Иоанн Солсберийский Металогикон [выдержки]

497

Иоанн Солсберийский

МЕТАЛОГИКОН

КНИГА ВТОРАЯ1

Глава X

Когда я, еще очень молодым, впервые приехал в Галлию учиться — а это было на следующий год после того, как знаменитый король Англии Генрих, лев правосудия, отошел от дел мирских, — я прежде всего отправился к перипатетику из Палле, всеми обожаемому прославленному ученому, который тогда царил на горе св. Женевьевы. Там, у его ног, я узнал первоосновы этой науки, поглощая с жадностью в полную меру своих ограниченных способностей каждое слово, исходящее из его уст.

Затем, после его отъезда, показавшегося мне слишком скорым, я стал учеником магистра Альберика, который выделялся своей блестящей репутацией среди других диалектиков и был, действительно, самым острым полемистом в школе номиналистов. Так, за почти два полных года, проведенных на горе, я имел наставниками в этой науке Альберика, а также магистра Роберта из Мелена; последний носил прозвище, полученное им в школе, тогда как по рождению принадлежал к английской нации.

Один из них отличался чрезвычайной дотошностью и всюду находил повод для вопроса. У него даже самая отглаженная поверхность не была полностью свободна от предосудительных неровностей, и, как говорят, даже камыш, по его мнению, не должен был иметь утолщений, — даже у камыша он обнаруживал наросты, нуждающиеся в сглаживании. Второй же, напротив, всегда был готов ответить на любой вопрос. Он никогда не уклонялся уловками от прения по предложенному вопросу и завершал его не раньше, чем доказывал противоположное мнение в споре, или показывал с умышленным риторическим разнообразием, что здесь

И. Стрельникова, перевод, 1972

1 Печатается по изданию: Памятники средневековой латинской литературы Χ-ΧΙIвв. М., 1972. С. 350-353.

498

есть больше, чем один ответ. Таким образом, первый был неутомим и дотошен в вопросах, а второй — проницателен, краток и гибок в ответах. Если бы существовал человек, в котором достоинства того и другого сочетались бы в той мере, в какой каждый из них обладал ими в отдельности, невозможно было бы найти ему равного в споре. В самом деле, оба имели проницательный ум и были настойчивы в науке; и я уверен, что каждый из них выдвинулся бы как великий и знаменитый исследователь натуры, если бы опирался на широкое научное основание и не только радовался собственным открытиям, но и помнил о сделанном предшественниками. Так обстояло дело, когда я был их учеником. Затем один из них уехал в Болонью, где и позабыл то, чему когда-то учил: вернувшись, он скорее отучал, чем обучал. Но пусть лучше судят о нем те, кто слушал его до отъезда и после возвращения. Второй же стал знатоком Священного Писания, но еще большей славы и громкого имени достиг в философии.

После двух полных лет работы я настолько привык к определенным темам, правилам и другим первоначалам науки, которыми педагоги пичкают обычно юные души — а упомянутые выше учителя были в этом деле искуснейшими мастерами, — что мне уже казалось, будто я знал все это, как свои пять пальцев. Ибо я изучил предмет настолько основательно, что с юношеским легкомыслием преувеличивал свои знания. Я мнил себя маленьким мудрецом, потому что знал ответы на все, чему меня учили.

Наконец, придя в себя и взвесив свои силы, я, с одобрения своих наставников, перешел к грамматику из Конша, у которого учился в течение трех лет. Тогда я много прочел и никогда не буду жалеть об этом времяпрепровождении. Вслед за тем я стал учеником Ричарда по прозванию Епископ, человека, сведущего почти во всех науках. Но, к сожалению, на уме у него было больше, чем на языке, а знания превосходили умение их подать, честность его была сильней его тщеславия, а истинных достоинств больше, чем показных. С Ричардом я повторил все, что учил с другими, а также выучил кое-что новое из квадривия, к которому в известной мере был уже подготовлен Хардевином Германцем. Я повторил также риторику, которую немного слушал раньше и вместе с некоторыми другими предметами у магистра Теодорика, но в которой, как и в них, разбирался слабо; позднее я изучил ее более полно с Петром Гелием.

