Платон Лахес

Лиз. Вы, Никиас и Лахес, видели того человека, который сражается в полном вооружении 1): но я и Мелисиас еще не сказали вам, для чего пригласили вас с собою посмотреть на него; а теперь скажем. Мы, думаю, можем откровенно беседовать с вами. Ведь иные смеются над подобными вещами, и когда кто-нибудь просит у них совета, не открывают своих мыслей, но стараясь угадать, что мыслит советующийся, говорят против собственного убеждения: напротив вы, по нашему мнению, способны и понять, и поняв, откровенно высказать, что думаете. По тому-то мы и пригласили вас на совет об

178.

В.

379.

В.

С.

одном предмете, о котором тотчас объявим вам. Дело, начинаемое мною так издалека, состоит в следующем. Здесь с нами сыновья наши: вот этот—его, называющийся, по имени своего деда, Фукидидом; а этот — мой, носящий также дедовское имя отца моего, название его— Аристид. На нас лежит обязанность заботиться о них сколько можно более, а не поступать подобно многим, которые, как скоро дети подросли, позволяют им делать, что хотят. Потому мы теперь же намерены начать свое посильное о них попечение. Зная, что и у вас есть сыновья, вы конечно более, чем кто-нибудь, беспокоились, как бы дать им воспитание и сделать их отличными. Если же в вашем уме часто не было и мысли об этом; то напоминая вам, что нерадение в этом отношении противоречит долгу, мы просим вас приложить, вместе с нами, некоторое старание к пользе детей. А откуда это пришло нам в голову, послушайте, Никиас и Лахес, хотя речь будет и немного длинна. Я и Мелисиас, видите, имеем общий стол: с нами кушают и дети. Мы будем, как я уже сказал, беседовать с вами откровенно. Каждый из нас может этим юношам рассказывать о своем родителе много прекрасных дел, которые он совершил частью в военное, частью в мирное время, заботясь о пользе то союзников, то сограж-

дан 1): о собственных же своих делах ни ему, ни мне рассказать нечего. Поэтому мы теперь стыдимся своих детей и обвиняем отцов, что нам, во время нашего детства, они позволяли баловаться 2), а дела чужие исполняли. Это-то слышат от нас и наши юноши. Если вы не будете радеть о себе и повиноваться нам, говорим мы им, то останетесь бесславными; а когда позаботитесь, то скоро окажетесь достойными тех имен, которые носите. Вот они и готовы повиноваться; но мы все-таки исследуем, чему учась и чем занимаясь, можно бы им сделаться людьми отличными. Некто одобрял нам и эту науку, что то есть хорошо юноше уметь сражаться в полном вооружении, хвалил того человека, который ныне показывал вам себя, и предлагал посмотреть его. По тому-то мы признали нужным и сами пойти на это зрелище, и вас пригласить, вместе как зрителей и советников, или, когда угодно, участников в попечении о наших сыновьях. Вот что хотели мы сообщить вам. Теперь ваше дело дать свой совет и об этой науке, должно ли заниматься ею, или нет, и о других, которые найдете полезными для юноши, и, может быть, о самом сообществе 3).

D.

Е.

180.

В.

С.

D.

Ник. Я одобряю вату мысль, Лизимах и Мелисиас, и готов принять участие в этом деле. Думаю, что и Лахес не откажется.

 Лах. И справедливо думаешь, Никиас. Что Лизимах говорил о родителях—своем и Медисиасовом, то весьма кстати можно сказать не только о них, но и о нас, и о всех, на ком лежат общественные должности. Со всеми ими бывает почти тоже, что мы от него слышали: то есть, они не радят, не заботятся о детях и частных своих делах 1). Это хорошо сказано, Лизамах. Но я удивляюсь, почему, приглашая нас на совет о воспитании юношей, ты не приглашаешь Сократа. Во-первых, он земляк твой 2); во-вторых, он всегда участвует в тех беседах, в которых рассуждают о предметах, подобных твоему, то есть о науках и занятиях, свойственных детям.

Лиз. Что ты говоришь, Лахес? Сократу ли думать о таких вещах?

Лах. Конечно, Лизимах.

Ник. Об этом-то и я могу сказать тебе не хуже Лахеса. Сократ недавно познакомил со мною Агафокла 3), ученика Дамонова, учителя музыки для моего сына, — и что ж? Агафокл оказался не только приятным музыкантом 4), но и во всех других отношениях достойным собеседником юношей.

Лиз. Но такие старики, каков я, Сократ, Никиас и Лахес, не знают молодых людей; потому что, за старостью, сидят большею частью дома. Если же и ты, сын Софрониска, можешь дать своему земляку добрый совет, то посоветуй: да и следует; ведь ты мой родовой друг; я и отец твой всегда были приятелями и друзьями, и он умер прежде, чем между нами произошла какая-нибудь размолвка. Кстати теперь мне пришли на память некоторые слова: ребята мои, разговаривая между собою дома, часто упоминают о Сократе и очень хвалят его; но мне никогда не случалось спросить их, не о сыне ли Софронисковом говорят они. Скажите-ка, дети, не это ли тот  Сократ, о котором вы всякий раз упоминаете?

Сыт. Это он и есть, батюшка.

Лиз. О, прекрасно, клянусь Ирою, Сократ, что ты вообще оправдываешь своего отца, отличнейшего из людей, и особенно оправдаешь его, когда будешь обращаться с нами, а мы с тобою, по домашнему.

Лах. То-то, Лизимах; не отпускай-ка этого человека: я, да и многие видели, что он оправдывает не только отца, но и отечество. Во время бегства от Делоса, мне случилось путешествовать вместе с ним,—и говорю тебе, что если б и другие хотели быть подобными ему, ваша республика была бы права, на нее не пало бы тогда столь позорное пятно.

Лиз. Хороша похвала, Сократ, когда хвалят тебя люди, достойные вероятия, и за такое дело, как это. Знай же, что я радуюсь, слыша о заслуженном тобою мнении, и будь уверен в моем расположении к тебе. Тебе и прежде надлежало бы посещать вас и по праву считать своими домашними; а теперь, с этого дня возобновления старинного вашего знакомства, не иначе поступай, во будь с вами

Е.

181.

В.

С.

D.

E.

182.

В.

короток, сблизься и со мною, и с этими юношами, чтобы сохранить родовую нашу дружбу. Если так будешь делать, то мы станем еще чаще вспоминать о тебе. Что же скажете вы о том, с чего было начато? как думаете? годится ли детям, или нет, наука сражаться в полном вооружении?

