Доклад возник случайно и не был записан. Несколько моих знакомых после вечера памяти Блока, устроенного в январе с. г. союзом писателей и Большим Драм. Театром по случаю 5-летия смерти поэта, не удовлетворившись поверхностью докладов о нем и невыразительностью актерской декламации его стихов — кстати — неудачно подобранных, — попросили меня дать «введение в творчество поэта», хотя бы в виде примечаний к чтению его стихов.

В такой именно форме и было сымпровизировано мое сообщение. Оформить импровизацию, пожалуй, удобнее всего в тезисах, выражающих предпосылки моего подхода к Блоку.

Тезирование, впрочем, предполагает неизбежно ущербность мотивировки и аподиктичность стиля.

1. Блок — подлинно великий русский поэт, лермонтовского масштаба и стиля, — представляет отстоявшуюся (к ныне отставленную) ценность русской культуры.

2. Надлежащую, т. е. единственно-содержательную формулу этой ценности можно найти лишь вставив изучаемый феномен (творчество поэта) внутрь какой-либо строго монистической системы, правомочной оценивать самое культуру.

Современность российская, императивностью марксизма принудительно наталкивает (в этом ее добро) на необходимость выбора монистической системы мировоззрения, внутри ко-

_______________

*) Эта рукопись — доклад, принадлежащая умершему Петроградскому священнику, доставлена в редакцию «Пути» из России.Редакция.

торой надлежит «расставить на свои места» накопленные ценности культуры.

Все в мире четко, потому что четно.

Сейчас непосредственно ощутимо, что мир расколот религиозным принципом: антитезис марксизму — только христианство (т. е. православие), религии человекобожия — религия богочеловечества. Наше время обнажило природу спора: Tertium non datur... Или — или. Но для последовательного немарксиста non datur и secundum.

3. Монистической системой, правомочной оценивать самое культуру и ее отдельные феномены, берется философия православия.

4. Генетическая зависимость культуры от культа заставляет искать истоков тем культуры в тематике культа, т. е. в богослужении.

В нем — все начала и концы, исчерпывающие совокупность общечеловеческих тем в их чистоте и отчетливости.

Культура же, от культа оторвавшись, обреченно их варьирует, — обреченно искажая. Так служанка, оставшись одна, повторяет, как свое, — фразы и жесты госпожи. Творчество культуры, от культа оторвавшейся, по существу — пародийно.

Пародийность предполагает перемену знака при тожестве тем.

5. Познание — определениечего-либоper genus proximus et differentiam specificat.

Тематика культа Differentiaspecifica — привилегия литературы — что proximumgenusдля нее направление искажения той или иной пародируемой темы.

Отсюда — методологическая презумпция в отношении литературы: единственно подлинное изучение ее единого материала— выражение его «в терминах» тематики культа.

Отсюда же и критерий «ценности», «значительности» литературного явления: значительно то, что значимо в терминах тематики культа: степень «ценности» соответствует легкости соотнесения феномена литературного с ноуменом культовым, легкости усмотрения в тематике литературной глубинности религиозной.

Эта ценность, разумеется, относительная, вытекающая из отношений двух областей и потому не являющаяся еще ценностью внутри каждой из них. Необходимо учитывать перемену знака, т. е. несовпадение пародии с пародируемым.

Но всякая ценность относительна по природе. Очевидно, что критерия ценности литературных явлений внутри самой ли-

тературы, как замкнутой системы, быть не может. Понятие ценности предполагает... выход в другую систему — систему generisproximi.

6. Значительность поэзии Блока в указанном смысле бесспорна, ибо бесспорно подлинна его мистика.

Мистические предпосылки символизма могут быть поняты и оценены только в предпосылках подлинной религии, т.е. православия.

Любой внеправославный подход к поэзии Блока должен считаться недостаточным для ее понимания, а позитивистические подходы к символизму, без веры в причастность символа той реальности, которую он символизирует, должно считать оскорбительными, как смердяковское «про неправду все написано». Блок или великий поэт, потому что говорит о подлинной реальности, или — если этой реальности нет — симулянт «только литератор модный», без будущего, как всякая мода.

Но и «слов кощунственных творец» есть уже поэт значительный, — ибо кощунственные слова — неправда» сказанная о Правде; «кощунство всерьез» обязывает быть причастным глубине, предполагает укорененность в глубинах сатанинских.

7. Мистика Блока подлинна, но — по терминологии православия — это иногда «прелесть», иногда же явные бесовидения.

Видения его подлинны, но это видения от скудости, а не от полноты.

В отчетливости демонизма у Блока «выходит прогресс даже против Лермонтова».

8. Одна из основных тем Блока — о видении Прекрасной Дамы — восходящая по тематике литературной к пушкинскому романсу «Жил на свете рыцарь бедный» и к «Трем свиданьям» Соловьева (впрочем, источникам, сливающимся в своем истоке), а по тематике культовой — католическому средневековому культу Богоматери, — представляешь искажение (пародию) подлинного восприятия «Честнейшей херувим», в видениях являющейся святым. (Примечательно: — это тема русской агиологии: преп. Сергий, Серафим — «избранник возлюблен Божия Матере»).

