Небольсин А. Б. П. Вышеславцев

Разбивка страниц настоящей электронной статьи сделана по: «Русская религиозно-философская мысль XX века. Сборник статей под редакцией Н. П. Полторацкого. Питтсбург, 1975, США.

Аркадий Небольсин

Б. П. ВЫШЕСЛАВЦЕВ

Борис Петрович Вышеславцев родился в 1877 г. в Москве. Окончил юридический факультет Московского университета. В 1914 г. защитил диссертацию «Этика Фихте». Доцент и с 1917 г. профессор. Принимал близкое участие в созданной Бердяевым в Москве Вольной Академии духовной культуры. В 1922 г., вместе со многими другими учеными, был выслан за границу и поселился в Берлине. В 1924 г. переехал в Париж, где работал в издательстве ИМКА-Пресс. Сотрудничал в журнале Бердяева «Путь». Профессор парижского Богословского института по кафедре нравственного богословия. После второй мировой вой­ны Б. П. Вышеславцев переехал в Швейцарию, где и умер в Женеве, осенью 1955 г.

В 1928 г. Вышеславцев издал этюд «Сердце в христианской и индусской мистике», а в 1931 г. свой основной философский труд «Этика преображенного эроса». Том второй этой книги так и остался ненаписанным. Другие его работы: «Философ­ская нищета марксизма» (1952) и последняя книга — «Кризис индустриальной культуры» (1953). Эта книга вызвала дис­куссию в «Новом журнале», закончившуюся «Ответом моим критикам» Вышеславцева. ¹

Вышеславцев помещал статьи как в русских, так и во французских и немецких изданиях. Он участвовал в составле­нии сборника, посвященного экуменизму, который был издан экуменическим центром в Женеве — «Kirche, Staat und Mensch» (1937 г.); он был также связан с кругом К. Г. Юнга и участво­вал в сборниках юнгистов, изданных Bollingen Press.

Б. П. Вышеславцев был близок и к художественным кругам и написал замечательные воспоминания о своих встречах с Коровиным, Врубелем, Серовым и другими художниками. ²

Я не берусь дать общей характеристики этого философа «большого стиля», как называет его отец Василий Зеньков-

222

ский, а буду говорить преимущественно об его этике и эсте­тике. ³

Обратимся к основному труду Б. П. Вышеславцева: «Этика преображенного эроса»; ⁴ как мы увидим, эта книга включает и эстетику, поэтому она могла бы быть озаглавлена: «Этика и эстетика преображенного эроса».

Вышеславцев начинает книгу с критики этики закона, ко­торый заключает в себе неумолимые приказы, грозящие нака­занием. Все же, законы необходимы, хотя бы и «недобрые»: Моисей дал свои законы-заповеди «по жестокосердию иудеев», сказал Христос (Мф., 19,8), но если бы не было греха, престу­пления, то не было бы и законов, часто обусловленных исто­рической ситуацией и, поэтому, не абсолютных, как напр., следующая ветхозаветная норма: «око за око, зуб за зуб» (114-5).

Закон часто вызывает в человеческой душе дух противоре­чия и «не потому, что закон плох, а потому, что в его природе есть что-то вызывающее протест, какое-то насилие. Об этом знал еще апостол Павел и об этом пишут современные психологи. Так, Шарль Бодуэн (Baudouin) постулирует психологический закон иррационального противоборства (loi de l»effort converti). Согласно этому закону, человеку свойственно сопротивляться всем вообще императивным нормам, не только юридическим, но и моральным, а также и религиозным. Такова природа первородного греха. Именно поэтому иногда хочется делать назло, даже во вред самому себе (52-57). Это подтверж­дается экспериментально опытами и было известно Достоев­скому: его «подпольный человек» даже готов был отрицать математические законы и утверждать, что дважды два пять, а не четыре!

Следуя апостолу Павлу, Вышеславцев четко противополагает ветхозаветному закону, осудившему Христа — новозаветную благодать Спасителя. Если закон запрещает, грозит, насилует, то благодать освобождает, радует, спасает. Заповеди блаженства сменили заповеди Моисея, хотя и не отменили их. Приказы «не убий», «не прелюбодействуй» остаются в силе, но заповеди Нагорной проповеди выше их: «блаженны кроткие», «блаженны чистые сердцем». Эти новые заповеди ничего не запрещают, а призывают на пир любви, в Царствие Божие.

