Различие между познанием математическим и непосредственным. — Начала математического познания отчетливы, но в обыденной жизни неупотребительны, поэтому с непривычки в них трудно вникнуть; зато всякому, кто вникнет, они совершенно очевидны, и только совсем дурной ум не способен построить правильного рассуждения на основе столь самоочевидных начал.

Начала непосредственного познания, напротив, распространены и общеупотребительны. Тут нет нужды во что-то вникать, делать над собой усилие, тут нужно другое — хорошее зрение, и не просто хорошее, а безупречное, ибо этих начал так много и они так разветвлены, что охватить их сразу почти невозможно. Меж тем пропустишь одно — и ошибка неизбежна. Вот почему нужна большая зоркость, чтобы увидеть все до единого, ясный ум, чтобы, основываясь на столь известных началах, сделать потом правильные выводы.

Итак, обладай все математики зоркостью, они все были бы способны к непосредственному познанию, ибо умеют делать правильные выводы из хорошо известных начал, а способные к непосредственному познанию были бы способны и к математическому, если бы дали себе труд

281

пристально вглядеться в непривычные для них математические начала.

Но такое сочетание встречается не часто, потому что человек, способный к непосредственному познанию, не пытается вникнуть в математические начала, а способный к математическому большей частью слеп к тому, что у него перед глазами; вдобавок, привыкнув делать заключения на основе хорошо им изученных точных и ясных математических начал, он теряется, столкнувшись с началами совсем иного порядка, на которых зиждется непосредственное познание. Они еле различимы, их скорее чувствуют, нежели видят, а кто не чувствует, того и учить вряд ли стоит: они так тонки и многообразны, что лишь человек, чьи чувства утончены и безошибочны, улавливает и делает правильные, неоспоримые выводы из подсказанного чувствами; притом зачастую он не может доказать верность своих выводов пункт за пунктом, как принято в математике, ибо начала непосредственного познания не выстраиваются в ряд, как начала познания математического, и подобного рода доказательство было бы бесконечно сложно. Познаваемый предмет надо охватить сразу и целиком, а не изучать его постепенно, путем умозаключений — на первых порах, во всяком случае. Таким образом, математики редко бывают способны к непосредственному познанию, а познающие непосредственно— к математическому, так как первые пытаются подходить математически к тому, что доступно лишь непосредственному познанию, и приходят к абсурду, ибо хотят во что бы то ни стало начать с определений, а потом перейти к основным началам, меж тем как в данном случае метода умозаключений ничего не дает. Это не значит, что разум вообще от них отказывается, нет, но он их делает незаметно, не напрягаясь, без всяких ухищрений; выразить словами сущность этой работы разума

282

не может никто, да и понимание того, что она вообще происходит, доступно лишь немногим.

С другой стороны, когда перед человеком, познающим предмет непосредственно и привыкшим охватывать его единым взглядом, предстают проблемы, ему совершенно непонятные и требующие для решения предварительного знакомства со множеством определений и непривычно сухих начал, он, не только устрашается, но и отвращается от них.

Что касается дурного ума, ему равно недоступно познание и математическое и непосредственное.

Стало быть, ум сугубо математический будет правильно работать, только если ему заранее известны все определения и начала, в противном случае он сбивается с толку и становится невыносимым, ибо правильно работает лишь на основе четко сформулированных начал.

А ум, познающий непосредственно, не способен терпеливо доискиваться первичных начал, лежащих в основе чисто спекулятивных, отвлеченных понятий, с которыми он не сталкивается в обыденной жизни и ему непривычных.

Разновидности здравого рассудка: бывает так, что человек, здраво рассуждающий о явлениях определенного порядка, несет вздор, когда вопрос касается явлений другого порядка.

Один умеет делать множество выводов из немногих начал — это свидетельство здравости рассудка.

Другие делают множество выводов из явлений, основанных на множестве начал.

Например, некоторые правильно выводят следствия из немногих начал, определяющих свойства воды, но для этого надо обладать большой здравостью ума, ибо следствия эти трудно различимы.

283

Люди, способные вывести столь сложные следствия, отнюдь не всегда хорошие математики, ибо математика заключает в себе множество начал, а бывает ум такого склада, что он способен постичь лишь немногие начала, но зато до самоё их глубины, меж тем как явления, основанные на многих началах, для него непостижимы.