Культовый — а именно этот — исток блоковской темы совершенно несомненен: одновременны у Блока надписание на тетради стихов о Прекрасной Даме эпиграфом:

«Он имел одно виденье

Непостижное уму» —

— и проект писать кандидатское сочинение о чудотворных иконах Божьей Матери («Письма Блока» Воспоминания С. Соловьева, стр. 12).

Терминология его стихов данного цикла определенно пародирует церковную.

«Он за Матерью Христа

Непристойно волочился».

Этот основной у него отдел его творчества представляет отчетливейшую в русской художественной литературе пародию 9-й песни утреннего канона, прославляющей «Честнейшую херувим», подобно тому, как лермонтовский космизм пародирует мотив полиелейных псалмов, символизирующих в суточном богослужебном круге, — вообще воспроизводящем собою шестоднев — творческий акт 4-го дня, — творение светил под ликование ангелов.

Примечательно у Блока соседство книг: «Ante Lucem и «Стихи о Прекрасной Даме». — 9-я песнь в утрени — «Богородицу и Матерь Света в песнех возвеличим» — предшествует великому славословию встречающему рассвет.

9. Выше упомянуто о взаимной сводимости тем Пушкинского «Жил на свете рыцарь бедный» и «Трех видений» В. Соловьева. Первое — определение от культа Богоматери, второе восходит к философствованию о Софии.

Остро интересна разработка проблемы об отношении философем о Софии к догматико-богословскому учению о Личности Богоматери. Проблема ждет исследования: не предрешая выводов, кажется возможным, однако, глубинное единство тем принять за предпосылку. Обломки софийных философем попадающие в низовьях потоков «культуры» — к романтикам в формуле «вечная женственность», ассоциацией сходства возводят мысль горе, туда, где молятся Бого-родице-Присно-Деве. Решающий же аргумент правомочности сближения тем о Софии и Марии дает церковь, установившая чтение «законоположительных» для всякого софииста отрывков о Премудрости (Притчи 9,1-11) в качестве паремии именно в богородичные праздники (а в Благовещение — Притч. 8, 22-30).

Ветхозаветный символ — по свойству всякого символа должен мыслиться и быть причастным символизируемой реальности, как причастен субстанции модус.

Дохристианское учение о Софии не есть ли вскрытие одного из модусов субстанции, — Новозаветное богословие в которой раскрывает модусы другие; София не есть ли вершина ветхозаветных предчувствий о «Честнейшей херувим».

10. Характерная особенность блоковской темы о Прекрасной Даме — изменчивость ее лика, встречи с нею не в храме только, но и «в кабаках, в переулках, избах», перевоплощаемость Ее, Святой, в блудницу. «Владычицы вселенной, Красоты неизреченной, «Девы, Зари, Купины — в ресторанную девку — изобличает у Блока хлыстовский строй мыслей,

допускающий возможность и даже требующий воплощения Богородицы в любую женщину.

Стихи утонченнейшего русского поэта и домыслы грубейшей русской секты соприкоснулись в своем глубинном. И «культура» и «некультурность» — от культа оторвавшись — одинаково его исказили, заменив культовую хвалу Владычице непристойной на Нее хулой.

Хула на Богоматерь — существенный признак блоковского демонизма. Литературно это — от «Гаврилиады».

11. Дальнейшее изложение сводится к документированию тезисов блоковскими стихами и к примечаниям на некоторые из них.

Использованы 3 первые тома изд. Алконост Берлин 1923; из 4-го тома взято «Двенадцать». Примечания к этим поэмам в тезисе 12-м.

12. Поэма «Двенадцать» — предел и завершение блоковского демонизма (и метафизическое, над ним: ему показана предельная подмена, — и хронологическое, им самим в своем хотя и обреченном, творчестве: больше ничего не писал).

Стихия тьмы, в этой поэме раскрывающаяся, названа начальными словами: «черный вечер». В плане тематики литературной поэма восходит к Пушкину: бесовидение в метель («Бесы»).

Пародийный характер поэмы непосредственно очевиден: тут борьба с церковью, символизируемой числом — 12. Двенадцать красногвардейцев, предводителем коих становился «Иисус Христос», пародируют апостолов даже именами: Ванька — «ученик, его-же любляше», Андрюха — первозванного и Петруха — первоверховного. Поставлены под знак отрицания священник («А вон и долгополый»...) и иконостас («От чего тебя упас золотой иконостас») — т. е. тот и то, без кого и чего не может быть совершена литургия. Значительность этого последнего кощунства уяснится раскрытием значения иконостаса в одной работе о. Π.Флоренского (Изложение по записи, хотя и почти стенографической, потому без кавычек).