Сокр. Попытаюсь, Лизимах, дать совет, какой могу, о предложенном предмете, и сделать все, к чему меня приглашаешь. Но так как я моложе этих мужей и не столько опытен, как они; то мне, думаю, приличнее сперва дослушать, что они скажут, и поучиться у них, а потом, если представится нечто отличное от их слов, предложить собственное мнение и сообщить его тебе и детям твоим. Итак не угодно ли, Никиас, начать кому-нибудь из вас

Ник. Ничто не мешает, Сократ. Изучать юношам эту науку, кажется, полезно во многих отношениях. Им хорошо свободное время проводить не в других занятиях, до которых они бывают охотники, а в этом: чрез такое занятие они непременно укрепят свое тело; потому, что тут нужен труд не слабее и не менее всякого гимнастического упражнения. При том, это движение и верховая езда особенно приличны свободному человеку; потому что мы бываем атлетами только на том поприще, и только то поприще нам указывается, с военными орудиями коего ознакомились посредством прежних гимнастических упражнений. Сверх того, эта наука будет полезна и во время самой битвы, когда в шеренге понадобится сражаться со многими; а особенно должно ожидать от ней пользы, когда ряды расстроятся и уже нужно будет драться один на один, или преследуя защищающегося неприятеля, или защищая себя в бегстве от его преследования.

Кому известно это знание, тот ничего не потерпит не только от одного, но, может быть, и от многих; напротив, с помощью его всегда будет брать верх. Наконец, оно может возбудит расположение и к другим похвальным знаниям; ибо кто умеет сражаться в полном вооружении, тот захочет знать и прочее, относящееся к строю; а переняв это и гордясь своим искусством, успеет и во всем, что входит в должность военачальника. Теперь ясно, что дети, обладающие этою наукою, изучат и усвоят себе все прочие, все похвальное и достойное человека пытливого, все, к чему ведет означенная наука. Прибавим к этому еще одно не маловажное обстоятельство, что такое знание каждому во время войны вдохнет более смелости и мужества, чем сколько кто имел прежде. Да и тем нельзя пренебрегать, — хотя иному это кажется и безделицею, — что она сообщает человеку хорошую выправку, где надобно показаться молодцом, а неприятелям тою же самою выправкой внушает страх. И так, по моему мнению, Лизимах, юноши должны учиться этому, и причины уже известны. Теперь я с удовольствием послушал бы Лахеса, если он имеет сказать нечто кроме этого.

Лах. Трудно найти искусство, Никиас, которому не следовало бы учится; потому что хорошо знать все. Надобно конечно знать и то, как сражаться в полном вооружении, если только это, по словам учителей и Никиаса, есть действительно наука: а когда не наука, когда выдающие себя за ее преподавателей обманывают нас, или когда это и наука, но нестоящая внимания; то к чему изучать ее? Я говорю так, основываясь на следующем. Если бы уменье сражаться в полном вооружении походило на науку; то оно, мне кажется, не скрылось бы от Лакедемонян, которые во всю свою жизнь заботятся единственно об отыскании и приобретении того, чем воспользовавшись, могли бы побеждать других на войне. Но как скоро Лакедемоняне не знают

С.

D.

Е.

183.

В.

С.

D.

этой науки; то преподавателям ее должно бы знать, что они, гораздо более прочих Эллинов, любят подобные занятия, и, что оцененный ими в этом отношении, как и трагик, оцененный нами, собрал бы много денег и у других Греков. По этому, кто почитает себя хорошим писателем трагедий; тот не странствует за пределами Аттики, чтобы показать свое искусство в других городах, но тотчас идет сюда и здесь дает свои представления: так и должно быть 1). Напротив для людей, сражающихся в полном вооружении, Лакедемон, как видно, есть недоступное святилище, куда они не смеют занести и ногу, а только ходят вокруг его границ, показывая свою науку каждому и даже тем, которые сами сознаются, что между ими многие, в знании военного дела, превосходнее этих учителей. Притом, мне случалось, Лизимах, быть с некоторыми из таких людей на самом деле,—и вижу, что они значат. Да можно судить и по тому, что из всех искусников сражаться в полном вооружении, будто нарочно, ни один не прославился на войне; между тем как по прочим наукам, которые входили в круг их занятий, иные сделались известными. Эти-то искусники, кажется, более других и терпят неудачи. Вот хоть бы тот Стезилай, которого вы со мною видели в толпе, и который так хвастался и

столько дивного, как слышали, говорил о себе. Раз я с большим удовольствием смотрел на него, когда он, правда нехотя, но точно показал истинное искусство. Случилось, что корабль, на котором он плыл, столкнулся с одним ластовым судном. В то время Стезилай с тем судном делал вид сражения серповидным копьем,—оружие конечно отличное, как и сам владетель его. Впрочем, о других качествах этого человека говорить не стоит; а что вышло из его затеи приделать к копью серп, расскажу вам. Когда он таким образом сражался, копье его как то запуталось в снастях ластового корабля и зацепилось за них. Он потянул свое оружие, с намерением высвободит его, ноне мог. Между тем тот корабль начинал двигаться мимо другого. Стезилай, пока мог, следовал за ним, не выпуская из рук копья. Но когда судно уже совсем проходило и тянуло его, державшегося за копье,—он начал, рука чрез руку, перехватывать древко своего оружия до самого конца. На ластовом корабле, смотря на положение Стезилая подняли смех и рукоплескания; а когда кто-то бросил на палубу под ноги к нему камень, и он выпустил копье, тогда, при виде серповидного его оружия, повисшего на снастях грузового корабля, не могли уже и на триреме удержаться от смеха. Итак, в этой науке, может, и есть что-нибудь, как говорит Никиас: но что я видел, то видел; а потому повторяю сказанное прежде, что эта наука или мало полезна, или вовсе не наука, и что называемая и прикрываемая одним только именем, она не стоит изучения. При том, если бы вздумал заниматься ею человек трусливый; то, мне кажется, его трусость была бы еще заметнее: а если—мужественный, на которого обращается внимание всех; то и малейшая его ошибка подверглась бы великим пересудам; потому что выдавать себя за знатока в этой науке, значит возбуждать к себе зависть; так что, хвалясь ею, но не отличаясь от других какою-нибудь чрезвычайною добродетелью, нельзя избежать насмешек.

Е.

184.

В.

С.

D.

E.

185.

Вот мои мысли, Лизимах, о занятии этою наукою. Теперь, как я сказал с самого начала, что не должно отпускать Сократа, пусть и он объявит свое имение о предложенном предмете.

 Лиз. Да, прошу тебя, Сократ, темь более, что наше совещание, по-видимому, имеет нужду в посреднике. Если бы эти мужи были согласны в своих мнениях; то посредничество казалось бы еще менее необходимым: но вот Лахес, видишь, противоречит Никиасу; по этому хорошо послушать тебя, к которому из них ты присоединишь свой голос.

