Платон Апология Сократа

17.

В.

Не знаю, Афиняне, какое впечатление сделали на вас мои обвинители; а я и сам от них едва не забылся 1): так убедительны были речи их! — хотя правды-то в этих речах, можно сказать, нисколько. Но из многих, взнесенных моими обвинителями наветов, особенно изумил меня тот, что они советовали вам остерегаться, как бы не обмануло вас сильное будто бы мое красноречие; потому что не краснея говорить такую ложь, в которой я тотчас же могу обличить их пред вами, доказав самым делом, что у меня нисколько нет красноречия, по-моему мнению, есть величайшее бесстыдство. Разве человеком красноречивым называют они того, кто говорит истину? Если эта мысль их; то я конечно мог бы назвать себя ритором,—и не таким как они: потому что они, как сказано, вовсе не говорили правды 2); а от меня вы услышите совершенную истину. Но вы, Афиняне, клянусь Зевсом, не услышите речи расцвеченной и разукрашенной

сентенциями и именами 1), каковы речи моих обвинителей: я стану объясняться вдруг, первыми представляющимися мне словами; ибо уверен, что стану говорить справедливо,— иного ничего не ожидайте от меня. Да и не прилично ведь было бы мне, граждане, представ иред вас в таких летах, наряжать свою речь с заботливостью юноши 2). Напротив 3), я прошу и молю 4) вас, Афиняне, о том, чтобы вы не удивлялись и не изъявляли негодования, если буду защищать себя таким же языком, каким вслух многих из вас говаривал на площади—при столах меновщиков 5) и в других местах. Дело таково, что имея более семидесяти лет от роду 6), я ныне в первый раз явился

С.

D.

18.

В.

С.

в суд, и потому вовсе незнаком с здешним наречием. Следовательно, как тогда, когда я был бы в самом деле чужеземец, вы позволили бы мне говорить на том наречии и теми оборотами, которые сродны с моим воспитанием: так и теперь, сколько мне по крайней мере кажется, я имею право просить вас, чтобы вы оставили мой образ выражений—худ ли он будет, или хорош,— а смотрели и обращали свое внимание только на то, правду ли я говорю, или нет; ибо добродетель судьи—видеть истину, а ритора—говорить ее!

Но защищая себя, Афиняне, я считаю справедливым говорить сперва против прежних, ложно деланных на меня доносов, и прежних доносителей, а потом против последних; потому что многие и уже давно, за несколько лет обвиняли меня пред вами, но никто не говорил правды. Прежних обвинителей я боюсь более, чем Анита с его сообщниками 1). Страшны конечно и эти,—но те страшнее 2); потому что многих из вас они предубедили еще во время вашего детства и обвиняли меня вовсе несправедливо: есть-де некто Сократ, человек мудрый, который умствует о выспреннем, испытывает все подземное и причины низшие превращает в высшие 3). Распространи-

тели такой молвы действительно страшные мои обвинители; так как слушающие их думают, будто исследователи подобных вещей и в богов не веруют. При том этих обвинителей было много, и они обвиняли меня в течение долгого времени: они говорили вам еще в таком возрасте вашей жизни, в котором вы, быв мальчиками, а некоторые—и младенцами, могли тем легче верить,—и наветовали вовсе заочно 1)—оправдываться было некому.

А что всего страшнее: я даже не могу знать и сказать имена их, кроме имени одного комика. Все те, которые убеждали вас, вооружаясь против меня злобою и клеветою, и те, которые, быв убеждены ими, передавали свое убеждение другим,—все они для меня недоступны. Я не в состоянии ни вызвать их сюда, ни обличить, но защищая себя, принужден сражаться будто с тенями и обличать, не имея пред глазами ни одного ответчика. Итак извольте знать и вы, что мои обвинители были двоякого рода: одни недавно обвиняли меня, а другие, о которых говорю, давно,—и согласитесь, что я должен защищаться сперва против тех;

D.

Е.

19.

Β.

потому что вы сами слушали их обвинения прежде и чаще, нежели последних.

Итак, надобно защищаться, Афиняне, и решиться в столь короткое время изгладить  в умах ваших ту клевету, которую вы уже так долго носите. Хотелось бы успеть в этом, если мое оправдание может послужить в пользу вам и мне, и принесть нечто более: но это, думаю, трудно, — даже представляется невозможным. Впрочем пусть будет так, как угодно Богу: мое дело — повиноваться закону и оправдываться.

Возьмем же сначала:   в чем состоит то обвинение, из которого вышла направленная против меня клевета, и которому веря, Мелит сделал на меня такой донос? Посмотрим, что-то говорят мои клеветники. Надобно прочитать извет их в таком виде, в каком скреплен он присягой: Сократ действует преступно и хочет много знать исследуя подземное и наднебесное, причины низшие превращая в высшие и тому же уча других. Вот обвинение! Это видели вы и сами в комедии Аристофановой 2), в которой какой-то Сократ, качаясь в

висячей корзине, выдавал себя за воздухоплавателя и насказал много других нелепостей, каких у меня и в голове не было 1) . Впрочем я говорю это не с тем, чтобы унижать столь важное искусство, если кто-нибудь знает его.—Как бы Мелит не вменил мне в вину этих слов моих. Я только утверждаю, Афиняне, что ничему подобному непричастен: свидетельствуюсь многими из вас. Желательно, чтобы те, которые когда-нибудь слыхали мои разговоры—а между вами таких не мало—пораспросили друг друга и сказали. Пораспроситесь же,—слыхал ли от меня кто из вас хоть что-нибудь о таких предметах. Отсюда узнаете вы достоверность и других обвинений, которым многие подвергают меня. Но и этого нет, и то несправедливо, будто я, если вы слышали от кого, берусь учить людей и требую платы 2). Впрочем и то-таки сказать: —дело прекрасное, когда бы кто мог преподавать уроки людям, как Горгиас леонтинский, Продик хиоский и Иппиас элейский 3) . Каждый из них, граждане, в состоянии идти из города в город и убеждать юношей, которым ничто не мешает безмездно пользоваться наставле-

D.

Е.

20.

В.

С.

D.

ниями любого из своих сограждан, — убеждать, чтобы они, оставив эти наставления, обратились к ним и заплатили деньги, да еще с придачею благодарности. Есть здесь и другой мудрец, прибывший сюда, как мне известно, из Пароса. Случайно встретившись с Каллиасом, сыном Иппоника, который один роздал денег софистам более, чем все прочие, взятые вместе, я спросил его—а у него два сына:—Каллиас! если бы твои дети родились жеребятами, или телятами; то мы могли бы найти и нанять для них наставника, который, будучи сам или из конюхов, или из земледельцев, был бы в состоянии доставить им приличные совершенства. Но вот они люди: какого же наставника думаешь взять для них? Кто знаток такой добродетели, то есть, человеческой и политической? Имея детей, ты вероятно размыслил об этом. Есть у тебя кто, или нет? спросил я.—Конечно есть, отвечал он.—Кто же он? откуда? и за сколько учит? —  Это Эвин, из Пароса, учит за пять мин.—Тогда я ублажил Эвина, если он в самом деле обладает такою наукою и преподает ее за столь умеренную плату Я и сам занимался бы и гордился собою, если бы знал это; да не знаю, Афиняне.

