№ 5, 1960 г., стр. 32-37. Там напечатана статья Воскресенского «Духовный отец Вадима Шаврова». Статья эта совершенно явно принадлежит ее перу. Хотите убедиться в этом — давайте читать вместе.

О себе

Главный герой статьи — это я, пишущий эти строки. Волей-неволей мне придется поэтому говорить о себе. Но прежде несколько слов.

Автор — «марксист» (таким он себя рекомендует). Потому он рисует образ своего «героя» на «социальном фоне».

«...жизнерадостные песни сверстников портили настроение школьнику Толе Левитину», — пишет он на стр. 33.

«Вокруг счастливо, радостно живут люди. И Левитин улыбается вместе с ними», — утверждает он на стр. 37.

С этой манерой изображать советских людей в виде вечно смеющихся идиотиков омы, к сожалению, довольно хорошо знакомы. Это всем памятная, навязшая у всех на зубах манера «рапповцев», сторонников теории бесконфликтности и прочих литературных прохиндеев, льстецов и карьеристов, стяжавших в народе малопочетную кличку «лакировщиков».

Конечно, не по их произведениям надо судить о советской действительности; пусть заглянет автор статьи хотя бы в роман Шолохова «Поднятая целина», и он убедится, что в то время, когда «Толя Левитин» был школьником, отнюдь не только «жизнерадостные песни» оглашали страну.

«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», — эти слова Тютчева можно с полным правом применить к тому поколению, к которому принадлежу я.

Ленинград 20-х годов. Годы нэпа, послевоенная разруха, очереди безработных у Биржи труда на Ситном рынке, а рядом другая «Биржа» —черная биржа (у Европейской гостиницы), на которой валютчики спекулируют звонкой монетой. Отзвуки от той и другой биржи долетали до школьника Толи — сына крупного советского хозяйственника, работавшего в то время уполномоченным ВСНХ по городу Петрограду.

Коммунисты, — суровые и сдержанные, в кожаных куртках, откормленные нэпманы с разряженными су-прутами, — те и другие встречались в нашей квартире на Васильевском острове, квартире шестикомнатной, с окнами на Неву, шикарно обставленной, которая стоила любого дворянского особняка.

А затем — 30-е годы — годы великого перелома, быть может, еще более решительного и болезненного, чем Октябрьская революция.

Первая пятилетка — головокружительный прыжок в неизвестность. Работницы в красных платочках, полуголодные и еле одетые, с огоньком в глазах и с сердцем, полным энтузиазма, простаивающие по две смены у станков; рабфаковцы, грызущие гранит науки; оче-

реди у магазинов, «заборные» карточки на хлеб и на промтовары; стихи Маяковского, говорящего «во весь голос», героическая фигура Николая Островского, — и рядом «недотыкомка», — профессиональные доносчики, карьеристы, идолопоклоннический культ человека в серой шинели и зловещий карлик Николай Ежов.

Такова эпоха, когда рос, развивался и жил школьник, воспитанник педтехникума Толя Левитин.

Жизнь вовлекла всякого в свой водоворот, требовала от каждого, чтобы он разобрался в пестром калейдоскопе событий. Философом и историком невольно становился каждый мыслящий человек.

Блажен, сто крат блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, — и среди них был я, пишущий эти строки, герой знаменитой статьи.

Но кто лее такой этот «Я»? И чем навлек я на себя такой страшный гнев журнала «Наука и религия»? Обратимся к статье.

«В памяти богослова — начинается статья — едва ли сохранилось то время, когда покой дворянского семейства Левитиных в Петрограде нарушили вооруженные люди с полосками кумача на солдатских папахах.

Но ненависть к этим людям осталась... Нет, не простил он бойцам революции отнятого ими особняка Левитиных». Стр. 33.

Прочтя эти строки, я сразу почувствовал, что мною овладевает какое-то смутное воспоминание. Вспомнил я, однако, не «особняк Левитиных», а те годы, когда я был учеником 1-го курса педтехникума.