Сокр. Как, Лизимах? ты думаешь ухватиться за то мнение, на стороне которого будет более наших голосов?

Лиз. А что ж иное и делают, Сократ?

Сокр. Неужели и ты поступишь так же, Мелисиас? Если бы, например, у тебя происходило совещание о телесных упражнениях твоего сына, какого рода они должны быть; то нам ли многим поверил бы ты, иди тому, кто гимнастические свои способности развил и употреблял под руководством хорошего наставника?

Мел. Натурально тому, Сократ.

Сокр. Значит, ты охотнее поверил бы еще одному, чем нам четверым?

Мел. Может быть.

Сокр. Так как желающий хорошо судить должен основываться, думаю, на знании, а не на множестве.

Мел. Как же не на знании!

Сокр. По этому, прежде должно исследовать, искусен ли кто-нибудь из нас в том, о чем советуемся, или нет. Если искусен,—поверим ему одному, а прочих оставим; если же нет,—будем искать другого. Разве вы—ты и Лизимах, приступаете теперь к маловажному делу, а не к такому приобретению, которое выше всех ваших приобретений? Ведь смотря по тому, хороши бывают сыновья,

или напротив, весь родительский дом, в отношении к жизни, подстрояется под лад детей.

Мел. Твоя правда.

Сокр. Итак об этом надобно подумать да подумать.

Мел. Конечно.

Сокр. Каким же бы образом, как я сейчас сказал, исследовать (если хотим исследовать), кто из нас самый искусный в упражнении тела? Не тот ли, кого учили и занимали этим, и у кого, по этому предмету, были хорошие наставники?

Мел. Мне кажется, тот.

Сокр. А еще прежде не исследовать ли нам, что такое было бы, в отношении к чему мы ищем учителей.

Мел. Как ты говоришь?

Сокр. Может быть яснее будет так: кажется, мы еще не условились, что такое было бы, о чем у нас совещание и рассуждение, и касательно чего предложен вопрос: кто из нас самый искусный, поколику имел наставников, и кто нет? 

Ник. Но разве не известно, Сократ, что мы рассуждаем о сражении в полном вооружении,—должно ли учить этому юношей, или не должно?

Сокр. Конечно так, Никиас: но если бы дело шло о лекарстве для глаз, должно ли употребить его или нет; то что тогда было бы предметом совещания: лекарство, или глаза?

Ник. Глаза.

Сокр. Равным образом, если бы рассуждали: должно ли надеть на лошадь узду, или нет, и когда? то совещались бы о лошади, а не об узде?

Пик. Конечно.

Сокр. Одним словом: когда кто рассуждает о чем-нибудь для чего-нибудь; то совещание идет о том, для чего рассуждается, а не о том, что требуется для другого.

Ник. Необходимо.

В.

С.

D.

Е.

186.

В.

Сокр. Итак во-первых, надобно исследовать самого советника, искусен ли он в врачевании того, для чего происходит исследование.

Ник. Конечно.

Сокр. А мы теперь рассуждаем о науке для души юношеской.

Ник. Да.

Сокр. И так надобно определить: искусен ли кто-нибудь из нас в врачевании души? может ли хорошо врачевать ее? и был ли он руководим хорошими учителями?

Лах. Но как же, Сократ? разве ты не видывал, что иногда без учителей бывают искуснее в чем-нибудь, нежели с учителями?

Сокр. Положим, Лахес; но таким-то людям ты не захотел бы поверить, пока они, называя себя отличными мастерами, не подтвердили бы своего показания каким-нибудь хорошо выполненным делом—один, или несколько раз.

Лах. Эго правда.

Сокр. Стало быть и мы, Лахес и Никиас, когда Лизимах и Мелисиас, пригласили нас на совещание о своих сыновьях, стараясь о доброте их душ,—и мы должны, если имели, указать им своих учителей, которые, быв сами добрыми и воспитав души многих юношей, потом научили и нас. Когда же кто из нас скажет, что у него не было учителя, что он совершил дела свои сам собою; то пусть укажет на каких-нибудь Афинян или иностранцев, на рабов или свободных, которые под его руководством сделались добрыми. Если же мы не представим ни того ни другого; то велим искать иных советников, а не подвергаться опасности испортить детей, принадлежащих нашим друзьям, и быть крайне виновными в отношении к ближним. Итак, Лизимах и Мелисиас, я первый го-

ворю, что по этому предмету у меня не было учителя, сколько я с ранних лет ни старался о том. Софистам, которые одни берутся сделать меня честным и добрым, не могу платить; а сам найти это искусство и доныне не в состоянии. Что же касается до Никиаса и Лахеса, то не удивительно, что они нашли его или выучились ему; потому что у них больше денег, чтоб учиться, и лет, чтобы уже найти. Да мне-таки и кажется, что они сильны в образовании людей; потому что не столь бы бесстрашно заключали о полезных и вредных для юношества науках, если бы не были уверены в своем знании. В этом-то я не сомневаюсь; удивляюсь только тому, что они не согласны друг с другом. По тому, как прежде Лахес приказывал тебе не отпускать меня, но спрашивать: так и я теперь наоборот прошу тебя не отпускать Лахеса и Никиаса, но спросить их о следующем: Сократ признается, что он не разумеет этого дела и не может разобрать, кто Е. из вас говорит правду; потому что не был ни открытием такого искусства, ни чьим-нибудь учеником по этому предмету. Пусть же теперь, Лахес и Никиас, каждый из вас скажет, у какого мудреца учились вы воспитывать юношей, и ваше знание есть ли плод науки, или собственное открытие. Если плод науки, то кто были вашими учителями, и где ваши товарищи по этому учению?— что бы мы, если вам самим, по причине общественных должностей, недосуг, могли обратиться к ним и, либо подарками, либо просьбами, либо тем и другим вместе, убедить их позаботиться о наших и ваших детях и не допустить, чтоб они сделались худыми и стыдились своих предков: а когда собственное открытие, — представьте пример, какие люди уже были предметом ваших попечений, и кто вами из худого превращен в честного и доброго. Если же вы только начинаете воспитывать; то заметьте, что делаете опыт не над Карийцем, а над сыновьями и детьми своих друзей. Смотрите, чтобы и у вас,

D.

187.

В.

С.

D.

E.

188.

по простой пословице, гончарни не было в бочке 1). И так скажите, что в этом отношении вы имеете и приписываете себе, и чего нет. Спроси-ка так, Лизимах, этих мужей и не отпускай их.

