Карпов В. Н. Платон. Феаг

Карпов В. Н., Платон. Феаг.

ВВЕДЕНИЕ.

Феаг принадлежит к числу тех разговоров, которые внесены древностью в сборник Платоновых сочинений и долго украшались именем Платона, но наконец не могли защитить пред критикой своей подлинности и признаны подложными. Есть, конечно, и между новейшими критиками такие, которые сильно отстаивают достоинство этого диалога. Зохер и Кнебелий смело восстают против неумолимых приговоров Бекка, Гейндорфа, Аста и Шлейермахера, почитающих его произведением позднейшим и даже весьма посредственным: но доказательства, защитников относительно слабее тех, какие приводятся обличителями.

Мне представляются особенно три стороны, с которых подложность Феага оказывается несомненною: во-первых, намерение писателя, выражаемое в диалоге,—таково, что оно не могло быть предполагаемо Платоном, ибо несогласно с его учением; во-вторых, содержание Феага в целом и частях изложено так неестественно и несогласно с истиною, что эта отделка его никак не может быть приписана Платону; в-третьих, мы видим в этом диалоге с начала до конца множество таких слов и выражений, которые совершенно чужды речи Платона и даже никем другим не были употребляемы в его время.

Разговор происходит между Димодоком, Сократом и Феагом. Димодок, уступая многократным докукам сы-

389

на—Феага, приезжает из деревни в Афины—с намерением отдать его в науку какому-нибудь софисту, который бы сделал его мудрым, и случайно встретившись с Сократом, просит у него по этому предмету полезного совета. Сократ советует сперва узнать от Феага, чего хочет он под именем мудрости, и начинает спрашивать его. Направляемый вопросами Сократа, Феаг свое понятие о мудрости мало по малу определяет желанием управлять людьми в обществе, или вообще — тиранствовать над ними, только не насильственно,ас согласия самых граждан. Остановившись на этом, советовавшиеся должны были теперь решить другой, возникший за этим вопрос: у кого Феаг должен учиться, чтобы получить понятую таким образом мудрость? Не у отличных ли граждан—политиков? спрашивает Сократ.—Нет, это невозможно, отвечает юноша; потому что отличные граждане не могут научить этому и собственных детей, — и высказывает свое желание слушать самого Сократа. Но почему бы не слушать ему лучше своего отца, который и летами старше, чем Сократ, и исправлял в республике почетнейшие должности? А не то,— почему бы не воспользоваться ему наставлениями одного из тех мужей, которые открыто выдают себя за учителей мудрости? Но Феаг не отступает от своего желания войти в обращение с Сократом, — тем более, что он знает многих своих сверстников, которые прежде были очень посредственны, а потом, обращаясь с ним, сделались людьми превосходными. Сократ хватается за это последнее замечание Феага, и успех своих слушателей приписывает не себе, а говорящему в нем гению, изображая своего гения, как бы какую-то силу пророческую, которая предвидит и предсказывает будущее. Этот-то гений одним из учеников Сократа благоприятствует, — и они становятся мудры, а другим — нисколько; да и из тех, которые пользуются его покровительством, одни получают от своего учителя задатки мудрости на всю жизнь, а другие успевают, пока

390

только слушают его. Узнав эти мысли Сократа о его гении, Феаг приходит к заключению, что ему надобно вступить в число Сократовых учеников, по крайней мере для того, чтобы испытать, будет ли благоприятствовать ему гений, или не будет.

Из этого содержания и направления разговора ясно открывается, что писатель его имел намерение показать влияние Сократова гения на успешность и безуспешность его слушателей, что, то есть, действенность наставлений Сократа вполне зависит от какой-то божественной силы, которая, живя в душе его, сама чрез него или дарует ученикам желаемую мудрость, или отказывает в ней. Чтобы доказать свое положение, он, кажется, основался на словах Платона в Государстве (VI, р. 496 В), где этот философ говорит: «Может равным образом удерживать при ней (при философии) и узда нашего друга Феага; ибо в Феаге все настроено так, чтобы удалиться от философии, и только болезненность тела удерживает его и отталкивает от дел политических. О нашем же божественном знамении не стоит и толковать; ибо подобного явления, вероятно, не бывало ни у кого из прежних людей». Но явно, что в этих словах вовсе нет основания для такой темы разговора, какая взята в Феаге. Против этой темы говорит здесь сам Сократ, полагая, что обычное в нем внушение гения к философии не имеет никакого отношения и должно быть понимаемо, как явление частное, принадлежащее ему одному и неразделяемое никем. Философию Сократ ни здесь, нигде в других местах не поставляет в зависимость от чего-то гениального, а почитает ее свободным выражением мыслящего человеческого духа. И если Платон иногда упоминает о Сократовом гении, то мнение его об этом предмете заключает в себе далеко не тот смысл, в каком принимает его писатель Феага. Мы видим, что в Федре, Теэтете, Государстве, и в других диалогах тот гений приписывается одному Сократу и ему одному делает внушения, если последний

