В первоначальном, английском, издании эта книга озаглавлена Americasetfree. Автор как будто ставит своей целью указать пути освобождения Америки от — самой себя (ср. предисловие М. Boucher к французскому изданию). На самом деле содержание книги шире и более обще, нежели можно заключить по обоим ее заглавиям. Чем дальше развиваются мысли автора, тем чаще он отходит от Америки, а в последних главах Culture, и Spiritualité оставляет Америку и вовсе в стороне, возвращаясь к ней лишь в самом конце; и хотя он неоднократно подчеркивает, что Америка не «Европа», что она скорее может быть сопоставляема с Россией — и в особенности нынешней Россией, СССР, — однако, как это заметил и редактор французского издания, проблему «освобождения Америки» он понимает и ставит как частичное выражение проблемы «освобождения» всего культурного человечества, проблемы возрождения культуры вообще. Забывшая о своей европейской прародине, порвавшая с европейской культурной традицией, не осевшая и на своей собственной земле, вдвойне таким образом беспочвенная американская народность — и в этом, в этой беспочвенности, ее отличие от глубоко вросших каждая в свою родную землю европейских наций, и первая черта ее сходства с бродячей Русью — тем легче, тем скорее могла достигнуть той предельной, так сказать, вторичной животности, той усовершенствованной «чистой цивилизации», что грозит вырождающейся в «цивилизацию» европейской культуре. Амери-

ка, с самого начала своей истории, истории, можно сказать, начавшейся «с ничего», — ибо первые эмигранты ощутили и осознали себя безоговорочно и буквально «новым народом на новой земле» (автор утверждает, что кальвинизм отнюдь не играл той роли в выработке основ американского уклада и национальной психики, какую ему обычно приписывают; об английских же правовых традициях в Америке он не упоминает ни словом) — пошла по пути «чистой цивилизации»; варварская Русь, «беспочвенная» у себя дома, ринулась, очертя голову, в «цивилизацию» в результате революционного взрыва всех тех слабых культурных устоев, какими она еще обладала до Революции; культурная Европа медленно и незаметно для себя самой соскальзывает в «цивилизацию». Америка и СССР — два кривых зеркала, которые Кайзерлинг ставит перед Европой.

Как спастись от «цивилизации»? Как осуществимо возрождение культуры? — Посредством психоанализа. В это неприятное слово Кайзерлинг не вкладывает специфического — не столько фрейдовского, сколько фрейдистского — смысла. Просто — осознавши психические изъяны «чистой» цивилизации, изъяны ее собственной души, сводящиеся собственно к двум — без-душности и без-духовности, и притом бездуховности еще я большей степени, чем бездушности («отхожее место вместо души и общее место вместо мозга», согласно удивительной формуле Вл. Сирина, в рассказе «Королек»), Противопоставление Культуры и Цивилизации стало сейчас настолько общим местом, что, может быть, в столь подробном и распространенном изложении результатов «психоанализа» Америки, какое дано в книге Кайзерлинга, не было необходимости. Гораздо интереснее — как автор мыслит Возрождение Культуры и как он расценивает возможности возрождения в каждом из трех миров, о которых он говорит всего более: Европы, оторвавшейся от нее Америки и соприкасающейся с нею, но в сущности столь же, как Америка, ей чуждой, России. Возрождение мыслимо только на путях восстановления, возврата — к культурной традиции, к истокам Культуры. Культура укоренена в религии; собственно говоря, культура есть религия, т.-е. осмысление, осознание жизни. Три мира, столь разнородные, столь несхожие между со-

бою, Европа, Америка, Россия, объединены тем, что они так или иначе связаны с одной религией. Различествуют же они между собою в их отношении к этому их общему культурному лону. Громадное преимущество Кайзерлинга перед столькими нынешними проповедниками религиозного возрождения, мыслящегося вместе и «реформацией» всего житейского уклада, в том, что он, призывая к нему, выдвигает проблему, а не просто пишет рецепт: подмешать к демократии — или «идеократии» столько-то унций христианства, дать отстояться и подавать на стол (как в «Подарке молодым хозяйкам» Молоховец), — причем предполагается, что этот чудесный, всему придающий приятный вкус ингредиент всюду одинаков и достать его — нет ничего легче и проще. Для Кайзерлинга христианство не готовый препарат, но живая величина, душа, пережившая не мало воплощений, вечное становление — причем речь идет отнюдь не только о различных исповеданиях и церквах, но и о чем-то гораздо более значительном и глубоком — о так сказать имманентной диалектике христианства, раскрывающейся в его истории. Поэтому Возрождение есть восстановление, но восстановление должно быть понимаемо как Instauratio, не как просто — реставрация (вроде реставрации Бурбонов или Стюартов).