Лиз. Мне кажется, почтеннейшие, Сократ говорит хорошо. Впрочем вы, Никиас и Лахес, должны сами знать, угодно ли вам выслушать такой вопрос и отвечать на него. Для меня и Мелисиаса конечно было бы приятно, если бы вы захотели раскрыть все, о чем Сократ спрашивал; потому что мы, как сказано мною с самого начала, для того и пригласили вас на совет, что вообще предполагаем в вас надлежащую заботливость об этом предмете, и что равным образом вашим детям, почти так же, как и нашим, настало время получить воспитание. Итак, если вам ничто не мешает, говорите и, вместе с Сократом, исследуйте дело, предлагая и принимая доказательства друг от друга. Ведь и то хорошо сказал он, что вы теперь рассуждаете о важнейшем нашем деле: смотрите же, думаете ли вы, что надобно поступить таким образом.

Ник. Из всего видно, Лизимах, что ты знаешь Сократа только по отцу, а с ним самим обращался не позже, как в его детстве, когда он на своей родине, ходя за отцом, видался с тобою или в храме, или в каком-нибудь другом собрании твоих земляков. Да, явно, что сделавшись постарее, он не встречался с тобою.

Миз. Так что ж, Никиас?

Ник. Ты, кажется, не знаешь, что кто слишком близко подходит к Сократу с своим словом, как с родиною, и вступает с ним в разговор; тот, с чего бы ни начал разговаривать, не перестанет спутываться собственною речью, пока не впадет в необходимость дать

отчет, как он живет теперь и как жил прежде; а когда впадет,—Сократ дотоле не отпустит его, пока не вымучит всех подробностей. Напротив, я привык к нему и знаю, что надобно будет испытать это,—знаю, что испытать тоже придется и мне: однако ж все-таки рад встречаться с ним и не нахожу ни какого зла в припоминании того, что мы сделали, или делаем нехорошо; даже уверен, что кто не будет избегать этого, тот необходимо позаботится о последующей жизни, или, по словам Солона 1), захочет и сочтет нужным учиться, как жить, а не будет думать, что старость сама придет к нему с умом. И так мне не непривычно и не неприятно подвергнуться испытанию со стороны Сократа; я давно заметил, что в его присутствии речь будет у нас не о детях, а о нас самих. Еще повторяю, что мне ничто не мешает беседовать с Сократом, как ему угодно: но смотри, что думает об этом Лахес.

Лах. Моя мысль о беседе проста, Никиас, или, если угодно, и не проста, а двояка. Я могу иному показаться любителем и вместе ненавистником бесед. Когда я слушаю речь о добродетели, или о какой-нибудь мудрости, от такого человека, который действительно стоит своей речи; тогда бываю весьма рад говорящему и его слову, так как между ими есть соответствие и гармония: такой человек кажется мне в самом деле музыкантом, проявляющим прекраснейшую гармонию не на лире, не на музыкальных инструментах, а в жизни, в которой у него слова созвучны с делами — не ионически, не Фригийски и не лидийски, а прямо дорически, то есть, выражают единственную эллинскую гармонию 2). Разговор та-

В.

С.

D.

Е.

189.

В.

С.

кого человека доставляет кого человека доставляет мне отраду, и я тогда кажусь  любителем бесед, я с жадностью принимаю, что говорится. Но кто делает противное тому; тот, как хорошо ни говори, —огорчает меня и заставляет ненавидеть беседу. Сократ, по своим разговорам, мне конечно неизвестен; однако ж некогда я, как следовало, испытал самые дела его и из них узнал, что он стоит прекрасных речей и может смело говорить их. Если же он таков, то я буду беседовать с ним, весьма охотно подвергнусь его испытанию, не поскучаю уроком, соглашаюсь и с Солоном, но к его словам прибавляю только одно: хочу учиться до старости не иначе, как у добрых. Признайтесь: надобно предположить отличного учителя, чтоб, учась без удовольствия, не показаться ему неучем. А что наставник молод, не пользуется известностью, и тому подобное, об этом я не забочусь. Итак объявляю тебе, Сократ: учи и обличай меня, в чем хочешь; готов учиться даже тому, что уже знаю. Я расположен к тебе с того дня, в который ты разделял со мною опасности и показал опыт добродетели, свойственный только тому, кто истинно хочет показать его. Говори же, что тебе любо, не обращая внимания на наш возраст.

Сокр. Так видно мы уже не будем обвинять вас за неготовность подавать советы и исследовать.

Лиз. Но ведь это наше дело, Сократ; потому что я почитаю тебя одним из своих. Смотри же и вместо меня, о чем мы, ради юношей, должны спрашивать их, и советуйся с ними посредством разговора. Я, по своей старости, уже многое и забываю, что думал было сказать и что недавно слышал; а если к тому еще входят и

другие речи; то совсем не припоминаю. Итак говорите и рассматривайте предмет сами между собою; а я буду слушать и, выслушавши, мы с Мелисиасом сделаем то, что вам понравится.

Сокр. Надобно послушаться Лизамаха и Мелисиаса, Никиас и Лахес. Может быть, нам в самом деле не худо испытать самих себя в том, что мы предпринимали исследовать теперь же, то есть, какие учители были у нас ь по рассматриваемой науке, и кого сделали мы лучшим. Но это исследование поведет нас, думаю, к тому же, — пойдет то есть едва ли не к началу дела: ведь если мы знаем, что принадлежащая кому-нибудь вещь улучшает того, кому принадлежит, и если, сверх того, может сделать, чтобы она ему принадлежала; то конечно знаем и предмет своего совещания, то есть, кому и как легче и успешнее приобрести ее. Впрочем, может быть, вы не понимаете, что я говорю? так вот как скорее поймете. Если мы знаем, что зрение, принадлежа глазам, улучшает то, чему принадлежит, и сверх того умеем сделать, чтобы оно глазам принадлежало; то конечно знаем и самое зрение, что такое оно, как предмет нашего совещания, и как легче и успешнее приобрести его: а когда не знаем, что зрение, что слух,—едва ли можем быть советниками, стоящими слова, и врачами глаз и ушей,—едва ли скажем, как лучше приобрести слух и зрение.

Лах. Ты правду говоришь, Сократ.      

Сокр. Не за тем ли, Лахес, эти люди ныне призвали нас, чтобы мы подали совет: каким образом душам их сыновей сообщить добродетель и чрез то сделать их лучшими?

Лах. Конечно.

Сокр. Так наперед не нужно ли знать, что такое добродетель? ибо вовсе не зная, что она, можно ли нам советоваться, как лучше приобрести ее?

D.

Е.

190.

В.

C.

D.

E.

191.

Лах. Мне кажется, нельзя, Сократ.

