Порядок. — Я принял бы следующий порядок рассуждения: доказать сначала суетность жизни, которую ведет большинство, далее — суетность философских (стоических, пирронистских) жизненных принципов, дабы тем доказать суетность всего мира. Но упомянутый порядок не будет обоснованным. Мне об этом немного известно, как и известно, сколь немногие люди в состоянии подобное уразуметь. Никакое человеческое знание ничего здесь не обоснует. Даже св. Фома¹ бессилен чем-либо помочь. Искомый порядок доказывает математика, но и она бесполезна в своей глубинной сути.

298

Предисловие к первой части. — Высказаться о тех, кто рассуждает о самопознании; об утомительных и нагоняющих тоску разделениях Шаррона¹; о монтеневском беспорядке; о том, что у Монтеня остро ощущался недостаток [верного] метода, что он избегал этого метода, перескакивал в своих «Опытах» с одного предмета на другой, что он искал чисто внешней значительности.

Нелеп проект, который он перед собой расписывает. Речь не идет о поверхностности, как, впрочем, и о приводимых им максимах, поскольку в этих пунктах случается иметь изъяны всякому. Заслуживают упрека максимы, лежащие в основе его собственных действий, первоначальное и принципиальное намерение. Ибо говорить нелепости случайно и по неразумию — недостаток обыкновенный².

Моптень. — Изъяны Монтеня велики. Непристойные темы¹, вредоносность которых не уменьшают даже оговорки м-ль Гурнэ². Легковерность — люди без глаз³. Невежество — квадратура круга⁴, большие размеры мира⁵. Его суждения о добровольном самоубийстве, о смерти⁶. Он потворствует безразличию в вопросе о спасении души — без страха и раскаяния⁷. Его книга не направляет к набожности и не налагает никаких обязательств в этом вопросе, тогда как люди никогда не должны отвращаться от подобных тем. Еще можно простить его несколько вольные и не чуждые сладострастия мнения по поводу тех или иных жизненных обстоятельств (730, 231)⁸. Но совершенно непростительны его чисто языческие рассуждения о смерти. Ибо нужно совершенно отказаться от всякой набожности, чтобы не возникло желания хотя бы умереть по-христиански. На протяжении всей книги

299

мысли его заняты тем, чтобы встретить смерть трусливо и безвольно⁹.

Во мне, а не в писаниях Монтеня содержится все, что я в них вычитываю¹.

Достоинства Монтеня даются великим трудом. А недостатки—я говорю не о нравственных принципах — Монтень исправил бы шутя, укажи ему кто-нибудь, что он рассказывает слишком много побасенок и слишком много говорит о себе.

Познаем самих себя: пусть при этом мы не постигнем истины, зато наведем порядок в собственной жизни, а это для нас самое насущное дело.

Тщета наук. — Если я не знаю основ нравственности, наука об окружающем мире не принесет мне утешения в тяжкие минуты жизни, а вот основы нравственности утешат и при незнании науки о предметах внешнего мира.

Людей учат чему угодно, только не порядочности, между тем всего более они стараются блеснуть порядочностью, а не ученостью, то есть как раз тем, чему их никогда не обучали.

[Но может оказаться, что этот предмет превосходит пределы разума. Исследуем же наши измышления отно

300

сительно вещей, опираясь на разумный фундамент. Если и есть нечто безусловно требующее от разума быть объясненным наилучшим образом, то это, конечно же, высшее благо. Рассмотрим, однако, где эти искусные и прозорливые души его помещают и какую степень взаимного согласия проявляют в подобном деле.

Один' утверждает, что высшее благо состоит в добродетели, другой помещает это самое благо в область наслаждения; один усматривает его в познании природы, другой — в истине¹: Felix qui potutit rerum cognoscere causas², кто-то третий в абсолютном неведении, четвертый — в безразличии. Иные как на высшее благо укажут на борьбу с видимостью, иные — на способность ничему не удивляться, nihil mirari proper res una quae posit facere et servare beatum³, а истинные пирронисты — на свою атараксию⁴, сомнение и жизнь во всегда подвешенном состоянии; иные же, кто помудрее, намереваются изобрести нечто более удачное. Итак, свой долг рассмотреть взгляды философов мы исполнили.

Поместить после законов в следующую главу⁵.