Но может быть кто из вас спросит: Сократ! в чем же состоит твое знание? откуда на тебя эти клеветы? Ведь если бы ты не делал ничего особенного пред прочими,—о тебе вероятно не было бы таких речей и толков;— да, если бы не делал иного, чем многие. Скажи же: что это такое, чтобы нам не заключить о тебе опрометчиво?  Кто спросил бы так, тот спросил бы кстати,—и я постараюсь показать вам, что сделало мне имя и навлекло

на меня клевету. Слушайте. Может быть, иным из вас слова мои покажутся шуткой: но знайте, что они будут совершенная истина. Я приобрел это имя, Афиняне, не чем другим, как некоторою мудростью; а какою мудростью?— Может быть, человеческою, если такая есть. Ведь я, должно быть, в самом деле мудрец—по человечески; а те, о которых сей-час говорил, скорее мудрецы по какой-нибудь мудрости выше-человеческой: иначе, не знаю, что и сказать о ней; потому что не разумею ее, а кто приписывает ее мне, тот лжет и говорит с целью оклеветать меня. Но не шумите, прошу вас, Афиняне, и не думайте, будто я объявляю вам что-нибудь великое. То, что скажу, будет не мое слово; нет, сошлюсь на лицо, пользующееся вашею доверенностью; представлю вам свидетелем своей мудрости, если какая есть у меня, дельфийского бога. Вы ведь знаете Херефона 1): он был с детства моим другом и другом многих из вас; он вместе с вами находился в последнем бегстве из отечества, и с вами же возвратился в него 2). Вы знаете также, каков был Херефон, какая горячность обнаруживалась в его стремлениях к чему бы то ни было. Вот он, пришедши некогда в Дельфы, осмелился требовать мнения оракула и— но не шумите, граждане, слыша слова мои,—да, и вопросил: есть ли кто-нибудь мудрее меня? Пифия отвечала, что нет никого 3). Херефон уже умер; но вместо его, засвидетельствует вам это брат его 4). Смотрите же, к чему

Е.

21.

В.

С.

D.

E.

клонится моя речь: я хочу показать вам, откуда вышла на меня клевета. Услышав о таком ответе, я рассуждал следующим образом: что ж бы это говорит бог? какая мысль его? Я ведь нисколько не сознаю себя мудрецом. Что разумел он, называя меня мудрейшим? Однако бог не лжет же; потому что это ему несвойственно. И долго недоумевал я касательно этих слов; но потом кое-как напал на следующий способ исследования их: я пошел к одному из тех, которые слывут мудрецами, с намерением, если где, то здесь обличить оракула и его изречение, что вот он мудрее, чем я, а ты назвал меня мудрейшим. Но рассматривая этого человека (нет нужды, Афиняне, называть его по имени; довольно, что тот, к кому я обратился для этой цели, был один из политиков) и, разговаривая с ним, я заметил, что он многим другим, особенно же себе, кажется мудрецом, а на деле не мудрец. Потом я пытался доказать, что он почитается мудрецом, а в самой вещи не мудрец, и чрез то сделался ненавистным как ему, так и многим присутствовавшим. Возвращаясь от него, я рассуждал сам с собою, что у меня действительно более мудрости, нежели у этого человека: потому что хотя оба мы, должно быть, не знаем ничего хорошего и доброго; но он, не зная, почитает себя знающим, а я, когда уж не знаю, то и не приписываю себе знания. Этим то немногим я и мудрее его, что чего не знаю, о том и не думаю, как об известном. От него пошел я к другому, которому усвояют еще большую мудрость, чем первому: но все оказывалось одно и тоже. Таким образом я впал в ненависть и у этого, и у многих иных. После того, чувствуя, скорбя и боясь, что навлек на себя ненависть, и однако ж почитая необходимым дело божие ставить выше всего, я уже пошел по порядку. Чтобы исследовать смысл изречения, надобно идти ко всем, которые приписывают себе какое-

нибудь знание, и — клянусь собакою 1), Афиняне, — пред вами должно ведь говорить правду,—что именно так было со мною: одни, преимущественно пользовавшиеся славою, оказывались почти самыми бедными, когда я спрашивал их о деле божием; другие, по-видимому презренные, являлись людьми для размышления здравого способнейшими. Но должно изобразить вам все свое скитание, как будто какой подъятый мною труд, чтобы при всем том оракул оказался неопровержимым. Да, от политиков я ходил к поэтам—и трагическим, и дифирамвическим, и другим, — с тою мыслью, что здесь-то уже явно останусь невежественнее, чем они: брал в руки их стихотворения, которые, по-видимому, особенно обработаны ими; расспрашивал, что они говорят, желая вместе научиться у них чему-нибудь. Но—стыдно, граждане, объявить вам правду, а надобно. Могу сказать, что почти все, присутствовавшие при наших разговорах, лучше бы рассуждали о содержании сочинений, написанных теми самыми сочинителями. Итак я вскоре узнал, что и поэты пишут, что пишут, по внушению не мудрости, а какого-то естественного дара, приходя в энтузиазм, как прорицатели и предсказатели. Последние, хотя говорят много хорошего, однако не знают того, что говорят: в таком же состоянии находятся и поэты. При том я замечал, что, обладая даром поэзии, они почитают себя людьми мудрейшими и во всем другом, чего у них не было; поэтому удалился и от них, находя в себе такое же преимущество пред ними,

22.

В.

С.

D.

E.

23.

В.

какое и пред политиками. Наконец я пошел к художникам—с тою уверенностью, что у меня, просто сказать, нет никакого знания, а у них, как мне известно было, найду много хороших. В этом и не обманулся: они действительно знали то, чего я не знал, и в том отношении были мудрее меня. Но и в отличных мастерах, Афиняне, оказалась та же погрешность, какая в поэтах: каждый из них, ради того, что он хорошо владеет своим искусством, почитал себя человеком мудрейшим и в других делах самой великой важности; и такою глупостью помрачалась их мудрость. Поэтому я спросил себя именем         оракула, что мне избрать: оставаться ли таким, каков я теперь, не желая быть ни мудрым их мудростью, ни невеждою—их невежеством, или приобрести ту и другую принадлежность их?—и отвечал самому себе и оракулу, что для меня полезнее оставаться таким, каков я теперь. Из этих то исследований, Афиняне, проистекла ненависть против меня, — ненависть жестокая и сильная, бывшая причиною многих наветов и того, что мне дают имя мудреца; потому что присутствующие всякий раз думают, будто в чем я обличаю других, в том мудрец сам. На деле-то ведь Афиняне, должно быть, мудр бог 1); и его изречением выражается, что мудрость человеческая маловажна, даже ничтожна 2). Да это, по-видимому, не о Сократе и говорится; мое имя имеет в нем, кажется значение примера, как бы сказано было: между вами, люди, тот мудрее всех, кто, подобно Сократу, сознается, что

он в отношении к мудрости действительно ничего не стоит. Таким образом, и ныне еще бродя, я ищу и испытываю дело божие, не почту ли мудрецом кого-нибудь из Афинян, либо иностранцев, и если не найдется, не докажу ли, в помощь богу 1), что мудреца нет на свете. Занимаясь этим делом, я не имел досуга для, исполнения значительных обязанностей и в обществе и в доме, но ради служения богу, терплю величайшую бедность 2). Сверх того юноши, принадлежащие к богатейшим семействам и слушающие меня, когда у них есть свободное время, охотно наблюдают, как я испытываю людей, и часто сами, подражая мне, решаются испытывать других. В этом деле они, думаю, встречают столь же много таких, которые, приписывая себе некоторое знание, мало, или даже ничего не знают; от того испытываемые ими сердятся—не на них, а на меня, и говорят: Сократ—какой-то осквернитель и развратитель юношества. Если же кто спрашивает их: что он делает и чему учит; то они не в состоянии отвечать, потому что не знают. А чтобы не обнаружить своего незнания, повторяют то, что обыкновенно толкуется против всех философов: он исследует предметы выспренние и подземные, не признает богов и причины низшие превращает в высшие. Сказать правду—им, думаю, не хочется; потому что тогда открылось бы, что они приписывают себе знание, ничего не зная. А так как подобные люди, думаю, честолюбивы, горячи и многочисленны; так как о мне говорят они дружно и убедительно: то своими клеветами давно и сильно накричали

С.