Стало быть, существуют два склада ума: один быстро и глубоко постигает следствия, вытекающие из того или иного начала, и его можно назвать проницательным умом; другой способен охватить множество начал, не путаясь в них, — это математический ум. В первом случае человек обладает умом сильным и здравым, во втором — широким, и не всегда они сочетаются: человек может быть наделен умом сильным, но ограниченным или умом широким, но поверхностным¹.

Кто привык судить и оценивать по подсказке чувств, тот ничего не смыслит в логических умозаключениях, потому что стремится проникнуть в предмет исследования с первого взгляда и не желает исследовать начала, на которых он зиждется. Напротив, кто привык изучать начала, тот ничего не смыслит в доводах чувства, потому что ищет, на чем же они основываются, и не способен охватить предмет единым взглядом.

Проникновение, математика. — Истинное красноречие пренебрегает красноречием, истинная нравственность пренебрегает нравственностью, иными словами, нравственность оценивающая пренебрегает нравственностью рассудочной, не знающей никаких правил.

Ибо в оценке всегда присутствует чувство, равно как в выкладках разума — научные доводы. Проникновение

284

свойственно оценивающему чувству, математический анализ — рассуждающему уму.

Пренебрежение философствованием и есть истинная философия.

Кто оценивает произведение, не придерживаясь никаких правил, тот по сравнению с людьми, эти правила знающими, все равно что не имеющий часов по сравнению с человеком при часах. Первый заявит. «Прошло два часа», — другой возразит: «Нет, только три четверти», — а я посмотрю на часы и отвечу первому: «Вы, видно, скучаете», — и второму: «Прошло не три четверти часа, а полтора; время для вар бежит». А если мне скажут, что для меня оно тянется и вообще мое суждение основано на прихоти, я только посмеюсь: спорщики не знают, что оно основано на показаниях часов.

Чувства так же легко развратить, как ум;

И чувство и ум мы совершенствуем или, напротив, развращаем, беседуя с людьми¹. Стало быть, иные беседы совершенствуют нас, иные — развращают. Значит, следует тщательно выбирать собеседников; но это невозможно, если ум и чувство еще не развиты или не развращены. Вот и получается заколдованный круг, и счастлив тот, кому удается выскочить из него.

Чем умнее человек, тем больше своеобычности он находит во всяком, с кем сообщается. Для человека заурядного все люди на одно лицо.

285

Существует множество людей, которые слушают проповедь как вечерню.

Если хотите спорить не втуне и переубедить собеседника, прежде всего уясните себе, с какой стороны он подходит к предмету спора, ибо эту сторону он обычно видит правильно. Признайте его правоту и тут же покажите, что, если подойти с другой стороны, он окажется неправ. Ваш собеседник охотно согласится с вами — ведь он не допустил никакой ошибки, просто чего-то не разглядел, а люди сердятся не тогда, когда не все видят, а когда допускают ошибку: возможно, это объясняется тем, что человек по самой своей природе не способен увидеть предмет сразу со всех сторон и в то же время по самой своей природе если уж видит, то видит правильно, ибо свидетельства наших чувств неоспоримы.

Доводы, до которых человек додумывается сам, обычно убеждают его больше, нежели те, которые пришли в голову другим.

Скарамуш¹, думающий лишь об одном.

Ученый Доктор, не замолкающий и через четверть часа после того, как все уже сказано, — так распирает его само желание говорить.

Людям нравится наблюдать ослепленную страстью Клеобулину¹, поскольку последняя ничего не знает о своем заблуждении. Если бы она не заблуждалась, то вмиг перестала бы вызывать симпатию.

286

Внимая рассказу, со всей подлинностью живописующему какую-нибудь страсть или ее последствия, мы находим в себе подтверждение истинности услышанного, хотя до сих пор и не подозревали, что эта истина открыта нам, и начинаем любить того, кто помог нам увидеть ее в себе, ибо он открыл заложенное не в нем, а в нас самих. Таким образом, мы проникаемся приязнью к нему и потому, что он оказал нам великую услугу, и потому, что такое взаимопонимание всегда располагает сердце к любви.

Красноречие, стремящееся кротко увещевать нас, не опираясь на какую-либо силу, является тираном, но никак не королем¹.

Красноречие — это искусство говорить так, чтобы те, к кому мы обращаемся, слушали не только без труда, но и с удовольствием и чтобы, захваченные темой и подстрекаемые самолюбием, они захотели поглубже в нее вникнуть.