Храм есть путь к Богу. Богослужение ведет по четвертой координате глубины — горе. Храм — лестница Иакова: притвор — храм — алтарь — престол — антиминс — чаша — Св. Тайны — Христос — Отец. Алтарь — пространство неотмирное. Небо от земли — алтарь от храма должен быть отделен видимыми свидетелями Невидимому — ликами святых. Они — как видения — возникают на границе видимого и невидимого: они на грани двух миров — «ангелы во плоти». Иконостас — грань видимого и невидимого: агиофания и ангелофания. Иконостас, — в силу слепоты духовного зрения —

дает в красках то, что мы должны были бы узреть, перед Божиим престолом — живой облик свидетелей. Иконостас — костыль духовный для полуслепых, хромых и увечных. Уничтожать иконы — замуровать окна. Алтарь без иконостаса был бы отделен от храма глухой стеной и ео ipsoперестал бы быть алтарем.

Икона — линия, обводящая видение. Икона — окно в тот мир. Окно есть окно — только если за ним свет. Тогда оно — сам свет, a вне отношения к свету, как недействующее, оно мертво и не есть окно. Если символ являет реальность, то он от нее и неотделим, иначе он не символ, а лишь чувственный материал.

Икона — энергия благодати Божией, а если этого прикосновения нет — она просто доска. Икону надо или недооценивать или переоценивать, но не застывать на ее понимании, как «символа — напоминания» только.

…………………………………………………………………………………………………………

Блок символист, не мог этого не понимать. Его недооценка нарочито кощунственна.

В поэме имеется четкое отрицание крещальных отрицаний. Троекратное и не всегда в поэме внутренне мотивировано повторяющееся: «Свобода, свобода. Эх, эх, без креста», мотивируется параллельностью троекратным в чине оглашения «Отреклся ли еси сатаны». — Отрекохся и «Сочетаешься ли еси Христу». — Сочетаваюсь. В этом отношении поэма — повторение «Второго крещения», отрицание крещальных отрицаний отказ от крещальных стяжаний: креста («Эх, эх; без креста») и имени»... и идут без имени святого все двенадцать вдаль»).

В поэме отчетливо и необинуясь говорят «черти»:

Эх, эх, поблуди.

Сердце екнуло в груди.

Эх, эх, согреши.

Легче будет для дущи.

Эх, эх, освежи,

Спать с собою положи.

Эх, эх позабавиться не грех.

Запирайте етажи — нынче будут грабежи.

— это только перевод на смердяковский язык Иван-Карамазовского «все позволено», более изыскано выраженного раньше:

«Сверкнут ли дерзостные очи,

Ты их сверканья не отринь.

Грехам, вину и страстной ночи

Шепча заветное «аминь».

Характер прелестного видения, пародийность лика являющегося в конце поэмы «Исуса» (отметим разрушение спасительно имени) предельно-убедительно доказывает состояние страха, тоски и беспричинной тревоги «достоившихся» такого видения. Этот «Иисус Христос» появляется как разрешение чудовищного страха, нарастание которого выражено девятикратным окриком на призрак и выстрелами, встреченными долгим смехом вьюги. Страх, тоска и тревога — существенный признак бесовидения, указываемый агиографической литературой. На вопрос, по каким признакам можно распознать присутствие ангелов добрых и демонов, принявших вид ангелов, — преп. Антоний Великий отвечал: «явление святых ангелов бывает не возмутительно. Являются они безмолвно и кротко, почему и в душе немедленно является радость, веселие и дерзновение... Нашествие и видение злых духов бывает возмутительно,сшумом, гласами и воплями, подобно нашествию разбойников. От всего в душе происходит: боязнь, смятение, страх смертный...

Поэтому, если, увидев явившегося, приходите в страх, но страх ваш немедленно уничтожен, и вместо его в вашей душе явилась неизглаголанная радость, то не теряйте упования и молитесь; а если чье явление сопровождается смятением, внешним шумом, мирской пышностью, то знайте, что это нашествие злых ангелов.

Блок говорил (Чуковскому), что написав «Двенадцать» несколько дней подряд слышал непрекращающийся не то шум, не то гул, но после это смолкло.

Чуковский свидетельствует, что Блок «всегда говорил о своих стихах так, словно в них сказалась чья-то посторонняя воля, которой не мог не подчиниться, словно это были не просто стихи, но «откровение свыше. Часто он находил в них пророчества».

А о конце «Двенадцати», когда Гумилев заметил, что место, где появляется Христос, кажется ему искусственно приклеенным, Блок сказал:— «Мне тоже не нравится конец «Двенадцати». Я хотел бы чтобы этот конец был иной. Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос. Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И тогда же записал у себя: к сожалению Христос».

Противоестественное сочетание последних слов уясняет природу видения. Параллель ему в агиографической литературе читаем в житии преп. Исаакия Печерского (14 февраля).

У нас на Руси, — «однажды при наступлении вечера

преподобный, утомясь после молитвы, погасив свечу, сел на месте своем. Внезапно пещеру озарил великий свет яркий, как солнечный, и к преподобному подошли два беса в образе прекрасных юношей: лица их светились, как солнце; они сказали святому: — Исаакий, мы ангелы, а вот грядет ктебе Христос с небесными силами.