Христианская любовь — это милосердие, агапе, но на языке многих Отцов церкви она именуется эросом. Эрос включает то, что теперь обозначается как секс, половое влечение, или же, по учению апостола Павла — «плотские помышления». Но

223

эрос и духовная сила, духовная жажда. Это жажда воплоще­ния, преображения, красоты (у Платона). Существенно, что многие христианские символы вырастают из Эроса: Отец, Сын, Матерь, Братья, Жених, Невеста. «Если бы влюбленность, брак, материнство, отцовство были чем-то низким и презренным (как думают гностические секты), то эти символы не могли бы возникнуть. В них заключается указание на возможность могучей сублимации Эроса» (64-65).

Эрос коренится в темной сфере т. н. подсознательного или, как прежде говорили, в человеческом сердце. Сердце может жестоко ошибаться, но вмещает и истинную любовь. Эрос в сумерках подсознательного или сердца стремится и к высшему, преображает страсти, сублимирует их.

Вышеславцев говорит о гениальности Фрейда, который открыл в своем психоанализе эротическую природу подсозна­ния (сердца), но не сумел ее расширить, как это сделали не­которые его бывшие ученики. Так, для Юнга эрос, либидо, не только сексуальная, но и психическая энергия (62).

Учение Фрейда — это эротический материализм, который соответствует экономическому материализму Маркса (186-87). У того и у другого только крупица истины. Они материалисты, атеисты, отрицающие не только дух, но и душу. Все высшее они сводят к низшему, к полу или к желудку. В этом их не­правда. У Фрейда эрос профанирует душу, дух, а у Платона сублимирует. Его «Пир» (Симпозиум) представляет наилуч­ший символ высокой сублимации: «в нем дано симфоническое единство многообразных эмоций и стремлений — дружеских, эстетических, эротических, философских, мистических; и вот, невозможно отрицать, что в этом интегральном единстве при­сутствуют и низшие влечения — гастрономические. Иначе «Пир» не был бы пиром». Но нельзя сказать, что Симпозиум Платона «только сублимированный аппетит и сублимированное пьян­ство» (105-106). Так говорить значит заниматься «спекуля­цией на понижение».

Эрос не только похоть, секс, но и влюбленность, стремление к полноте жизни и к вечному блаженству. Для подтверждения своего тезиса Вышеславцев чаще всего ссылается не только на Платона и на Фихте, которому он посвятил монографию, но и на Отцов церкви (Афанасия Великого, Дионисия Ареопа­гита), а также и на многих других философов.

Эрос часто принижает, затемняет, но он же — сублимирует возвышает, просветляет.

224

Что же именно Эрос сублимирует и преображает? Даже Бодуэн и Юнг утверждают, что сублимируют религиозные символы и, тем самым, говорит Вышеславцев, эти психологи подтверждают его основной тезис: «сублимирует (т. е. спасает) только религиозная этика благодати» (109).

Высшие символы (как впрочем и низшие) создаются силой воображения, тоже коренящегося в подсознательном мире. Я сказал бы, что по мысли Вышеславцева — воображение можно назвать инструментом Эроса. Без воображения нет веры, нет и искусства (109). Другой инструмент Эроса — внушение. В религии внушение или самовнушение есть молитва, обращенная к воображаемым духовным образам, невидимым или явленным в иконах (125-126 и далее).

Высшие образы — это святые и Бог. К ним тянется Эрос и благодаря им обретает благодать, которая отменяет все законы, уже ненужные. Из этого следует, что этика благодати есть этика преображенного Эроса.

_________

Эрос может сублимировать даже пороки, низменные страсти и душевную слабость, и здесь Вышеславцев приводит очень убедительные аргументы и примеры. Он напоминает, что пра­вославное «Добротолюбие» утверждает, что плотское вожделе­ние можно превратить в желание божественных благ, сластолюбие — в восхищение божественными дарами, страх — в боязнь ответственности за грех, печаль — в раскаяние (67). В этом смысле с византийскими мистиками отчасти совпадает католический мистик — великий испанский святой и поэт Святой Иоанн Креста. Он писал: подавление порочных помыс­лов запретами (закона) менее действительно, чем преодоление их возвышающей любовью, которая непосредственно соединяет нас с Богом (69).