Наш учитель литературы так нам «подавал» Пушкина: «Неудивительно, что Пушкин идеализировал мелкопоместную дворянку Татьяну и противопоставил ей аристократа Онегина, — ведь сам Пушкин был типичным представителем реакционного мелкопоместного дворянства...».

И далее следовал подобный перечень пушкинского имущества в селе Михайловском. То были годы знаменитой «переверзевщины».

Все эти теории уже давно забыты и отправлены в

мусорный ящик, и вот злополучный журнальчик вытащил этот хлам на свет Божий. Какого только мусора не встретишь на страницах новоиспеченного журнала! Обратимся, однако, к цитате: в ней правильно только одно, что «моя память не сохранила сведений о дворянском семействе Левитиных»...

Отец мой Эммануил Ильич Левитин (его синагогальное имя — Менахем — Мендел) происходил из города Лубны, Полтавской губернии, и был сыном приказчика.

Никакого «домика» ни он, ни его мать, моя бабушка, никогда не имели, так что в дальнейшем «бабушкин домик» и «потерянные дворянские привилегии» — Воскресенскому придется переменить на «дедушкин аршин» (тогда приказчики орудовали аршином) и черту оседлости, — в них-то, видимо, корень моей религиозности.

Правда, мой отец в свое время принял крещение (из чисто утилитарных соображений). Это дало ему возможность окончить Киевский университет и стать чиновником (мировым судьей), — следовательно, как все чиновники (даже самые малые, вроде Поприщина), он стал личным дворянином.

Однако, никогда в Петрограде он до революции не жил, а жил в городе Баку, где я и родился. Я никогда никакой недвижимостью не владел.

Моя мать — более «аристократического происхождения»; чистокровная русачка, она, будучи дочерью учителя словесности Тифлисской гимназии (дед, таким образом, был мой коллега), выросла в интеллигентной среде и усвоила манеры светской дамы. Однако, и ее «аристократизм» очень недавний, т. к. мой дед был поповичем и ушел в университет, окончив духовную семинарию.

«Вот где собака зарыта!» — восклицает тут Воскресенский.

Увы! Должен опять его огорчить: дед был в молодости личным другом Н. Г. Чернышевского и на всю жизнь остался убежденным атеистом. Такой же атеисткой является моя мать (ныне жена одного из крупных

деятелей советского театра — народного артиста РСФСР и старого коммуниста).

Мой отец также был человеком глубоко равнодушным к религии, хотя и не был атеистом.

Будучи очень хорошим семьянином и любя сына, он (несмотря на свои родительские чувства) питал непреодолимое отвращение к моим идеям, именно по его настоянию я дал слово, что буду называться псевдонимом.

«Не хочу, чтобы мое имя болталось под всякой поповской галиматьей», — говорил мне Эммануил Ильич.

Таким образом, с моей родословной автору статьи не повезло. Впрочем, не будем очень винить Воскресенского: здесь виноват не столько он, скрлько источники, которыми он пользовался, — какие именно — увидим.

А пока зарегистрируем: мое «дворянское происхождение» — ложь № 1.

Пойдем дальше за автором.

«В 1933 году в подпольной группе церковников — «Захаро-Елизаветинском братстве» — появился новый человек. Все здесь было по душе Левитину. Над братством витала мрачная тень митрополита — монархиста Иосифа Петровых.

Здесь я позволю себе дать маленькую справку: в 1933 году я был учеником (тогда мы назывались студентами) педагогического техникума (или, по-теперешнему, педагогического училища); в 1935 году я уже был учителем одной из ленинградских школ. Одновременно я учился в Ленинградском педагогическом институте им. Герцена (на вечернем секторе), который, как констатирует автор статьи, я окончил в 1940 году.

Скажите, пожалуйста, мыслимое ли дело чтобы участника подпольной антисоветской организации (и когда? в 30-х годах) послали вместо тюрьмы и лагеря в ... в советскую школу и Институт им. Герцена?

Этой простой справки вполне достаточно, чтобы зарегистрировать «очередное изыскание» автора из моей биографии под названием: «ложь № 2».