Поднявшись, Исаакий увидел множество бесов, лица их светились, как солнце; один же среди них сиял более всех, и от лица его исходили лучи; тогда бесы сказали Исаакию: Исаакий, вот Христос, пади пред Ним и поклонись Ему. Не поняв бесовской хитрости и забыв ознаменовать себя крестным знамением, преподобный поклонился тому бесу, как бы Христу. Тотчас же бесы подняли великий крик, возглашая: «Исаакий, ты теперь наш». И заставили его плясать до изнеможения»...

К МУЗЕ (1912).

Есть в напевах твоих сокровенных

Роковая о гибели весть.

Есть проклятье заветов священных,

Поругание счастия есть.

И такая влекущая сила,

Что готов я твердить за молвой

Будто ангелов ты низводила,

Соблазняя своей красотой...

И когда ты смеешься над верой,

Над тобой загорается вдруг

Τот неяркий, пурпурово-серый

И когда-то мной виденный круг.

Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда.

Мудрено про тебя говорят:

Для иных ты и Муза, и чудо.

Для меня — ты мученье и ад.

Демонизм этой саморекомендации предельно-отчетлив. Но понимал ли Блок сам всю значительность своих признаний.

Вот православный материал для ее уяснения. (к строфе 3-й).

Из жития преп. о. н. Максима Консокалвита.

Об умной молитве. Добротолюбие V. 475—476.

Слова преп. Максима, обращенные к св. Григорию Синаиту.

«Когда злой дух прелести приближается к человеку, то возмущает ум его и делает диким, сердце ожесточает и омрачает, надевает боязнь, и страх, и гордость, очи извращает, мозг тревожит, все тело в трепетание приводит, призрачно пред очами показывает, свет не светлый и чистый, а красноватый, ум делает иступленным и бесноватым и уста заставляет говорить слова непокорливые и хульные».

В некоторых из своих писаний славные отцы наши указывали признаки непрелестного и прелестного просвещения, как делал и преблаженный Павел Латрский, когда вопросившему его о сем ученику своему сказал: «свет силы вражеской огневиден, дымоват и подобен чувственному огню».

(Св. Каллист и Игнатий. Наставления безмолвствующим. гл. 63, Доброт. V, 382).

«К новоначальным, нравоучительным и деятельным бес подходит звуками ясными или неясными. А для созерцательных производит некие фантазии, иногда окрашивая воздух на подобие света, а иногда производя огневые какие-либо образования, чтобы такими искушениями прельстить как-нибудь подвижника Христова».

«Неяркий, пурпурово-серый» — эта окраска характерна для многих блоковских стихов.

Двойник (1909).

Однажды в октябрьском тумане

Я брел, вспоминая напев.

(О, миг непродажных лобзаний.

О, ласки некупленных дев)

И вот, в непроглядном тумане

Возник позабытый напев.

И стала мне молодость сниться,

И ты, как живая, и ты...

И стал я мечтой уноситься

От ветра, дождя, темноты...

(Так ранняя молодость снится,

А ты-то, вернешься ли ты).

Вдруг вижу, — из ночи туманной,

Шатаясь подходить ко мне

Стареющий юноша (странно,

Не снился ли мне он во сне).

Выходит из ночи туманной

И прямо подходит ко мне).

И шепчет: «устал я шататься,

Промозглым туманом дышать,

В чужих зеркалах отражаться

И женщин чужих целовать»...

И стало мне странным казаться,

Что я его встречу опять...

Вдруг он улыбнулся нахально, —

И нет близ меня никого...

Знаком этот образ печальный,

И где-то я видел его...

Быть может, себя самого

Я встретил на глади зеркальной.

Это стихотворение и другое «Мой бедный, мой далекий друг» (1912) литературные предки есенинского «Чужого человека».

Песнь ада. (1909).

…………………………………………………………………………………………………………

В сей час в стране блаженной мы ночуем,

Лишь здесь бессилен наш земной обман,

И я смотрю, предчувствием волнуем,

Вглубь зеркала сквозь утренний туман.

Навстречу мне из паутины мрака

Выходит юноша. Затянут стан;

Увядшей розы цвет в петлице фрака

Бледнее уст на лике мертвеца;

На пальце — знак таинственного брака

Сияет острый аметист кольца;

И я смотрю с волненьем непонятным

В черты его отцветшего лица

И вопрошаю голосом чуть внятным:

- «Скажи, за что томиться должен ты

И по кругам скитаться не возвратным».

Пришли в смятенье тонкие черты,

Сожженный рот глотает воздух жадно,

И голос говорит из пустоты:

- «Узнай, я предан муке беспощадной

За то, что был на горестной земле

Под тяжким игом страсти безотрадной.

Едва наш город скроется во мгле, —

Томим волной безумного напева,

С печатью преступленья на челе,

Как падшая униженная дева,

Ищу забвенья в радостях вина...