Христианство было лоном европейской культуры. Но само по себе, «чистое» христианство скорее антикультурно. Основная тональность подлинного христианства, т.-е. евангельского христианства первых христиан, — тональность pathos'а, страдательности, самоуничижения, само-отстранения, духовного нищенства. Истинный христианин знает только одного Бога — Христа, перед которым он сам — ничто. Если это так, то Европа христианства никогда не знала. То христианство, которое восприняла Европа, было с самого начала транспонировано в другую тональность — тональность ethos'а, действительности, самоутверждения, свойственную античности. Чистое христианство осуществилось только в России, Потому то Россия «в общем и целом» осталась страной если не беc-культурной, то анти-культурной — и потому то, отрекшись от религии, обращавшейся единственно к патетическому началу ее души, она с такою легкостью предалась культу «чистого», не облаго-

роженного не просветленного религиозно, ethos'а, — подобно Америке. Но есть разница между русским и американским ethos'ом. Ethosбольшевизма все же сильно смахивает на pathos: в русской душе осталась старая закваска — влечение к убожеству, возвеличение само-умаления. Эмансипация угнетенных, в русском понимании, должна означать — низведение на положение угнетенных также и угнетателей. Счастье всех и каждого — всеобщую обездоленность. Напротив, американский ethos, — здесь сказалось влияние кальвинизма, покончившего с христианством, — заучит в мажоре. Американский дух — дух «behaviorism'а», стремления к довольству; американский идеал — достижение всеми и каждым высокого standardoflife.

Русскому примитивно-христианскому pathos'у и американскому без религиозному, бездуховному ethos'у противостоит европейский религиозный ethos, ethos самоутверждающейся, самосознающей, торжествующей над животностью человечности. Освобождение Америки от себя самой должно означать ее возвращение к европеизму. Возрождение же Европы — в утверждении начал ее собственной Культуры. Европа изжила христианство, как религию Сына Божия. Но сами христианские мыслители стояли на той точке зрения, что религия Сына — не последний момент в развитии человечества, что это лишь предуготовительная ступень к религии Св. Духа. Так «странствующий философ» наших дней обновляет философию истории Иоахима Флорского.

Мы видели, что в этой философии истории подлежат оценке две стороны: Кайзерлинг дает сравнительную характеристику «душ» отдельных культурных миров и вместе с тем — формулу мирового прогресса. Чтобы подойти к оценке его построений, начнем с того, с чего сам он начал: с «психоанализа» — не Америки, а самого автора.

Как в конце 18-го и начала 19-го века была мода на «чувствительные путешествия», так теперь пошла мода на «философские». Книга Кайзерлинга об Америке примыкает к его «путевому дневнику философа». Чувствительный путешественник отправляется в дорогу в поисках поводов для сердечных излияний.

Философствующий — ждет от путевых впечатлений прежде всего пищи для ума. В одном месте Psychanalyse de l’Amériqueавтор рассказывает, как однажды, в Америке, почувствовав переутомление, он обратился к врачу. Врач успокоил его: думать вошло в его привычку и незачем ему пробовать отдохнуть от умственной работы. У него самого, прибавил врач про себя, голова устроена таким же точно образом, но только — он не привык думать. Кайзерлинг приводит эту формулу как великолепно выражающую суть «европеизма» и «американизма». В «привычке думать» он усматривает — и справедливо — преимущество европейца. Он, однако, не видит, что и в этом может быть свою отрицательную сторону. Когда читаешь какое-нибудь старинное чувствительное путешествие, изумляешься, по каким ничтожным поводам умели тогда «лить слезы умиления» или «трепетать от восторга». Подобно этому нынешний философствующий путешественник поражает своей способностью, отправляясь от первого попавшегося факта, сразу воздвигнуть теорию. Для него нет ничего, несущественного случайного. Всякая мелочь — символ, материал для психоаналитических заключений. Способность размышлять, в чем автор видит противоядие «цивилизации» с ее механизацией души, ставши привычкой, может породить автоматизм особого рода: размышление над фактами тогда обгоняет процесс собирания их. Впрочем, автор не только не боится этого, но напротив: выдвигает как методологический принцип. Он сожалеет, что чересчур долго — четыре месяца! — провел в Америке. Подобно «чувствительному», и философствующий путешественник ищет прежде всего свежих впечатлений — иначе тускнеет первоначальное видение, «интуиция».