Далее, уже ни на кого не ссылаясь, Вышеславцев говорит: подсознательное либидо может быть сублимировано в божественную любовь, гордость — в честь и славу Богосыновства, свобода творчества — в творческое служение (150).

Смело и верно Вышеславцев дает такое определение твор­чества: творчество есть «сублимированный каприз (удавшийся невроз) и сублимированный произвол» (170). Грубый произ­вол, преображаясь в искусстве, сохраняется как «играющая свобода и свободная игра во всякой творческой, т. е. «поэтичес­кой» сублимации» (там же). «Моцарт у Пушкина капризно-

225

своеволен и, вместе с тем, медиумичен (подслушал «райские песни»); Сальери — рационально-основателен, а потому и «непоэтичен» в своем творчестве» (там же).

Вышеславцев не дает примеров «удавшегося каприза», но такие примеры нетрудно найти. Эпилепсия вызывает неврозы, но именно благодаря этой болезни, часто приводящей к идио­тизму, Магомет и Достоевский созерцали рай во время припад­ков, вечное блаженство. Ужасно и сумасшествие, но и оно сродни тому «священному безумию», о котором говорил Платон. Велемира Хлебникова многие считали клиническим сумасшед­шим, но без какой-то «сумасшедшинки» не было бы его заум­ной поэзии — не было бы тех словесных откровений, которые находим в его стихах наряду с явно бессмысленными и утом­ляющими темнотами.

Вообще, чтение этой книги Вышеславцева очень плодо­творно для знатоков и аналитиков искусства, которые в наше время иногда слишком увлекаются «глубинной психологией» (Tiefenpsychologie) Фрейда, Юнга, Адлера и других. Вышес­лавцев был очень начитан в этой области и отмечает заслуги как немецких, так и французских психологов (Бодуэна, Куз). Вместе с тем, он указывает на ограниченность не только Фрей­да, но и более тонкого Юнга, которые тоже пользовались тер­мином сублимация. Вышеславцев утверждает другую субли­мацию — духовную, преображающую, раскрытую в «Пире» Платона, в посланиях апостола Павла, в творениях Отцов церкви, в писаниях мистиков. Я не сомневаюсь в том, что, ис­ходя из Вышеславцева, можно было бы по-новому истолковы­вать сущность искусства. Возможно, что термин «сублимация» нужно заменить термином «снятие» (перевод слова Aufheben).

В безднах подсознательного произвола — капризы, неврозы, а на высотах духа мистические озарения. А где же разум? Как будто ему нечего делать в царстве низменной эротики, где гос­подствует «простонародная» Афродита Платона. Разум бесси­лен и как бы даже отменяется и в царстве возвышенной эротики, где обитает другая — небесная Афродита того же Платона. Нет, разум остается на своем месте и имеет все права на существование... Вышеславцев лишь резко отмежевывается от рационализма 18-19 вв., того, что В. В. Вейдле называет рас­судочным «разложением» во всех его проявлениях, будь то по­зитивизм или материализм, а также деизм и атеизм. Рациона­листы не только отрицали дух, но подозрительно» относились и к фантазии, к воображению — без которых не могут жить ни искусство, ни наука, и в нашем веке все эти старые пред рас-

226

судки интеллектуализма преодолены учеными, включая пси­хологов немецкой и французской школы. Но прав разума Вышеславцев не отрицает. Он лишь указывает на ограничен­ность разума, на его бессилие в низшей сфере подсознательного и в возвышенной сфере духа, к которой тянется темный, но жаждущий просветления сублимирующий Эрос.