И пробил час карающего гнева:

Из глубины невиданного сна,

Всплеснулась, ослепила, засияла

Передо мной — чудесная жена.

В вечернем звоне хрупкого бокала,

В тумане хмельном встретившись на миг

С единственной, кто ласки презирала,

Я ликованье первое постиг.

Я утопил в ее зеницах взоры.

Я испустил впервые страстный крик.

Так этот миг настал, нежданно скорый.

И мрак был глух. И долгий вечер мглист.

И странно стали в небе метеоры.

И был в крови вот этот аметист.

И пил я кровь из плеч благоуханных

И был напиток душен и смолист...

…………………………………………………………………………………………………………

К тезису 8 и 10. Одно из самых жутких по предельному обнажению «тайного», подсознательного — стихотворений Блока. Поистине, страшно читать такую исповедь одержимой души.

Я коротаю жизнь мою,

Мою безумную, глухую:

Сегодня — трезво торжествую,

А завтра — плачу и пою.

Но если гибель предстоит.

Но если за моею спиною

Тот — необъятною рукою

Покрывший зеркало — стоит...

Блеснет в глаза зеркальный свет,

И в ужасе, зажмуря очи,

Я отступлю в ту область ночи,

Откуда возвращенья нет.

(к тезису 7-му).

«Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века —

Все будет так. Исхода нет.

Умрешь — начнешь опять сначала,

И повторится все как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь».

Стихотворение выражает страдание, сопровождающее мысль о вечном круговращении. Идея к Блоку попадает от Εкклезиаста («Нет ничего нового под солнцем», I, 9) через Ницше и Достоевского «Да теперешняя земля, может быть сама-то биллион раз повторялась... «ведь это развитие может уж бесконечно раз повторяется все в одном и том же виде до черточки... Скучища неприличнейшая». (Бр. Карам. Чорт).

Но ощущение этой, неизбывной в человечестве эмоции у Блока совершенно непосредственно.

Как растет тревога... (1913).

Как растет тревога к ночи.

Тихо, холодно, темно.

Совесть мучит, жизнь хлопочет.

На луну взглянуть нет мочи

Сквозь морозное окно.

Что-то в мире происходит

Утром страшно мне раскрыть

Лист газетный. Кто-то хочет

Появиться, кто-то бродит.

Иль раздумал, может быть.

Гость бессонный, пол скрипучий,

Ах, не все ли мне равно.

Вновь сдружусь с кабацкой скрипкой

Монотонной и певучей.

Вновь я буду пить вино.

Все равно хватит силы

Дотащиться до конца.

С трезвой лживою улыбкой,

За которой страх могилы,

Беспокойство мертвеца.

к тезису 7.

Ощущение «кого-то», бродящего в мире повторено в «Возмездии» с большей (если здесь еще не ясно...) конкретизацией:

«Двадцатый век... Еще бездомный,

Еще страшнее жизни мгла.

(Еще чернее и огромней

Тень Люциферова крыла).

Литературно это и следующее («Жизнь моего приятеля») восходит к Пушкинскому «Когда для смертного умолкнет шумный день». Но для уяснения подлинной природы тревоги, страха, тоски и беспокойства, о которых говорит Блок, вот несколько параллелей. Нет нужды удаляться в «Добротолюбие» — пусть говорит блоковский современник: «Многочисленны и разнообразны пути, которыми диавол входит в душу и удаляет ее от Бога, налегает на нее всем существом своим — мрачным, ненавистным, убивающим... Когда диавол в нашем сердце, тогда необыкновенная, убивающая тяжесть и огонь в груди и сердце; душа человеческая стесняется, все ее раздражает, ко всякому доброму делу чувствует отвращение... Большая часть людей носят добровольно в сердце своем тяжесть сатанинскую, то так привыкли к ней, что часто и не чувствуют ее и даже увеличивают ее незаметно. Иногда, впрочем, злобный враг удесятеряет в них свою тяжесть, и тогда они страшно унывают, малодушествуют, ропщут, хулят имя Божие. Обыкновенное средство прогонять тоску у людей века сего — вечера, карты, танцы, театры. Но эти средства после еще более увеличивают скуку и томление сердца. Если же по счастью обратятся они к Богу, тогда спадет с сердца их тяжесть и они видят ясно, что прежде на их сердце лежала величайшая тяжесть, хотя они часто и не чувствовали ее... «если ты иногда замечаешь в уме и сердце крайний мрак, скорбь, тоску, тесноту и неверие... тогда знай что в тебе сила, враждебная Христу — диавольская. Эта сила, темная и убивающая, прокравшись в наше сердце через какой-либо грех сердца, часто не дает призывать Христа и святых, скрывает из-за мглой неверия...»

(О. Иоанн Кроншт. «Моя жизнь во Христе». т.стр. 90, 136, 138).

Говорят черти.