Тем временем я принял к себе учеников из детей знати, которые в уплату за уроки обеспечивали мое пропитание, ибо я был лишен помощи родных и друзей, и Бог, при моей бедности, доставлял мне это утешение. Обязанности учителя и настойчивые вопросы юношей все чаще понуждали меня вызывать в памяти то, что я когда-то учил. В результате я прибегнул к помощи магистра Адама, с которым у меня завязалась добрая близость. Адам был человеком острого ума и, что бы там ни думали другие, широкой образованности, особенно преданный изучению Аристотеля. Несмотря на то, что я

499

не был его учеником, он милостиво делился со мной своими знаниями и очень ясно излагал их мне, хотя обычно для чужих учеников он либо вообще не делал этого, либо делал очень редко. Полагали, что он страдает болезненной ревностью.

Тем временем я изучил начальные правила логики у Вильгельма Суассонского, который позднее, по словам его последователей, изобрел прием, опрокинувший старую логику, так как позволил строить неожиданные заключения и разрушать устоявшиеся положения древних. После занятий с Вильгельмом я направил его к упомянутому выше учителю. По-видимому, там он и узнал, что из двух противоречащих друг другу положении можно сделать один и тот же вывод, хотя Аристотель и учил иначе, говоря, что если есть противоречие, то нет необходимости, чтобы за ним было единство, а если есть единство, то нет необходимости, чтобы было противоречие, — ибо ни из противоречия ничто не возникает, ни противоречие не может возникнуть из чего-либо.

Стесненность в средствах, просьбы коллег и советы друзей вынудили меня взять на себя обязанности учителя, и я подчинился. Лишь к концу третьего года, вернувшись в Париж, я разыскал магистра Гильберта и стал его учеником в диалектике и теологии. Но очень скоро он нас покинул и его сменил Роберт Пулл, равно прославленный и своим добродетельным образом жизни, и своими знаниями; а затем меня взял к себе в ученики Симон из Пуасси, хороший лектор, но плохой полемист. Двое последних были моими наставниками только в теологии.

Так, в занятиях различными науками промелькнули у меня почти двенадцать лет. И тогда мне показалось, что было бы приятно повидать старых товарищей, с которыми я давно расстался и которых диалектика все еще удерживала на Холме св. Женевьевы. Я хотел встретиться с ними, чтобы обсудить те вопросы, которые прежде казались нам неясными, и оценить наши успехи обоюдным сравнением. И вот я нашел их точно такими же и на том же самом месте, где они и были, когда я их оставил. Оказалось, что они ни на пядь не продвинулись вперед и не добавили ни одного даже самого малого довода к разъяснению прежних вопросов. Они по-прежнему сидели над теми же темами, которыми они пользовались, чтобы расшевелить своих учеников, и преуспели лишь в одном: разучились соблюдать меру и забыли о сдержанности. И это до такой степени, что мысль о возмещении утраченного ими могла вызвать только отчаяние. Таким образом, я на опыте убедился в том, что и без того можно было предполагать: если диалектика облегчает изучение других наук, то, оставшись наедине с собой, она становится бессильной и бесплодной. Ибо, если нужно оплодотворить душу для того, чтобы принести плоды философии, она должна зачать извне.

500

Глава XX1

Аристотель утверждал, что роды и виды не существуют, а только мыслятся 2. Зачем тогда обращаться к изучению того, что такое род, если заранее известно, что он вообще не существует? В самом деле, бессмысленно исследовать, каково количество или качество того, чего нет: ведь если ты отнимешь у чего-либо субстанцию, то у этой вещи ничего другого не останется. Если Аристотель, отнимая у родов и видов существование, прав, усилие последующего исследования ради изучения субстанции, количества, качества или причины напрасно, поскольку свойство того, что не является субстанцией — невозможность быть соотнесенным либо с количеством, либо с качеством, и невозможно определить причину, через которую то, чего нет, было бы тем или этим, или стольким или таким. Поэтому следует отказаться от мнения Аристотеля, принимая существование универсалий, или необходимо возразить мнению, которое приписывает универсальность звукам 3, речам, чувственным вещам, идеям, формам природы или совокупности, потому что нет сомнения, что их единичности существуют.