Сокр. Мы конечно приписываем себе знание добродетели?

Лах. Да, приписываем.

Сокр. А что знаем, можем как-нибудь выразить?

Лах. Почему не так?

Сокр. Однако ж, почтеннейший, не станем с первого раза рассматривать добродетель вообще,—может быть, это довольно трудно: возьмем сперва какой-нибудь вид ее и посмотрим, в силах ли мы знать его. Такое исследование будет для нас вероятно легче.

Лах. Сделаем и так, Сократ, если угодно.

Сокр. Какой же бы вид добродетели избрать нам? Не явно ли впрочем, что изберем тот, к которому имеет отношение наука сражаться всяким оружием? а она, по мнению многих, относится к мужеству. Не так ли?

Лах. Кажется, в самом деле так.

Сокр. Давай же, Лахес, прежде всего скажем, что такое мужество, а потом рассмотрим, каким образом оно может быть приобретено юношами, сколько это зависит от наук и упражнения. Итак, сообразно с моим предначертанием, попытайся сказать, что такое мужество.

Лах. Это, клянусь Зевсом, не трудно. Кто решился удерживать свое место в строю, отражать неприятеля и не бежать; тот верно мужествен.

Сокр. Ты хорошо говоришь, Лахес; но, может быть, моя вина, что твой ответ неясен и заключает в себе не ту мысль, которую я соединял с своим вопросом, а другую.

Лах. Что ты хочешь сказать, Сократ?

Сокр. Объяснюсь, сколько могу. По твоему, мужествен тот, кто сражается с неприятелями, удерживая свое место в строю.

Лах. Это именно мои слова.

Сокр. Равно и мои. Но что будет тот, кто сражается с неприятелями, не удерживая своего места, а убегая?

Лах. Как убегая?

Сокр. На пример, как Скифы 1), которые, говорят, не менее сражаются в бегстве, как и в погоне, или, как хваленые Энеевы кони, которые, по словам Омира, могли весьма быстро летать туда и сюда, то убегая, то преследуя. Да Омир превозносит и самого Энея за уменье бояться, и называет его советником страха 2).

Лах. Хорошо, Сократ, но ведь он говорит о колесницах, а ты о скифских всадниках. Скифы-то на конях сражаются конечно так; но греческая пехота — по-моему.

Сокр. Может быть,—кроме Лакедемонян, Лахес; по тому что Лакедемоняне, при Платее, встретившись с щитоносцами 3), не хотели, говорят, сражаться с ними на одном месте, а побежали. Когда же чрез это персидские линии расстроились,—они, подобно всадникам, вдруг возвратились и, сразившись, одержали победу.

Лах. Твоя правда.

Сокр. Так вот и причина, почему ты не хорошо отвечал: я виноват, что не хорошо спрашивал. У меня

В.

С.

D.

Е.

192.

В.

была мысль спросить о мужественных не только в пехоте, но и в коннице, и вообще во всяком роде войны; да и не о воинах только говорю я, но и о тех, которые мужественно подвергаются опасностям на море, мужественны против болезней, бедности, или и политики, которые храбро также сражаются не с одними скорбями и страхом, но и с страстями, или удовольствиями, то удерживая свое место, то отступая; так как во всем этом, Лахес, не менее возможно мужество.

Лах. И очень, Сократ.

Сокр. Итак все эти мужественны; только одни оказывают мужество в удовольствиях, другие в скорбях, иные в страстях, а некоторые в страхе. Напротив, немужественные во всем этом обнаруживают боязнь.

Лах. Конечно.

Сокр. Так я спрашивал тебя: что это такое в обоих случаях? Попытайся же опять сначала сказать, что такое мужество, как одно и тоже во всем. Но может быть ты не понимаешь слов моих?

Лах. Что-то не очень.

Сокр. Я говорю так. Пусть будет предложен вопрос: что такое скорость, проявляющаяся и в бегании, и в музыке, и в разговоре, и в учении, и во многом другом,— та скорость, которую, можно сказать, мы приобретаем в деятельности рук, ног, языка, голоса и мысли? 1) Не спросил ли бы и ты таким образом?

Лах. Конечно спросил бы.

Сокр. Итак положим, что с этим вопросом кто-нибудь обратился бы ко мне и сказал: Сократ! что называешь ты скоростью во всем? Я отвечал бы: называю спо-

собность в короткое время делать много и голосом, и беганием, и всем другим.

Лах. И отвечал бы в самом деле правильно.

Сокр. Попытайся же, Лахес, подобным образом определить и мужество: что такое оно, как одна и та же способность и в удовольствии, и в страдании, и во всем, в чем мы недавно находили его?

Лах. По моему мнению, мужеством, если только надобно определять его общим признаком, называется какая-то твердость души.

Сокр. Конечно так надобно определять, когда хочешь отвечать на вопрос. Однако, мне кажется, что не всякая же твердость, если не обманываюсь, представляется тебе мужеством. Заключаю из того, что мужество ты относишь, вероятно, к вещам весьма хорошим.

Лах. Да, без сомнения, к прекрасным.

Сокр. Следовательно, твердость хороша и похвальна, когда соединяется с благоразумием?

Лах. Конечно.

Сокр. Какова же она будет без рассудительности? вероятно противоположная, то есть, дурная и зловредная?

Лах. Да.

Сокр. Итак, назовешь ли ты ее хорошею, когда она зловредна и дурна?

Лах. Не следует, Сократ.

Сокр. Стало быть, такой твердости ты не признаешь и мужеством, если мужество есть дело хорошее, а эта не хороша.

Лах. Правда.

Сокр. Итак, по твоим словам, мужество есть благоразумная твердость.

Лах. Выходит.

Сокр. Посмотрим же, в чем она благоразумна: во всем ли, как в великом, так и в маловажном? Например, назовешь ли ты мужественным того, кто с благо-

С.

D.

Е.

193.

В.

С.

разумною твёрдостью расточает деньги, зная, что расточивши их, он приобретет более?

Лах. О нет, клянусь Зевсом.

Сокр. А врача, который не смягчается, но остается твердым, когда сын его, либо кто другой, страдая воспалением в легких, просить пить или есть?

Лах. Нет, и это не такое мужество.

Сокр. А человека твердого на войне, который хочет сразиться, благоразумно рассчитывая и зная, что ему помогут другие, что он вступит в дело с неприятелем не столь многочисленным и более слабым, чем собственный его отряд, и что при том самая позиция его лучше,—человека, твердо опирающегося на такие расчеты и способы, назовешь ли ты мужественнее того, который решился оставаться и быть твердым в противоположных обстоятельствах своего лагеря?