391

предпринимает что-нибудь не так—неправильно: напротив, в Феаге эта гениальная сила действует еще и на Сократовых учеников; потому что, по Феагу, при содействии Сократова гения, все у них идет благополучно, а когда он противится, — тщетны бывают все усилия. Писатель Феага, может быть, имел также в виду мысль Платона в Теэтете (р. 150 D), где Сократ говорит так: «Бог судил мне исполнять дело повивальной бабки, а рождать возбранил. Сам я ведь не очень мудр, и нет во мне такого изобретения — носить этот плод души: но обращающиеся со мною, — хотя некоторые из них сначала являются и большими невеждами, — все в продолжении собеседований, кому Бог поможет, делают удивительные успехи». Что ж? неужели под словом θεὸς здесь молено разуметь Сократова гения? Этого не допустит ни один критик, хорошо знакомый с направлением, характером и языком Платоновых сочинений. Θεὸς в приведенном месте имеет, очевидно, общее значение, как высочайшее Существо, раздающее жребии и дары жизни. Полагать, что Сократов гений есть сила, не только руководящая самого Сократа, но благоприятно или неблагоприятно действующая и на его учеников, значит навязывать Платону такое мнение, какого он нигде не высказывал и никогда не имел. И это тем менее уместно в разговоре, направленном, по-видимому, к защите Сократа; потому что такая защита не только не могла бы принести ему пользу, но еще подтвердила бы обвинение его врагов, будто он действительно выдумывает новые божества. Итак, содержание Феага для показанной цели не могло быть измышлено Платоном.

В Феаге еще более странным представляется то, что многие, входящие в него положения стоят на своем месте вовсе некстати и, быв взяты из разных Платоновых диалогов, скорее кажутся вставочными афоризмами, чем последовательно идущими одна за другой истинами. К чему, например, внесены в диалог эти рассказы о пророчественной силе гения? Если получше вникнуть в дело, то ясно

392

будет, что ими вовсе не доказывается тот предмет, для доказания которого они предназначены. Сократ, как видно из его же слов, намеревается раскрыть ту мысль, что успевают его ученики, или не успевают,—это зависит от гения. Желая доказать справедливость своего мнения, философ приводит несколько примеров, будто, воодушевляемый своим гением, он близким к себе людям предсказывал в будущем зло. Но что же отсюда следует относительно успешности или не успешности учеников, под влиянием гения? — Ровно ничего. Рассказчик находит здесь только повод пересказать несколько басен и, внесши их некстати, нелепое содержание диалога возвышает еще нелепою формою. Возьмем, например, хоть рассказ об Аристиде. В Феаге говорится, что Аристид, вышедши из школы Сократа и отправившись на войну, разучился рассуждать об ученых предметах. Но разве цель Сократовой науки состояла в развитии говорливости? Платон постоянно изображает своего учителя, как человека, способного преподавать не науку слова, а правила жизни. Невольно также бросается в глаза и тот недостаток этого диалога, что ни одно беседующее в нем лицо не имеет правильного и верно очертанного характера, тогда как в искусстве изображать характеры нельзя в древнем мире найти писателя превосходнее Платона. Вот, например, Феаг, едва вышедший из детского возраста и еще ни с кем не обращавшийся для приобретения гражданской мудрости, уже знает, что Сократ невысоко ценит наставления граждан-политиков и подает согласное с ним в этом отношении собственное мнение. Вот опять Димодок, несший когда-то в Афинах важные государственные должности, и притом с великою похвалою, в продолжении всей беседы говорит так, как будто бы никогда не оставлял деревни и не знает ничего городского относительно способов высшего образования детей. Особенно же неверен и странен в Феаге характер Сократа. Сократ здесь изображается не как философ, а как

393

вещун какой-то, рассуждающий о гении не с тем, чтобы искусно притвориться чрез него незнающим, а с тем, чтобы указать в нем оракул, предсказывающий будущее. Но это вовсе недостойно лица Сократова, как оно обыкновенно обрисовывается Платоном.