Так нужно ли стремиться к познанию того, чего не добилась вся эта блестящая философия трудом столь долгим и напряженным? Быть может, душа сама найдет способ познать себя? Прислушаемся к мнениям по данному вопросу тех, кого почитают за учителей света. Что думали они о своей сущности? 394⁶. Стали ли жить счастливее, обладая этими мыслями? 395⁷. Что узнали относительно своего начала, времени своей жизни и своего ухода из нее? 399⁸.

Может быть, сама по себе душа — предмет слишком благородный, чтобы быть доступной для тех слабых познавательных способностей, которыми она располагает? Что ж, опустимся тогда с ее высот до рассмотрения материи и поглядим, знает ли она, из чего создано собственное тело, ею одушевляемое, а также другие тела, которые

301

она созерцает и с которыми поступает по своей прихоти? Что известно об этом тем великим догматикам, которые, казалось бы, знают все? Harum sententiarum. 393⁹.

Подобного было бы, без сомнения, достаточно, если бы сам разум был разумен. Но разум, хотя и готов признать, что ему пока не удалось найти чего-то прочного, тем не менее не отчаивается в надежде достичь этой цели. Он выглядит более чем когда-либо исполненным решимости и уверен, что располагает силой, которая поможет одержать победу в столь неудачно до сих пор складывавшемся предприятии. Стало быть, сперва нужно завершить начатое, а уж потом судить о возможностях разума по достигнутым с его помощью <окончательным> результатам. Но рассмотрим сами эти возможности. Наделен ли разум чем-либо, что бы делало его способным к постижению истины?]

Письмо¹ о безумии человеческой науки и философии.

Это письмо перед развлечением².

Felix qui potuit… Nihil admirari³.

280 видов высшего блага у Монтеня⁴.

Часть 1, 1.2, с.1, отдел 4¹.

[Предположение.— Будет нетрудно спуститься еще на одну ступень, чтобы показать, сколь нелепым оно является. Ибо с этого следует начать.] Может ли быть нечто более абсурдное в данном вопросе, чем говорить, что неодушевленные тела наделены страстями, что им ведомы страх, отвращение? Что тела бесчувственные, неживые, да и вообще живыми быть неспособные, якобы обладают теми страстями, наличие которых естественно предположить у души, по крайней мере имеющей возможность чувствовать испытываемую страсть? Что, более того, объ

302

ектом указанного отвращения выступает пустота. Что же есть в пустоте такого, что могло бы внушить им страх? И что является более глупым и смехотворным, нежели подобное предположение? Разве недостаточно было бы предположить наличие в них самих принципа движения, обусловливающего избегание пустоты? Или у них есть руки, ноги, мускулы, нервы?

Написать против тех, кто слишком углубляется в науки. Декарт.

Не могу простить Декарту: он очень хотел бы обойтись в своей философии без Бога, но так и не обошелся, заставил Его дать мирозданию щелчок и тем привести в движение, а потом Бог стал ему ненадобен.

Декарт бесполезен и ненадежен¹.

Декарт.— Надо говорить просто: «Это образуется посредством формы и движения», — ибо подобное высказывание правильно. Но говорить еще и каким образом и придумывать машину — это смешно. Смешно, ибо бесполезно, ненадежно и утомительно.

Если бы эти идеи были истинными, то мы бы не думали, что вся философия не стоит и часа труда¹.

Почему нас не сердит тот, кто хром на ногу, но сердит тот, кто хром разумом¹? Дело простое: хромой признает, что мы не хромоноги, а недоумок считает, что это у нас

303

ум с изъяном. Потому он и вызывает не жалость, а злость.

Эпиктет спрашивает еще прямее: «Почему мы не возмущаемся, когда говорят, будто у нас болит голова, но возмущаемся, когда говорят, что мы не умеем рассуждать или выбрать правильный путь?»² Да потому, что мы твердо уверены, — голова у нас не болит и мы не хромы, но отнюдь не так уверены в правильности нашего выбора. Мы искренне верили в свою правоту, но вот встретили человека, который думает иначе, и сразу пришли в смущение, особенно если наш выбор показался нелепым не только одному, а множеству людей: ибо предпочесть собственное разумение разумению всех прочих и трудно, и чересчур дерзко. А в случае с хромым нам все ясно.

Нашему уму свойственно верить, а воле — хотеть; и если у них нет достойных предметов для веры и желания, они устремляются к недостойным¹.