Лах. Мне кажется, Сократ, что при противоположных обстоятельствах лагеря более мужества.

Сокр. И однако ж мужество последнего будет не так рассудительно, как первого?

Лах. Правда.

Сокр. Равным образом и в конном сражении, твердый с знанием, по твоему мнению, не столь мужествен, как твердый без знания?

Лах. Мне кажется.

Сокр. Тоже утверждаешь ты о твердости и пращников, и луконосцев, и других воинов?

Лах. Конечно.

Сокр. А те люди, которые, вздумав сойти в колодезь и, хоть не умеют, захотевши плавать, твердо решались бы на это, или иное подобное дело, — те, по твоему мнению, мужественнее ли других, опытных в этом искусстве?

Лах. Кто же бы сказал иначе, Сократ?

Сокр. Конечно никто, у кого подобные мысли.

Лах. Да и я таких же мыслей.

Сокр. Однако ж, Лахес, эти люди, подвергаются опасностям и бывают тверды безрассуднее, чем те, которые делают тоже с искусством.

Лax. Кажется.

Сокр. Но безрассудная дерзость и твердость не казалась ли нам прежде постыдною и дурною?

Лах. Конечно.

Сокр. А мужество мы признали чем-то хорошим.

Лах. Да, признали.

Сокр. И вот теперь опять постыдное, то есть, безрассудную твердость называем мужеством.

Лах. Видно так.

Сокр. Что ж? хорошо ли мы говорим?

Лах. Нет, клянусь Зевсом, Сократ, по-моему, нехорошо.

Сокр. Стало быть, как ты говорил, Лахес, я и ты гармонируем не дорически; потому что дела у нас не согласны с словами. Если бы кто-нибудь слышал наш разговор, то сказал бы, что на деле-то мы, кажется, храбры, а на словах—не совсем.

Лах. Весьма справедливо.

Сокр. Что ж? хорошо ли быть такими?

Лах. Вовсе не хорошо.

Сокр. Хочешь ли долее оставаться при том, что мы говорили?

Лах. Причем и как долее?

Сокр. При том мнении, которое велит быть твердым. Если угодно, мы тоже удержимся и будем тверды в исследовании своего предмета, чтобы мужество не смеялось над нами, будто мы не мужественно рассматриваем его, когда оно, по нашим же словам, состоит в твердости.

Лах. Я готов, Сократ; не отстану, хоть и не привык к такому роду речей. Во мне есть охота рассуждать; но досадно, что не умею выразить своих мыслей. Мне кажет-

D.

Е.

194.

С.

D.

ся, я понимаю, что такое мужество; только у меня как-то ускользает собственное понятие, так что я не могу заключить его в слово и сказать, что оно такое.

Сокр. Но порядочный ловчий должен преследовать свою добычу, друг мой, а не оставлять ее.

Лах. Без сомнения.

Сокр. Не угодно ли, пригласим на ловлю и Никиаса? Может, он будет успешнее нас.

Лах. Согласен; почему не так?

Сокр. Поспеши же, Никиас, к друзьям своим, обуреваемым словами, и, если имеешь силу, помоги им в их недоумении. Ты видишь, как плохо наше дело: скажи, что почитаешь ты мужеством, разреши наше сомнение, вырази словом мысль твою.

Ник. Да я давно вижу, Сократ, что вы нехорошо определяете мужество: вы не воспользовались тем, что когда-то сам ты прекрасно говаривал.

Сокр. Чем же это, Никиас?

Ник. Я часто слыхал, как ты утверждал, что каждый из нас добр в том, в чем мудр, а не добр в том, в чем невежда.

Сокр. О, клянусь Зевсом, Никиас, ты говоришь правду.

Ник. По этому, если мужественный добр; то явно, что он мудр.

Сокр. Слышишь, Лахес?

Лах. Слышу, только не совсем понимаю слова его.

Сокр. А я кажется, понимаю; мне кажется мужество, по его мнению, есть мудрость.

Лах. Какая же мудрость, Сократ?

Сокр. А почему ты его-то не спросишь об этом?

Лах. Спрашиваю и его.

Сокр. Так скажи ему, Никиас, какая мудрость, по твоему мнению, есть мужество. Уж конечно не игра на флейте?

Ник. Нет.

Сокр. И не игра на цитре?

Hик. Совсем нет.

Сокр. Что же она? какое знание?

Лах. Ты ладно спрашиваешь его, Сократ; пусть-ка скажет, что разумеет он под именем мудрости.

Ник. Я разумею, Лахес, знание того, чего должно страшиться и на что отваживаться, как на войне, так и во всем другом.

Лах. Какие нелепости говорит он, Сократ!

Сокр. Что же называешь ты тут нелепым, Лахес?

Лах. Что называю?—Мудрость ведь отлична от мужества.

Сокр. Но Никиас с этим не согласен.

Лах. Конечно, клянусь Зевсом; потому-то слова его и вздор.

Сокр. Так лучше нам научить его, чем бранить.

Ник. Нет, Сократ; Лахесу, кажется, по тому не угодно ничего видеть в моих словах, что сам он ничего не сказал.

Лах. Да, да, Никиас; я еще постараюсь доказать, что ты действительно ничего не сказал. Вот например, в болезнях—не врачи ли знают чего должно боятся? Но зная это, мужественны ли они? Врачей называешь ли ты мужественными?

Ник. Нет.

Лах. Конечно и земледельцев также, — хотя они и знают, чего надобно бояться в земледелии. Равным образом знают и другие мастера, что опасно и неопасно в их мастерствах, и однако ж от того нисколько не мужественны.

Сокр. Ну, как тебе кажется Никиас? Лахес говорит что-то.

Ник. Да, говорит, только неправду.

Сокр. Как же?

Ник. Он думает, будто врачи знают о больных больше, чем могут сказать: это здорово, а это нездорово. Ведь

195.

В.

D.

E.

196.

В.

им только это и известно. А знают ли они, по твоему мнению, Лахес, кому опаснее быть здоровым, нежели больным? Разве ты не веришь, что многим лучше не выздоравливать от болезни, чем выздоравливать? Скажи-ка: лучше ли, думаешь ты, всем жить, или некоторым умереть?

Лах. Я допускаю последнее.

Ник. Но человек, находящий свою выгоду в смерти, того ли должен бояться, чего другой, которому выгоднее жить?

Лах. Не думаю.

Ник. А такое знание приписываешь ли ты врачам, или другому мастеру, кроме того, который знает, что опасно и неопасно, и которого я называю мужественным?

Сокр. Понимаешь ли, Лахес, что он говорит?

Лах. Как же! мужественными называет он гадателей; ибо кто другой знает, кому лучше жить или умереть? Но себя, Никиас, признаешь ли ты гадателем, или не признаешь ни гадателем, ни мужественным?