Немало оснований для заключения о подложности Феага представляется и в языке его. Язык этого диалога во многих местах чист и естествен, — особенно же не укоризнен там, где писатель заимствовал у Платона частные мысли, а вместе с мыслями более или менее удерживал самые его выражения и обороты. Но в Феаге нередко встречаются и такие слова и словосоставления, каких ни Платон, ни Платоновы современники употреблять не могли. Например, глагол ίδιολογεϊσθαι (р. 121 А) Димодоком употреблен в смысле собеседования глаз-на-глаз: но древнее аттическое наречие не знало такого глагола; он вошел в язык уже позднее. См. Dorvill ad Charit, р. 451, ed. Lips., р. 548. Svicer. Thes. Eccles. T. 1, p. 1434. Неплатоническое также слово и φυτευθέν вместо βιῶναὶ, потому что значение его в Тимее (р. 77 С: ταῦτα δὴ τὰ γένη πάντα φυτεύσαντες οἱ κρείττους τοῖς ἥττοσιν ἡμῖν τροφὴν, το σῶμα αὐτὸ ἡμῶν διοχέτευσαν) сюда не идет. У древних жителей Аттики едва ли найдем и конструкцию глагола τεκμαίρεσθαι ἀπό τίνος εἴς τι — заключать от чего-нибудь к чему-нибудь. Платон и Ксенофонт, как известно, говорят: τεκμαίρεσθαί τι ἐκ или ἀπό τίνος. Тоже надобно сказать о слове προςαγορεύειν вместо ὀνομάζειν, и о выражении κυβερνᾶν τὰ ἄρματα. А выражение: ποιοῦμαι δεινὸς εἶναι (p. 128 В), показывает, что писатель не совсем понял употребление этой формы глагола ποιεῖν у Платона. Здесь Сократ усвояет себе искусство любить, следовательно, должен был сказать: οἴομαι или προςποιοῦμαι; напротив Платон употребляет ποιοῦμαι, как existimor, judicor. Например, De Rep. VI, p. 498 А: ἀπαλλάττονται οἱ φιλοσοφώτατοι ποιούμενοι. VII. 538 С: πατρὸς δὲ ἐκείνου καὶ τῶν ἄλλων ποιουμένων οἰκείων. IX, p. 573 Β: ἐπιθυμίας ποιούμενας χρηστάς. Все эти выраже-

394

ния—не говорим о многих других—показывают, что писателем Феага был не Платон, а лицо позднейшее.

Впрочем, сколь ни очевидна подложность Феага, должно согласиться, что между подложными сочинениями Платона, это—одно из древнейших. Оно приписывается Платону не только Элианом (Vаrr. Hist. VIII, 1) и Плутархом (De Fato T. ΥΙΙΙ,p. 367, ed. Reisk.), но и Тразиллом у Диогена Лаэрция (III, 57), и Дионисием галикарнасским (T. V, р. 405, ed. Reisk.). А из этого видно, что Феаг почитаем был сочинением Платона еще в век Августа и Тиверия. Схолиаст Ювенала (ad Sat. VИ, 576, р. 258, ed. Cramer.) о Тразилле говорит так: Thrasyllus multarum artium scientiam professus, postrema же dedit Platonicae sectae ac deinde mathesi, qua praecipue viguit apud Tiberium etc. См. Sueton. in Tiber, c. 14. Taciti Annal. VI. 20 sq. Fabricii Biblioth. Vol. III, p. 190. И то, конечно, надобно сказать, что древние критики иногда вносили в сборник Платоновых сочинений и такие диалоги, в подлинности которых сами сомневались. Так, например, «Соперники» (ἐρασταί), по свидетельству Лаэрция (II, 57), внесены Тразиллом в тетралогии; однако ж Тратил, как высказано опять Лаэрцием (IX, 37), не признавал их за подлинные. Могло быть, что в те времена иные сомневались и в подлинности Феага; потому что ни Максим тирский, ни Плутарх, рассуждая о гении Сократа, как будто не хотели обратить внимания на· этот разговор, что было бы удивительно, если бы подлинность его не была заподозрена. Во всяком случае, небесполезно, кажется, будет рассмотреть, к какому времени можно отнести этот памятник древней письменности.

