает вреден и неприятен, а оставив любовь, впоследствии становится еще неверным в отношении к тому, которого прежде едва мог удерживать в несносном обращении с собою множеством клятв и просьб, соединенных со многими обещаниями и питавших надежду на будущие блага. В то время, когда эти обещания надлежало бы выполнить, он, вместо любви и неистовства, находит в себе другого начальника и повелителя то есть ум и рассудительность, и, переменившись, забывает о любимце. Последний, разговаривая с ним, будто с прежним, напоминает ему о всех делах и словах и требует себе благодарности; а он от стыда и сказать не смеет, что переменился, да и не знает, как теперь, под руководством ума и рассудительности, выполнить клятвы и обещания тогдашней безумной власти,—как сделать прежнее, не делаясь похожим на прежнего и опять — тем же самым. Таким образом, вот он и беглец. Не связываясь более необходимостью страсти, бывший любовник изменяется и бежит,—марка перевернулась ²; а тот с негодовани-

241.

В.

С.

D.

E.

ем и проклятиями преследует его, вовсе не знав сначала, что надобно оказывать благосклонность не тому, кто любит и неизбежно бывает безумен, а лучше тому, кто не любит, да имеет ум: в противном случае, ему придется отдать себя человеку неверному, брюзгливому, завистливому, неприятному, вредному, и для имения и для состояния тела, а еще более вредному в отношении к образованию души, драгоценнее которой нет и не будет ничего ни для людей, ни для богов. Тебе, мальчик, надобно заметить и узнать то, что дружба любовника не соединена с благожеланием, но служит ему к насыщению, как пища.

Как волей любят ягнят, так любовники мальчиков любят.

Вот и все, Федр; более не услышишь от меня; здесь да будет конец моей речи.

Федр. А ведь я думал, что она на половине, что ты будешь говорить еще о благосклонности к нелюбящему и покажешь происходящие из этого выгоды. Зачем же остановился, Сократ?

Сокр. Заметил ли ты, почтеннейший, что я говорю уже героическими стихами, а не дифирамбами, даже и при порицании ¹. Так что же мне, по твоему мнению, придется

делать, когда я начну хвалить другого? Разве ты знаешь, что нимфы, которых влиянию я умышленно подвергнут тобою, сами ясно вдохновят меня? Скажу коротко: за что мы порицали одного, противное тому находится в другом. К чему много слов? Довольно сказано об обоих;—пусть моя речь потерпит то, что следует ей потерпеть. Теперь, я перехожу на другой берег реки, прежде чем ты принудишь меня к чему-нибудь большему.

Федр. Только не прежде. Сократ, чем пройдет зной. Разве не видишь, что почти полдень, и притом так называемый жгучий ¹? Подождем же здесь и поговорим о прежнем предмете; а когда будет прохладнее,—пойдем домой.

Сокр. Если дело зайдет о речах, то ты, Федр,— божественный, просто дивный человек. Мне кажется, из всех произнесенных в твое время речей, никто не произвел их столько, сколько ты, либо сам говоря, либо в. каким-нибудь образом заставляя говорить других. Исключаю из счета одного Симмиаса фивского ²; прочие же далеко ниже тебя. Вот и теперь опять ты, кажется, будешь причиною того, что я скажу нечто в роде речи.

Федр. О, это не объявление войны ³! Но как и что такое скажешь ты?

Сокр. Лишь только я подумал, мой милый, перейти

242.

В.

С.

D.

чрез реку, вдруг мне—то божественное, столь привычное знамение ¹, а оно всегда удерживает меня, как скоро я располагаюсь что-нибудь сделать. Даже будто послышался в то мгновение и какой-то голос ², запрещавший переходить, прежде чем очищусь от греха против божества. Видно, и я провещатель,—конечно неважный, однако ж, как и плохие грамотеи, для себя одного достаточный. Теперь хорошо знаю свой грех. Так вот, друг мой, и душа есть нечто провещавающее. Меня что-то тревожило и тогда еще, как я говорил речь; меня, по примеру Ивика, коробила мысль ³, как бы не приобрести чести от

людей ценою заблуждения касательно богов. Теперь чувствую свой грех.

Федр. Так что же ты скажешь?

Сокр. Ужасную речь, Федр, ужасную! Ты сам подал повод и заставляешь меня говорить ее.

Федр. Как так?

Сокр. Безумную и несколько нечестивую ¹, а такой речи, что может быть ужаснее?

Федр. Конечно ничто, если только говоришь правду.

Сокр. Да как же? Эроса не признаешь ли ты сыном Афродиты и одним из богов?

Федр. Полагают.

Сокр. Но полагает не Лизиас, и не твоя речь, которую ты произнес моими, обвороженными тобою устами. Если Эрос есть то, что действительно есть,—именно бог, или нечто божественное; то он — не какое-нибудь зло. Между тем в обеих своих речах мы представили его чем-то злым. Стало быть, в отношении к нему наши речи согрешили. И глупость-то их довольно еще тонка: не заключая в себе на самом деле ни здравого смысла, ни уважения к истине, они еще тщеславились собою, будто дельные, и обманывали нас, как людей ничтожных. Итак, мне необходимо очиститься, друг мой. Древний же способ очищения тех, которые погрешили в учении о богах, известен был не Омиру, а Стизихору. Лишен-

Е.

243.

В.

С.

D.

ный зрения за то, что порицал Елену, Стизихор не был так недогадлив, как Омир ¹, но, обладая талантом музыкальным, тотчас узнал причину своего несчастья и немедленно сказал:

Нет, мой неверен стих;

Ты на разубранный корабль не восходила,

В Пергам троянский не плыла.

И написав всю, так называемую палинодию, он вдруг прозрел. В настоящем случае я буду умнее их именно тем, что, не ожидая, пока понесу наказание за порицание Эроса, постараюсь произнести ему палинодию — уже с открытою головою, а не как прежде, закрывшись от стыда.

Федр. Для меня, Сократ, ничего не может быть приятнее этих слов.

Сокр. Значит, и ты тех же мыслей, добрый мой Федр, что наши речи—моя и прочитанная тобою в свитке—обе бесстыдны. Если бы какой-нибудь благородный человек кроткого нрава, любящий кого-нибудь, или некогда любимый, случайно услышал от нас, что любовники за безделицу платят величайшею ненавистью и своим любимцам завидуют и вредят; то как не подумал бы, что он слышит людей, воспитанных, вероятно, между матросами ², которые не имеют истинного понятия о любви благородной, и как согласился бы с нами в том, в чем мы порицаем Эроса?

Федр. Может быть, Сократ, клянусь Зевсом.