То, что порою больше всего волнует нас,— например, опасение, как бы кто-нибудь не проведал о нашей бедности, часто оказывается сущей безделицей. Это песчинка, раздутая воображением до размеров горы. А стоит ему настроиться на другой лад — и мы с легкостью рассказываем о том, что прежде таили.

[Моя фантазия заставляет меня ненавидеть того, чей голос похож на карканье, или того, кто сопит во время еды. Фантазия — вещь авторитетная. Какая нам от этого польза? Мы что, следуем фантазии в силу естественности ее авторитета? Нет. Но если мы окажем ей сопротивление...]

304

Привычка суть наша природа. Кто привык к определенной религии — верит ей, будучи уже не в состоянии не бояться ада либо поверить какой-нибудь другой религии. Кто привык считать, что король — человек необыкновенный..., и т.д. Кто же сможет усомниться, что и наша душа, исключительно от привычки видеть число, пространство, движение, верит в их существование, а не в несуществование?

Что такое наши врожденные понятия, как не понятия привычные? Разве дети не усваивают их от родителей, как животные — умение охотиться?

Противоположные привычки порождают противоположные врожденные понятия, чему есть множество примеров; если и существуют понятия, которые не может искоренить никакая привычка, то ведь и есть привычки, противные природе, но не подвластные ни ей, ни более поздней привычке. Это уже зависит от склада характера.

Родители боятся, как бы врожденная любовь детей к ним с течением времени не изгладилась. Но как может изгладиться врожденное чувство? Привычка — наша вторая натура, и она-то меняет натуру первоначальную¹. Но что такое человеческая натура? И разве привычка не натуральна в человеке? Боюсь, что эта натура — наша самая первая привычка, меж тем как привычка — наша вторая натура.

В людской натуре все от естества, omne animal¹. Любое чувство может превратиться как бы во врожденное, любое врожденное чувство может изгладиться.

305

Воспоминание, радость является ощущениями. Ощущениями становятся даже геометрические теоремы, ибо лишь разум делает ощущение естественным, как, впрочем, и отнимает эту естественность¹.

Когда привыкают пользоваться ложными доводами при доказательстве причин природных явлений, то больше не желают принимать доводов истинных, будь последние и очевидными. Хороший тому пример дало исследование циркуляции крови, когда пытались объяснить, почему вена вздувается под повязкой¹.

101

Когда бы каждому стало известно все, что о нем говорят ближние, — я убежден, на свете не осталось бы и четырех искренних друзей. Подтверждение этому — ссоры, вызванные случайно оброненным, неосторожным словом.

102

Иные наши пороки — только отростки других, главных: они отпадут, как древесные ветки, едва вы срубите ствол.

103

Пример чистоты нравов Александра Великого куда реже склоняет людей к воздержанности, нежели пример его пьянства — к распущенности¹. Совсем не зазорно быть менее добродетельным, чем он, и простительно быть столь же порочным. Нам мнится, не такие уж мы обычные распутники, если те же пороки были свойственны и великим людям, ибо никому не приходит в голову, что как раз в этом великие люди ничем не отличаются от простых смертных. Им подражают в том, в чем они

306

подобны всем прочим, ибо при всей высоте натуры какая-то черта неизменно уравнивает их с ничтожнейшими из людей. Они не висят в воздухе, не оторваны от всего человечества — нет, они больше нас лишь потому, что на голову выше, но их ноги на том же уровне, что и наши, они попирают ту же землю. Этими конечностями они нисколько не возвышаются над нами, над малыми сими, над детьми, над животными.

104

Когда нами овладевает страсть, мы забываем о долге; если нам нравится книга, мы утыкаемся в нее, пренебрегая самыми насущными делами. Чтобы напомнить себе о них, следует заняться чем-нибудь очень докучным: тогда, под предлогом, что у нас есть дело поважнее, мы возвращаемся к исполнению долга.

106

Узнав главенствующую страсть человека, мы уже уверены, что сможем ему понравиться, забывая, что у каждого без счета прихотей, идущих вразрез даже с его собственной выгодой, как он ее понимает: вот это сумасбродство человека и смешивает все карты в игре.

107

Lustravit lampade terras¹ — Погода мало влияет на расположение моего духа, — у меня свои собственные туманы и погожие дни. Порою они не зависят даже от хорошего или дурного оборота моих дел. Случается, я не дрогнув встречаю удары судьбы; победить ее так почетно, что я, вступая с ней в борьбу, сохраняю бодрость духа, меж тем как иной раз, при самых благоприятных обстоятельствах, хожу как в воду опущенный.