Ник. Как? да ты в самом деле думаешь, что знать, чего бояться и на что отваживаться, свойственно гадателю?

Лах. Разумеется; кому же иному?

Ник. Гораздо свойственнее тому, друг мой, кого я разумею. Гадателю-то должны быть известны только признаки будущего, например, кому угрожает или смерть, или болезнь, или лишение денег, или победа, или поражение, как на войне, так и во всякой другой борьбе: а кто потерпит, или не потерпит что-нибудь лучше этого, о том гадатель ли может судить, или другой, подобный ему?

Лах. Ну, так я не знаю, Сократ, что у него на мысли. Сколько видно, он не признает мужественным, ни гадателя, ни врача, ни кого иного. Что ж? разве приписывает это свойство какому богу? Никиас, мне кажется, не хочет искренно сознаться, что он ничего не говорит, а только вертится туда и сюда, стараясь скрыть свое недоумение. Да

так-то вертеться могли бы и мы, когда бы не захотели показать, что противоречим сами себе. Пусть бы нам пришлось говорить в суде,—можно б еще позволить себе такие речи: но теперь, в домашней беседе, за чем по пустому огораживать себя словами ничего незначащими?

Сокр. И я также, Лахес, ничего тут не вижу; однако ж посмотрим, не думает ли Никиас что-нибудь сказать, а не то что просто говорит, лишь бы говорить. Испытаем же его яснее, что он мыслит, и когда скажет нечто, согласимся, а не скажет, наставим.

Лах. Испытывай ты, Сократ, если хочешь; а я уже, кажется, довольно испытывал.

Сокр. Ничто не мешает; потому что испытание будет общее с моей и твоей стороны.

Лах. Конечно.

Сокр. Скажи-ка мне, или лучше нам, Никиас,—ибо мы оба, я и Лахес, обращаемся к тебе: ты называешь мужество знанием того, чего должно боятся и на что отваживаться?

Ник. Да.    

Сокр. Однако это знание принадлежит без сомнения не всякому, если даже и врач, и гадатель, не получив его, не будут обладать им и не могут быть названы мужественными 1). Так ли говорил ты?

Ник. Так.

Сокр. Следовательно, по пословице, не каждая же свинья в самом деле может знать это 2) и быть мужественною.

С.

D.

Е.

196.

В.

Ник. Кажется.

Сокр. Значит, ты не почитаешь мужественною даже и свиньи Кроммионской 1). Это говорю я не шутя, а в самом деле думаю, что люди, держащиеся твоей мысли, необходимо должны или отказать в мужестве всякому животному или согласиться, что и животное обладает такою мудростью, какая доступна только не многим людям: трудно в самом деле человеку знать это так, как знают лев, барс, дикий кабан. Приняв такое понятие о мужестве, какое сделал ты, необходимо ведь допустить, что и лев, и коршун, и бык, и обезьяна, рождаются с одинаковым мужеством.

Лах. Клянусь богами, ты прекрасно говоришь, Сократ. Отвечай ка в самом деле, Никиас, мудрее ли нас эти животные: а ведь мы все соглашаемся, что они мужественны. Или, может быть, ты, вопреки всеобщему убеждению, осмелишься отказать им в этом свойстве?

Ник. Я не называю мужественным, Лахее, ни животного, ни другого существа, которое, не зная, чего надобно бояться, не знает и боязни, но воодушевлено бесстрашием и неистовством. Почитаешь ли ты мужественными детей, которые, по неведению, ничего не боятся? Мне кажется, бесстрашие и мужество—не одно и тоже. Мужество и осмотрительность, по моему мнению, есть достояние немногих, а безрассудство и дерзость свойственны многим—и мужчинам и женщинам, и детям и животным. Итак, что ты с другими называешь мужеством; то, по-моему, безрассудство: напротив мужество, о котором я говорю, бывает разумно.

Лax. Смотри-ка, Сократ, как он, подумаешь, себя-то огораживает речью, а тех, кого все признают мужественными, старается лишить этой чести.

Ник. Совсем нет, Лахес; будь спокоен. Я почитаю мудрым и тебя, и Ламаха 1), если вы мужественны, и многих других Афинян.

Лах. Я ничего не говорю на это, хотя бы и надлежало сказать, что бы ты в самом деле не назвал меня Эксонцем  2).

Сокр. И не говори-таки, Лахес; ты, кажется, не понял, что эту мудрость он заимствовал у нашего друга Дамона; а Дамон очень короток с Продиком, который, по видимому, лучше всех софистов различает такие названия.

Лах. Да софисту, Сократ, и приличнее этим хвастаться, чем мужу, которому город вверил власть над собою.

Сокр. Однако ж, Лахес, кто располагает великими делами, тому прилично иметь и великий ум. Мне кажется, Никиас не без нужды исследовать, в каком смысле надобно принимать слово мужество.

Лах. Смотри же сам, Сократ.

Сокр. Буду смотреть, почтеннейший. Впрочем не думай, что я устраню тебя от разговора; нет, слушай внимательно и следи за словами.

Лах. Пусть так, если это, по-твоему, нужно.

Сокр. Да, нужно. А ты, Никиас, говори нам опять сна

С.

D.

Е.

198.

B.

C.

чала. Помнишь ли, что мужество, при самом вступлении в разговор, мы понимали, как часть добродетели?

Ник. Конечно.

Сокр. Но в своих ответах разумел ли ты ее, как часть, как одну из других частей, которые все вместе называются добродетелью?

Ник. Не иначе.

Сокр. Следовательно ты говоришь то же, что я? А я к мужеству причисляю рассудительность, справедливость и другое тому подобное: так ли и ты?

Ник. Конечно.

         Сокр. Помни же, что в этом мы согласились. Теперь рассмотрим: чего надобно бояться, и на что отваживаться? может быть в этом отношении ты думаешь одно, а мы— другое. Итак, выслушай наше мнение, и потом, если не примешь его, предложи свое. Мы думаем, что вещь которой надобно бояться, внушает страх, а та, на которую должно отваживаться, не внушает страха. Но что внушает страх, то угрожает не прошедшим и не настоящим, а будущим злом; потому что страх есть чаяние будущего зла. Не так ли и тебе кажется, Лахес?

Лах. Без сомнения, Сократ.

Сокр. Вот же наше мнение, Никиас: то, чего должно бояться, по-нашему, есть будущее зло; напротив то, на что надобно отваживаться, мы понимаем, как будущее не-зло, или добро. А ты так, или иначе думаешь?

Ник. Так.

Сокр. И знание это называешь мужеством?