Разум ограничен по самой своей природе, по своей струк­туре. Разум не вмещает того, что мистики, теологи, философы называют Абсолютом. Абсолютное, божественное раскрывается в трепете, в mysterium tremendum (по определению Рудольфа Отто, 199). Для приближения к нему нужно выйти из нашего мира явлений, доступных пониманию разума. Этот выход за пределы разума (мета, транс) знали все мистики, не только христианские, но и индусские (210). Но, при этом, индусы стараются совсем освободиться от всего земного, личного, от иллюзорной майи, тогда как христиане стремятся преобразить землю, личность через личность Бога — в Богочеловечестве. Все же, есть сходство опыта мистического трансцендирования у всех вообще тайновидцев-созерцателей. К трансцензусу (к т. н. феноменологической редукции) подводят и философы-разумники, напр. Декарт, которого многие — слишком все упрощая — называют отцом рационализма. Между тем, Де­карт утверждал, что непостижимый Бог столь же очевиден и достоверен, как мое я, как ego cogitans (сомневающееся я),— и гораздо более достоверен, чем внешний мир. Этот «рациона­лист» допускал реальность не только сомневающегося, но и таинственного иррационального я (203). Я не философ, и поэ­тому не могу разбирать всю сложную апологию метафизики Вышеславцева и его аргументацию, основанную на учениях многих мыслителей нашего века — Николая Гартмана, Макса Шел ера, Мартина Гейдеггера и других. Укажу только на один из выводов Вышеславцева в предпоследней главе: «Иррациональный Абсолют отнюдь не есть крушение разума, отрицание разума; напротив, к нему приводит сам разум. Он открывается в глубине разума. Он есть последнее слово разума, после которого разум уже не имеет более глубоких слов» (242).

Зерно же — в анализе Эроса, обитающего в сумерках ирра­ционального, подсознательного и влекущегося к вечности, ко­торая тоже иррациональна, но озарена божественным светом. Все же, Бог остается тайной: он невидим и недоказуем: «поз­нанный Бог не был бы Богом!» (234).

Я лишь коснусь здесь другой существенной для Вышеслав­цева проблемы — апологии свободы. Эрос свободен (иногда

227

даже капризен), и наша вдохновляемая им любовь к Богу — не рабская. «Бог хочет, чтобы мы исполняли Его> волю (ив этом смысле хочет повиновения), однако же не как рабы, не как наемники, а как друзья и сыны (и в этом смысле не хочет простого повиновения). Бог хочет любви, а во всякой любви есть свободное избрание, во всякой любви есть соче­тание двух воль и двух свобод. «Да будет воля Твоя» есть выражение любви к отцу (...) Если ничего и никого нет надо мною, тогда сублимация невозможна.» Вместе с тем: «Если надо мною абсолютная власть, императив, закон — тогда су­блимация тоже невозможна, ибо свобода не покоряется дик­татуре...» (180). Здесь Вышеславцев близок к философии свободы Бердяева, хотя и не совпадает с ним. Трагическую антиномию свободы Бердяев разрешил иначе: через отрицание всемогущества Божьего.

____________

Подводя итоги, скажем словами Вышеславцева: этика прео­браженного эроса или этика сублимации «есть этика «благо­дати», а этика благодати есть этика религиозная. Вершина сублимации теосис, «обожение»» (197), раскрытая Отцами церкви: Афанасием Великим, Дионисием Ареопагитом и другими.

Вместе с тем, книга Вышеславцева включает и эстетику преображенного эроса. Повторяю: именно поэтому его труд был бы очень плодотворен для истолкования искусства. Но кое-что в эстетике Вышеславцева требует разъяснения и по­полнения. Увлекает, вдохновляет его платонический эрос, сублимирующий произвол, капризы, даже неврозы. Но понятие красоты у Вышеславцева преимущественно эллинское — его идеальная калокагатия, совмещающая прекрасное (калос) и доброе (агатос). Такая красота есть, но не она одна изображает­ся в искусстве. Прекрасны могут быть и «цветы зла», безобра­зие, уродство. Прекрасны — потому что хорошо выражены — жуткие гротески Иеронима Босха или калеки Веласкеса. Иннокентий Анненский писал о «поэзии пошлости» в «Мертвых душах». Эрос художника может преображать что угодно, су­блимировать на картинах или в поэзии.

Да, зло в искусстве иногда прекрасно, но оно уже не соблазняет, оно очищено в гармонии или, как теперь чаще говорят, в художественной структуре художественного произ­ведения. Изображенное зло может быть соблазнительным толь­ко для человека с дурным воображением. Так, эротоманов

228

иногда возбуждает чуть ли не любая вещь, напоминающая им объект, их привлекающий. Но художники не творят для раз­вратников ...

Созерцая гротески, мы восхищаемся победой художника над материалом — красками, линиями, объемами, напевами, звуками, движениями.