307

108

Пусть человеку нет никакой выгоды лгать — это еще не значит, что он говорит правду: лгут просто во имя лжи.

109

Когда человек здоров, ему непонятно, как это живут больные люди, а когда расхварывается, он глотает лекарства и даже не морщится: к этому его побуждает недуг. Нет у него больше страстей, нет желания пойти погулять, развлечься, рождаемого здоровьем, но несовместимого с недугом. Теперь у него другие страсти и желания, они соответствуют его состоянию и рождены все той же природой. Но вот страхи рождены не природой, а нами самими, и они потому так мучительны, что заставляют терзаться страстями, не свойственными нашему теперешнему состоянию.

По самой своей натуре мы несчастны всегда и при всех обстоятельствах, ибо когда желания рисуют нам идеал счастья, они сочетают наши нынешние обстоятельства с удовольствиями, нам сейчас недоступными. Но вот мы обрели эти удовольствия, а счастья не прибавилось, потому что изменились обстоятельства, а с ними — и наши желания.

110

Человек чувствует, как тщетны доступные ему удовольствия, но не понимает, как суетны чаемые; в этом причина людского непостоянства.

112

Непостоянство. — У предметов множество свойств, у души множество склонностей; все, что ей открывается, непросто, и сама она, открываясь, всегда является не-

308

простой. Поэтому одно и то же вызывает у человека то смех, то слезы.

113

Непостоянство и причудливость. — Жить только своим трудом и царить над величайшей из держав мира — вещи весьма различные. Соединяются они в особе Великого Владыки турок¹.

114

Различие обширно, как совокупность всех тонов нашего голоса, как все эти движения, кашли, сморкания, чихания. Могут различить плоды винограда и сказать, что, дескать, здесь Кондре, здесь — Дезарг, а здесь — саженцы. И все? А видали ли когда-нибудь две одинаковые грозди? Или две одинаковые ягоды на одной и той же грозди? и т.д.¹

Я не смог бы всегда одинаково оценивать одну и ту же вещь. Я не могу судить о моем произведении, когда над ним работаю. Ведь для этого следует, подобно художникам, от него удалиться. Но удалиться не слишком далеко. Насколько же? Угадайте.

115

Многообразие. — Богословие — это наука, но сколько в нем сочетается наук! Человек — совокупность органов, но если его расчленить, окажется ли человеком каждый орган? Голова, сердце, вены, каждая вена, каждый ее отрезок, кровь, каждая ее капля?

Город или деревня издали кажутся городом или деревней, но стоит подойти поближе — и мы видим дома, деревья, черепицу, листья, траву, муравьев, муравьиные ножки, и так до бесконечности. И все это входит в слово «деревня».

309

116

Мысли. — Все едино, все многообразно. Сколько разных натур в одной человеческой натуре! Сколько разных призваний! А человек выбирает себе занятие наобум, просто потому, что кто-то это занятие похвалил. Хорошо сработанный башмачный каблук.

117

Башмачный каблук. — «Как ловко сработан этот каблук!» — «Какой искусный мастер!» — «Какой храбрый солдат!» Вот источник наших склонностей, вот под влиянием чего мы выбираем себе занятие. «Он пьет и не пьянеет!» — «Он совсем не пьет!» Вот как люди становятся пьяницами, трезвенниками, солдатами, трусами и т.д.

119

Природа повторяет себя: зерно, посеянное в тучную землю, плодоносит; мысль, посеянная в восприимчивый ум, плодоносит, числа повторяют пространство, хотя так от него отличны.

Все создано и определено единым творцом: корни, ветви, плоды; причины, следствия.

120

[Природа сначала создает разнообразие, затем — копирует, искусство сначала копирует, а затем — вносит разнообразие.]

121

Природа беспристрастно возобновляет одно и то же — годы, дни, часы; пространства, равно как и числа, непрерывно следуют одно за другим. И таким образом получается своего рода бесконечность и вечность. Не то чтобы все это в отдельности было бесконечно и вечно, но величины, сами по себе конечные, бесконечно умножа-

310

ются. Так что, на мой взгляд, бесконечно только умножающее их число.