D.

Е.

23.

вам уши. Из их-то числа явились с доносами на меня— и Мелит, и Анит, и Ликон,—Мелит раздосадованный за поэтов 1), Анит — за художников и политиков 2), а Ликон — за риторов 3). По этому удивительно было бы, как сказано вначале, если бы я успел в столь короткое время изгладить в вас эту клевету, проявившуюся во

многих видах. Вот вам истина, Афиняне! Я говорю ее, нисколько не скрывая и не подделывая, хотя почти знаю, что она навлекает на меня ненависть. Но здесь-то и признак, что слова мои справедливы, что в этом именно состоит клевета на меня и что эти именно ее причины. Будете рассматривать мое дело теперь или после,—откроется одно и тоже.

И так в том, в чем обвиняли меня первые мои обвинители, да будет достаточным для вас высказанное мною оправдание. Теперь постараюсь защитить себя против доброго, или, как он говорит, любящего Афины   Мелита, и против других, следовавших за ним доносчиков. Так как эти обвинители иного рода; то возьмем равным образом клятвенное их показание. Оно дочти таково: Сократ поступает преступно, ибо развращает юношей и не признает богов, признаваемых городом, а вводит новых гениев. Вот в чем состоит обвинение! рассмотрим каждый пункт его.

Во-первых сказано, что я поступаю преступно, развращая юношей: но по моему, Афиняне,—так преступно поступает Мелит, что шутит серьёзными вещами и легкомысленно призывает людей в суд, доказывая вид, будто ревнует и заботится о таких делах, из которых ни об одном никогда не беспокоился. А что это справедливо, постараюсь доказать вам.

Сокр. Пожалуй-ка сюда, Мелит, и скажи мне: не выше

В.

С.

D.

E.

ли всего, по твоему мнению, то, чтобы юноши были самыми лучшими?

Мел. Конечно.

Сокр. Изволь же теперь объявить находящимся здесь, кто делает юношей лучшими. Ты очевидно знаешь это; ведь не даром заботишься. Развратителя-то ты, говоришь, открыл;—призвал сюда меня и обвиняешь: изволь-ка теперь наименовать и указать им человека, делающего юношей лучшими. Видишь ли, Мелит? пришлось молчать, нет ответа! А не стыдно ли тебе и не достаточно ли этим подтверждаются слова мои, что у тебя подобной заботы не бывало? Скажи же, добрый человек, кто делает их превосходнейшими.

Мел. Законы.

 Сокр. Да не о том вопрос, почтеннейший: кто первый знает самые-то законы?

Мел. Эти судьи, Сократ.

Сокр. Что ты говоришь, Мелит? Эти судьи могут учить юношей и делать их лучшими?

Мел. Без сомнения.

Сокр. Все? или одни могут, а другие нет?

Мел. Все.

Сокр. Прекрасно сказано, клянусь Ирою. Да и как много людей обязательных! Ну, а эти слушатели—что?—делают их лучшими или нет?

Мел. И эти делают.

Сокр. А советники 1)?

Мел. И советники.

Сокр. Но уж не развращают ли юношей в собраниях посетители собраний? Или и они делают их лучшими?

Мел. И они.

Сокр. Так видно все Афиняне, кроме меня, делают юношей хорошими и добрыми; видно один я развращаю их. Ты утверждаешь это?

Мел. И весьма решительно.

Сокр. Великую же беду взносишь на меня. Однако ж отвечай мне. Так ли по твоему мнению бывает и с лошадьми? то есть, лучшими делают их все люди, а портит кто-нибудь один? или совершенно напротив: кто-нибудь один, или очень немногие, например, наездники в состоянии делать их лучшими, а многие, как скоро начнут водиться и обращаться с ними, портят их? Не так ли Мелит, бывает и с лошадьми, и со всеми другими животными?— Без сомнения так, — подтвердите ли это ты и Анит, или не подтвердите. Весьма счастливы конечно были бы юноши, если бы только один развращал их, а прочие приносили им пользу. Но ты, Мелит, достаточно доказал, что никогда не заботился о юношах; ты ясно обнаружил свое нерадение о них; у тебя не было никакого попечения о том, в чем обвиняешь меня пред судом. Скажи нам еще, ради Зевса, Мелит: лучше ли жить между полезными, или вредными гражданами? Отвечай-ка 1) на вопрос; ведь

В.

С.

D.

E.

26.

B.

он не труден. Не правда ли, что вредные делают какое-нибудь зло людям, всегда к себе близким, а добрые— какое-нибудь добро?

Мел. Конечно.

Сокр. Но есть ли такие, которые, обращаясь с людьми, хотели бы получать от них лучше вред, чем пользу? Отвечай, добрый человек; ведь и закон велит отвечать 1). Есть ли люди, желающие получать вред?

Мел. Разумеется, нет.

Сокр. Хорошо; ты призвал меня сюда, как развратителя юношей, делающего их вредными: волею я делаю это, или неволею?

Мел. Волею.

Сокр. Как же так, Мелит? Ты, человек молодой, гораздо мудрее меня старика; тобою дознано, что злые делают какое-нибудь зло людям, всегда к себе близким, а добрые—добро. Напротив я дошел до совершенного невежества: мне неизвестно и то, что, делая кого-нибудь из своих ближних худым человеком, я подвергаюсь опасности потерпеть от него какое-нибудь зло. И ты еще говоришь, что это-то, столь важное зло, я произвожу волею? Не верю тебе, Мелит; да кажется, и ни кто другой не поверит. Или я не развращаю, или развращаю неволею; так что в обоих случаях ты утверждаешь ложь. Если же я развращаю неволею; то подобных грешников поневоле закон велит не сюда призывать, а учить и вразумлять особо; потому что, вразумившись, я конечно перестану делать то, что делаю невольно. Между тем ты избегал обращения со мною и не хотел научить меня; напротив призвал сюда, куда, по закону, призываются люди для наказания, а не для научения. Да, теперь видно уже, Афиняне, что Мелит, как я говорил, никогда и нисколько не беспокоился об этом.

Впрочем, скажи-ка нам, Мелит: каким образом, по твоему мнению, я развращаю юношей? Не правда ли, что, по формуле твоего доноса, я учу признавать не тех богов, которых признает город, а новых гениев? Не так ли, говоришь, я своим учением развращаю юношей?

Мел. Конечно,—и я решительно утверждаю это.

Сокр. Заклинаю же тебя самыми богами, Мелит, о которых теперь идет речь: выскажи это еще яснее—и мне, и присутствующим здесь мужам. Для меня следующее не понятно: то ли ты говоришь, что я учу признавать каких-то богов и сам также допускаю их, а потому не совсем безбожник, и в этом отношении не беззаконно поступаю, только допускаю не тех именно, каких город, а иных, и это-то ставишь мне в вину, что иных? или утверждаешь, что я и сам вовсе не признаю богов, и других учу тому же?

Мел. Я утверждаю, что ты вовсе не признаешь богов.