Сокр. Итак, стыдясь подобного человека и боясь Эроса, я хочу горечь прежних нелепостей заглушить сладостью нового слова. Советую и Лизиасу как можно скорее написать, что, ради подобных побуждение, надобно оказывать благосклонность более любящему, чем нелюбящему.

Федр. Поверь, что так и будет. Когда ты скажешь похвальное слово любовнику, я непременно заставлю и Лизиаса написать речь о том же предмете.

Сокр. Верю, пока ты будешь тот же, кто теперь ¹.

Федр. Так говори смело.

Сокр. Но где тот мальчик, к которому я обращался? Надобно, чтобы он слушал меня; в противном случае, пожалуй, поспешит оказать благосклонность нелюбящему.

Федр. Он очень близко возле тебя—всякий раз, когда пожелаешь.

Сокр. Итак, заметь, прекрасный мальчик, что прежняя речь принадлежит Федру Питоклову из Мирринунта; а теперь я произнесу слово Стизихора Евфимова, Имерейца ². Оно гласит так:

Та речь несправедлива, которая говорит, что когда

Е.

244.

В.

С.

есть любовник, надобно быть более благосклонным к нелюбящему,—надобно будто бы потому, что первый находится в состоянии исступления, а последний—в здравом уме. Это было бы сказано хорошо, если бы исступление мы могли почитать просто злом: но оно иногда бывает даром Божиим, и в этом случае становится источником величайших благ. Например, хоть бы дельфийская провещательница и додовские жрецы, находясь в состоянии исступления, делали весьма много добра и частным людям, и вообще Греции, а в состоянии спокойного размышления—иди мало, или вовсе ничего. Если бы мы стали говорить о Сивилле и других, которые, обладая божественным даром пророчества ¹, верно предсказали многим и много такого, что исполнилось в будущем, то нам пришлось бы говорить долго о том, что всякому известно. Впрочем, нельзя не сослаться и на свидетельство древних, которые, устанавливая значение имен, не почитали исступления чем-то постыдным, или бесчестным, иначе прекрасного искусства судить о будущем не назвали бы исступлением: видно оно хорошо (если дается Богом), когда получило такое имя. Между тем наши современники в слово μανική, по неопытности, вставили тав (τ) и предсказание у них стало μαντική ². Подобным образом, уга-

дывание будущего, совершаемое умными людьми по полету птиц и по другим знакам, древние называли οἰονοϊστικήν, так как οἰνοϊστική, происходит от διάνοια, и к человеческому мнению — οἰήσει присоединяет νοῦς и ἱστορία; а нынешние почтили это слово омегою (ω) и говорят: οἰωνιστική. Ну так—во сколько совершеннее и почтеннее пророчество в сравнении с птицегаданием, имя—с именем, дело—с делом, во столько исступление, даруемое Богом, по понятию древних, лучше здравомыслия, бывающего в людях. Случалось также, что когда какие поколения, вследствие древних от кого-нибудь угроз, подвергались болезням и величайшим бедствиям,—среди их являлось исступление и, пророчествуя, указывало, кому требовалось, избавление, прибегало к молитве и служению богам, удостаивалось очищения и освящения и возвращало здравие на время настоящее и будущее всякому, кто имел его, даже избавляло от страданий собственно исступленного и одержимого ¹. Третий род одержимости и исступления бывает от муз: овладевая нежною

D.

E.

245.

В.

и девственною душою ¹, возбуждая и восторгая ее к одам и другим стихотворениям, и украшая в них бесчисленные события старины, это исступление дает уроки потомству. Кто идет к вратам поэзии *, не исступленный музами,—в той мысли, что и одно искусство сделает его поэтом, тот и сам не совершен, и его поэзия, как произведение человека с рассудком, исчезает пред поэзию исступленного.

Вот как много, да еще и более прекрасных дел производит исступление, когда оно ниспосылается богами Так мы не боимся его, и никакая речь не заставит нас своими угрозами избрать в друзья человека с рассудком, предпочтительно пред умоисступленным. Пусть она торжествует победу, доказывая, что боги не к добру посылают любовь в сердце любящего и любимого: мы до-

кажем противное, что исступление дается богами для величайшего благополучия. Впрочем, люди сильные ¹ нашему доказательству не поверят, а поверят ему мудрецы. Мы сперва вникнем в божественную и человеческую природу души и постараемся верно уразуметь ее в состоянии действия и страдания. Начало нашего доказательства— следующее:

Всякая душа бессмертна: ибо что всегда движется, то бессмертно ²; а что сообщает движение другому и само движется от другого, в том с прерывочностью движения соединяется и прерывочность жизни. Итак, одно только движущееся само по себе, поколику оно не оставляет себя,— никогда не перестает двигаться и даже служит источником и началом движения других движущихся предметов. Но начало не имеет начала: потому что от начала должно было произойти все, что произошло, самому же началу произойти не из чего; а когда оно произошло бы из начала, то уже не было бы началом. Если же начало не имеет начала, то не может и разрушиться; потому что, разрушившись, оно и само не произойдет из другого, и другое не произойдет из него, как скоро все должно произойти из начала. Итак, начало движения движется само по себе: это самодвижимое не может ни произойти, ни разрушиться; иначе, за его разрушением, следовало бы слияние и остановка всего неба, всего рождения, и не было бы уже причины, по которой движимое снова пришло бы в движение. Если же самодвижимое мы назвали бессмертным,

C.

D.

E.

246.

то никто не постыдится сказать, что такова сущность души, что так и надобно понимать ее: потому что всякое тело, движимое извне, неодушевленно; а движущееся изнутри, само из себя, называется одушевленным, что и составляет природу души. Когда же так, когда самодвижимое есть не иное что, как душа; то душа безначальна и бессмертна. Но о ее бессмертии — довольно; теперь скажем о ее идее.

Исследовать, какова эта идея, есть дело божественное и требующее долгого времени а показать, чему она подобна,—человеческое и короткое. Итак возьмемся за последнее. Мы уподобим ее нераздельной силе крылатой пары запряженных коней и возничего ². Кони богов и

все возничие сами по себе, конечно, добры и произошли от добрых; а у других это смешано. И во-первых, правитель наш управляет парою: один из коней у него прекрасен и добр, да и произошел от таких же; а другой и произошел от противных тому, и сам по себе противен. Так управление нами по необходимости затруднительно и неудобно. Теперь постараемся высказать, откуда получило свое имя животное смертное и бессмертное ¹. Всякая душа печется о всяком неодушевленном ²: она обтекает целое небо и, по различию мест, является в различных видах. Душа совершенная и пернатая носится в воздушных пространствах и устрояет весь мир; а растерявшая перья влечется вниз ³—до тех пор, пока не

В.

С.

D.