Тот, кто утверждает, что универсалии существуют, возражает Аристотелю. Не следует опасаться, что интеллект, постигающий универсалии отдельно от единичностей, пуст, так как существовать отдельно от единичностей универсалии не могут. Ведь иногда интеллект рассматривает вещь просто, как, например, когда он рассматривает самого по себе человека или камень — благодаря этому он прост; но иногда он постепенно продвигается, когда, например, различает, что человек бел или лошадь скачет. И тогда о нем говорят, что он составной. Следовательно, иногда интеллект исследует вещь просто, как она есть, когда, например, он размышляет о Платоне; иногда иначе, то соединяя то, что не объединено, то абстрагируя то, что не может быть разъединено. Ведь тот, кто мыслит козлооленя или кентавра, предполагает неведомое присоединение природы человека к животному или присоединение животного к животному 4. Но, с другой стороны, тот, кто мыслит линию или поверхность без тела в любом случае отделяет форму от материи оком созерцания (contemplationis oculo), однако при всем том без формы материя существовать не может. Хотя абстрагирующий интеллект не воображает себе, что существует форма без материи (тогда он был бы составным), а он просто

Р. Белялетдинов, перевод, примечания, 2001

1 Перевод выполнен по изданию: PL. Т. 199. Col. 877-888. Редактор перевода С. С. Неретина.

2Boetius. In Porphiriis commentaria // PLT. 64. Col. 82-86.

3Возможно, имеются в виду последовательно Иоанн Росцелин, Петр Абеляр, Уолтер Мортанский, Гильберт Порретанский, Йосцелин Суассонский.

4Аристотель. Об истолковании 16а-b.

501

созерцает форму отдельно от материи, но существовать без материи форма не может. И этим не наносится вред простоте интеллекта, но он тем проще, чем более простое постигает по отдельности без смешения с прочим. Ведь не противоречит же природе вещей то, что интеллект использует эту способность для своего исследования, так как он может разъединять соединенное и соединять разъединенное.

Впрочем, безрассуден тот, кто соединяет то, что объединяет разъединенное; кто же абстрагирует, поступает верно, и абстрагирование — как бы мастерская всех искусств. И, конечно, способ существования у вещей один, и очевидно, что его направляет природа, но способ мышления и обозначения вещей не один. Действительно, хотя невозможно существование такого человека, который не был бы тем или другим, однако помыслить и обозначить такого человека можно, такого, что он не мыслится и не обозначается как тот или другой человек. Следовательно, роды и виды образуются посредством абстрагирующего интеллекта для обозначения составного; хотя если кто ищет в природе вещей более тщательно это удаленное от чувственного, ничего не найдет и напрасно будет трудиться: ведь природа ничего подобного не порождала. Но, напротив, разум это схватывает и, изучая в себе субстанциальное сходство различных вещей, завершает, как говорит Боэций 1, свое общее понятие (generale conceptum), которое из формального сходства людей выводит [определение]: «Животное разумное смертное». Поэтому, как бы то ни было, это общее понятие иначе как в единичностях существовать не может. Таким образом, роды и виды, конечно, вещи не чуждые единичностям в действительности и по природе, но [в то же время] они суть некие представления актуального и природного, удерживаемые интеллектом по сходству с актуальным, словно в зеркале природной чистоты самой души, которые греки называли έννοιαили εικόνοφανας, а именно образами вещей являющихся в уме. Ведь душа, как бы отраженная в зраке своего созерцания, в самой себе открывает то, что определяет: в самом деле, образ (exemplar) ее находится в ней самой, пример (exemplum) же в действительных вещах. Подобно тому, как в грамматике говорится: «Имя, имеющее такое окончание, относится или к женскому, или к среднему роду»2, разуму дается нечто общее, служащее образцом для множества склоняемых имен, а примеры таких имен, по истине, очевидны во множестве слов с этими окончаниями. Подобные образцы вещей возникают в уме, природа же создает примеры, соответствующие этим образцам, и предоставляет их чувствам. Следовательно, эти образцы, конечно, познаваемы, и как бы образы и тени существующих вещей,

1Boetius. Commentarium inArist. deInterpr. I, 1, 5.; I, 1, 2.; II, 2, 5.

2Priscianus.Institutio de artegrammatica, V, 3.

502

в соответствии с Аристотелем. Если кто-либо старается их познать через существование, которым они обладают отдельно от единичностей, они ускользают от него подобно сновидению. Ведь они знаки и открываются одному лишь интеллекту.