Сокр. О дивный Мелит! Да что ты это говоришь? Значит, я не почитаю богами ни солнца, ни луны, чем почитают их некоторые люди 1)?

Мел. Нет, клянусь Зевсом, судьи; солнце называет он камнем, а луну землею.

Сокр. Ты, кажется, обвиняешь Анаксагора 2), любезный Мелит. Думать, будто судьи так мало знакомы с книгами,

С.

D.

Е.

27.

В.

будто они не знают, что подобными мнениями преисполнены сочинения Анаксагора Клазоменского, значит, унижать их. Видно же юноши учатся у меня тому, что иногда могут, много как за драхму, купить со сцены 1) чтобы посмеяться над Сократом, когда бы эти и другие нелепости он вздумал выдавать за свое. Так вот что, ради Зевса, называется у тебя—не признавать ни одного бога?

Мел. Да, клянусь Зевсом, точно ни одного.

Сокр. Ты уж не веришь, Мелит, кажется, и самому себе. Да, Афиняне, он по-видимому,—человек вздорчивый и буйный: он сделал на меня этот донос просто по вздорчивости, буйству и молодости. У него как будто была проба сложить загадку: узнает ли, то есть, Сократ, такой мудрец, что я прикрываюсь шуткой и противоречу самому себе, или мне удастся обмануть и его и прочих слушателей? А он в доносе действительно противоречит самому себе, как бы так говоря: Сократ поступает беззаконно, потому что не признает богов, но признает богов. Это—конечно шутка, рассмотрим вместе, граждане, верно ли мое мнение о его доносе. Ты, Мелит, отвечай нам; а вы, о чем я и вначале просил вас, не изъявляйте негодования, когда моя речь будет являться в привычной мне форме.

Есть ли кто-нибудь, Мелит, который бы человеческие

дела признавал, а людей не признавал? Пусть он отвечает, граждане, а не шумит без толку. Есть ли кто-нибудь, который бы лошадей не признавал, а дела, относящиеся к лошадям, признавал? который бы флейщиков не признавал, а дела свойственные им признавал? Если ты, превосходнейший из мужей, отвечать не хочешь; то я скажу тебе и другим здесь присутствующим, что таких людей нет. Но отвечай на следующий вопрос: есть ли кто-нибудь, который бы гениальные дела признавал, а гениев не признавал?

Мел. Нет.

Сокр. Как ты обрадовал меня, что наконец, по побуждению этих мужей, ответил! Вот ты утверждаешь, что я признаю и преподаю гениальное—пусть оно будет новое или старое;—довольно, что, по твоим словам, я признаю именно гениальное, и этот пункт доноса запечатлен твоею клятвенною подписью. Если же я признаю гениальное; то крайняя необходимость велит мне уже признавать и гениев. Не так ли?—Без сомнения так. Не слыша твоего ответа, я полагаю, что ты согласен. А гениев не почитаем ли мы то богами, то детьми богов? Подтверждаешь, или нет?

Мел. Конечно.

Сокр. И так, если я верую в гениев; а гении, по твоему сознанию, суть некоторые божества; то вот мои слова и справедливы, что ты предложил нам загадку и прикрывался шуткой, когда утверждал, будто я не верую в богов, и снова—что я верую в них, поколику верую в гениев. Но далее, если гении—побочные дети богов, рожденные ими или от нимф, или, как говорят, от других женщин; то какой человек, веруя в божиих детей, не верует в богов? Это было бы столь же нелепо, как если бы кто, допуская бытие лошадиных жеребят и ослиных мулов, не допускал бытия лошадей и ослов. Не может статься, Мелит, чтобы ты сделал такой донос не для испытания нас, или не по не знанию, какую действительную вину взнести на меня. А убедить кого-нибудь, кто имеет хоть мало рассудка, что одному

С.

D.

Е.

28.

В.

C.

D.

и тому же человеку свойственно, веря в гениальное и божественное, не верить ни в гениев, ни в богов, ни в героев,—никаким образом невозможно.

Так-то, Афиняне! Что я не виноват по силе Мелитова доноса,—это, кажется, не требует большого оправдания; достаточно и сказанного: а что, как я и прежде говорил, многие сильную питают против меня ненависть,—это, будьте уверены, справедливо. Поэтому преодолеют меня, если преодолеют, не Мелит и Анит, а клевета и вражда толпы. Они уже преодолели много и других очень добрых мужей; да кажется и будут преодолевать: нет ничего удивительного, что на мне это не остановится.

Но может быть кто скажет: не стыдно ли тебе, Сократ, что ты запутался в такие дела, которые теперь угрожают тебе смертью?—Я отвечу ему правдою: нехороши твои мысли, почтеннейший, если ты думаешь, что тот, в ком есть хоть немного дельного, должен брат в расчет опасность жизни и смерти, а не смотреть на одно,—справедливо ли он поступает, или несправедливо, когда что-нибудь делает, и доброму ли человеку приличны дела его, или худому. По твоему, худы видно были полубоги, павшие под Троей, худы были и другие, и сын Фетиды 1), который, чтобы не подвергнуться стыду, пренебрег величайшею опасностью. Когда он жаждал Гекторовой смерти, и когда мать его,—заметь—богиня, почти так, помнится, сказала ему: дитя мое! отмстив за смерть друга своего Патрокла и убив Гектора, ты умрешь сам, —

Скоро за сыном Приама конец и тебе приготовлен;

то, выслушав слова ее, он презрел смерть и опасность и, гораздо больше боясь вести жизнь слабого человека, который не мстит за своих друзей, отвечал: о, да умру я теперь же, преследуя обидчика за обиду, чтобы не оставаться здесь посмешищем и не быть бесполезным бреме-

нем земли, сидя пред дуговидными кораблями! Думаешь ли, что он скорбел, приближаясь к смерти и опасности? Так-то поистине, Афиняне! Где кто стоит — потому ли, что свое место почитает лучшим, или потому, что на этом месте поставили его начальники,—там должен он, кажется, при встрече с опасностью, и оставаться: в сравнении с стыдом, и смерть и все прочее — ничего не значит. Итак, я поступил бы ужасно, Афиняне, если бы, по повелению архонтов, которых избирали вы для управления мною и в Потидее, и в Амфиполисе, и на Делосе 1), оставался там, где мне было указано, и, подобно другим, подвергался опасности потерять жизнь; а при повелении божием, которым, как я привык думать, предписывается мне провождать время в любомудрии и испытании себя и других, убоялся бы смерти, или чего подобного, и оставил бы свое место. Да, это было бы ужасно: тогда кто-нибудь действительно имел бы право подвергнуть меня суду, как человека, не признающего богов,—как такого человека, который не повинуется оракулу, боится смерти и считает себя мудрецом, не будучи им. В самом деле, граждане, — бояться смерти есть не что иное, как казаться мудрецом, не будучи им. Ведь казаться, значит, знать то, чего не знаешь; а смерти не знает никто,—никто не знает даже и того, не есть ли она для человека величайшее из всех благ; и однако ж люди боятся ее, как будто знают, что она есть величайшее из всех зол. Как же не самое низкое невежество — думать, будто знаешь то, чего не знаешь! Напротив я, граждане, и в этом отношении может быть тем отличаюсь от многих людей, и по тому назвал бы себя мудрее иного, что, не зная достаточно о преисподней, так и думаю, что не знаю: а что поступать беззаконно и не повиноваться лучшему,—человеку то или богу, есть дело ху-

Е.

29.

В.

С.

D.

E.

30.