встретится с чем-нибудь твердым ¹, где нашедши себе жилище и тело, и движась собственною силою, называется в целом составе животным, сложенным из души и тела, и получает имя смертного. Понятия же о бессмертном нельзя приобрести никаким умозаключением ². Не видев и достаточно не разумея Бога, мы представляем его каким-то животным бессмертным, имеющим также тело и душу; только тело и душа в нем вечно соединены между собою. Впрочем, пусть это будет и зовется так, как угодно Богу. Мы обратимся к причине, по которой душа лишалась перьев, или вылиняла. Причина эта—следующая:

Сила пера состоит обыкновенно в том, чтобы тяжелое поднимать на высоту,—в пространство воздуха, где обитает поколение богов. И так как душа, более чем телесному, причастна божественному ³; божественное же

есть прекрасное, мудрое, доброе и все тому подобное: то этим-то особенно питаются и возращаются крылья души; а от постыдного, злого и противного высшему они ослабевают и гибнут. Итак, великий вождь на небе, Зевс ¹ едет первый на крылатой своей колеснице, устрояя вез-

Е.

247.

В.

де порядок и объемля все своею заботливостью. За ним следует воинство богов и гениев, разделенное на одиннадцать отрядов; потому что одна только Веста остается в жилище богов, прочие же, в числе двенадцати, поставленные начальниками, предводительствуют каждый вверенным себе отрядом. И какое множество восхитительных зрелищ в пределах неба! Сколько там поприщ, по которым протекают блаженные боги, исподняя всякий свое дело! Следуют же они за Зевсом, поколику всегда хотят и могут; так как ненависть находится вне сонма богов. Но отправляясь на праздник и пир, они едут под высшее пространство небесного свода уже вверх по наклонной плоскости. Поэтому колесницы богов, послушные их управлению, катятся ровно и легко, а прочие—с трудом; потому что конь, причастный злу, не быв хорошо вскормлен возничими, как-то тяжел, порывается и тяготеет к земле. Отсюда в душе

раждается беспокойство и упорная борьба. Души, называемые бессмертными, достигнув вершины и вышедши вне неба, становятся на хребте его ¹). Стоя на нем, они вращаются вместе с орбитою и созерцают за-небесное. Места за-небесного, вероятно, не воспевал никто из здешних поэтов и никогда не воспоет, как надобно. Оно таково — осмелимся уже высказать истину, особенно когда говорим об истине — оно есть существо бесцветное, необразное, неосязаемое, действительно сущее и созерцаемое одним правителем души—умом; род истинного знания только около его имеет свое место 2). Итак мысль бога, питающаяся умом и чистым ведением, и мысль всякой души, любящей принимать должное, радуется, что по временам видит сущее, и, усматривая истину, насыщается и наслаждается ею, пока вращающаяся орбита не придет опять в то же положение. Во время этого кругооборота, она созерцает справедливость, созерцает рассудительность, созерцает знание, и не такое, какое рождается, или заключается одно в другом, как это бывает теперь у нас, но знание, находящееся в истинно-сущем. Насладившись созерцанием и других истинно-сущих предметов, она снова пускается во внутрен-

С.

D.

E.

248.

В.

ность неба и идет домой. По возвращении же ее, возничий, поставив коней к яслям, дает им амвросии и сверх того поит их нектаром. Такова жизнь богов. Что же касается до прочих душ, то одни из них, наилучше следуя за богом и подражая ему ¹, выникают головою возничего во внешнее место ² и увлекаются также орбитою, но обеспокоиваемые конями, с трудом созерцают сущее; а другие то выникают, то опускаются, и насилуемые конями, иное видят, иного — нет. Некоторые же наконец, сколь ни сильно хотят они подняться вверх, от слабости погружаются, падают стремглав ³, попирают, давят друг друга и стараются войти в мир явлений одна прежде другой. Отсюда — волнение, толкотня и чрезвычайный пот. Многие из них при этом случае, от глупости возничих, делаются калеками ⁴, многие много ломают перьев, а все вообще, после таких трудов, остаются непосвященными в созерцание сущего и идут питаться пищей мнения ⁵. Но отчего это великое

стремление видеть поле истины, где она находится? Оттого, что приличная пища благороднейшей части души добывается только с той пажити, и природа пера, облегчающая душу, питается только тою пищей. Да таково и определение Адрастеи ¹, что, следуя по стопам бога и отчасти видя истину, душа до другого кругообращения остается безопасною ², и если всегда может делать то же, то вред никогда к ней не приражается. Напротив, когда, не имея силы следовать за богом, она ничего не видит и, подвергшись какому-нибудь бедствию, помрачается забвением и злом, так что отяжелевает и, отяжелев, роняет перья и падает на землю: тогда опять закон —при первом рождении не поселять ее ни в какую животную природу ³, но много созерцавшую вводить в зародыш человека, имеющего быть или философом, или любителем прекрасного, или каким музыкантом, или эротиком ⁴, вторую за тем — в будущего законного госу-

С.

D.

Е.

249.

даря, либо в военачальника, либо в правителя; третью — в политика, в домостроителя, или в промышленника; четвертую — в трудолюбивого гимнастика, либо в будущего врачевателя тела; пятую — в человека, имеющего вести жизнь прорицателя, или посвященного; шестая будет прилична поэту, или иному мимику, седьмая — художнику, либо земледельцу; восьмая — софисту, или народному льстецу; девятая—тирану. И во всех этих состояниях,— живя праведно, она получает лучшую участь, а неправедно, — худшую. Но в состояние, из которого вышла, каждая возвратится не прежде, как чрез десять тысячь лет ¹; потому что до того времени не окрылится, — разве то будет душа человека, без хитрости философ-

ствующего ¹, или философски-любящего ². Такие души, если они трижды сряду избирали одну и ту же жизнь ³, в третьем, тысячелетнем кругообороте наконец окрыляются и в трехтысячном году отходят; прочие же, совершив первый период, являются на суд и, по приговору суда, одни из них, сошедши в подземные жилища, получают там наказание, а другие возводятся судом на некое небесное место и живут применительно к тому, как жили в образе человека. В тысячном же году, те и другие отправляются для получения и избрания второй жизни, и—избирают, какую каждая хочет. Тогда человеческая душа переходит и в жизнь животного, а из животного, бывшая некогда человеческою,—опять в человека; потому что никогда не видавшая истины не получит этого образа. Ведь человек должен познавать истину под Формою так называемого рода (εἶδος) % который состав-

В.

С.

D.

E.

ляется из многих чувственных представлений, приводимых рассудком воедино; а это делается чрез воспоминание о том, что душа знала, когда сопровождала бога, и, презирая все, называемое ныне существующим, приникала мыслью к истинно-сущему. Потому-то достойно окрыляется только мысль философа, так как его воспоминание, по мере сил, всегда направлено к тем предметам, к которым направляясь, сам бог есть существо божественное. Такими-то воспоминаниями пользуясь правильно, человек достигает полного освящения и один бывает истинно-совершен. Правда, чуждый житейских забот и преданный божественному, он терпит укоризны толпы, как помешанный: но толпа не замечает, что он в энтузиазме.