Стало быть, оно состоит в умении установить связь между умами и сердцами наших слушателей и нашими собственными мыслями и словами, а это значит, что прежде всего мы должны хорошо изучить человеческое сердце, знать все его пружины, только тогда наша речь дойдет до него и его убедит. Поставим себя на место тех, кто нас слушает, и проверим на самих себе, верна ли избранная нами форма, гармонирует ли она с темой, производит ли на собравшихся такое впечатление, что они не в силах ей противостоять. Надо по возможности сохранять простоту и естественность, не преувеличивать мелочей, не преуменьшать значительного. Форма должна

287

быть изящна, но этого мало, она должна соответствовать содержанию и заключать в себе все необходимое, но только необходимое.

Реки — это дороги, которые и сами движутся, и нас несут туда, куда мы держим путь.

Общее и укоренившееся заблуждение полезно людям, когда речь идет о чем-то им непонятном, — например, о Луне, влиянию которой приписывают и смену времен года, и моровые недуги, и пр.: главный недуг человека — беспокойное любопытство ко всему для него непостижимому, и уж лучше пусть он заблуждается, чем живет во власти такого бесполезного чувства. [Стиль произведений Эпиктета, Монтеня и Соломона де Тюльти¹ наиболее безыскусен и при этом характеризуется наибольшей доходчивостью, дольше остается в памяти и, поскольку весь состоит из мыслей, родившихся в обыкновенных беседах, располагает к частому цитированию. Например, когда говорят об общем заблуждении, распространенном в свете, согласно которому Луна — причина всего происходящего, вряд ли станут пренебрегать словами Соломона де Тюльти о том, что, если неизвестна истина какой-либо вещи, хорошо бы придерживаться общего заблуждения насчет последней и т.д., ибо речь здесь идет об одной и той же мысли, но рассмотренной с другой стороны.]

Только кончая задуманное сочинение, мы уясняем себе, с чего нам следовало его начать.

288

Порядок. — Почему должен я подразделять свою мораль на четыре части¹, а не на шесть? Почему должен предполагать, что добродетелей, вероятнее всего, четыре, десять или одна? Почему «воздерживайся и терпи»², а не «следуй природе»³, или «во всяком деле, избегай несправедливости»⁴, как говорит Платон, или не что-то там еще? — Но, в таком случае, скажете вы, все должно заключаться лишь в одном слове. — Да, но этот вывод бесполезен, если его не объяснить. А если приступить к объяснению, то едва лишь станет видимым искомое правило, содержащее в себе все другие, как моментально возобновляется та самая путаница, которой мы хотели избежать. Следовательно, когда все эти этические предписания заключены в одном, то пребывают они там в качестве скрытых и бесполезных, как в сундуке, и способны обнаруживаться лишь посредством присущего им от природы беспорядка. Ибо все они созданы природой, внутренне никак не соотнесенными друг с другом.

Природа создала свои истины независимыми друг от друга. Потому, когда наше искусство стремится соотнести их между собой, результат выглядит неестественным: ведь каждая истина стремится на присущее лишь ей место.

Пусть не корят меня за то, что я не сказал ничего нового: ново уже само расположение материала; игроки в мяч бьют по одному и тому же мячу, но не с одинаковой меткостью.

С тем же успехом меня могут корить и за то, что я употребляю давно придуманные слова. Стоит расположить уже известные мысли в ином порядке — и получится

289

новое сочинение, равно как одни и те же, но по-другому расположенные слова образуют новые мысли.

Иначе расставленные слова обретают другой смысл, иначе расставленные мысли производят другое впечатление.

Язык. — Отвлекать ум от начатого труда следует, только чтобы дать ему отдых, да и то не когда вздумается, а когда нужно, когда этому время: отдых не вовремя утомляет, а утомление отвлекает от труда. Вот как хитро плотская невоздержанность принуждает нас делать обратное тому, что требовалось, и при этом не платит ни малейшим удовольствием — той единственной монетой, ради которой мы готовы на все.

Красноречие. — Существенное должно сочетаться с приятным, но приятное следует черпать только в истинном.

Красноречие — это живописное изображение мысли; если, выразив мысль, оратор добавляет к ней еще какие-то черточки, он создает не портрет, а картину¹.

Разное. Язык. — Кто, не жалея слов, громоздит антитезы, тот уподобляется человеку, который ради симметрии делает ложные окна на стене: он думает не о точности слов, а о точности фигур.

290

Симметрия воспринимается с первого взгляда и основана на том, что, во-первых, нет резону без нее обходиться, а, во-вторых, человеческое тело тоже симметрично; именно поэтому мы привержены к симметрии в ширину, но не в глубину и высоту.