Доля правды в этом, быть может, и есть, но только — как легко при этом, понадеявшись на интуицию, поддаться самому грубому оптическому обману; наперед убедив себя, что «все заключено во всем» и что в данной сфере наблюдений все феномены говорят об одном и том же, однажды усмотренном в одном из них, покатиться по наклонной плоскости разглагольствований самого дешевого свойства! Не избежал этой опасности даже такой тонкий и глубокий мыслитель, каков автор, на-

пример, там, где он говорито «бездушии» и, следовательно, «бессмысленности», как главной черте американца, русского и средне-азиата, и далее поясняет: «Вот почему в России, каквАмерике, как в Средней Азии, всякая самобытная психическая деятельность производит впечатление энергии не только импульсивной, но неупорядоченной; она работает, так сказать, впустую... Психология Чингиз-Хана, опустошившего мир подобно вихрю, Петра Великого или Ленина, диктовавших свою волю миллионам людей, или какого-нибудь председателя американского треста, считающего «безбожным» всякий народ, не покупающий керосина именно у него..., в этом отношении существенно идентичны» (стр. 25). Параллель: Чингиз-Хан — Петр Великий — Ленин — несносная газетная банальность, порожденная грубейшим невежеством; она не многим выигрывает от того, что к этой тройке автор пристегивает еще «президента американского треста».

«Привычка думать», осложненная преувеличенным доверием к «интуиции», благоприятствует умственной лености, в особенности если интуиция, вместо всматривания, означает угадывание.

Россия — мир раннего христианства, с его враждой к культуре, с его боязнью силы и красоты, с его осуждением умственный дерзаний? Как с этим примирить тот факт, что вся трагическая проблематика европейской культуры нашласебе самое углубленное выражение, самое эстетически совершенное и ослепляюще яркое символическое воплощение у Достоевского, у Розанова, у корифеев русской поэзии? Это «примитивное христианство» исключает «гармонически развитого» человека, каков, согласно Кайзерлингу, подлинно культурный человек? Как тогда объяснить явление Пушкина, в этом отношении превосходящего собою Гете? Все это — исключения? Но если их подсчитать, то что останется от «правила»? Все эти явления сводятся к одному — отрыву от родного лона? Но такова — неужто об этом надо напоминать такому мыслителю как Кайзерлинг? — диалектика развития всякой культуры: в какой-томере, вкаком-то смысле творчество всегда есть преодоление своих собственных исходных точек, отход от своих истоков.

Надо признать, что Америка, в которой он провел всегочетыре месяца, понята Кайзерлингом много лучше, чем Россия, которую он, уроженец прибалтийская края, должен былбызнать основательно. Не служит ли это подтверждением его же собственного парадокса об интуитивном восприятии вещей? Думаю, что дело обстоит проще: Америка во много раз моложе, примитивнее, элементарнее России. Поэтому «угадать» ее, понять ее, найти ее формулу — несравненно легче. Все же, кажется, что и его видение Америки неполно, недостаточно. Кое- что — и притом отнюдь не маловажное — автор в Америке проглядел, вернее — не доглядел. В национальном характере американцев он усмотрел одну лишь привлекательную черту: американцы добродушны, радушны, благожелательны, приветливы. Автор говорит об этом сочувственно, но чуть-чуть свысока: все это для него не более как необходимая сторона американская «инфантилизма», незрелости. Американец — еще не вполне «человек». Его благодушие, его «альтруизм» - невысокого качества, моральноне ценнее эгоизма, проявление не столько социального сознания, сколько стадного чувства. Таковы дети, кошки, собаки.