Так вот куда привела нас речь о четвертом роде исступления ¹. В нем находится тот, кто, видя здешнюю красоту и воспоминая о красоте истинной, окрыляется и, окрылившись, пламенно желает лететь выспрь. Еще не имея сил, он уже, подобно птице, смотрит вверх, а о дольнем не заботится, как будто и в самом деле сумасшедший. Такой восторг, по самому происхождению своему, лучше всех восторгов — и для того, кто сообщает его, и для того, кому он сообщается. Причастный такому исступлению, любитель прекрасного называется любовником. Всякая человеческая душа, как сказано, по природе своей, созерцала сущее; иначе и не вошла бы в

это животное. Но вспоминать по здешнему о тамошнем легко не для всякой: это не легко и для тех, которых созерцание там было кратковременно, и для тех, которые, ниспавши сюда, подверглись бедствию, то есть, под влиянием каких-нибудь обществ уклонившись к неправде, забыли о виденных ими некогда священных предметах. Остается немного душ, у которых еще довольно памяти; да и те, видя какое-нибудь подобие тамошнего ¹, так поражаются им, что выходят из себя и, не имея достаточно разборчивого чувства, сами не понимают, что значит страсть их. Притом, в здешних подобиях справедливости, рассудительности, и в других, для души драгоценных, вовсе нет блеска. Приступая к образам с тусклыми своими орудиями, немногие, — и то с трудом, созерцают вид образуемого. Восхитительно было зреть красоту тогда, когда, вместе с хором духов следуя за Зевсом, а другие за кем-либо другим из богов, мы наслаждались дивным видением ² и зрелищем, и посвящены были в тайну, блаженнее которой и назвать невозможно, — когда мы праздновали ее, как непорочные ³ и чуждые зла, ожидавшего нас в будущем. Допущенные к непорочным, простым, постоянным и блаженным видениям, и созерцая их в чистом сиянии, мы и сами были чисты и не погребены в этой оболочке ⁴, которая

250.

В.

С.

D.

E.

251.

теперь называется телом, и которою мы связаны, как улитки. Итак, да припишется это воспоминанию, что, при его посредстве, жажда тогдашнего произвела ныне такое длинное рассуждение. Что же касается до красоты, то она блистала, как сказано, существуя еще там,—с видениями; пришедши же сюда, мы заметили живость ее блеска и здесь, и заметили это яснейшим из наших чувств. Ведь между телесными чувствами, зрение слывет у нас самым острым, которым однако ж разумность не постигается; иначе она возбудила бы сильнейшую любовь, если бы могла представить зрению столь же живой образ себя и все достойное любви в себе. Ныне этот жребий принадлежит одной красоте; ей только суждено быть нагляднейшею и любезнейшею. Впрочем, не новопосвященный ¹, или развратный не сильно стремится отсюда туда—к красоте самой в себе, когда на ком-нибудь здесь видит ее имя: он смотрит на нее без уважения и, ища удовольствия, решается всходить по обычаю четвероногого и осеменять ее. Думая о сладострастии, он не боится проводить жизнь в наслаждении, несообразном с природою. Напротив, только что посвященный, созерцавший много тамошнего, при взгляде на богообразное лице, хорошо отпечатлевшее на себе красоту, или какую-нибудь бестелесную идею, сперва приходит в трепет ² и объемлется каким-то страхом тамошнего; потом, присматриваясь, чтит его, как бога, и если бы не боялся прослыть очень исступленным, то своему любимцу приносил бы жертвы, будто священному изваянию, или богу. Это видение красоты, как бы чрез действие страха, изменяет его, бро-

сает в пот и разливает в нем необыкновенную теплоту. Принимая чрез орган зрения истечение прекрасного, которым увлажняется природа пера, он становится тепел; а посредством теплоты размягчается все, что относится к возрастанию, и что прежде, находясь в состоянии затвердения, препятствовало росту. Когда же приток пищи открылся,—ствол пера, вздымаясь и поспешно выбегая из корня, разрастается во всех видах души; потому что некогда она была вся перната. В это время душа целым своим существом кипит и брызжет и, какое страдание бывает от зубов, когда они только что начинают рост, т. е.—зуд и несносное раздражение десен, то же самое терпит и душа человека, начинающего выращать перья: выращая их, она находится в жару, раздражается и чувствует щекотание. Взирая на красоту мальчика и принимая в себя вытекающие из ней частицы (μέρη,—отсюда-то и происходит ἵμερος, вожделение) она увлекается и получает теплоту, чувствует облегчение от скорби и радуется. Когда же остается одна, — отверстия, из которых спешат выбиться перья, засыхают, а засыхая, сжимаются и замыкают в себе ростки перьев. Эти ростки, вместе с вожделением замкнутые внутри, бьются на подобие пульса и толкаются во всякий прегражденный им выход; так что душа, изъязвленная со всех сторон, мучится и терзается, и только одно воспоминание о прекрасном радует ее. Смешение этих противоположностей повергает душу в странное состояние: находясь в между чувствии, она неистовствует и, как бешеная, не может ни спать ночью, ни оставаться на одном месте днем, но бежит с своею жаждою

В.

С.

D.

E.

252.

В.

туда, где думает увидеть обладателя красоты; а увидевши его и оживившись в своем вожделении, дает простор тому, что прежде было заперто, и, успокоившись, освобождается от уязвлений и скорби, и в те минуты питается сладчайшим удовольствием. Поэтому произвольно не оставляет она своего красавца и никого не почитает прекраснее его. Тут забываются и матери, и братья, и друзья; тут нет нужды, что чрез нерадение гибнет имущество. Презрев все обыкновенные правила своей жизни и благоприличия, которыми прежде тщеславилась, она готова рабствовать и, где позволят, лежать сколько можно ближе к своему желанному, потому что не только чтит его, как обладателя красоты, но и находит в нем единственного врача величайших своих скорбей. Эту-то страсть, прекрасный мальчик, к которому направлена моя речь, люди называют Эросом: но услышав, как называют ее боги, ты, по молодости, справедливо будешь смеяться. Об Эросе есть два стиха, которые, как я полагаю, заимствованы из тайных стихотворений какими-нибудь омиристами ¹. Из этих стихов один очень нескромен ² и слишком нестроен. Поют их так:

Это пернатое люди все называют Эросом;

А у богов, за птичий похоти зуд, оно—Птерос.