122

Время потому исцеляет скорби и обиды, что человек меняется: он уже не тот, кем был. И обидчик и обиженный стали другими людьми. Точь-в-точь как разгневанный народ: взгляните на него через два поколения — это по-прежнему французы, но они уже совсем другие.

123

Он уже не любит эту женщину, любимую десять лет назад. Еще бы! И она не та, что прежде, и он не тот. Он был молод, она тоже; теперь она совсем другая. Ту, прежнюю, он, быть может, все еще любил бы.

124

Всякий раз мы смотрим на вещи не только с другой стороны, но и другими глазами — поэтому и считаем, что они переменились.

125

Противоречия. — Человек по своей натуре доверчив, недоверчив, робок, отважен.

126

Описание человека; зависимость, жажда независимости, надобности.

128

Человек тоскует, если ему приходится бросать то, к чему он пристрастился. Некто вполне доволен своим домашним очагом; но вот он встретил женщину и увлекся ею или несколько дней с удовольствием играл в карты. Заставьте его вернуться к прежнему кругу занятий, и он

311

почувствует себя несчастным. История из самых обыденных.

129

Суть человеческого естества — в движении. Полный покой означает смерть.

132

На мой взгляд, Цезарь был слишком стар для такой забавы, как завоевание мира. Она к лицу Августу или Александру: эти были молоды, а молодых людей трудно обуздать; но Цезарь, казалось бы, должен был проявить большую зрелость ума.

133

Два похожих лица, ничуть не смешных по отдельности, смешат своим сходством, когда они рядом.

134

Как суетна та живопись, которая восхищает нас точным изображением предметов, отнюдь не восхищающих в натуре!

135

В сражении нас привлекает самое сражение, а не его победоносный конец: мы любим смотреть на бои животных, но не на победителя, терзающего жертву. Чего, казалось бы, нам ждать, как не победы? Однако стоит ее дождаться — и мы сыты по горло. Так же обстоит дело и с любой игрой, и с поисками истины. Мы любим следить за столкновением несхожих мнений, но вот обдумать найденную истину — нет уж, увольте! Она доставляет нам удовольствие лишь тогда, когда при нас рождается в спорах. И со страстями то же самое: мы жадно следим за их противоборством, но вот одна взяла верх —

312

и какое это грубое зрелище! Нас волнует не суть явлений, а лишь поиски сути. Поэтому так претят те сцены в комедиях, где довольство не сдобрено тревогой, несчастье надеждой, где только и есть, что грубое вожделение или безжалостная жестокость.

137

Мы поймем смысл всех людских занятий, если вникнем в суть развлечений.

140

[Как могло произойти, что этого человека, еще недавно столь удрученного смертью жены й единственного сына, столь мучимого подобной трагедией, мы видим сейчас вовсе не грустным и явно отрешившимся от каких бы то ни было тягостных и тревожных мыслей? Не стоит, однако, удивляться. Просто сейчас подача соперника, и он должен исхитриться отбить мяч. Упади хоть крыша — он все равно думал бы лишь о том, как справиться с предстоящей подачей, даже если в награду достанутся костыли. Как же вы хотите, чтобы он предавался печальным мыслям, будучи пленен совсем другими вещами? Да и что сказать — забота вполне достойная, дабы занять эту великую душу и освободить ум от всякой иной мысли. И вот наш герой, рожденный, чтобы познавать вселенную, рассуждать обо всем назовете, править державой, озабочен и всецело исполнен одной-единственной целью — как подстрелить зайца. Но если б человек не снисходил до подобных занятий, всегда оставаясь в напряжении, то его смело можно было бы признать дураком, стремящимся возвыситься над человеческой природой. А он, в конце концов, всего лишь человек, то есть способен и на великое, и на малое, годен на все и ни на что. Он не ангел и не животное, но — человек.]¹

313

141

Люди заняты тем, что следят: попадет ли пуля в зайца. Что ж, и королям по душе подобные занятия.

144

Я потратил много времени на изучение отвлеченных наук, но потерял к ним вкус — так мало они дают знаний. Потом я стал изучать человека и понял, что отвлеченные науки вообще чужды его натуре и что, занимаясь ими, я еще хуже понимаю, каково мое место в мире, чем те, кому они неведомы. И я простил этим людям их незнание. Но я полагал, что не я один, а многие заняты изучением человека и что иначе и быть не может. Я ошибался: даже математикой — и этим занимаются охотнее. Впрочем, к последней, да и к другим наукам обращаются только потому, что не знают, как приступиться к первой. Но вот о чем стоит задуматься: а нужна ли человеку и эта наука и не будет ли он счастливее, если ничего не узнает о себе?