Не пробывши в Америке не то чтобы четырех месяцев, но даже ни одного дня — и в этом я отнюдь не усматриваю моего преимущества перед Кайзерлингом, — я все же могу противопоставить его заключениям две фактические справки — всего лишь две, но достаточные чтобы заставить усомниться в ценности результатов его психоанализа:

1921 год — когда Европа отгородилась от России колючей проволокой — подвиг Хувера и его организации.

1933 год — когда, перед лицом хозяйственной, социальной и политической смерти человечества, европейские «mauvais bergers»исходят словоблудием, — «хартия труда» Рузвельта.

Великолепно место в заключительной части книги Кайзерлинга, где он разбирает изречение Леонардо да Винчи: «Любовь к какой-нибудь вещи — детище познания ее; любовь тем горячей, чем знание тверже». Знание не предшествует любви, возражает автор, как и любовь не есть предусловие познания. Любовь сама есть специфический вид понимания, непосредственное

общение, слияние двух духовных субстанций в одну (стр. 500).

Нельзя не признать, что Кайзерлинг формулировал здесь сущность неоплатонической теории познания лучше и вернее, чем великий современник и последователь Николая Кузанского и Марсилио Фичино. Но мне кажется, что зоркому, чуткому, напряженно и глубоко мыслящему философу современной культуры как раз не хватает именно этой способности любовного понимания (в буквальном смысле — comprehensio) жизни.Все недостатки его замечательной книги - отсюда.

Отсюда — и его «пахнущее ересью» понимание отношения исторических эонов. На первый взгляд, он словно повторяет Иоахима Флорского. Да, но только — mit ein bischen anderen Worten.

Автор опирается на слова самого Христа, возвестившего что настанет день, и другие совершат столько же и больше, чем сам Он, — и толкует: за периодом, когда единственно верою в Спасителя давалось спасение, настанет другой, время большей зрелости, когда каждый человек, достигнув известного уровня развития, сможет сам себя спасти (490).

Христианские философы истории мыслили иначе. Никогда не думали они, что в каком бы то ни было эоне будет возможно спасение без веры в Спасителя. Только этою верою, только в Нем объединяются люди в то мистическое царство, которое они называли царством Св. Духа. И кроме того: сопричаститься Христу, уподобиться Христу не значит только стать всемогущим и всеведущим, как Христос — истинный Бог. Это значит - сораспяться Христу. Крестная смерть Спасителя — не просто эпизод мировой хроники. Это — вечный факт, сохраняющий свой смысл и свою силу, покуда существует человек с его свободою: символическое выражение той величайшей таинственной истины, которую в новое время с предельной силой и глубиною выразил православный мыслитель, Достоевский, - истины, гласящей, что каждый отвечает за грехи всех и каждого. В этом источник и обоснование христианского смирения; в этом сознании коллективной ответственности и в готовности пострадать за всех — сущность того pathos'а,

который Кайзерлинг считает давно и безвозвратно оставленным позади этапом развития человечества, — ибо он не донимает истинного смысла этого pathos'а, не видит, что в нем одном — корень и обоснование христианского ethosa'а, ethos'а единой в смене своих эонов и единственной истинной веры.

Современная философия истории установила различие понятий Культуры и Цивилизации, двух разнородных, хотя нередко друг на друга весьма похожих планов людского общения. Чем древнее, чем устроеннее культура, тем более похожа на нее порожденная ею цивилизация (классический пример: Франция, где до сих пор культура и цивилизация покрываются общим термином — civilisation). Именно то, что соскальзывание культуры в цивилизацию совершается в Европе медленно, по чуть заметному уклону, усугубляет тревогу чутких и дорожащих культурою людей и обостряет их мнительность. Им начинается казаться, что культуры вообще уже нет, что осталась одна лишь ее видимость.

Как всегда, и сейчас современники не обманываются в непосредственном ощущении болезни и вместе ошибаются в ее диагнозе. Европейская культура, несомненно, больна — и притом смертельно, но эта болезнь отнюдь не сводится нацело к склеротическому ее перерождению в цивилизацию. Это перерождение, действительно, можно засвидетельствовать для ряда сфер человеческого общения и делания: Нация, утратившая свое собственное самосознание, отожествившая себя со своим оформлением — Государством, и усвоившая себе его бездушность, его эгоизм, его грубо утилитаристическое отношение к высшим духовным ценностям; Церковь, перерождающаяся в политическую партию; Школа, дающая, вместо Знания и Метода, сведения и фабрикующая en série полуинтеллигентов.

В других сферах дело обстоит существенно иначе. Никогда в христианско-европейском мире, сфера искусства не была до такой степени сферой «чистой культуры», как в наше время, когда, в литературном языке намеренно приглушаются обыденные смыслы слов за счет смысловых обертонов; когда задачею пластических искусств стало — выявлять «собствен-

ные» формы вещей, скрытые от взоров тех, кто глядит, на вещи с практической точки зрения; когда музыка боится не только рассказывать или живописать, но даже возбуждать в нас привычные могущие быть опознанными, эмоции. И никогда в такой мере право личности не игнорировало здесь права коллектива; никогда личный стиль не преобладал столь безусловно над общим; форма, воплощающая собственную идею художника, над нормою; прихоть над модою.

Сущность болезни, стало быть, не в поглощении культуры цивилизацией, а в чем-то ином. В чем? Решающим вопрос симптомом является самый диагноз, основываемый на признании только двух возможных планов человеческого общения; плана культуры, царства чистых монад, чистых духов — в пределе это мир ангелов — и плана цивилизации — в пределе улей или муравейник. Но есть третий план, имеющий ту особенность, что к нему не относятся непосредственно те отдельные сферы само-обнаружения и взаимодействия личностей, совокупность которых образует то «культуру», то «цивилизацию», — почему этот план чаще всего и выпадает из поля зрения философов культуры, — план, который можно было бы назвать специфически человеческим. План чистой цивилизации можно было бы назвать, вместе с Тэффи, «планом практической съедобности». ¹) В плане культуры человеческое общение носит более высокий характер: человек человеку здесь нужен своей духовной стороной. И лишь в третьем плане человек человеку нужен не чем-нибудь, а сам по себе, как со-человек, как брат, как существо, которое, может быть, нельзя, не за что полюбить, но которое всегда заслуживает того, чтобы его пожалеть. Общение может быть чисто духовным — культура в ее пределе — и вместе с тем бездушным. Тогда это все еще царство ангелов, но уже не Божье царство, а царство Сатаны. Назначение человека — преодолеть свою ограниченность, превзойти себя, но не путем отречения от своей человечности; погубить душу для того, чтобы спасти ее, а не для того, что-

¹) Человек человеку нужен большею частью... в плане практической съ-едобности («Возрождение», № 2693).

бы «очистить» от нее свой дух: quiveutfairel’abgefaitlabête.

В одном из своих essais (Variété II) Поль Валери говорит о гнетущем чувстве, охватывающем его, во время путешествия, при виде множества людей: сколько среди них лишних, ненужных! Признание драгоценное для патолога современной культуры с ее бездушной, антигуманной духовностью. И мы представителям современной культуры воздаем тем, что получаем от них. Увлечение пушкинистов Пушкиным — человеком вполне понятно и глубоко симпатично — и оно совсем не нуждается в оправдании тем, что знакомство с биографией Пушкина необходимо для понимания его произведений: от них мы переходим к нему самому — и тогда, уже независимо от них, Пушкин нам дорог и нужен — не в плане культуры, а в «третьем» плане. Но в Поле Валери нам интересно только его им самим объективированное сознание — MonsieurTeste.

Культура может быть высокосовершенной, но бездушной и потому безблагодатной. Недавно в газетах приводился отзыв одного индуса об особенности индусской психологии: индусы не знают, что такое жалость. В этом — сущность различия христианского и восточного миров. Вот почему искусство Китая, Индии, Персии, формально стоящее выше европейского восхищая, чаруя, вместе с тем и отталкивает нас. Оно не бездуховно — противоположное утверждение было бы логической нелепостью, ибо творчество и есть само-обнаружение духа: оно бездушно, бесчеловечно. Поэтому увлечение иных современных философов культуры (тот же Кайзерлинг) культурами Востока само по себе служит внушающим тревогу симптомом.

Само собою, поскольку общение в третьем плане, плане симпатий, есть специфически человеческая черта, исключения из общего правила естественны и неизбежны (Сакунтала!). Но все же душевностью запечатлены преимущественно продукты христианской культуры — и в этом состоит единство последней, то что роднит друг с другом Бетховена, Сервантеса, Шекспира, Данте. В убывании душевности, а вовсе не в том, что наш мир «закончен» и «кончен», что уже все открыто, изо-

бретено или предугадано, состоит кризис современной культуры. Можно было бы проследить, как постепенно, в ряду европейских стран, этот кризис намечался, назревал и, наконец, еще до войны, разразился. Можно было бы также дать сравнительную характеристику отдельных европейских культур в их истории — и тогда выяснилось бы, сколь глубоко правильно положение: omnis anima naturaliter christiana, так что о влиянии отдельных христианских исповеданий на культуру, с точки зрения места, занимаемого в ней душевностью, можно говорить лишь условно и с большими оговорками: ибо истинное христианство всюду и всегда по духу тождественно самому себе — что, конечно, не противоречит сказанному выше о безостановочном становлении христианства: христианство Шарля Пеги — то же самое христианство, что и христианство Достоевского. Другими словами, при учете роли христианства как культурного фактора, его надо понимать в том смысле, в каком, в притче о зерне горчичном, говорится о царстве Божием. С указанных точек зрения особенно показательной была бы история русской культуры. Она была последней по времени в ряду христианских культур, синтезом и завершением всех ей предшествовавших. Формальное совершенство, достигнутое в 19-ом веке, не уступающее совершенству культуры итальянской 15-го века, французской, английской, испанской — 17-го века, немецкой конца 18-го и начала 19-го века, свидетельствует о том, что прилагать к ней эпитеты «молодая», «примитивная» и тому подобное просто бессмысленно. Напротив, она была, из всех христианских культур, самой «старой», т.-е. самой зрелой: характерный факт — сплошь да рядом русский «ученик» кажется «учителем» своего западно-европейского образца (Лермонтов и Байрон!). И вместе с тем, никакая другая не стояла так близко к своему первоисточнику — и притом именно так, что эта связь русской культуры с христианством может, в известном смысле, быть охарактеризована как разрыв с по-

¹) Il refusait une cite qui aurait son salut au prix d’une seule victime — формулируетцентральнуюидеюПэги, одинизавторовсборника La Pensée de Charles Péguy, Paris 1931, р.183. Ср. «Бунт» Ив. Карамазова.

следним. Один лишь Достоевский, переживший все искушения и все муки неверия, среди великих представителей русской культуры, был во всех отношениях православным человеком. Но глубокая человечность, непосредственное чувство святости и благости жизни, благоговейное отношение к жизни, были присущи в равной мере «безбожнику» Пушкину, «демоническому» Лермонтову, «падшему ангелу» Блоку, «лишенному мировоззрения» Чехову, «отщепенцу» Толстому, «шестидесятнику» Некрасову. Так, в истории русской культуры, закон исторической диалектики осуществился до конца: отход от истоков культуры оказывается возвратом к ним.

Человек состоит из плоти, души и духа. Совершенный человек, поучает Кайзерлинг, — тот, кто гармонично развивает все элементы человеческого естества. Но из всех его рассуждений явствует, что в центре его внимания стоит дух, далее плоть (у него это тесно связано: совершенный человек, согласно Кайзерлингу, непременно гастроном: знать толк в пище и питье — значит быть последовательным в знании «смысла вещей»), — и лишь на третьем месте душа. Недаром ему мечтается новая религия. Христианство в этом отношении всегда занимало одну неизменную позицию: на первом месте оно ставило спасение души. Кто спасет свою душу, тот тем самым исполнится Духа Святого,

Не случайно «путевой дневник» становится снова модным литературным жанром. Современный «гармонически-развитой» — вернее мнящий себя таковым — человек по существу интурист, — где бы он ни был. Ему ничто не чуждо, но он ни с чем не связан; он всюду дома и потому везде в гостях. В нем воплотился пророчески угаданный Достоевским абстрактный всечеловек, гражданин кантона Ури из Скотопригоньевска.

П. Бицилли.

Страница сгенерирована за 0.02 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com