Греши, пока тебя волнуют

Твои невинные грехи,

Пока красавицу колдуют

Твои греховные стихи.

Сверкнут ли дерзостные очи —

Ты их сверканья не отринь,

Грехам, вину и страстной ночи

Шепча заветное «аминь».

На утешенье, на забаву

Пей искрометное вино,

Пока вино тебе по нраву,

Пока не тягостно оно.

Ведь все равно — очарованье

Пройдет, и в сумасшедший час

Ты в иступленном покаяньи

Проклясть замыслишь бедных нас.

И станешь падать — но толпою

Мы все, как ангелы, чисты,

Тебя подхватим, чтоб пятою

О камень не преткнулся ты.

Блоковские черти с изумительной откровенностью, выражаясь современно, «обнажают прием» своих искушений — пародийность. (Шептать заветное «аминь», как ангелы, пародия на пс. 90, 11 ). Но учат — глупости. — Грехам, вину и страстности ночи, т. е. злу — нельзя шептать «аминь», так как грех не причастен истинному бытию и не может быть утвержден аминем, («Грех — опасность потери бытия, небытия по причине греха... ибо зло не существует». Дионис. Ареоп. «О церк. иерарх).

«Аминь» над вином только единственный раз («а еже в чаше сей...») и то тогда, когда оно онтологически уже не вино.

Демон.

Иди, иди за мной — покорной

И верною моей рабой.

Я на сверкнувший гребень горный

Взлечу уверенно с тобой.

Япронесу тебя над бездной

Ее бездонностью дразня.

Твой будет ужас бесполезный

Лишь вдохновеньем для меня.

Я от дождя эфирной пыли

И от круженья охраню

Всей силой мышц и сенью крылий

И, вознося, не уроню.

И на горах, в сверканьи белом

На незапятнанном лугу

Божественно-прекрасным телом

Тебя я странно обожгу.

Ты знаешь ли, какая малость

Та человеческая ложь,

Та грустная земная жадность

Что дикой страстью ты зовешь.

Когда же вечер станет тише

И околдованная мной

Ты полететь захочешь выше

Пустыней неба огневой, —

Да, я возьму тебя с собою

И вознесу тебя туда,

Где кажется земля звездою,

Землею кажется звезда.

И, онемев от удивленья

Ты узришь новые миры –

Невероятные виденья

Создания моей игры.

Дрожа от страха и бессилья

Тогда шепнешь ты «отпусти»

И распустив тихонько крылья,

Я улыбнусь тебе: «лети».

И под божественной улыбкой,

Уничтожаясь на лету,

Ты полетишь, как камень зыбкий

В сияющую пустоту...

Вариант мотивов лермонтовского Демона, близкий к подлиннику словарными и ритмико-синтакс. деталями (срв. 5 строфу с лермонт. «Ты знаешь ли какая малость».

«Иль ты не знаешь, что такое

Людей минутная любовь.

Волненье крови молодое.

Но дни бегут и стынет кровь».

Но ученик превзошел учителя. Стих — не абсолютное совершенно по форме и чистоте языка.

Когда вступая в мир огромный

Единства тщетно ищешь ты;

Когда ты смотришь в угол темный

И смерти ждешь из темноты;

Когда ты злобен или болен

Тоской иль страстию палим,

Поверь: тогда еще ты волен

Гордиться счастием своим.

100

Когда ж ни скукой, ни любовью

Ни страхом уж не дышишь ты,

Когда запятнаны мечты

Не юной и не быстрой кровью; —

Тогда ограблен ты и наг:

Смерть невозможна без томленья.

А жизнь, не зная истребленья,

Так — только замедляет шаг.

Это и следующее — жуткие свидетельства опустошенности души, прижизненной смерти, касания небытия, распада личности.

Весенний день прошел без дела

У неумытого окна;

Скучала за стеной и пела

Как птица пленная, жена.

Я не спеша собрал бесстрастно

Воспоминанья и дела;

И стало беспощадно ясно:

Жизнь прошумела — и ушла.

Еще вернутся мысли, споры,

Но будет скучно и темно;

К чему спускать на окнах шторы.

День догорел в душе давно.

...И для человека выпало основное прошение просительной ектении: «Дне всего совершенна, свята, мирна и безгрешна у Господа просим»...

Ектения это — схема всей человеческой жизни. Она объемлет все, что развертывается на фоне жизненного дня... A здесь — потух фон, — «День догорел в душе давно».

БЛАГОВЕЩЕНИΕ.

С детских лет — виденья и грезы.

Умбрии ласкающая мгла.

На оградах вспыхивают розы,

Тонкие поют колокола.

Слишком резвы милые подруги

Слишком дерзок их открытый взор

Лишь она одна в предвечном круге

Ткет и ткет свой шелковый узор.

101

Робкие томят ее надежды,

Грезятся несбыточные сны.

И внезапно —красные одежды

Дрогнули на золоте стены.

Всем лицом склонилась над шелками,

Но везде, сквозь золото ресниц —

Вихрь ли с многоцветными крылами,

Или Ангел, распростертый ниц...