Когда читаешь произведение, написанное простым, натуральным слогом, невольно удивляешься и радуешься: рассчитывал на знакомство только с автором, а познакомился с человеком. Но каково недоумение людей, наделенных хорошим вкусом, которые надеялись, что, прочитав книгу, узнают в ее создателе человека, а узнавали только автора. Plus poetice quam humane locutus es¹. Как облагораживают человеческую натуру люди, умеющие доказать ей, что она способна говорить обо всем, даже о теологии!

Мы браним Цицерона за напыщенный слог, меж тем у него есть почитатели, и в немалом числе.

Между нашей натурой, — не важно, сильна она или слаба, — и тем, что нам нравится, всегда есть некое сродство, которое и лежит в основе нашего образца приятности и красоты.

Все, что отвечает этому образцу, нам по душе, — дом, напев, речь, стихи, женщина, птица, река, деревья, убранство комнат, одежда и тд. А что не отвечает, то человеку с хорошим вкусом не может понравиться.

И подобно тому, как есть глубокое сродство между домом и напевом, созданным в согласии с этим образцом, хотя каждый в своем роде, так есть сродство и между всем, что создано на основе дурного образца. Это вовсе

291

не значит, что дурной образец один, — напротив, их бесчисленное множество; но если взять, например, безвкусный сонет, то, какому бы дурному образцу он ни соответствовал, между ним и женщиной, одетой по тому же образцу, всегда есть сродство.

Чтобы уяснить себе, насколько смехотворен дурной сонет, довольно понять, какому образцу он соответствует, а затем представить себе дом или женский наряд, сработанный по тому же образцу.

Поэтическая красота. — Мы говорим «поэтические красоты», почему бы не сказать «математические красоты», «медицинские красоты»? Но так не говорят, и причина этому в следующем: все знают, в чем заключается предмет математики и что он состоит в доказательствах, и в чем заключается предмет медицины и что он состоит в исцелении, но никто не знает, в чем заключается приятность, которая и есть предмет поэзии. Никто не знает, каков тот существующий в природе образец, которому следует подражать, и, за незнанием этого, придумывают такие замысловатые выражения, как «золотой век», «чудо наших дней», «роковой» и т.д., и называют это странное наречие «поэтическими красотами».

Но представьте себе женщину, разряженную по такому образцу, — а суть его в том, что любой пустяк облекается в пышные слова, — и вы увидите красотку, увешанную зеркальцами и цепочками, и расхохочитесь, ибо куда понятнее, какова должна быть приятная женщина, чем каковы должны быть приятные стихи. Но те, у кого дурной вкус, станут восхищаться обличьем этой женщины, и найдется немало деревень, где ее примут за королеву. Потому-то мы и называем сонеты, написанные по такому образцу, «первыми на деревне».

292

В свете не прослывешь знатоком поэзии, или математики, или любого другого предмета, если не повесишь вывески «поэт», «математик» и т.д. Но человек всесторонний не желает никаких вывесок и не делает различия между ремеслом поэта и золотошвея.

К человеку всестороннему не пристает кличка поэта или математика и т.д., он и то и другое и может судить о любом предмете. Но это никому не бросается в глаза. Он легко присоединяется к любой беседе, которую застал, вошедши в дом. Никто не замечает его познаний в той или иной области, пока в них не появится надобность, но уж тут о нем немедленно вспоминают; точно так же не помнят, что он красноречив, пока не заговорят о красноречии, но. стоит заговорить — и сразу все вспоминают, какой он хороший оратор.

Стало быть, когда при виде человека первым делом вспоминают, что он поднаторел в поэзии, это отнюдь не похвала; с другой стороны, если беседа идет о стихах и никто не спрашивает его мнения — это дурной знак.

Хорошо, когда кого-нибудь называют не математиком, или проповедником, или красноречивым оратором, а просто порядочным человеком. Мне по душе только это всеобъемлющее свойство. Очень плохо, когда при взгляде на человека сразу вспоминаешь, что он написал книгу. Я бы хотел, чтобы столь частное обстоятельство всплывало в памяти, лишь когда речь заходит об этом обстоятельстве (Ne quid nimis)¹, иначе оно подменит собой человека и станет именем нарицательным; пусть говорят, что человек искусный оратор, только если разговор касается ораторского искусства, — но уж в этом случае пусть не забывают о нем.

293

У человека множество надобностей, и любит он только тех, кто в силах ублаготворить все до единой. «Такой-то — отличный математик», скажут про кого-нибудь. «А на что мне математик? Он, чего доброго, примет меня за теорему». — «А такой-то — отличный полководец». — «Еще того не легче! Он примет меня за осажденную крепость. А я ищу просто порядочного человека, который сделает для меня все, в чем я нуждаюсь».