145

Нас занимает одна-единственная мысль, ведь не в наших силах думать о двух предметах одновременно. И так получается, что обычно это мысль о мире, но не о Боге.

151

Слава. — Восхищение окружающих портит всех с самого детства: «Ах, как это сказано! Ах, как хорошо он это сделал! Какой он умный!» и т.д.

Дети Пор-Рояля¹, которых не наделили этим жалом зависти и славы, равнодушны к подобным вещам.

314

155

Даже именитейшему вельможе весьма полезно обзавестись истинным другом, ибо друг будет расточать ему похвалы и стоять за него горой не только при нем, но и в его отсутствие. Лишь бы не ошибиться в выборе, потому что если он добьется дружбы дурака, проку в этом не будет никакого, сколько бы тот его ни превозносил. Впрочем, дурак и превозносить не станет, если не встретит поддержки: все равно, с его суждениями никто не считается, так что лучше уж он позлословит за компанию.

156

Ferox gens, nullam esse vitam sine armis rati¹. Одни предпочитают смерть мирной жизни, другие — войне.

Люди готовы пожертвовать жизнью ради любого убеждения, хотя, казалось бы, любовь к ней так сильна и так естественна.

157

Противоречие: пренебрежение собственной жизнью, готовность умереть во имя любой безделицы, ненависть к собственной жизни.

159

Похвальнее всего те добрые дела, которые остаются в тайне. Читая о них в истории (например, стр. 184)¹, я всегда очень радуюсь. Но, как видно, они остались не совсем в тайне, — кто-то о них проведал; и пусть человек искренне старался их скрыть, щелочка, через которую они просочились, все портит. Лучшее в добрых делах — это желание их утаить.

315

160

Чихает ли человек, справляет ли надобность — на это уходят все силы его души, но действия эти произвольны, стало быть, нисколько не умаляют величия человека. И хотя он делает это сам, но делает невольно, не ради помянутых действий, а совсем по другой причине, так что на этом основании нельзя обвинять его в слабости и рабском подчинении чему-то недостойному.

Человеку не зазорно склониться под властью горя, но зазорно склониться под властью наслаждения. И не в том дело, что горе к нам приходит, а наслаждения мы ищем сами, нет, горе тоже можно искать, и предаваться ему, и при этом нисколько себя не унижать. Но почему же все-таки разум сохраняет достоинство, предаваясь горю, но позорит себя, предаваясь наслаждению? Да потому, что горе не пытается нас соблазнить, не вводит в искушение, мы сами склоняемся перед ним, сами признаем его власть и, значит, продолжаем оставаться хозяевами положения, а если подчиняемся, то лишь самим себе. А вот наслаждаясь, мы становимся рабами наслаждения. Умение владеть, распоряжаться собой всегда возвеличивает человека, рабство всегда его унижает.

167

Все это основано на горестях, присущих человеческой жизни: увидев их, люди устремились к развлечению <чтобы хоть как-то позабыть о неприятном>.

169

Невзирая на все невзгоды, он хочет быть счастливым, только счастливым и не может не хотеть быть счастливым. Но как ему этого достичь? Хорошо бы, конечно, сделаться бессмертным. Но, не имея такой возможности, он настраивается о смерти не думать вовсе¹.

316

173

Они твердят, будто затмения предвещают беду, но беды так обыденны, так часто постигают нас, что предсказатели неизменно угадывают; меж тем, если бы твердили, что затмения предвещают счастливую жизнь, они так же неизменно ошибались бы. Но счастливую жизнь они предсказывают лишь при редчайшем расположении светил, так что и тут никогда не ошибаются.

177

Разве поверил бы тот, кто был в дружбе с английским королем, с польским королем и шведской королевой, что когда-нибудь он может остаться без пристанища¹?

179

Когда Август узнал, что среди тех, не достигших десятилетнего возраста, детей, которых убил Ирод, был и собственный сын иудейского царя, он сказал, что лучше быть у Ирода свиньей¹, нежели родным сыном. Макробий, кн. II, Сат., гл. IV².

317

Страница сгенерирована за 0.34 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com