Темноликий Ангел, с дерзкой ветвью

Молит: «3дравствуй. Ты полна красы».

И она дрожит пред страшной вестью,

С плеч упали тяжких две косы.

Он поет и шепчет — ближе, ближе,

Уж над ней шумящих крыл шатер.

И она без сил склоняет ниже

Потемневший, помутневший взор...

Трепеща, не верит: «Я-ли, я-ли».

И рукою закрывает грудь...

Но чернеют пламенные дали —

Не уйти, не встать и не вздохнуть...

И тогда незнаемою болью

Озарился светлый круг лица...

И над ними — символ своеволья —

Перуджийский гриф когтит тельца.

Лишь художник, занавесью скрытый, —

Он провидит страстной муки крест

И твердит: — Profani, procul ite,

Hic amoris locus sacer est!

Эта «хула на Духа Святого» — очевидные побеги пушкинского ствола, повторение «Гаврилиады», которая сама — вульгаризированный осколок несторианской ереси.

Кощунство над «спасения нашего главизной» — предел всякого демонизма и свидетельство подлинности последнего. Тут, в отрицании «еже от века таинства явления» — заключено отрицание всех таинств, особенно таинства Τела и Крови Христовой, отрицание литургии. Говоря образно, Блок ломится к престолу («ложесна бо Творя престол сотвори») через Царские Врата, сокрушает центр иконостаса (Благовещение). Примечательно, что в стихотворении, имеющем в виду католическую картину, упомянуты все символы православных

102

царских врат: Благовещение, следовательно и ангел, и гриф (т. е. голова орла у крылатого туловища льва, когтящий тельца). Мотив борьбы с иконостасом у Блока и в Двенадцати

«От чего тебя упас

Золотой иконостас».

СКВОЗЬ СЕРЫЙ ДЫМ

Сквозь серый дым от краю и до краю

Багряный свет

Зовет, зовет к неслыханному раю,

Но рая — нет.

О чем в сей мгле безумной, красно-серой

Колокола,

О чем гласят с несбыточною верой.

Ведь мгла — все мгла.

И чем он громче спорит смглою будней,

Сей праздный звон,

Тем кажется железней, непробудней

Мой мертвый сон.

Замечательное раздражение против церковного звона, т. е. физического вторжения церкви в сферы «князя воздушного».

И примечателен спектр стихотворения: красно-серый. Срв. выше — цвет бесовидения.

Разлетясь по всему небосклону,

Огнекрасная туча идет.

Я пишу в моей келье Мадонну,

Я пишу — моя дума растет.

Вот я вычертил лик Ее нежный,

Вот под кистью рука расцвела,

Вот сияют красой белоснежной

Два небесных, два легких крыла...

Огнекрасные отсветы ярче

На суровом моем полотне...

Неотступная дума все жарче

Обнимает, прильнула ко мне...

Это и два следующих — как бы оправдание предчувствия:

Предчувствую Тебя. Года проходят мимо —

Все в облике одном предчувствую Тебя.

103

Весь горизонт в огне и ясен нестерпимо...

...Но страшно мне:изменишь облик Ты.

Полное совпадение «Ее» лика (во 2 -м стих.) и лица «демона утра» показывают, что подмена совершилась.

Есть демон утра. Дымно-светел он,

Золотокудрый и счастливый.

Как небо, синь струящийся хитон,

Весь — перламутра переливы.

Но, как ночною тьмой сквозит лазурь,

Так этот лик сквозит порой ужасным,

И золото кудрей — червонно-красным,

И голос — рокотом забытых бурь.

Примечательно, что в молитве Златоуста на всякий час суток, если начать ее с 1 часа по церковному счету, т. е. с 7 час. утра, — прошение «Господи, покрый мя от человек некоторых, и бесов, и страстей, и от всякия иныя неподобныя вещи» приходится на 5 часов утра.

А у Клюева (как и у Гоголя в «Старосветских помещиках) встречаем видение беса полуденного:

На отмели греет оплечья.—

Полуденный бес, как тюлень,

По тяге в сивушную лень

Узнаем врага человечья.

Он в тундре оленем бежит,

Суглинком краснеет в овраге

И след от кромешных копыт —

болотные, тряские мяги.

ЛЮБЛЮ ВЫСОКИЕ СОБОРЫ

Люблю высокие соборы

Душой смиряясь, посещать,

Входить на сумрачные хоры,

В толпе поющих исчезать.

Боюсь души моей двуликой

И осторожно хороню

Свой образ, дьявольский и дикий,

В сию священную броню.

104

В своей молитве суеверной

Ищу защиты у Христа,

Но из-под маски лицемерной

Смеются лживые уста.

И тихо с измененным ликом

В мерцаньи мертвенном свечей

Бужу я память о двуликом

В сердцах молящихся людей.

Вот — содрогнулись, смолкли хоры,

В смятеньи бросились бежать.

Люблю высокие соборы,

Душой смиряясь, посещать.