Можно полагать за верное, что Феаг неизвестным писателем составлен был тогда, когда рассказы о Сократовом гении очень распространились и были старательно собираемы. Отчего происходило собирание их, скажем кратко. Говорили, что расположение толковать о гении Сократа возникло еще в Академии, при Ксенократе, или во время, за тем последовавшее; так как Ксенократ, известно, очень лю-

395

бил рассуждать о гениях, что подробно исследует Вимперзее (Diatrib. de Xenocrate Chalcedon, p. 96 sqq.). Но мы думаем, что такая догадка—пустое предположение. Ксенократ, конечно, был неглубокий философ; однако ж, не представляет причины почитать его распространителем предрассудков относительно способности гадать, ворожить и предсказывать. Если же он рассуждал о гениях, то, как последователь Платона, рассуждения свои, вероятно, основывал на началах своего учителя, применительно к религиозным понятиям народа, или, может быть, восстановлял и перерабатывал взгляды на этот предмет пифагорейские. По крайней мере, так можно заключать из показаний Плутарха (De Jsid. et Osir. p. 360 D. 361 B. De Defectu oracul. p. 416 C.        419 A) и Стобея (Eclogg. Phys. 1, 3 p. 5, sq., ed. Heeren.). Пересматривая также и весь ряд философов, следовавших за Ксенократом и управлявших Академией, мы не находим ни одного, кто характером своего философствования мог бы благоприятствовать таким предрассудкам, какие подали повод к возбуждению идеи Феага. Поэтому надобно полагать, что она возникла из какого-нибудь другого источника. Мы с совершенною уверенностью относим ее начало к тем временам, когда достаточно раскрыто было и обобщилось учение стоиков, и полагаем, что Феаг изложен таким лицом, которое пользовалось их сочинениями о предметах сего рода. Уверенность наша основывается на том, что стоики, по свидетельству Крейцера (Symb. T. 1, р. 215, cd. 2), весьма много силы и значения приписывали τῇ μαντικῇ, а еще более и тверже — на словах Цицерона, который (De Divinatione L. 1. 3) о занятиях их в этом роде говорит так: Cratippus, familiaris noster, quem ego parem summis peripateticis judico, iisdem rebus fidem tribuit, reliqua divinationis genera rejecit. Sed quum Stoici omnia fere illa defenderent, quod et Zeno in suis commentariis quasi semina quaedam sparsisset et ca Cleanthes paulo uberiora fecisset; accessit acerrimo vir ingenio, qui totam de divinatione duobus libris explicavit sententiam, uno

396

praeterea de oraculis, uno de somniis: qpem subsequeris unum librum Babylonius Diogenes edidit ejus auditor; duo Antipater; quinque noster Posidonius. А в книге 1, 54 того же сочинения Цицерон замечает, что Антипатр тарсийский написал книгу de iis, quae mirabiliter a Socrate divinata essent. О содержании этой книги можно судить па тем рассказам, которые взяты из ней Цицероном. Изложив эти рассказы, он прибавляет: permulta collecta sunt ab Antipatro. Останавливая свое внимание на приведенных словах Цицерона и соображая то, что о Сократовом гении говорится в Феаге, мы невольно приходим к мысли, что писатель этого диалога мог заимствовать свои рассказы из упомянутого сочинения Антипатрова. Оттуда же, вероятно, почерпнуты и толки Плутарха в книге De genio Socratis (T. II, p. 1030, 103 2); потому что они имеют такой же характер. Если эта догадка наша правдоподобна; то касательно времени, в которое вышел в свет Феаг, почти не может быть сомнения. Антипатр, бывший учителем Панециа и учеником Диогена вавилонского, процветал, конечно, около 150 годов до P. X. Стало быть, очень вероятно, что написание Феага надобно относить к первому веку пред нашею эрою. И неудивительно, что этот диалог в те времена подложен был Платону; потому что тогда Птоломеи собирали творения знаменитых писателей и, вероятно, давали за них значительные вознаграждения; а это могло, в видах корысти, сильно располагать людей посредственных к украшению слабых своих произведений великими именами. Впрочем, подробнее об атом говорит Bentleim. Opusenl. Crit. p. 155 sqq., ed. Lips.

397