Гоголевские пошляки «поэтичны» не пошлостью, а тем, что хорошо изображены, и еще потому, что Гоголь наделил неко­торых из них талантами. Как художественно речисты Собакевич или Чичиков, когда рассказывают нам об умерших или беглых крепостных! Существенна и скрытая симпатия Гоголя к тому, что считается безобразным, — к черненькому, а не только к беленькому. Шутливое замечание Гоголя о том, что свинья тоже творение Божие — можно и даже должно принять всерьез. На картине итальянского художника раннего Кватро­ченто Сассетта прекрасно изображен черный боров, символизи­рующий князя тьмы, и он явно хорош, мил сам по себе! Здесь и Гоголь, и Сассетта выразили свою любовь к тварному миру хотя бы и некрасивому. Чудовищные насекомые Иеронима Босха вызывают отвращение, но, вместе с тем, и восхищение не только мастерством великого Фламандского художника, но и его гениальной фантазией, которая сублимировала ад в его живописи. То же самое можно сказать и об «Инферно» Данте. ⁵

Наконец, зло есть энергия, которая может быть направлена и на добро. У Оригена спасается даже сатана...

Вообще, учение Вышеславцева об Эросе, сублимирующем не только в этике, но и в эстетике, может быть значительно

расширено. Существенна и его мысль о значении изумления в искусстве. В изумлении, пишет он, «есть уже переживание таинственной зависимости от трансцендентного» (223), от веч­ности. Здесь он ссылается на Державина и Омар-Хайама, но эта мысль им только намечена.

Вышеславцев писал четко, ясно, ярко, что отмечает и отец Василий Зеньковский в своей «Истории русской философии». Он же называет «Этику преображенного эроса» этюдом, вы­полненным с большим талантом. ⁶ Я не могу судить о философ­ской оригинальности этого труда, но, повторяю — не сомне­ваюсь в том, что эта книга включает и эстетику преображенного эроса, а эстетика Вышеславцева очень значительна и плодотворна для изучения искусства.

Скептики, агностики Вышеславцеву не поверят, но мне ка­жется, что и они могут оценить его аргументацию, его критику

229

рационализма, который в наше время пересматривается. Заин­тересует он и современных психологов, в особенности тех, ко­торые изучают искусство. Как мы видели, он хорошо знал, и придавал больше значение глубинной психологии, но, вместе с тем, сумел показать недостатки и ограниченность опыта Фрей­да. Кое в чем он напоминает Ролло Мей, автора книги «Love and Will».

Закончим этот очерк выпиской из английской истории рус­ской философии Н. О. Лосского, одного из самых выдающихся русских философов нашего века: «Доктрина сублимации Вы­шеславцева представляет огромную ценность. Ужасные откры­тия, сделанные Фрейдом и его школой, могут оказаться роко­выми для человека, если только не будут указаны пути для трансформации низких инстинктов, таящихся в царстве под­сознательного. Большое значение имеют его доводы в пользу того, что эта цель может быть достигнута только в том случае, если будет установлена связь между воображением и волей — и конкретной добротой Абсолютного, живой личностью Бого­человека и святых. Вышеславцев показывает, что воспитание воображения, чувства и воли в духе христианства есть единст­венный путь к достижению полноты совершенной жизни. Ему удалось найти новые доводы, доказывающие, что христианство только тогда может служить своей цели, когда оно будет истол­ковано как подлинная религия любви и свободы, как благая весть царства благодати, — и не будет искажено законничеством и фанатической нетерпимостью». ⁷

ПРИМЕЧАНИЯ

1) В дискуссии о книге Вышеславцева «Кризис индустриальной культуры» приняли участие М. Вишняк и Ю. Денике; их статьи были помещены в 34-ой книге «Нового журнала», а в 35-ом номере была статья Н. С. Тимашева и комментарии редактора М. М. Карповича. Ответ Вышеславцева появился в том же журнале, № 38, 1954.

2) В. П. Вышеславцев. Мои дни с К. А. Коровиным. — «Новый журнал», 1955, № 40. См. также «Далекое прошлое», YMCA-Press, Paris, 1934.

3) Прот. В. Зеньковский. В. П. Вышеславцев, как философ. — «Новый журнал», 1955, № 40.

4) Цитируя книгу В. П. Вышеславцева «Этика преображенного эроса», я привожу в скобках номера страниц.

5) Здесь я заимствую некоторые мысли из моей диссертации о пошлости у Гоголя и Достоевского.

6) В. В. Зеньковский. История русской философии. Том II, Париж, 1950; о Вышеславцеве см. стр. 353-358.

7) N. O. Lossky. History of Russian Philosophy. New York, 1951, p. 387.

230