Приведенным стихам можно верить и не верить: но причина и страсть людей любящих—это самое. Итак, когда под власть того пернато-именного подпадает кто-нибудь из последователей Зевса —он может нести тяжелейшее бремя: напротив, пойманные Эросом и как-нибудь обиженные любимцем слуги и сопутники Марса, бывают кровожадны и готовы принесть в жертву своей страсти и себя и любимца. То же и по отношению в каждому богу: кому из них кто следовал, того и чтит, тому и подражает, так и живет; пока не развратится и не совершит первого поприща бытия, в таких находится связях и сношениях с любимцами и с прочими людьми. Посему каждый избирает себе Эроса красоты по нраву ⁴,

С.

D.

Е.

253.

В.

создает и украшает его, будто статую самого бога—с намерением приносить ему в жертву свое почитание и свои восторги. Так, например, следовавшие за Зевсом ищут в своем любимце души какой-то зевсовской, то есть наблюдают, философ ли он и вождь по природе, и если находят его и любят, то употребляют все силы, чтобы сделать его таким. Люди этого рода, хотя бы прежде и не занимались подобными предметами, теперь решаются, откуда только можно, узнать их, и сами доходят.

Исследуя шаг за шагом природу своего божества чрез собственные усилия, они подучают успех, потому что бывают принуждены неослабно взирать на бога; когда же постигают его своею памятью, тогда, приходя в восторг, заимствуют от него нравы и наклонности, сколько может человек приобщаться божественному. И так как этим они почитают себя обязанными любимцу, то еще более любят его и, почерпая свое сокровище из недр Зевса, подобно вакханкам ¹, переливают его в душу любимца и стараются, чтобы он, сколько можно более, походил на их бога. Таким же образом, последовавшие за Ирою ищут любимца царственного ² и, нашедши его, поступают с ним, как и прежние. Тот же обычай у

сопутников Аполлона и прочих богов: все ищут себе мальчика, идучи за своим богом, и, как скоро имеют его, то, управляясь подражанием сами, посредством убеждений и настроения, ведут и своего любимца к сообразным тому богу свойствам и к его идее, сколько у каждого достает способностей. Они не действуют на избранного ни ненавистью, ни грубыми вспышками, но все свои действия согласуют со всевозможным старанием непременно вести его к совершенному подобию себе и тому богу, которому воздают почтение. Итак, заботливость и внутренние, о которых говорю, наставления людей, истинно любящих, достигая своей цели, бывают прекрасным благодеянием избранному другу со стороны друга, исступленного любовью. Склоняется же избранный следующим образом:

Как, при начале своей речи, я разделил каждую душу на три вида, и два из них представил под образом коней, а третий под образом возничего: так пусть это остается у нас и в настоящем случае. Но, сказав, что один конь добр, а другой нет, мы тогда не объяснили, в чем состоит доброта первого и зло последнего: объясним же теперь. Один из них отличной стати ¹, с виду прям и хорошо сложен; шея его высока, нос дугою ²,

С.

D.

Е.

254.

В.

шерсть белая ¹, глаза черные; он любит честь, однако ж вместе рассудителен и стыдлив; он — друг истинной славы, не дожидается удара, но слушается одного приказания и слова. Напротив, другой крив, безобразно расплылся в толщину и крепкоузд; шея его коротка ², нос вздернут ³, шерсть черная, глаза синие и подернуты кровью; он—друг похотливости и наглости, около ушей космат, глух ко всему и едва слушается бича и удил. Итак, когда возничий, видя любящее лице, согревшее всю душу его теплотой чувства ⁴, возбуждается тревогами щекотания и страсти, — один конь, послушный ему и в то время, как всегда, удерживается стыдом и умеряет себя, как бы не наскочить на любимца; напротив, другой не укрощается ни удилами, ни бичом, но прыгая, насильственно тянет колесницу и, всячески надоедая как своему товарищу, так и возничему, понуждает их идти к любимцу и оставить память любовных наслаждений. Сперва они с негодованием противятся ему, так как влекутся им к постыдному, ужасному и беззаконному, но потом, не видя конца злу, последуют его влечению, уступают ему и со-

глашаются сделать по его желанию. Вот они уже близко, и видят светлый взор любимца. В возничем, при взгляде на него, пробуждается воспоминание о природе красоты ¹, которую, как утвержденную на непорочном основании, он снова созерцает с рассудительностью, созерцая же, поражается страхом и, от благоговения, склоняясь на спину, в то самое время по необходимости так сильно тянет назад вожжи, что оба его коня садятся на крестцы—один охотно, потому что не имеет противного стремления, а другой— похотливый—совершенно против воли. Отошедши далее, первый из них, от стыда и изумления, всю душу орошает потом, а последний, избавившись от боли, которую причиняли ему узда и падение, и едва дыша от гнева, начинает браниться и сильно поносить как возничего, так и своего товарища, что, по трусости и малодушию, они нарушили порядок и согласие; потом, убеждая их снова подойти, едва уступает их просьбе отложить это до другого времени. Когда же предназначенное время наступило, а добрый конь и возничий притворились, будто забыли,— он напоминает, насилует, ржет, влечет, заставляет снова приблизиться к любимцу и повторяет прежние свои слова, а приблизившись, сгибается, раскидывает хвост, закусывает удила и рвется с крайним бесстыдством.

Но возничий, исполняясь знакомым себе чувством, еще более прежнего переваливается как бы за перегородку козел и с такою силою оттягивает узду из зубов похотливого коня, что обагряет кровью злоречивый его язык и скулья, повергает его на лядвеи и крестец и дает ему чувствовать боль. Терпя это часто, лукавый конь наконец оставляет свою похотливость, послушно следует воле возничего и, при виде красавца, чувствует страх; так что душа любящего теперь обращается с любимцем уже

С.

D.

E.

552.

В.

С.

стыдливо и уважительно. Но как скоро последний, для любви непритворной и действительно чувствуемой, становится существом равным богу и предметом всякого почтения, то, располагаясь самою природою быть другом своего почитателя ¹, он с его дружбою сочетавает свою собственную. И если сперва, разубеждаемый товарищами детства или кем другим, что стыдно сближаться с любящим, он и убегает от него: то, по прошествии некоторого времени, возраст и потребность все-таки приводят его в сообщество с ним. Видно, не определено злому дружиться с злым, а доброму не сводить дружбы с добрым. Сближаясь же с любящим, вступая с ним в разговор и обращение, он вблизи сильно поражается его благорасположением и чувствует, что пред боговдохновенною дружбою любящего дружба всех прочих друзей и домашних ничего не значит. Продолжение подобных действий и сближение с ним чрез прикосновение в гимназиях и других местах собраний производит то, что источник тока ², названный от Зевса, по поводу любви его к Ганимеду, вожделением, переливаясь с обилием в любовника, частью остается в нем, а частью от полноты вытекает вне: то есть, как ветер или звук, отражаясь от гладких и твердых тел, возвращается туда, откуда происходил; так и ток красоты чрез глаза — обыкновенным путем вхождения в душу — льется опять в красавца, а возвратившись в него и служа ему

возбуждением, орошает поры перьев, способствует к быстрейшему их выращению и душу любимца снова наполняет любовью. Таким образом, он хоть и любит, но сам не знает, что: он и не донимает собственного чувства, и не может высказать его; то есть, подобно человеку, который, заняв от другого глазную болезнь ¹, не умеет найти ее причину, — он забыл, что в любящем, как в зеркале, видит самого себя. Поэтому, когда один на глазах, — другой, подобно первому, не чувствует грусти; а как-скоро его нет, то, — опять подобно первому,— жаждет и бывает предметом жажды, поколику взаимную любовь принимает за образ Эроса ², и этот образ почитает не любовью, а дружбою. Он желает,— хотя и слабее, чем любящий, — видеть его возле себя, прикасаться к нему, целовать его, лежать с ним и, уж вероятно, делать следующее за тем. Когда же они лежат вместе, — наглый конь любовника знает, что говорить возничему: за великие труды он требует не большего наслаждения. А конь любимца ничего не может сказать: в любовной горячке и недоумении, он обнимает и целует любовника, лаская его, как человека благорасположенного; и если бы последний, лежа вместе, попросил, то первый с своей стороны, может быть, и не отказался бы оказать ему благосклонность. Но другой конь и возничий

D.

E.

256.

В.

С.

D.

снова противопоставляют ему стыд и убеждение. Итак, если одерживают победу благороднейшие виды души, располагающие человека к добропорядочному поведению и философии: то люди проводят жизнь счастливо и согласно; потому что тогда, покорив часть души, скрывающую в себе зло, и дав свободу той, в которой заключено добро, они бывают воздержны и скромны, а по смерти, сделавшись пернатыми я легкими, выигрывают одно из трех истинно олимпийских сражений ¹, то есть, достигают такого блага, более которого не может доставить нам ни человеческая рассудительность, ни божественное исступление. Если же, напротив, люди ведут жизнь грубую и нефилософскую, а между тем честолюбивы, то легко может статься, что в минуты опьянения, или в самозабвении другого рода, необузданные кони, нашедши души без охранения, согласят их избрать и совершить то, что чернь называет блаженством; а совершив однажды, они сделаются склонными к тому же избранию и впоследствии, — хотя, конечно, изредка, потому что будут совершать это с согласия не всей души. Эти тоже живут в дружбе; но их дружба—в любви ли ее основание, или вне любви — гораздо ниже дружбы тех: и им также представляется, что имеют друг к другу величайшую доверенность, которую не годится употреблять во зло и идти на ссору; но под конец они не окрыляются, а только оставляют тело с желанием окрылиться, и в этом получают немалую награду за любов-

ное свое исступление. Ведь нет закона, чтобы начавшие уже странствовать шли во тьму и блуждали под землею ¹: провождая светлую жизнь, они, вместе с другими, должны идти к блаженству и, ради любви, опериться когда бы то ни было.

Вот сколь великие и божественные блага может доставить тебе, мальчик, дружба любящего! А короткость человека, чуждого любви, растворенная смертным благоразумием, произведет столь же смертные и скудные плоды: она поселит в дружеской душе расчетливость, которую толпа восхваляет, как добродетель, и заставит душу в продолжение девяти тысяч лет носиться около земли и без ума—под землею.

Эта-то, любезный Эрос, по нашим силам, самая лучшая и прекраснейшая, представляется и посвящается тебе палинодия. В угодность Федру, я принужден был, кроме прочего, облечь ее в язык поэтический ². Прости же меня за первую и похвали за последнюю мою речь. По своей благосклонности и милости, не отнимай у меня и, в гневе, не обезображивай данного мне тобою искусства любви. Позволь мне еще более, чем теперь, пользоваться уважением красавцев. Если же Федр и я прежде говорили о тебе нечто непристойное; то, приписав это отцу речи, Лизиасу, отврати его от подобных речей и обрати

Е.

257.

В.

С.

D.

E.

к философии, к которой обратился брат его Полемарх, чтобы этот его любитель не колебался уже, как теперь, но сообразовал сваю жизнь просто с Эросом, понимаемым философски.

Федр. С твоею молитвою, Сократ, я соединяю и свою, если только это для меня лучше. Твоя речь давно уже удивляет меня: как далеко она лучше первой! Я даже опасаюсь, что Лизиас будет ниже тебя, хотя бы и решился, в сравнение с твоею, написать свою — новую. Притом, один из политиков, недавно раздраженный речами Лизиаса, по этому случаю порицал его и, вместо всякой брани, называл писакою речей ¹: так может быть, самолюбие и удержит его от сочинения нам речи.

Сокр. Смешное дело, молодой человек. Да ты крайне ошибаешься в своем друге, если думаешь, что он так боится шуму. Может быть, ты полагаешь, что и порицавший его порицал по убеждению.

Федр. Казалось так, Сократ. Впрочем ты, вероятно, и сам знаешь, что люди, в обществе сильные и почетные, стыдятся писать речи и оставлять свои рукописи потомству, боясь, как бы молва в последующее время не назвала их софистами.

Сокр. Ты забыл, Федр, что «сладкий рукав» получил свое имя от большего нильского рукава ²; а вместе

с тем забываешь, что самые тщеславные из политиков особенно любят уменье писать и оставлять списки. Они-то именно, написав какую-нибудь речь, так уважают хвалителей, что прежде всего вписывают в нее имена тех, которые их хвалят.

Федр. Как это? Я не понимаю.

Сокр. Ты не понимаешь, что в начале речи, написанной политиком, первое место занимает хвалитель?

Федр. Каким образом?

Сокр. Он, конечно, говорит: «сенату», либо «народу», либо «тому и другому угодно было» ¹. А кто так говорит, то есть государственный докладчик (συγγραφεύς), тот, важно и величаво желая выставить и собственную особу ²,

258.

В.

С.

вслед за тем начинает показывать хвалителям свою мудрость и иногда пишет очень длинный доклад ¹. Так чем же иным представляется тебе его сочинение, как не написанною речью?

Федр. Не иным чем.

Сокр. И если речь принята, он возвращается с веселием в сердце, как поэт из театра; а когда отвергнута, когда искусство писать речи и достоинство писателя ему не даются,—он печален вместе с друзьями.

Федр. Конечно.

Сокр. Стало быть, явно, что этого занятия не презирают, а удивляются ему.

Федр. Без сомнения.

Сокр. И что, если бы оратор или царь был столь способен, что, облекшись властью Ликурга, Солона либо Дария, мог обессмертить себя в обществе сочинением речей: — не почитал ли бы он и сам себя равным богу еще в этой жизни? и не то же ли бы заключили о нем потомки, рассматривая его сочинения?