дое и постыдное, — это я знаю. Посему не буду бояться и бегать того, о чем не могу сказать, добро ли оно,—бояться и бегать более, чем зла, которое уже известно мне, как зло. Положим, что теперь вы согласились бы отпустить меня и не послушались бы Анита, который говорит, что или с самого начала не надлежало призывать меня сюда, или, когда призвали, надобно лишить жизни, так как он доказывает вам, что если я избегну смерти, то ваши сыновья, следуя учению Сократа, все и везде развратятся, — положим, что на это вы сказали бы мне: Сократ! теперь мы не послушаемся Анита и отпустим тебя, однако ж с тем условием, что бы ты уже не занимался подобным исследованием и любомудрием; если же снова будешь обличен в том самом деле, то умрешь. Положим, говорю, что вы отпускали бы меня на этом условии: в таком случае вот каков был бы мой ответ. Афиняне! я предан вам чувствами дружбы и любви: но на мою веру большее право имеет бог, чем вы. А потому, пока дышу и могу, не перестану философствовать и предлагать каждому встречному убеждения и доказательства в обычных мне выражениях: почтеннейший муж! будучи гражданином Афин, города, по своей мудрости и силе духа, великого и славного, ты не стыдишься хлопотать о славе, чести и деньгах, чтобы собрать их сколько можно более; a о благоразумии, об истине, о душе, чтобы она сделалась сколько можно лучшею, не хлопочешь и не заботишься. Если же кто-нибудь из вас усомнится и скажет, что он заботится об этом; то я не тотчас отпущу его и не вдруг отстану, но буду спрашивать, испытывать, выведывать, и когда окажется, что он не приобрел добродетели, а приписывает ее себе, то замечу ему, что у него самое важное унижается, а бездельное представляется важным. Так обойдусь я и с молодым человеком, и с стариком — с кем ни пришлось бы встретиться, так—и с иностранцем и с Афинянином, и с Афинянами тем более, чем ближе они ко мне

по племени; ибо такова, будьте уверены, воля божия. Я даже думаю, что в городе не найти вам блага более моего служения богу; потому что цель моих прогулок есть не иная, как убеждение молодых людей и стариков—пещись не прежде и не столько о теле, о деньгах и о чем-нибудь другом, сколько о душе, чтобы сделать ее совершеннейшею. Я доказываю, что не из денег рождается добродетель, а из добродетели—деньги, равно как и все другие частные и общественные для людей блага. Если, говоря это, я развращаю юношей, то слова мои конечно вредны: а кто сказал бы, что я учу не этому, а другому; тот не сказал бы ничего. Итак я отвечал бы: Афиняне! поверите вы Аниту, или не поверите, отпустите меня или нет,—но я буду поступать не иначе, хотя бы мне пришлось умереть много раз.

Не шумите, Афиняне; устойте в том, о чем я вас просил: то есть, не шумом отвечать на мои слова, а вниманием; потому что внимание, думаю, принесет вам пользу. Вот я намерен сказать и нечто другое, причем может быть, вы поднимете крик: но отнюдь не делайте этого. Знайте, что если вы лишите меня жизни, — меня, такого человека, каким я себя описываю; то повредите более себе, чем мне. Мне не сделают вреда ни Мелит, ни Анит, да и не могут; потому что, кажется, не в порядке вещей, что бы человеку лучшему вредил худший. Положим, он лишит меня жизни, либо изгонит, либо обесчестит: но это — великое зло, только по его, или по чьему-нибудь мнению, а по моему—не зло. Напротив, я почитаю гораздо большим злом делать то, что он теперь делает, то есть, намереваться без вины лишить человека жизни. Поэтому в настоящие минуты, Афиняне, я защищаю вовсе не себя, как иной может быть думает, а вас, чтоб обвинив меня, вы не лишились данного вам богом дара. Да, если вы умертвите меня; то трудно будет вам найти другого подобного мне, которого—хоть и смешно, а справедливо— бог поме-

В.

С.

D.

Е.

31.

В.

стил в городе, будто на великом и благородном коне 1), для того, что этот конь, по причине своей величины, довольно неповоротлив и должен быть возбуждаем жалом овода. Именно, ту-то, кажется, должность в отношении к городу бог и возложил на меня, что бы я и возбуждал вас, и убеждал, и надоедал каждому, что бы я непрестанно, во весь день подседал то к тому, то к другому. Да, граждане, другого такого нелегко иметь вам: поэтому, если поверите мне, то пощадите меня. Но рассердившись, как пробуждаемые от сна, вы вероятно будете меня бить и, послушавшись Анита, без труда убьете, чтоб остальную жизнь провести во сне, если бог, заботясь о вас, не пошлет вам еще кого-нибудь. А что я таков, каким бог дал меня городу, уразумеете из следующего: Не на человеческий расчет без сомнения походит, что я не радею о всем своем и столько уже лет оставляю без внимания неустройства домашние; напротив всегда занимаюсь вашими делами, беседуя с каждым порознь, как будто отец или старший брат, и убеждая следовать добродетели. Была бы еще причина поступать таким образом, если бы чрез это я снискивал выгоду, или за свои наставления брал плату: но вы и сами-таки видите, что мои обвинители, сколь ни бесстыдны их изветы в отношении ко всему другому,

не могли однако ж дойти до той степени бесстыдства, чтобы представить свидетеля, будто я получал какую-нибудь плату, или требовал ее. Да впрочем с моей стороны,—достаточное, кажется, свидетельство истины и самая бедность.

Может быть покажется странным, что частно я даю советы, ходя из места в место, и беру на себя многое, а публично не осмеливаюсь войти в ваше собрание и советовать городу. Причину этого вы уже слышали от меня много раз: я часто говаривал, что во мне бывает нечто божественное и гениальное, над чем Мелит смеялся и в доносе. Между тем я с самого детства слышу в себе какой-то голос, который, в минуту проявления, всегда отклоняет меня от того, что думалось мне сделать, а побуждать—никогда не побуждает 1). Он-то возбранял мне заниматься политическими делами и, кажется, поступал прекрасно; ибо знайте, Афиняне, что если бы я задолго решился вступить в отправление общественных должностей, то давно бы уже погиб и не принес бы никакой пользы ни вам, ни себе. И не гневайтесь на меня за истину: нет человека, который спасся бы, противясь сознательно—вам ли то, или какому-нибудь другому народному собранию, и поставляя преграды несправедливости и преступлениям в городе. Ему необходимо сражаться за правду, и если он.

С.

D.

Е.

32.

В.

C.

D.

хочет спастись на несколько времени, то должен вести жизнь частную, а не общественную. Представлю вам на это доказательства сильные — не словами, а тем, что вы уважаете—делами. Выслушайте-ка, что бывало со мною, и узнаете, что из страха смерти я никому не могу потакать ко вреду справедливости, а не потакая, в тоже время приближаюсь к погибели. Скажу нечто досадительное и необыкновенное, однако же истинное. Я, Афиняне, ни однажды не нес в городе другой правительственной должности, кроме должности советника. Нашей филе Антиохис случилось сенаторствовать 1), когда вы хотели судить вдруг всех десять военачальников — за то, что они с морского сражения не привезли убитых. Такой суд, как после самим вам показалось, был не согласен с законами 2). В то время я один из сенаторов противостоял вам, не допуская нарушить законы, и подал противный голос. Риторы готовы уже были обвинить меня и отдать под стражу; вы тоже требовали этого и кричали; а я думал, что лучше мне подвергнуться опасности с законом и правдою, чем, боясь уз и смерти, оставаться с вами, судьями неправедными. И это было еще при народном правлении в нашем городе. Когда же наступила олигархия,—тридцать правителей снова призвали меня сам-пятого в круглую палату и приказали привезти с Саламина Льва Саламинянина, чтобы лишить его жизни 3). Много подобных приказаний отдали они и другим, желая как можно более увеличить число виновных. Тогда я опять не словом, а делом доказал, что смерть для меня—

как бы сказать незаносчивее,—ничего не значит, что вся моя забота клонится к деятельности, чуждой неправды и нечестия. То правительство, сколь могущественно ни было оно, не испугало меня и не заставило сделать что-нибудь неправое: нет, вышедши из круглой палаты, прочие четверо отправились на Саламин и привезли Льва; а я тотчас отправился домой и за это, может быть, заплатил бы жизнью, если бы власть тиранов вскоре не исчезла. О таком поступке моем засвидетельствуют вам многие.    