В то же время говорят, что универсалии являются субстанциями для единичностей; к ним следует обращаться ради причины познания и природы отдельных вещей: ведь наличие универсального в единичностях очевидно, и, следовательно, и подчиненное без стоящего над ним не может ни существовать, ни быть познанным. Ведь человека нет, если нет животного. Но человек и не мыслится так, чтобы вместе с ним не мыслилось животное, потому что человек есть таковое животное. Так человек находится в Платоне, поскольку Платон и является человеком, и мыслится таковым, или как вот этот человек. К тому же, чтобы был человек, нужно, чтобы было животное, а не наоборот, что животное не может быть или мыслиться, если не мыслится или не существует человек: ведь в понятии человека присутствует животное, но в понятии животного нет человека. Потому что подобное требует подобного, но не востребуется подобным ни для его сущности, ни для его познания: поэтому говорят, что животное — субстанциальное свойство для человека. То же касается и единичных вещей, которые нуждаются в родах и видах, но никоим образом роды и виды не нуждаются в индивидах. Ведь отдельная вещь не обладала бы субстанцией, и не была бы познана, если не было бы вида или рода, то есть если бы она не существовала или не была бы известна как та или другая. Однако говорят и то, что универсалии — вещи, и что они в большинстве случаев существуют просто, но вследствие этого не следует видеть в универсалиях колоссов, или прозрачность духов, или отдельных от единичностей сущностей. Ведь и то, что подлежит утверждению или отрицанию называют вещами, и чаще всего говорят, что «истинное» существует, но, тем не менее, это не относят к субстанциям или акциденциям, и оно не принимает имени Творца или творения. Поэтому, как говорит достопочтенный епископ андеговоров1: «на форуме различных наук должна быть любезность в обмене друг с другом мнениями», ведь свобода расцветает на форуме философов, и слова там используются по благодати (distrahuntur ad gratiam). Итак, считается, что универсалии существуют, или даже полагают, что они существуют как вещи, если это угодно настаивающим, тем не менее из-за этого было бы неверно умножать или измельчать число вещей через то, что в числе вещей не находится. Если кто, напротив, рассматривает универсалии отдельно, он, ко-

1 Речь идет об Ульгерии, который был посвящен в епископы в 1125 г. и умер в 1149 г. В издании Миня представлены его письма (PL. Т. 180. Col. 1641). Кроме того, о нем сохранились упоминания в письмах и посланиях святого Бернарда (Ер. 200).

503

нечно, обнаружит, что они подлежат числу, но число единичностей не увеличивается из-за него. Так ведь головы не входят в число коллегий или тел, или тела не входят в число голов, также и универсальное не увеличивает путем прибавления число единичного и единичности не входят в числе универсалий: ведь число охватывает не более того, что к нему относится и что природа выделяет в отдельных родах вещей. Универсалии же есть ни что иное, как то, что обнаруживается в единичностях. Хотя общее исследуется отдельно от много, но в конце концов никто своими руками ничего не изобрел, поскольку отдельно от единичностей ничего нет, если только так, как — истинное, либо обозначения составных высказываний подобны [вещам]. И пусть не смущает то, что единичное и телесное служит содержанием универсального и бестелесного, потому что действия всякого разума, как говорит Августин, бестелесны и недоступны ощущению, хотя то, что происходит, и действие, как оно происходит, в большинстве случаев воспринимаемо чувствами. Следовательно, универсалии есть то, без сомнения, что ум мыслит безотносительно, и что он равно распространяет на множество единичностей, что обозначает звук в общем и что истинно для многих. Но, конечно, то, что мыслится и обозначается, следует объяснять доступнее, чтобы ни в коем случае не перейти к бесцельному рассуждению и тонкостям искусства грамматики, которая по своей природе не допускает, чтобы были бесконечными доказывающие речи, если только нет основания для свободы толкования; и она не позволяет относительным обозначениям быть неясными, чтобы не спутывался их смысл либо в определении индивидуальной вещи, либо ее действия, либо действия другого. Ведь речь, которая обозначает вещь, относительна, так как слово или размышление исходит из вещи. Следовательно, когда говорят, что тот, кто знает добро и добросовестно упражняется в нем, мудр и счастлив, конечно же, тот и то — утверждения относительные, даже если они точно не описывают личность, они удерживаются актом познания благодаря этому ограничению от своего рода бесконечности. Но необходимо, чтобы в утверждении подразумевался кто-либо единый, который и добро познал, и упражняется в нем, и, вследствие этого, счастлив.

Ведь без заблуждения или видимости [истинности] не бывает так, чтобы в том, с чем связано отношение, было бы нечто неопределенное или бесконечное. Отсюда если обещают лошадь по роду (in genere) и тот, кому обещают лошадь, говорит, что лошадь, которая обещана мне, либо здоровая, либо больная, поскольку всякая лошадь либо здорова, либо больна, он уличается в том, что мелет вздор, потому что не есть лошадь то, что ему обещано. Я не говорю «не есть лошадь», потому что не существует, ведь и то, что не существует, как рождение Аретузы1, может быть предметом самой

1Овидий. Метаморфозы V, 577.

504

очевидной необходимости, а потому что вид, то есть отдельная вещь, не касается требования рода. Ведь когда я говорю: «то обещается», «то обозначается», «то мыслится», — и тому подобное, для обещания либо обозначения существует какое-то определенное подлежащее, если только само отношение верное, хотя случаются отношения в роде, которые нельзя сохраняя понимание истины, соотнести с отдельной вещью. Например, когда говорится: «Женщина, как спасала нас, так и прокляла [нас]. Дерево, как дает причину жизни, так и смерти; и как Борей уносит листву, так мягкий Зефир ее возвращает»1. Так о том, о чем сказано выше, я полагаю, что необходимо понимать относительные высказывания так, чтобы они не сводились к виду, то есть к чему-то определенному, что они выделяют, а чтобы они существовали в роде. Например, чтобы было обозначено имя «человек», есть вид, потому что и человек обозначается, и [потому, что] человек есть вид животных. Чтобы обозначить этим именем животное есть род, ведь и животное обозначается, и животное есть род вещей: ведь есть обозначаемое звука к которому идет душа, либо который душа разумно постигает из услышанного звука. Следовательно, тот, кто услышит звук «человек», не всех людей охватит [в уме] (потому что их [количество] бесконечно и это превышает силы [разумения]) и не остановится на одном, потому что это не совершенно и недостаточно для учения. Так и тот, кто определяет, что животное есть одушевленная субстанция, воспринимаемая чувствами, определяет ни что-то одно, ни что-то несовершенное, и не все, но и не занимается этим бесконечно. Ведь единичное из того не просто обозначают или определяют тем-то, а скорее определяют каково оно, ведь не просто то, а скорее такое-то то. Подобно этому и Гален относит «науку о здоровых, больных и средних» к τηχνήмедицины 2. Он не говорит, что она обо всех, потому что это все бесконечно; не говорит, что это наука о некоторых, потому что это несовершенно для искусства, а скорее наука о тех-то и таких-то.

Так же говорит и Аристотель: «Роды и виды определяют качества субстанции»3 — ведь определяют не просто то нечто, а определяют неким образом, каково то нечто. Так же он говорит и в «Софистических опровержениях»: «Человек и все общее обозначает не то нечто, а такое-то, для того-то таким-то образом, либо такого рода»4. И немного далее: «Потому что известно не дан-

1 Женщина (Мария) спасла человеческий род, и женщина (Ева) обрекла его на проклятье. Дерево, а именно Древо познания стало для человеческого рода источником смерти, а Древо Креста стало спасением человеческому роду. Северный ветер уносит листья, а теплый западный — «возрождает» (последнее взято из «Утешения философией» Боэция).

2 Гален.Ars Medica, гл. 1-2.

3Аристотель. Категории 3b 20.

4 Аристотель. О софистических опровержениях 178b 37.

505

ное то нечто, что как общее сказывается обо всем, а обозначают либо каково, либо для чего, либо в каком количестве, либо то, принадлежащее такому»1. Конечно, то, что не есть то нечто, не может быть объяснено определенно, что оно есть. Ведь конечность единичностей очевидна по природе, и единичности отличаются друг от друга своими свойствами, но познание и своего рода схватывание этих же единичностей в большинстве случаев менее определенно и расплывчато. И общепринятое суждение, что одно то, что обозначают имена нарицательные, а другое то, что они именуют вышесказанному не противоречит. Именуются единичные вещи, а обозначаются универсалии. Безусловно, если кто-либо обращается к простому отношению, которое возникает в роде, то он не вступает в противоречие с тем, что ему предшествует; если же он исследует единичное (discretionem), возможно, не будет явным то, что единично (quod discernat).

1Аристотель. О софистических опровержениях 179а 8.