Ник. Непременно.

Сокр. рассмотрим еще третье обстоятельство согласимся ли и в нем?

Ник. В чем же состоит оно?

Сокр. А вот скажу. Мне и Лахесу кажется, что знание чего бы то ни было, не есть иное знание прошедшего, как что произошло, иное знание настоящего, как что происходит, иное знание будущего, как что лучше могло бы быть произведено, или произойти, хотя еще не произошло,— но это самое. Например, по отношению к здоровью, во все времена нет другой врачебной науки, кроме одной, которая наблюдает и настоящее и прошедшее и будущее, как, что будет. Тоже делает и земледелие по отношению к произведениям земли. Что же касается до войны, то сами можете свидетельствовать, что воеводство превосходно заботится и о прочем, и о будущем: оно знает, что надобно руководствоваться не гаданием 1), а управлять; ибо ему самому лучше известно все, относящееся к войне, — и настоящее и будущее. Да и закон повелевает—не гадателю начальствовать над воеводою, а воеводе над гадателем. Скажем ли это, Лахес?

Лах. Скажем.

Сокр. Что ж? а ты, Никиас, согласен ли, что одно и тоже знание занимается и будущим и настоящим и прошедшим состоянием всякого дела?

Ник. Да, Сократ, мне так кажется.

Сокр. Но мужество, почтеннейший, по твоим словам, есть знание того, чего должно бояться и на что отваживаться. Не правда ли?

Ник. Правда.

Сокр. А мы согласились в значении того, чего должно бояться и на что отваживаться; то есть, первое надобно понимать, как будущее зло, а последнее, как будущее добро.

Ник. Конечно.

D.

Е.

199.

В.

С.

D.

E.

Сокр. Между тем, одно и тоже знание имеет в виду и будущее, и все другое.

Ник. Так.

Сокр. Следовательно, мужество есть знание не того только, чего должно бояться и на что отваживаться; потому что оно, подобно другим знаниям, знает не одно будущее касательно добра и зла, но и настоящее, и прошедшее, и всякое.

 Ник. Выходит.

Сокр. И так, Никиас, ты определил нам как бы только третью часть мужества; а мы спрашивали у тебя, что такое оно всецело. Видишь, мужество есть уже знание не только того, чего должно бояться и на что отваживаться, как сказано тобою прежде, но и всех вообще благ и зол, как говоришь теперь. Так, или иначе, Никиас, изменил ты свою мысль?

Ник. Кажется, так, Сократ.

Сокр. Но думаешь ли, любезнейший, что тот сколько-нибудь недостаточен в добродетели, кто знает всякое добро и зло и всяким образом, как оно есть и было? Думаешь ли, что тому человеку недостает рассудительности, справедливости и святости, кто один может быть осторожным в отношении к богам и людям, кто, зная как обращаться с ними, умеет различать опасное от неопасного и приобретать блага?

Ник. Кажется, ты говоришь дело, Сократ.

Сокр. И так, сказанное тобою, видно, есть не часть добродетели, а вся добродетель.

Ник. Выходит.

Сокр. А мы ведь назвали мужество частью добродетели?

Ник. Да, назвали.

Сокр. Между тем настоящее-то наше положение не то показывает.

Ник. Видно, что не то.

Сокр. Следовательно мы не нашли, Никиас, что такое мужество.

Ник. Кажется, не нашли.

Лах. А я думал, любезный Никиас, что ты найдешь, когда так пренебрег моими ответами на вопросы Сократа. Да, я очень надеялся, что мудрость, заимствованная тобою у Дамона, поможет тебе найти это.

Ник. Хорошо, Лахес, что ты нисколько не думаешь об этом деле и, как недавно обнаружилось, вовсе не разумеешь мужества; а что и я оказался таким же,—это видишь. Ведь тебе конечно будет не легче не знать вместе со мною того, что прилично знать всякому, кто несколько занимается собою. Ты, кажется, действуешь истинно по-человечески: смотришь не на себя, а на других. Напротив, я думаю, каким бы образом то, о чем ныне мы довольно рассуждали, и чего достаточно не раскрыли, после обдумать—или с помощью Дамона, над которым ты позволяешь себе смеяться, никогда его не видавши, или с помощью других людей. Когда же обдумаю, то с охотою поучу и тебя; потому что ты, на мой взгляд, имеешь великую нужду в науке.

Лах. О, ты очень мудр, Никиас; однако ж я советую Лизимаху и Мелисиасу раскланяться с тобою и со мною, когда надобно рассуждать о воспитании юношей, а Сократа не отпускать. Таков был совет мой с самого начала; так поступил бы и я, если б у меня были взрослые дети.

Ник. С этим-то я согласен. Если Сократ захочет принять на себя попечение о юношах, то не должно искать никого другого. Вот и я с большим удовольствием вверил бы ему своего Никерата 1); да он, как скоро речь зайдет об этом, всегда рекомендует другого, а сам не соглашается. Смотри, Лизимах, послушается ли он и тебя-то.

200.

B.

С.

D.

Е.

201.

B.

C.

Лиз. Следует, Никиас; ведь и я охотно сделал бы для него то, чего не захотел бы сделать для многих других. Что же ты скажешь, Сократ? Послушаешься ли несколько и примешь ли участие в попечении о юношах, чтобы они вышли самыми лучшими?

Сокр. Жестоко, Лизимах, не хотеть принять участия в попечении о ком бы то ни было, чтобы он вышел самым лучшим. И если бы в теперешнем разговоре я оказался знающим, а они незнающими, то на это дело конечно надлежало бы пригласить меня: но видишь, все мы равно в недоумении; яа каком же основании одного из нас предпочесть другому? По моему мнению, никто не заслуживает предпочтения. Если же так; то смотрите, не пригодится ли мой совет. Я говорю — и мое слово не с площади — что все мы вообще должны искать самого лучшего учителя особенно для себя, ибо имеем в нем нужду, потом и для детей, не щадя на то ни денег, ни всего другого; а оставаться такими, каковы мы теперь, не советую. Если же кто-нибудь вздумает смеяться над нами, что мы в таком возрасте посещаем учителей, то укажем ему на Омира 1), который говорит: нехорошо стыдиться человеку нуждающемуся,—и не обращая внимания на возражения, на пересуды других, позаботимся сообща как о себе самих, так и о детях.

Лиз. Мне нравятся твои слова, Сократ—и я, как ни стар, готов со всею ревностью учиться вместе с юношами. Смотри же, сделай так: завтра рано приходи ко мне, да непременно; мы посоветуемся об этом. А теперь кончим свою беседу.

Сокр. Сделаю, Лизимах; приду к тебе поутру, если будет угодно Богу.