Мотив пародийности, лежащий в основе творчества, обнажен здесь самим поэтом.

«Что еще требуем свидетелей.Се ныне слышахом хулу его».

Был вечер поздний и багровый,

Звезда-предвестница взошла.

Над бездной плакал голос новый —

Младенца Дева родила.

На голос тонкий и протяжный

Как долгий визг веретена,

Пошли в смятеньи старец важный,

И царь, и отрок, и жена.

И было знаменье и чудо:

В невозмутимой тишине

Среди толпы возник Иуда

В холодной маске, на коне.

Владыки, полные заботы

Послали весть во все концы,

И на губах Искариота

Улыбку видели гонцы.

«Но из-под маски лицемерной смеются лживые уста» — было сказано выше про себя. Значит — улыбающийся Иуда — автопортрет.

«Ты в поля отошла без возврата» (Страстная суббота — слышится в этом — великосубботнем стихотворении какой-то выверт мотива — Не рыдай Мене Мати, зряще во гробе»...

«Девушка пела в церковном хоре».

105

Смысл стихотворениямне представляется как тонкое кощунство: ребенок, причастный Тайнам, т. е. тайнозритель, знает один, что молитва бесполезна и что, следовательно, все, кому кажется, что радость будет — жалкие самообольщенцы.

Тут параллель Тютчевскому:

«И нет в творении Творца,

И смысла нет в мольбе».

«Второе крещенье» (Открыли дверь мою мятели).

Стихотворение говорит про себя. Это нечто повторяющее опыт Юлиана Отступника с раскрещиванием, попытка «отмыть воды крещенья».

Здесь — отрицание купели и обетов при ней. Примечательно — крещеньем третьим будет смерть.

Трижды северное солнце,

Обошло подвластный мир.

Трижды северные фиорды

Знали тихий лед ночей.

Трижды красные герольды

На кровавый звали пир.

Мне мое открыло сердце

Снежный мрак ее очей.

Прочь лети святая стая,

К старой двери

Умирающего рая.

Стерегите злые звери,

Чтобы ангелам самим

Не поднять меня крылами,

Не вскружить меня хвалами,

Не пронзить меня Дарами

И Принастием своим.

Нет исхода из вьюг

Ипогибнуть мне весело.

Завела в очарованный круг

Серебром своих вьюг занавесила...

Тихо смотрит в меня Темноокая.

И колеблемый вьюгами Рока,

Я взвиваюсь, звеня,

Пропадаю в метелях...

И на снежных постелях

Спят цари и герои

106

Минувшего дня

В среброснежном покое —

О, Твои, Незнакомая, снежные жертвы.

И призывно глядят на меня:

« — Восстань из мертвых».

Не единственное стихотворение у Блока, где он сам сознает безвыходность своей одержимости.

По улицам метель метет,

Свивается, шатается.

Мне кто-то руку подает

И кто-то улыбается.

Я подхожу и отхожу.

И замер в смутном трепете:

Вот только перейду межу —

И буду в струйном лепете.

Ведет — и вижу: глубина,

Гранитом темным сжатая.

Течет она, поет она,

Зовет она, проклятая.

И шепчет он — не отогнать

(И воля уничтожена):

— Прими: уменьем умирать

Душа облагоражена.

Ведет его (— как четко выражен характер данности срв. терминологию H. О. Лосского «мое» и «данное мне») часто являвшийся ему в метелях демон самоубийства. (Данное стихотворение можно сопоставить с «Демоном самоубийства» Брюсова).

Диавол — не только дух небытия, но и дух — самоуничтожения. Не имея средств уничтожить себя до конца, дух тьмы требует от Бога себе уничтожения... «И будут гореть в огне гнева своего вечно, жаждать смерти и небытия. Но не получат смерти...» (Зосима в «Бр. Карам.»).

Не получая уничтожения своей «ноуменальной личности», диавол свою «тягу к небытию» осуществляет тем, что обращает самоубийство на свою социальную личность, уничтожая в людях веру в свое существование и толкая на самоубийство одержимых. Уныние — один из смертных грехов. Оно— прямой путь к небытию. Существо, впавшее в уныние, обыкновенно стремится покончить с собой путем повешения (от

107

Иуды до Есенина) и готово было бы ежедневно совершать над собой этот отвратительный акт, если бы могло надеяться придти таким путем к полноте небытия. Отсюда — вожделенность смерти для Блока. Но не самоубийства тут — бесполезного, — он понимает, но самого страшного — смерти второй — абсолютного метафизического уничтожения. Вот о чем слова: «крещеньем третьим будет смерть».

Христиане — «в смерть Его (Иисуса Христа) — крестихомся».

Блок хочет «креститься в его смерть.

Глубинная пародийность очевидна.

(Кое-что в этом примечании из статьи Лосского: «О природе сатанинской (по Достоевскому). Сборник под ред. Долинина).

Петроградский священник.

108

Страница сгенерирована за 0.07 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово