Мария (Скобцова) монахиня, прпмц. Мистика человекообщения

Berlin

Sine anno.

Разбивка страниц настоящей электронной статьи соответствует оригиналу.

Файл в формате pdf взят с сайта https://archive.org.

Монахиня Мария (Скобцова).

МИСТИКА ЧЕЛОВЕКООБЩЕНИЯ

Что самое сомнительное, спорное и неудовлетворяющее во всех концепциях «христианства, обращенного к миру», «социального христианства» и тому подобны» течений, выдвигаемы» современностью? Это их вторичность, их несоизмеримость с идеей христианской жизни, понимаемой как Богообщение. «Второй сорт», — нечто прикладное, придаточное, не плохое само по себе, но и не обязательное, — и уж во всяком случае не могущее исчерпать полноту христианской жизни. А то, другое, первосортное христианство исчерпывает все, потому что оно ориентируется на подлинную духовную жизнь, т. е. на Богообщение.

В такой характеристике есть несомненная доля правды, потому что все нам известные течения социального христианства базируются на некоем рационалистическом гуманизме, применяют лишь принцыпы христианской морали к «миру сему» и не ищут духовного и мистического обоснования для своих построений. Чтобы сделать социальное христианство не только христианообразным, а действительно христианским, надо найти еще одно измерение для него, вывести его из плоскостной душевности и из двухмерного морализма в глубину многомерной духовности. Надо обосновать его мистически и духовно. Мне кажется, что это совпадает как раз с тем, что должно и может сказать православие, еще не высказавшееся в этой области, — оно даст углубление католическим и протестантским попыткам повернуть христианский лик к миру.

Можно наблюсти замечательное подобие крайностей в отношении вопроса о мире. С одной стороны, люди мира отгорожены по существу от мира непроходимой

152

стеной. Как бы они ни предавались радостям мира, в какой бы суете они ни жили, — в их сознании всегда непроходимая пропасть: «я» и мир, который мне служит, меня развлекает, меня печалит, утомляет и т. д. Чем эгоистичнее, т. е. чем обмирщеннее человек, тем более он отрешен от подлинной жизни мира, тем более мир для него — некий неодушевленный комфорт или некая неодушевленная пытка, которым противополагается его единственно одушевленное «я». Если он любит мир, — науку, искусства, природу, семью, друзей, политику, — то это то, что можно назвать похотливой любовью, — «моя семья», «мое искусство», «моя природа», «моя политика». Во всем этом проявляюсь, воплощаюсь, отражаюсь, осуществляюсь единый непомерный «Я». В этом отношении к миру существуют самые неодолимые, высочайшие стены, отделяющие человека от человека, от природы, от Бога. Можно смело сказать, что наиболее мирской человек наиболее разобщен с жизнью мира, Но и в христианстве, там, где должны были бы звучать обе заповеди, данные Богом, — о любви к Богу и о любви к человеку, — мы часто наталкиваемся на такое же отделение от человека и от мира. Казалось бы, христианин не может сказать: «я люблю Бога, а потому человек мне безразличен». Сурово отвечает ему Апостол Иоанн: «Лицемер, как ты можешь любить Бога, которого не видел, если презираешь брата своего, который около тебя»? Но если так оно и не говорится, то все же есть известная возможность на основании любви к Богу ущербить любовь к человеку. Любовь к Богу, — это главное и единственное. Все остальное, — только «послушание», только поделка», которая ни в коем случае не должна умалять главного. Получается так, что у человека есть свой монастырь, — в его духе, за высокими белыми стенами. Там он пребывает в полноте и чистоте Богообщения и оттуда в порядке некоторого снисхождения, некоторого патронирования спускается в грешный и страдающий мир. Он выполняет свой долг по-

153

слушания перед ним, долг, имеющий очень строгую и чешую границу» — оно не должно нарушать внутреннего ритма его жизни» в Боге, некоего священного комфорта, оно не должно захватить его до самой глубины его духа, потому что в этой глубине почиет Божественная Святая Святых. Жалость, любовь, труд, ответственность за человеческую душу, жертвенность, — все это обязательные элементы в послушании, но для них надо знать меру. Им не надо давать захлестывать и распылять дух. Все это по сравнению с главным не дело, а поделка. Иначе можно утерять свое «я», расточить его в мире. Оно же, это «я», в известном смысле противостоит миру. Мир, — или он просто во зле лежит, или он является патронажем, где мы упражняем наши добродетели — во всяком случае, он вне «я». Разделение с миром происходит тут, если и на других принципах, то все же не менее полное, чем у людей мира. Противоположности сходятся в этом обособлении «я» от мира.

