Флоровский Г., прот. Кн. С.Н. Трубецкой (1862-1905). Журнал "Путь" №26

В историю русской мысли кн. С.H. Трубецкой вошел, преж­де всего, как вдохновенный историк философии. В особенно­сти его первая книга: Метафизика в древней Греции, навсегда останется примером истинно философского исследования по истории философии. Трубецкой стал историком потому,чтобыл философом. Философия для него раскрывалась, как история. Он остро чувствовал вселенский и соборный характер философской мысли; и веровал, что только в совокупном опыте и подвиге всех времен и поколений человеческая мысль входит, и только так и может войти, в разум истины. Прежде всего, он отвергал индивидуализм в познании. Bеличайшим грехом новой европейской философии он считал ее протестантский принцип, абсолютизм личного начала, принцип уединенного познания. Отсюда неизбежны либо скептические, либо пессимистические выводы... Трубецкой призывал философствовать в элементе истории. И показывал, что именно так всегда и философствует человек. Это не означает, что он связан традицией. Это есть чувство вселенской солидарности или круговой поруки в философских стремлениях и задачах; и определяется оно сознанием ответственности, сознанием святости и величия философского делания·. Философствует каждый за всех и для всех, отыскивая и постигая единую для всех истину... К философскому прошло­му Трубецкой относился критически и свободно, но всегда с сочувственным вниманием, стараясь каждое учение и даже заблуждение понять из его проблематики, из действительных, хотя бы и не решенных, вопросов духа. Он не мог жить в мире заблуждений; не мог бы жить, если бы оказалось, что все прошлое было в безнадежной тьме. Он не считал бы себя вправе философствовать, если бы история философии была лише­на смысла. Так выдвигалась пред ним задача оправдания философской истории. Он сумел показать, что во всякой

119

философии есть своя правда, часто неузнанная ее носителем, часто им изуродованная, часто обезображенный обломок прав­ды, — но всегда или почти всегда есть правда искания... Трубец­кой верил в благородство человеческого ума, божественного образа в человеке; и потому никогда не мог допустить, что мысль человеческая сознательно или намеренно ищет и желает лжи, самообмана... В этом отношении он был поч­ти что наивным оптимистом. Этот оптимизм нередко ослеплял его, мешал ему почувствовать в истории философии ее суровый трагизм... Здесь открывается предел исторического воззрения.

Философской системы Трубецкой не построил. Его фило­софское делание прервалось слишком рано. Но всю жизнь он был учителем, почти проповедником философии. В своем философском становлении Трубецкой вышел из немецкого идеализма, из немецкой мистики. В этом отношении он боль­ше всего напоминает Влад. Соловьева, с которым он был так интимно близок. Из немецкого идеализма он вернул­ся в античный мир. Это была его вторая и большая любовь. Для него это был светлый мир радостной и торжествующей мысли, достаточно сильной и юной, чтобы побеждать сомнения и страхи. Но главное, для него это был исторический путь ко Хри­сту. Он видел в античной философии то «евангельское приго­товление», которое в ней видели и признавали еще древние цер­ковные писатели, считавшие Платона и даже Гераклита «своими»... В эллинской философии Трубецкой видел движение естествен­ной человеческой мысли навстречу Откровению, некое естествен­ное пророчество, предчувствие и предвестие. Он всегда подчеркивал, что правда эллинизма была освящена и воспринята христианством,— всего менее он хотел при этом вывести Откровение из философии... Однако, христианство есть учение о Богочеловеке. И потому для христианина исключается возможность гнушения человеческим, как таковым. Воплощение Слова свидетельствует о чистоте человеческого естества, о его способности к чистоте. Высшее в человеке есть его ум, — этому подтверж­дение Трубецкой находил у отцов Церкви. Это высшее в своих естественных стремлениях тоже освящается в Воплощении Слова. Не случайно христианская истина была выражена на языке эллинской мудрости. Эллинизм был бессилен явить истину, ибо Истина божественна. Но он мог ее принять и уз­нать, ибо к ней стремился. Мудрость могла только открыться, — и Слово плоть бысть... Но открылась она любомудрым, ибо любовь к мудрости, философия, о ней томились... Именно в христианстве, как религии Слова, Трубецкой видел послед­нее оправдание и освящение философии. Можно сказать, он был и стремился быть философом потому, что был христианином.

120

Быть может, во многом он ошибался и в эллинизме недо­статочно чувствовал его ядовитые соблазны, не только ограни­ченность... Очень характерно, что Трубецкого по-видимому всего меньше привлекали величайшие из мыслителей древнего мира. Не случайно он не писал ни о Платоне, ни об Аристотеле. И в его курсе истории философии главы о них не прина­длежат к числу лучших. Его интересовали начала и концы: рождение мысли из религиозности или из мифа и исход эллинского любомудрия. Это очень показательно. Античность для Трубецкого была только прелюдией, вступлением, первым действием. Он старался освободиться от гегелевского исторического конструктивизма, избегал сводить философские движения к однозначным формулам. И все-таки античность превращалась для него в какой-то момент вселенского стано­вления мысли. В этом была большая правда. В русском сознании Трубецкой впервые и с большой остротой поставил вопрос об эллинизме, как христианской проблеме. Но во­прос был им поставлен не очень ясно, недостаточно резко. Характерно и то, что Трубецкой не почувствовал античного трагизма, — той проблематики, которую так болезненно обнажил Ницше еще в своих ранних статьях о греческой философии, Трубецкой как-то не заметил. Для него остался чужим и этот эллинский трагизм, и своеобразный, неповтори­мый и очень упорный рационализм античного духа. Потому он как-то упрощал вопрос о встрече Евангелия и философии. В этом отношении он не смог преодолеть если не влияния, то во всяком случае от настроений немецкого либерального протестантизма. Все это не уменьшает заслуг Трубецкого, как историка мысли. Во время он поставил важный вопрос и сумел показать всю его жизненную и религиозную остроту. И всего важнее, что изучал он историю философии с сознанием, что выполняет религиозную задачу, что совершает служение Церкви... Быть может, Трубецкой и был слишком эллином. Но был он эллином, признавшим и приявшим Христа. Он остался любомудром. Он был мудрым века сего, но в самой этой мудрости слагал и стремится слагать хвалебную песнь Воплощенной премудрости Божией.

Кн. Трубецкой принадлежит к отошедшему поколению русских мыслителей, слишком спокойных и благодушных. По душевному складу своему он был старым русским либералом, воспринявшим правда многие мотивы славянофиль­ства, но оставшимся западником. Это помешало Трубецкому понять до конца всю остроту того русского кризиса, который его всегда волновал. Он не ставил вопроса о кризисе культуры. Он как будто не понимал и всей глубины тех противоречий русской жизни, которые в его время еще только обнажались.

121

Его книги и в особенности его публицистические статьи теперь кажутся устаревшими. Но не устарела в них и не устареет философская любовь, философский эрос, — любовь и влечение к истине. Не устареет в них и его твердая воля к воцерковлению мысли, и жизни, и быта. И о кн. С. Н. Трубецком не изгладится память, как об искавшем и нашедшем, и других призывавшем искать и находить истину разума в Христе, Воплощенной Премудрости и Слове.

1930. XI.7.

Георгий В. Флоровский

122