[Поскольку мы не в силах преодолеть нашей ограниченности, а следовательно, неспособны знать все обо всем, то нам следует знать обо всем понемногу. Ибо гораздо лучше знать хотя бы кое-что обо всем, нежели все о какой-либо одной вещи. Упомянутая широта кругозора — лучшее, что может быть. Еще лучше, конечно, если есть возможность объединить универсальность с доскональностью, но при необходимости сделать выбор, он должен быть сделан в пользу первой. Свет это понимает и поступает подобным же образом, ибо свет часто оказывается хорошим судьей.]¹

Если бы молния стала вдруг бить по низинам, то поэты, а также те, кто только и умеет, что предаваться умствованиям о предметах подобного свойства, не нашли бы доказательства <данному явлению>.

Дабы доказать нечто, прибегают к примерам, но в доказательстве самих примеров также используется нечто в качестве примера. Ибо, поскольку считают, что трудность суть то, что стремятся доказать, то и находят

294

примеры более ясными и способными сделать затруднительное очевидным.

Таким образом, при доказательстве вещей всеобщих следовало бы подбирать особое правило для каждого единичного случая. Но для обоснования всех особых случаев в свою очередь необходимо всеобщее правило. Ведь неясной всегда находят вещь, подлежащую доказыванию, а ясной ту, с помощью которой доказывание осуществляется. Ибо, прежде чем счесть нечто требующим доказательства, следует вообразить¹, что сие нечто ясно и, напротив, что предполагаемое средство доказывания не вызывает никаких сомнений и, в силу этого, легко доступно пониманию.

Эпиграммы Марциала. — Людям по душе язвительная насмешка, но не над кривыми или обездоленными, а над спесивыми счастливцами. Тот заблуждается, кто думает иначе.

Ибо источник всех наших побуждений — корыстолюбие, с одной стороны, человеколюбие — с другой.

Надо добиваться одобрения людей человеколюбивых и мягкосердечных.

Эпиграмма на двух кривых никуда не годна, потому что им не дарует никакого утешения, между тем автору приносит толику славы. Все, что идет на потребу только автору, никуда не годится. Ambitiosa recidet ornamenta¹.

Говоря о своих трудах, иные авторы твердят: «Моя книга, мой комментарий, моя история». Они как те выскочки, которые обзавелись собственным домом и не устают повторять «мой особняк». Лучше бы говорили «наша книга, наш комментарий, наша история», ибо чаще всего там больше чужого, чем их собственного.

295

Хотите, чтобы люди поверили в ваши добродетели? Не хвалитесь ими.

Языки суть шифры, где, однако, не буквы заменяются буквами, но слова — словами, почему неизвестный язык и поддается расшифровке.

Хороший острослов — дурной человек.

Иные люди отлично говорят, но пишут из рук вон плохо: обстановка и доброжелательные слушатели разжигают их ум и заставляют его работать живее, чем он работает без этого топлива.

Порою, подготовив речь, мы замечаем, что в ней повторяются одни и те же слова, пытаемся их заменить и только портим, настолько они были уместны; это знак, что все надо оставить как есть: пусть себе зависть злорадствует, она слепа и не понимает, что порою повторение — не порок, ибо единого правила тут не существует.

Скрывать суть, надевать на нее личину. Не король, не папа, не епископ, а «державный монарх» и прочее, не Париж, а «столица державы». В иных местах Париж надо называть Парижем, в других — обязательно именовать «столицей державы».

296

Мысль меняется в зависимости от слов, которые ее выражают. Не мысли придают словам достоинство, а слова мыслям.

Никто не говорит, что он картезианец¹, не являясь таковым. Подобное относимо и к педанту, и к провинциалу... Поэтому я готов побиться об заклад², что никто иной, как издатель придумал такое название: «Письма к провинциалу».

Мне кажутся скверными вежливые обороты типа: «О, я так утомил Вас. Я боюсь, как бы Вам не стало скучно. Опасаюсь, как бы это не затянулось надолго». Подобными речами можно либо убедить в том, что действительно доставляешь неудобство, либо рассердить надуманностью извинения.

Плоха благодарность, постоянно твердящая: «Извините меня, пожалуйста». Без этого извинения я бы и не подумал, что произошло нечто меня оскорбляющее. «Извините за выражение»... В этом нет ничего плохого, кроме самого извинения.

297

Страница сгенерирована за 0.22 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com