Федр. И очень.

Сокр. Так будет ли, думаешь, кто-нибудь из подобных людей, сколь бы ни раздражен был он против Лизиаса, порицать его именно за то, что он пишет?

Федр. Из твоих слов выходит, что, конечно, не будет ²; иначе он порицал бы, как видно, и собственное свое расположение.

Сокр. Ведь всякому известно, что сочинение речей само-то по себе не есть что-либо постыдное.

Федр. Как же.

Сокр. Но вот это-то уж, конечно, постыдно, когда кто говорит и пишет не хорошо, а дурно и злонамеренно.

Федр. Разумеется.

Сокр. Каким же образом можно писать хорошо и нехорошо? Не нужно ли нам, Федр, рассмотреть в этом отношении и Лизиаса, и всякого, кто когда-нибудь написал или напишет—политическое ли то сочинение, или частное, измеренным ли языком, как поэт, или неизмеренным, как обыкновенный писатель ¹?

Федр. Не нужно ли? спрашиваешь ты. Да для чего же, правду сказать, и живем мы, как не для подобных удовольствий? Ведь не для тех же, конечно, жить нам, которым должна предшествовать скорбь, чтобы их чувствовать,—каковы почти все, относящиеся к телу и справедливо названные рабскими.

Сокр. Притом, теперь мы, кажется, и на досуге; да и кузнечики ², как обыкновенно в жаркое время, посредством своих песней, разговаривают между собою над нашими головами и смотрят на нас. Если они увидят, что мы, подобно черни, в полдень молчим и, убаюкиваемые

D.

E.

259.

B.

C.

D.

ими, от умственного бездействия дремлем; то по всей справедливости будут смеяться на наш счет и подумают, что в их убежище пришли какие-то рабы ¹, чтобы, как овцы в полдень, заснуть на берегу ручья. Если же, напротив, заметят, что мы разговариваем и проплыли мимо их, будто мимо сирен ², не поддавшись очарованию, то охотно заплатят нам тем, чем дал им Бог честь платить человеку.

Федр. Какую же это честь? Кажется, я никогда не слыхивал.

Сокр. А ведь любителю муз неприлично не знать этого. Говорят, что кузнечики ³ некогда, еще до существования муз, были также люди. Когда же музы родились и начали петь, тогда некоторые из современных людей до такой степени были увлечены удовольствием, что, принявшись сами за пение, забыли о пище и питье и в самозабвении умирали. От этих-то людей впоследствии и произошла порода кузнечиков. Приняв от муз такую честь, эта порода не имеет нужды в пище ⁴ и поет до самой смерти, не чувствуя ни голода, ни жажды, а после смерти доносит музам, кто между людьми которую из них чтит здесь на земле. Терпсихоре кузнечики рекомендуют отличных плясунов, Эрате — людей, делающих ей честь эротическими занятиями, вообще

всякой—по роду ее достоинства, а старшей, Каллиопе, и следующей за нею, Урании ¹, докладывают о людях, занимающихся Философией и уважающих науки этих муз; потому что Каллиопа и Урания, преимущественно пред прочими, имея дело с небом и зная божеские и человеческие речи, издают прекраснейшие звуки. Итак, в полдень, по многим причинам, надобно о чем-нибудь говорить, а не спать.

Федр. Да, надобно.

Сокр. Стало быть, надобно исследовать, что сейчас предположено, т. е., каким образом можно говорить и писать хорошо, и каким—нет.

Федр. Явно.

Сокр. Ну так в том, что должно быть сказано хорошо и изящно, не следует ли предположить душу говорящего, знающую истинное в предмете, о котором он намерен говорить?

Федр. Об этом-то, любезный Сократ, я слыхал вот что: кто желает быть оратором, тому нет нужды знать 260. действительно справедливое ²; довольно, если он знает, что кажется справедливым суду народа. Равным образом, для чего ему истинное доброе и прекрасное? Знай он, что таким кажется. Ведь отсюда-то проистекает убеждение, а не из истины.

Сокр. Мнений, высказанных мудрецами ³, отвергать ко-

Е.

260.

В.

С.

нечно не должно, Федр; однако ж надобно исследовать, нет ли в них чего-нибудь ¹. Поэтому и теперь сказанные слова оставить без рассмотрения не годится.

Федр. Ты правду говорить.

Сокр. исследуем же их так.

Федр. Как?

Сокр. Если бы я убеждал тебя, для отражения неприятелей, приобрести себе коня; а между тем оба мы не звали бы, что такое вонь, и я знал бы только, что конем Федр почитает одно из кротких животных с большими ушами.

Федр. Смешно было бы, Сократ.

Сокр. Эхо-то еще нет. Но если бы, называя осла конем, я не шутя убеждал тебя написать ему похвальное слово и говорить, что это животное всего лучше и дома и на войне, что на нем полезно и сражаться, и перевозить вьюки, и удовлетворять множеству других нужд.

Федр. Уж до крайности было бы смешно.

Сокр. Но не лучше ли быть смешным, чем ужасным и коварным другом?

Федр. Кажется.

Сокр. Итак, если оратор, не зная добра и зла, будет говорить столь же несведущему обществу и расточать похвалы — не тени осла ², вместо коня, но злу, вместо добра, и если, заботясь о мнении толпы, убедит совершить

первое, вместо последнего; то его ораторство, после такого посева, какой, думаешь, пожнет плод?

Федр. Конечно, не слишком хороший.

Сокр. Впрочем, любезный, не сильнее ли, чем следует, порицаем мы искусство речей? Может быть, оно скажет: что за вздор несете вы, чудаки? Ведь я никого не заставляю учиться говорить, кто не знает истины; но кто приобрел ее, тот, сколько может быть полезен ему мой совет, берет и меня. Главное в том: без меня, знающий истину мало успеет в искусстве убеждения.

Федр. Что же, разве не правду скажет оно?

Сокр. Согласен, если другие-то, встречающиеся с ним речи засвидетельствуют, что оно есть искусство. Но я как будто слышу, что некоторые из них, подходя, свидетельствуют противное, то есть, что оно лжет, что оно не искусство, а безыскусственное упражнение ¹. Настоящего искусства слова, независимо от истины, говорит Лаконец ², нет и никогда не будет.

D.

E.

261.

В.

С.

Федр. Такие речи нам нужны, Сократ; подай их· сюда к допросу, что и как они говорят.

Сокр. Так подойдите, благородные произведения, я докажите отцу прекрасных детей ¹, Федру, что если он не будет достаточно философствовать, то ни о чем и ничего не скажет удовлетворительного. Пусть-ка Федр отвечает.