Думаете ли, что я прожил бы столько лет, если бы нес общественные должности, поступая, как прилично человеку доброму, то есть, помогая правым, и эту помощь, как следует, ставя выше всего? Далеко нет, Афиняне; да и никто другой не достиг бы до такой старости. Между тем вся моя жизнь не только в отправлении кое-каких общественных дел, но и в частных занятиях была такова, что я никогда и никому не поблажал ко вреду справедливости,—не поблажал и другим, и тем, которых клеветники называют моими учениками 1). Я никогда и ничьим не был учителем. Если же кто-нибудь, молодой или пожилой человек, хотел слушать мои слова, когда я исполнял свою обязанность; то никому и ни в какое время не запрещалось. При том я не из тех, которые рассуждают за деньги, а без денег не рассуждают: я позволяю вопрошать себя равно и богатому и бедному; а кто хочет, может только отвечать, выслушивая мои вопросы. Впрочем, по всей справедливости, я не беру на себя того, добрым ли становится кто из моих слушателей, или нет; потому что никому не обещаю науки и ничему не учу. Если же иные говорят, будто от меня чему-нибудь научились, или слышали какую-нибудь особенность, которая от других сокрыта; то будьте уверены, что это говорят несправедливо.

Е.

33.

В.

С.

D.

Е.

34.

В.

Однако же почему некоторые рады обращаться со мною долгое время? Вы слышали, Афиняне, я высказал вам всю истину, что мои слушатели с удовольствием внимают, как я испытываю тех людей, которые, почитая себя мудрецами, на самом деле—не мудрецы;—с удовольствием внимают потому, что это не неприятно. А делать такое испытание, как сказано, предписывал мне бог,— предписывал и изречениями оракула, и сновидениями, и всяким образом, каким и иной божественный жребий повелевает человеку что-нибудь делать. Это, Афиняне, и истинно, и удободоказательно. Но, если я одних из юношей развращаю, других развратил; то некоторые из них, став постарше и поняв, что в юных летах слышали от меня худые советы, теперь должны бы настоятельно изложить свои обвинения и требовать моей казни. А когда не захотели бы сами они; надлежало бы ныне вспомнить некоторым из их родственников, например отцам, братьям и другим ближним, — вспомнить, что их домашние потерпели от меня нечто худое. Да многие из них, вижу, и в самом деле здесь: во-первых вот Критон, мой сверстник и земляк, отец этого Критовула; потом Лизаниас Сфеттийский, отец этого Эсхина; вот еще Антифон кефисийский, отец Эпигена. Есть здесь и такие, которых братья обращались со мною: вот например Никострат, сын Феосдотида, брат Феодота (но Феодот уже умер и потому не может просить за меня); вот Паралос, сын Демодоха, которого брат был Феаг, вот Адимант, сын Аристона, которого брат—этот Платон; вот Диантодор, которого брат этот Аполлодор. Могу наименовать вам много и других, из коих каждого Мелит, особенно в своем доносе, должен бы был выставить как свидетеля. Если же тогда он забыл; то пусть выставит теперь, — я не препятствую,—и скажет, что знает. Но вы, граждане, найдете совершенно противное этому: меня, развратителя, который, по словам Мелита и Анита, делает зло их ближ-

ним, все готовы защищать. Правда, сами развращенные, может статься, имели бы причину оказать мне помощь: но не развращенные-то, как люди уже пожилые и родственники первых, какое нашли бы основание помогать мне, кроме прямодушия и справедливости, поколику знают, что Мелит лжет, а я говорю правду?

Так вот это, граждане, и, может быть, иное подобное этому намерен был я сказать в свое оправдание. Но как бы кто из вас не вознегодовал на меня, вспомнив, что он, для защиты своего дела, которое было и не столь важно, как мое, просил и со слезами умолял судей, приводил своих детей и много других родственников и друзей, чтобы снискать, какое только можно, милосердие 1); а я не делаю ничего такого, хотя, по-видимому, подвергаюсь крайнему бедствию. Да, кто-нибудь, подумав так, вероятно восстанет против меня своим самолюбием и, разгневавшись за это самое, выразит свою досаду неблагоприятным для меня мнением. Если кто из вас действительно так настроен, — положительно не говорю этого; — то я считаю приличным сказать ему следующее: Почтеннейший муж! есть и у меня кое-какие родственники:—ибо и я, говоря словами Омира 2), родился не от дуба и не от камня, а от людей; следовательно есть у меня родные, даже есть три сына 3), Афиняне, из которых один—уже подросток, а два еще маленькие. Но при всем том, я не приведу сюда ни одного и не буду просить себе освобождения. А почему не сделаю этого?—не по самомнению, Афиняне, и не по презре-

С.

D.

Е.

35.

B.

С.

нию к вам. Мужественно ли встречу я смерть, или немужественно, — это другой вопрос. Нет, дожив до такой старости и снискав такое имя, — справедливо ли то или несправедливо, мне кажется, не хорошо было бы, для чести и собственной, и вашей, и целого города, делать что-нибудь подобное. Ведь уже всем известно, что Сократ кое-чем отличается от многих: но если бы кто из вас, отличаясь либо мудростью, либо мужеством, либо какою-нибудь другою добродетелью, поступил таким образом; то ему было бы стыдно. Видывал я конечно много раз, что некоторые, — хоть и люди с самомнением, подвергаясь суду, делают чудеса: они думают, что потерпят нечто ужасное, когда умрут, и как будто останутся бессмертными, если вы не лишите их жизни. По моему мнению, такие граждане стыдят свой город. Смотря на них, иной чужестранец предположит, будто и отличнейшие в отношении к добродетели соотечественники наши, которых Афиняне предпочитают себе и во власти, и в других почестях, ничем не лучше женщин. Нет, этого и мы не должны делать, какими бы себя ни сознавали, и вы не должны допускать, если мы это делаем: напротив ваша обязанность показывать, что человека, представляющего столь жалкие сцены и подвергающего свой город насмешкам, вы еще скорее осудите, чем того, который молчит. Да и кроме молвы, граждане, — мне кажется, несправедливо как просить судью, так и чрез просьбу избегать приговора; для этого требуются объяснения и доказательства. Ведь судья сидит не для того, чтобы дарить правду, а для того, чтобы исследовать ее: он и клялся не дарит ее, кому вздумается, но судить по законам. И так надобно, чтобы ни мы не приучали вас нарушать клятву, ни вы не привыкали нарушать ее; ибо это и в нас и в вас было бы равно нечестиво. Не извольте же думать, Афиняне, будто в отношении к вам я должен делать то, что почитаю и нехорошим, и несправедливым, и нечестивым, как во всякое другое время, клянусь Зевсом, так

особенно теперь, когда этот Мелит обвиняет меня в нечестии. Явно, что если бы я убеждал вас и, презрев ваши клятвы, насиловал вас просьбами; то давал бы разуметь, что вы не чтите богов и, оправдываясь, просто обвинял бы сам себя в не признавании их. Между тем дело вовсе не таково: я признаю богов, Афиняне, — признаю более, чем кто-нибудь из моих обвинителей, и поручаю вам и Богу судить о мне так, как будет лучше и для меня и для вас.

_____

Что я, за настоящее заключение, за приговор надо мною, не досадую на вас, Афиняне, — к тому способствует кое-что многое; да такое заключение казалось мне и не невероятным. Напротив, для меня гораздо удивительнее оказавшееся число тех и других мнений: мне представлялось, что большинство голосов будет не так мало, а поболее. Если же теперь, как открылось, только три голоса пали иначе 1): то можно бы еще избегнуть осуждения. Мелита-то я, кажется, уже избежал, и не только избежал, но, когда бы не присовокупили своих доносов на меня Анит и Ликон, он, как всякому видно, даже заплатил бы тысячу драхм, потому что не имеет на своей стороне пятой части голосов 2). Этот человек присуждает меня к смерти, —

D.

Е.

36.

В.

C.

D.

пусть так: но я-то, Афиняне, к чему напротив присужу себя? — очевидно к тому, чего заслуживаю? Чего же я заслуживаю? что должен потерпеть, или какому подвергнуться штрафу, что сознательно не проводил жизни покойно, но, не заботясь о том, о чем заботятся многие, то есть, о приобретении состояния, об экономии, о военачальстве, о влиянии на народные собрания и другие власти, о партиях и возмущениях, случающихся в обществе, так как почитал себя в самом деле довольно честным для подобных средств спасения, — не заботясь о всем этом, не позволял себе вступать в такие должности, в которых не мог быть полезен ни вам, ни себе, а положил оказывать каждому порознь величайшее, как я говорю, благодеяние, решился внушать всякому из вас, что желая сделаться человеком отличнейшим и благоразумнейшим, надобно прежде заботиться о себе, нежели о своем, прежде о самом городе, нежели о городском, и таким же образом направлять свое попечение ко всему прочему? Так что же должен я потерпеть за это поведение? — Что-нибудь доброе, Афиняне, если в присуждении действительно надобно соображаться с заслугами, и притом доброе такого рода, какой род добра мне приличен. А что прилично благодетелю—бедняку 1), который имеет нужду в досуге для увещевания вас?— Нет ничего естественнее, Афиняне, как такому человеку давать стол в пританионе: это было бы гораздо лучше, чем если бы кто, во время олимпийских игр, одержал победу на одном, двух, или трех конях; ибо он счастливит вас только по-видимому, а я счастливлю

на самом деле; он не нуждается в пище, а я нуждаюсь. И так, если должно присудить мне что-нибудь справедливо и по заслугам; то я присуждаю себе стол в пританионе.

Но может быть и эти слова мои, Афиняне, кажутся вам словами самохвала, близкими к прошению и мольбе. Нет, не то, Афиняне, а скорее вот что: я убежден конечно, что сознательно не обижаю никого, однако ж мне не уверит вас в этом; потому что мы говорили между собою не долго. Мне кажется, если бы и у вас был закон, как у других людей, —судить об уголовных делах в продолжение не одного, а многих дней; то вы убедились бы: напротив теперь, в короткое время, не легко рассеять столь важные клеветы. Впрочем, будучи уверен, что не обижаю никого, я вовсе не желаю обидеть и самого себя, то есть говорить, будто заслуживаю какое-нибудь зло и должен быть присужден к нему. Из какого страха я сделал бы это?— Чтобы не потерпеть того, к чему присуждает меня Мелит, и о чем я не знаю, добро это или зло? Но положим, вместо этого, я изберу нечто иное, что понимаю уже как зло, и обреку себя на то. Что же избрать? Узы ли? — Но для чего жит в темнице, раболепствуя всегда поставляемой власти — одиннадцати судьям 1)? Пеню ли и оковы, пока не выплачу ее?—Но это то же самое, что сейчас сказано: ведь у меня нет денег, которые мог бы я взнести за себя. Не присудить ли себе изгнания? Может быть и вы согласились бы на это.—Но я был бы слишком животолюбив, Афиняне, когда бы имел столь мало рассудка, что не мог понять следующего: Если вам, моим согражданам, невозможно вынести моих бесед и рассуждений, если для вас они сделались тяжкими и ненавистными, так что вы стараетесь теперь избавиться от них; то другие легче ли вынесут

Е.

37.

В.

С.

D.

Е.

38.

B.

С.

их? Отнюдь нет, Афиняне. Значит, хороша же будет моя жизнь, когда я, вышедши отсюда в такой старости, переменю один город на другой и в каждом стану жить изгнанником! Знаю ведь, что куда я ни приду, где ни заговорю, — юноши везде будут слушать меня, как и здесь. Прогоню ли их?—повинуясь старшим, они сами изгонят меня. Не прогоню? — так их отцы и родственники поступят со мною таким же образом.

Но может быть кто спросит: а жить молчаливо и тихо, Сократ, ты видно не будешь в состоянии, когда выйдешь отсюда? — В этом-то убедить некоторых из вас всего труднее: ибо скажу ли, что это значило бы не повиноваться богу и что следовательно жизнь молчаливая для меня невозможна, — вы не поверите мне и подумаете, что я говорю притворно; скажу ли опять, что величайшее благо для человека каждый день рассуждать о добродетели и иных предметах, о которых вы слыхали мои рассуждения, когда я испытывал себя и других, и что жизнь без испытания не живуща в человеке, — вы еще менее поверите моему слову. Дело-то, граждане, именно таково, как я говорю; а убедить нелегко. Вместе с тем я не привык почитать себя достойным какого-нибудь зла. Если бы у меня были деньги, то я присудил бы себя к уплате надлежащей суммы их; потому что из того не вылило бы для меня никакого вреда: но теперь у меня в самом деле нет. Разве назначите заплатить столько, сколько могу, а могу заплатить вам, кажется, одну мину серебра. К этому и присуждаю себя! Но вот, Афиняне, Платон, Критон, Критовул и Апиллодор велят мне объявить уплату тридцати мин, и сами ручаются: присуждаю себя и к такой сумме; поручителями в этих деньгах будут у вас люди, стоящие доверенности.

______

 Ради столь краткого-то времени, Афиняне, вы от людей, которые расположены бранить ваш город, получите имя

и нарекание, что лишили жизни Сократа, человека мудрого! Да, те, которые вздумают оскорбить вас, назовут меня именно мудрым, хотя я и не мудрец. Между тем, если бы вы немного подождали,—это сделалось бы само собою. Посмотрите-ка на мой возраст: как далеко ушла жизнь! как близко стоит смерть! Говорю это не всем вам, а тем, которые присудили меня к смерти; им же говорю и следующее: Может быть, вы думаете, граждане, что я пал от недостатка таких речей, которыми мог бы убедить вас, если бы почел нужным сделать и высказать все, для избежания приговора? Совсем нет; причина моего падения конечно недостаток — только не речей, а дерзости, бесстыдства и охоты говорить вам то, что было бы весьма приятно для вашего слуха, когда бы то есть я проливал слезы, горевал, делал и говорил много иного, что, как сказано, недостойно меня, и что однако ж вы привыкли слышать от других. Нет, у меня и прежде не было обыкновения, ради опасности, совершать что-нибудь рабское, и теперь не раскаиваюсь, что так оправдывался. Напротив, мне кажется, лучше с этим оправданием умереть, нежели с тем жить; потому что ни я, ни кто другой, в суде ли то, или на войне, не должен устремлять мыслей своих к тому, как бы избегнуть всего, грозящего смертью. Ведь в сражении часто видим, что от смерти-то мог бы избавиться,—кто, бросив оружие, обратился бы к преследователям с покорностью. Есть много и других способов избегать смерти в минуту каждой опасности, лишь бы иметь дерзость все делать и говорить. Да, не это трудно, граждане; гораздо труднее уйти от злобы, чем от смерти; потому что первая бежит быстрее последней. Вот и теперь, меня, человека медленного и старого, догнало медленнейшее; а обвинители мои, люди сильные и живые, пойманы тем, что быстрее—злобою. Поэтому теперь я отхожу, приговоренный вами к смерти; а они удаляются, обличенные истиною в злодействе и несправедливости. И я и они—будем верны произнесенному над

D.

Е.

39.

В.

C.

D. 

Е.

40.

нами приговору. Может быть этому и надлежало случиться; видно это-то и хорошо.

После сего, во мне рождается желание предсказывать вам, мои осудители; ибо я достиг уже такого возраста, в котором люди, приближаясь к смерти, особенно предсказывают 1). Возвещаю вам, граждане, умертвившие меня, что тотчас после моей смерти постигнет вас казнь, клянусь Зевсом, гораздо страшнее той, на которую я обречен вами. Теперь вы сделали это с намерением уклониться от обличений вашей жизни; но выйдет, говорю вам, напротив: между вами появится много обличителей, которых я доселе удерживал, а вы и не замечали. Эти обличители будут тем несноснее, чем моложе,—и вам станет еще досаднее. Если вы думаете, что, умерщвляя людей, воспрепятствуете укорят себя за развратную жизнь; то судите несправедливо: такое спасение и не очень возможно, и не честно. Самое похвальное и легкое состоит не в том, чтобы полагать преграды другим, а в том, чтобы усовершат себя и быть человеком отличнейшим. Предсказав это вам, моим осудителям, я оставляю вас.

Но с вами, моими оправдателями, мне приятно было бы поговорить о случившемся теперь событии, пока архонты заняты 2) и доколе я не отправлюсь туда, где ожидает меня смерть. Побудьте же со мною это время, граждане; ведь ничто не препятствует нам потолковать, пока можно. Я хочу показать вам, как друзьям, что значит то, что ныне сталось со мною. Да, со мною случилось нечто удивительное, граждане-судьи, (я почитаю справедливым называть вас судьями). Обычное предсказание гения в прежние времена случалось у меня очень часто и противостояло мне даже при

малейших обстоятельствах, если я намеревался сделать что-нибудь не так. А теперь, как вы сами видите, со мною случилось то, что всякий конечно признает и почитает крайним злом; и однако ж божие знамение не противостояло мне ни поутру—при выходе моем из дома, ни тогда, когда я в. вступал в это судилище, ни в продолжение моей речи, когда я хотел сказать что-нибудь; хотя в других речах не редко-таки останавливало меня на средине. Да, ныне, касательно моего процесса, оно не противостояло мне ни в деле, ни в слове. Какая же причина этого?—скажу вам. Случившееся со мною, должно быть, случилось хорошо, и мы вовсе несправедливо предполагаем, думая, будто смерть есть зло. Я принимаю это, как важное доказательство; ибо невозможно, чтобы обыкновенное знамение не воспротивилось мне, если бы я намеревался сделать нечто недоброе.

Обратим внимание и на то, как много надежды почитать это добром. Смерть есть одно из двух: или как бы уничтожение, если умерший нисколько и ничего не чувствует, или некоторое, по общему мнению, преобразование и переселение души из здешнего места в другое. Положим же, что смерть есть совершенное лишение чувства, похожее на такой сон, в котором спящему ничего не снится: в этом случае она будет чрезвычайно выгодна. Ведь мне кажется, что если бы кто-нибудь должен был выбрать ночь, в которую спал бы так, что во сне ничего не видел, и потом, противоположивши ей все другие ночи и дни своей жизни, обязан бы был зрело обсудить, которые из них провел он лучше и приятнее той; то, думаю, не только человеку частному, да и великому царю легче было бы сосчитать первые, чем последние ночи и дни. А когда смерть такова, то я называю ее выгодною; ибо под этим условием все время покажется не долее, как одною ночью. Положим опять, что смерть есть как бы переселение отсюда в другое место—туда? где, по истинному свидетельству предания, находятся все умершие: в этом случае что может быть более такого блага, гра-

В.

С.

D.

Е.

41.

В.

C.

D.

ждане судьи? Ведь кто, отошедши в преисподнюю и избавившись от этих людей, называющих себя судьями, найдет судей истинных, на которых, говорят, и в самом деле лежит там обязанность судить, то есть, Миноса, Радаманта, Эака, Триптолема и других, бывших во время своей жизни справедливейшими из полубогов; тот худое ли сделает переселение? При том, не сочли ли бы вы за великую честь обращаться с Орфеем, Музеем, Исиодом, Омиром? Да я хочу умереть много раз, если это истинно; потому что для самого меня занимательно было бы там препровождение времени, когда бы я встретился с Паламидом, Аяксом, сыном Теламона и с кем-нибудь другим, кто из древних умер от несправедливого суда. Сравнивать мою участь с их участью было бы, думаю, не неприятно. А что всего лучше,—я проводил бы жизнь в исследовании и испытывании тамошних обитателей, как здешних, то есть, кто из них мудр, и кто почитает себя мудрецом, в самом же деле не мудрец. Мало ли чести, граждане-судьи, испытать вождя, ведшего под Трою столь великое войско, также Одиссея, Сизифа и—можно бы назвать бесчисленное множество других, как мужчин, так и женщин? Разговаривать с ними там, обращаться, испытывать их, было бы без сомнения счастьем непостижимым. При том же, тамошние обитатели за это-то не лишают жизни. Они блаженнее здешних и по иному, и по тому, что на все время остаются уже бессмертными, если только предания истинны.

Но и вы также, граждане-судьи, должны иметь твердую надежду на смерть и держать в уме одну истину, что для человека доброго нет зла ни в жизни, ни по смерти, и что

o его обстоятельствах не нерадят боги. Вот и мои обстоятельства произошли не сами собою; для меня ясно, что теперь умереть и оставить здешние заботы мне гораздо лучше. Потому-то знамение ни разу и не отвратило меня; потому-то я и не слишком досадую на своих осудителей и доносчиков, хотя они судили и доносили на меня не с этой мыслью, а с намерением сделать мне зло, что достойно порицания.

Вот о чем еще прошу их. Граждане! отмстите моим сыновьям, когда они вырастут, муча их тем самым, чем я мучил вас. Если откроется, что они более заботятся о деньгах, или о чем другом, нежели о добродетели, либо будут думать, что нечто значат, ничего не знача; то укоряйте их, как я укорял вас,—зачем они не заботятся о том, о чем должно, и приписывают себе некоторую цену, ничего не стоя. Если станете делать это, то и я сам, и дети мои—получим от вас должное.

Но время уже идти—мне на смерть, вам на жизнь: а кто из нас придет к лучшему, — никому неизвестно, кроме Бога.

Е.

42.