Тут надо оговориться, что есть, конечно, работа, которая и по существу может быть названа поделкой. Когда отшельники плели циновки и лепили горшки, — это была поделка. Когда мы чистим картошку, штопаем белье, подсчитываем расходы, ездим на метро, — это тоже поделка. Но когда древние монахи в виде послушания погребали мертвых, ухаживали за прокаженными, проповедовали падшим женщинам, обличали неправедную жизнь, творили милостыню, — это была не поделка. И когда нам приходится действовать в нашей современной жизни, — навещать больных, кормить безработных, учить детей, общаться со всеми видами человеческого горя и человеческого падения» иметь дело с пьяницами, с преступниками, с сумасшедшими, с унывающими, с неверующими, с опустившимися, — со всей духовной проказой нашей жизни, — это не поделка, — и это не только дань послушанию, имеющему границы в нашем главной внутреннем делании, — а это само внутреннее делание, это неотдели-

154

мая часть нашего главного. Чем больше мы выходим в мир, чем больше отдаем себя ему, тем менее мы от мира, потому что мирское себя миру не отдает.

Попробуем обосновать это богословски, духовно и мистически. Великим и единственным Подвигоположником мирского делания был Христос, Сын Божий, сошедший в мир, воплотившийся в мире весь, целиком, без всякого как бы резерва для своего Божества. Соблюдал ли Он свое Божество и Себя? Был ли Он только Отцовым Послушником в мире? В своем мирском послушании Он истощил Себя, и Его истощание есть единственный пример для нашего пути. Бог, ставший младенцем, Бог, спасавшийся в Египте от Ирода, Бог, искавший среди мира себе друзей — учеников, Бог, плакавший из глубины своего Духа о Лазаре, обличавший фарисеев, говоривший о судьбе Иерусалима, изгонявший бесов, исцелявший больных, воскрешавший мертвых, наконец, самое главное, — отдавший свою плоть и кровь в снедь миру, вознесший свое тело на крест посреди двух разбойников, — когда и в какую минуту своим примером учил Он нас о внутренних стенах, отгораживающих нас от мира? Всем своим Богочеловечеством был Он в мире, а не какими-то вторичными своими свойствами. Он не соблюдал Себя, а расточал, «Сие есть тело Мое, за вы ломимое», т. е. расточаемое. «Сие есть кровь Моя, за вы изливаемая», — вся до конца изливаемая. В Таинстве Евхаристии Христос отдал Себя, Свое Богочеловеческое Тело миру, — или иначе, Он сочетал мир в приобщении этому Богочеловеческому Телу, Он сделал его Богочеловечеством. И звучало бы почти кощунством всякое стремление выделить какого-то внутреннего глубинного Христа, который остался чужд этому Богочеловеческому жертвоприношению'. Христова любовь не умеет себя, мерить и делить, не умеет беречь себя. Христос и Апостолов не учил такой бережливости и оглядке в любви, — и не мог учить, потому что они были приобщены им Его Евхаристической жертве, стали Телом Христовым, —

155

и этим самым были отданы на заклание миру. Тут нам нужно только учиться и делать выводы. Можно сказать парадоксально, что в смысле отдачи себя миру Христос был самым мирским из всех сынов ей Адамох. Но мы уже знаем, что мирское себя миру как раз н не отдает.

Думается, что эта отдача себя миру у Христа, создавая единое Тело Христово, Богочеловечество, — наиболее полно понимается в православной идее «соборности». И соборность, — это не только некое отвлечение, с одной стороны, — и не только некая высшая реальность, не имеющая внутреннего касательства к составляющий ее отдельным человеческим личностям, — с другой стороны. Она высшая реальность, поскольку каждый ее член, — член Тела Христова, — полновесен и полноценен, поскольку он та «душа, которая стоит мира». Каждый человек, с момента первые; ветхозаветных откровений явленный нам, как образ Божий, во Христе еще сильнее и конкретнее раскрывает эту свою причастность Богу. Он действительно образ Божий, образ Христов, икона Христова. Кто после этого может разграничить в человеческой душе мирское и небесное, кто может сказать, где кончается образ Божий и начинается дебелость человеческой плоти? Общаясь с миром в лице каждого отдельного человека, мы знаем, что общаемся с образом Божиими и,созерцая образ, соприкасаемся с Первообразом, — общаемся с Богом. Есть подлинная и по-настоящему православная мистика не только Богообщения, но и человекообщения. И человекообщение в этом смысле есть просто иной вид Богообщения. Общаясь с людьми, мы общаемся не только с нашими единомышленниками, друзьями, единоверцами, подчиненными, начальством» — наконец не только с материалом для наших упражнений в послушании и любви, — мы общаемся с самим Христом. И только своеобразным рационализмом по отношению к этому явлению и пребыванию Христа в мире можно объяснить неумение встретить Его в самой

156
суете, в самой глубине человеческого падения. Тут на самом деле речь идет не только о символе встречи, и даже не о самой встрече со Христом, — акте, ограниченном во времени, — а о том, чтобы реально чувствовать свою неразрывную связь с Телом Христовым, чтобы все время быть во Христе, неразрывно сочетать себя с Ним в Его Богочеловеческом пребывании в мире. Как он предвидел наше рационалистическое и горделивое маловерие, когда пророчествовал о том, что люди на его обличение будут недоуменно спрашивать Его: «Господи, когда же мы не посетили Тебя в больнице или тюрьме, когда мы отказали Тебе в чаше воды»? Если бы они могли верить, что в каждом нищей и в каждом преступнике к ним обращается Сам Христос, они бы относились к людям иначе. Но в том то и дело, что наше человекообщение в большинстве происходит лишь в плоскости земных встреч и лишено подлинной мистики, которая делает его Богообщением. Нам же совершенно реально дана возможность, общаясь в любви с человечеством, с миром, чувствовать себя в подлинном общении со Христом.