Федр. Спрашивайте.

Сокр. Риторику вообще нельзя ли назвать руководительницею души посредством речей, не только в судах и других общественных собраниях, но и в частной жизни, — руководительницею души и в шалом и в великом? И правильная ее деятельность бывает не гораздо ли почтеннее, касаясь предметов важных, чем когда она относится к маловажным? Как ты слыхал об этом?

Федр. Совсем не так, клянусь Зевсом. По правилам искусства всего чаще говорят и пишут как-то применительно к судам и народным собраниям; а больше я не слыхивал.

Сокр. Да неужели ты слышал только о словесных искусствах Нестора и Одиссея ², которые они, от нечего делать, писали под стенами Трои, а о Паламидовых ничего не слышал?

Федр. Даже и о Несторовых-то, клянусь Зевсом, не

слыхал, если под Нестором ты не разумеешь какого-нибудь Горгиаса, а под Одиссеем—какого-нибудь Тразимаха и Феодора.

Сокр. Может быть: но оставим их. Скажи мне, что делают в судах противные стороны? не спорят ли одна с другою? Что будем отвечать?

Федра. Это самое.

Сокр. О справедливом и несправедливом?

Федра. Да.

Сокр. И кто следует искусству, тот сделает так, что одно и то же одним и тем же покажется либо справедливым, либо, если захочет, несправедливым?

Федра. Как же.

Сокр. И в народном собрании одно и то же представится городу иногда добрым, а иногда противным?

Федра. Конечно.

Сокр. Но не известно ли вам, что и элейский Пеламид ¹ следуя правилам искусства, говорит так, что его слушателям одно и то же кажется подобным и неподобным, одним и многим, покоющимся и движущимся?

Федра. Конечно.

Сокр. Следовательно словопрение, употребляется не только в судах и народных собраниях, но, как видно, и во всяких беседах оно есть одно некоторое искусство. Если же это искусство, то оно должно быть таким, которое бывает в состоянии уподобить все возможное всему возможному и выводить на свет уподобление, сокровенно делаемое другим.

Федра. Как же это понимаешь ты?

Сокр. А вот как, по-видимому, выражусь я вопрошателям. Где скорее бывает обман, — в большом или малом различии вещей?

D.

E.

262.

В.

С.

 Федр. В малом.

Сокр. Но переходя понемногу, ты не столь ощутительно придешь к противному, как переходя помногу.

Федр. Как же.

Сокр. Стало быть, кто хочет обмануть другого, не обманываясь сам, тот должен с точностью распознавать сходство и несходство вещей

Федр. Это необходимо.

Сокр. Но возможно ли, не зная истины каждой вещи, заметить малое или великое сходство вещи незнаемой с другими вещами?

Федр. Невозможно.

Сокр. Итак, мнения, несообразные с действительностью., и заблуждения входят в людей, очевидно, чрез какие-нибудь сходства.

Федр. Так и бывает.

Сокр. Но может ли какой-нибудь искусник, не познакомившись с истиною каждой вещи, понемногу, рядом подобий, всякий раз переводить другого от действительности к противному, или остеречься, чтобы другой не провел его самого?

Федр. Никогда.

Сокр. Следовательно, кто не знает истинного искусства речей, друг мой, тот, гоняясь за мнениями, будет представлять себе искусство какое-то смешное и по-видимому безиску ственное.

Федр. Должно быть.

Сокр. Теперь, хочешь ли видеть, что есть, как сказа-

но, искусственного и безыскусственного в принесенной тобою речи Лизиаса и в речах, произнесенных нами?

Федр. Даже всего более: ведь доселе-то мы говорили довольно сухо, без достаточных примеров.

Сокр. Так видно, какой-нибудь счастливый случай расположил нас сказать две речи, чтобы они служили примером, как знаток, подделывая в речах истину, может проводить своих слушателей. Я-то приписываю их, Федр, местным богам, а может быть и поющие над нашими головами пророки муз вдохнули в нас это преимущество, потому что мне вовсе неизвестно искусство говорить.

Федр. Пусть и так; только выскажи свою мысль.

Сокр. Прочитай же мне начало Лизиасовой речи.

Федр. О моих делах ты знаешь и, думаю, слышал, что они будут полезны нам, если это состоится. Впрочем, смею надеяться, что ты не отвергнешь моей просьбы—именно потому, что я не влюблен в тебя. Влюбленные раскаиваются.»

Сокр. Постой. Теперь надо сказать, в чем Лизиас погрешил и поступил безыскусственно. Не правда ли?

Федр. Да.

Сокр. Не ясно ли для всякого по крайней мере то, что в ином здесь иы согласны, а об ином готовы спорить?

Федр. Кажется, я понимаю, что ты говоришь, но выскажи еще яснее.

Сокр. Когда кто-нибудь произносит слово: железо или серебро, тогда все мы разумеем не одно ли и то же?

Федр. Конечно.

Сокр. А когда—слово: справедливость или добро, тогда не расходятся ли наши мысли и не разногласим ли мы как друг с другом, так и сами с собою?

D.

E.

263.

В.

С.

D.

E.

Федр. Без сомнения.

Сокр. Стало быть, в ином мы сходимся, а в ином нет.

Федр. Так.

Сокр. Но чем мы удобнее вводимся в заблуждение и в чем риторика более сильна?

Федр. Очевидно, в том, в чем можем обманываться.

Сокр. Посему, приступающий к искусству риторическому должен путем различить это,—должен взять какой-нибудь характер обоих видов, — и того, в котором народ необходимо обманывается, и того, в котором нет.

Федр. Да, Сократ, тот имел бы прекрасное понятие об обоих видах, кто взял бы это.

Сокр. Потом, обращаясь к частному делу, не забывать этого, но живо чувствовать, к которому роду относится содержание преднамереваемой речи.

Федр. Как же.

Сокр. Итак, что скажешь об Эросе? е обоюдным ли относится он предметам, или нет?

Федр. Конечно к обоюдным; иначе кто позволил бы тебе говорить то, что ты говорил о нем, то есть, что он вреден для любящихся, и опять, что он — величайшее благо?

Сокр. Превосходно сказано. Скажи же еще, — сам-то, быв тогда в восторге, не совсем помню, — определил ли я Эроса в начале своей речи?

Федр. Даже, клянусь Зевсом, чрезвычайно как точно.

Сокр. То-то! видишь, сколько нимфы Ахелоевы и Пан Эрмиев в составлении речей искуснее Лизиаса Кефалова? Впрочем, не ошибаюсь ли а? Может быть, начиная эротическую речь, Лизиас заставил нас принимать Эроса за такое существо, какого хотелось ему самому, и потом уже, сообразно с этим, развивал в ней все дальнейшее? Хочешь ли опять прочитаем ее начало?