И из этого делается совершенно ясным, каково должно быть наше отношение к людям, к их душам, к их делам, к человеческой судьбе, к человеческой истории в целом. Священник во время Богослужения кадит не только иконам, изображающим Спасителя, Божию Матерь и святых. Он кадит также иконам, людям, образу Божию в людях. И выходя за пределы храма, эти люди остаются такими же образами Божиими, достойными каждения и поклонения. Наше отношение к людям должно быть подлинным и глубинным Богослужением.

Есть в православии понятия, привлекающие наше сердце, но не всегда нам ясные, не до конца раскрытые. Нам нравится, когда говорят об оцерковлений жизни, но мало кто понимает, что это значит. В самом деле, чтобы оцерковить жизнь, надо ли посещать все церковные службы? Или повесить в каждой комнате

157

икону и зажечь лампаду? Нет, оцерковление жизни есть ощущение всего мира, как единого храма, украшенного иконами, которым надлежит поклоняться, которые надлежит чтить и любить, потому что эти, иконы, — подлинные образы Божии, на которых почиет святость Бога Живого.

Так же пленительно, хотя и загадочно для нас выражение «внехрамовая литургия». Храмовая литургия и слова, которые в ней произносятся, дают нам ключ к раскрытию этого понятия. Мы слышим: «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы». И дальше: «Твоя от Твоих, Тебе приносящее, о всех и за вся». Эти «други», которых мы в единомыслии возлюбили в храме, они и вне храма работают с нами, радуются, страдают, — живут. И те, кто Его и от Него, Ему приносящие о всех и за вся, — они действительно «все», т. е. все возможные и на нашем пути встречи, все нам Богом посланные люди. Стена храма не отделила какое-то малое стадо от этих всех. С другой стороны, мы верим, что Евхаристическое тайнодействие приносит в жертву за грехи мира Агнца Божия, тело Христова, и мы, приобщенные этому жертвенному телу, сами становимся теломХристовым, — т. е. как бы принимаем и назначение такое же, как назначение Тела Христова, — становимся отданными на жертву, — «от всех и за вся». В этом смысле внехрамовая литургия и есть наше жертвенное служение в храме мира, украшенного живыми иконами Божиими, служение общее, всечеловеческое жертвоприношение любви, великое действо нашего Богочеловеческого единения, единое молитвенное дыхание нашего Богочеловеческого духа. В этом литургическом человекообщении мы причащаемся и Богообщению, мы действительно становимся едино стадо и един Пастырь, едино тело, неотделимая глава которого — Христос.

Чтобы все было ясным, надо сделать еще несколько оговорок. Только при таком подходе к миру и к человеку не может быть речи о том, что мир нас рассеива-

158

ет, человек поглощает нашу сосредоточенность своей суетой. Это наша собственная греховная рассеянность нас рассеивает, и собственная греховная суета поглощает нашу сосредоточенность. Мы получаем от мира и от человека то, что мы в них рассчитываем получить. Мы можем получить неудобного квартирного соседа или слишком веселого собутыльника, или капризного и непонятливого ученика, или надоедливых дам, или опустившихся пропойц. И общение с ними нас только утомит физически, раздражит душевно, притупит духовно. Но мы можем получить в человеческом Христовом образе приобщение к телу Христову. Если правильно и духовно-углубленно подойти к миру, то нам придется не только давать ему от нашей духовной скудости, но бесконечно больше получать от живущего в нем Лика Христова, от общения со Христом, от сознания себя частью Христова Тела.

И мне кажется, что только эта мистика человекообщения есть единая и подлинная духовная база для всякой внешней христианской активности, — для еще в этом смысле не родившегося социального Христианства, христианства, обращенного к миру и т. д. Социальное делание должно быть такой же внехрамовой литургией, как всякое наше общение с человеком о имени Христовом. В противном случае, даже базируясь на христианской морали, оно будет лишь христианообразным, по существу вторичным. Все в мире может быть христианским только в том случае, если проникнуто подлинным трепетом Богообщения, доступного и на путях подлинного человекообщения. Но вне этого основного нет подлинного христианства.

Таковы, мне кажется, трудные требования, которые должно предъявить христианство ко всем попыткам христианского строительства жизни.