Однако этот эпизод слишком любопытен, чтобы с ним можно было так просто расстаться.

Дело в том, что никакого «Захаро-Елизаветинского братства» в природе не существовало. Это такой нее миф, как левитинский особняк. И здесь мы уже близко (хотя пока не совсем вплотную) подходим к источникам информации Воскресенского.

Может быть, читатель вспомнит, что в 20-х, 30-х годах существовало учреждение под названием ГПУ.

Будучи по своему происхождению революционным органом, оно в 30-х годах под руководством Ягоды и Ежова стало приобретать все более зловещий облик, пользоваться все более недостойными методами. К числу «таких методов» принадлежало, между прочим, широкое использование провокаторов.

В церковных кругах Ленинграда в это время подвизался печально знаменитый Николай Федорович Платонов. Это была чрезвычайно колоритная и характерная личность: талантливый оратор и образованный человек, Платонов с 1923 года становится агентом ГПУ и специализируется на ложных доносах.

В 30-е годы он занимал видное место в обновленческой иерархии (читатель, верно, помнит, что в то время Русская Церковь была расколота на две ориентации).

В 1938 году он снял с себя сан, а перед смертью, как говорят, «покаялся» (думаю, впрочем, что это «покаяние» было таким нее лицемерным и лживым, как вся его остальная жизнь).

Николай Платонов и был «автором» дела о «Захаро-Елизаветинском братстве». Кстати, никакого отношения к митрополиту Иосифу это «братство» далее по официальным источникам не имело, т. к. все его «участники» были молодые обновленческие священники и причетники. Это давало возможность провокатору Платонову продемонстрировать свою «лояльность» (вот, мол, я не только на староцерковников, а на «своих» — обновленцев — тоже доношу).

После 1956 года это дело, подобно ленинградскому

делу, делу о врачах и т. д., оказалось совершенной фикцией, — и все осужденные по этому делу были реабилитированы.

Несмотря на всю свою «опытность», матерый провокатор все нее совершил крупную ошибку, внеся мое имя в свой донос (я как раз перед этим с ним познакомился и имел наивность представить ему свой «проект обновления Церкви»). Это был, безусловно, крупный просчет с его стороны. Меня, как человека нового, в церковных кругах тогда еще никто не знал. И когда я был арестован 24 апреля 1934 года, следствие очутилось перед пикантной ситуацией: ни один из «участников» организации не имел обо мне ни малейшего представления, и я также не знал ни одного из своих «собратий» ни по имени, ни в лицо. Это было слишком, — даже для 1934 года.

5 мая 1934 года (задолго до окончания следствия) я был освобожден. Больше по этому вопросу никто ни когда меня в этой связи не беспокоил.

Однако, в некоторых «источниках» этот эпизод остался, — в каких именно? Потерпите, читатель, узнаете.

О СЕБЕ

«1941 год. Трудные военные годы вели честных советских людей на запад, навстречу надвигающимся полчищам врага. А дорога Левитина легла на восток — в Ульяновск. В 1943 году бывший воспитанник педагогического института принял сан дьякона и стал секретарем митрополита Александра. Положение служителя религиозного культа освободило его от службы в армии. За спиной своих сверстников, сражавшихся с врагом, здоровый тридцатилетный мужчина в глубоком тылу читал церковные книги, зубрил богословие» (стр. 34).

Правду ли пишет здесь автор? Пусть говорят документы. Передо мной сейчас лежит маленькая книжечка в сером переплете, на ней черными буквами надпись: «Свидетельство об освобождении от воинской обя-

занности» и пятиконечная звезда. Открываю переплет и читаю:

«Серия, ВБ № 076476.

Свидетельство об освобождении от воинской обязанности

Настоящее свидетельство выдано Люберецким ГВК Московской области военнообязанному 1915 года рождения Левитину Анатолию Эммануиловичу, солдату запаса первой категории ВУС-123 уроженцу г. Баку в том, что он по освидетельствовании 23 июня 1956 года комиссией при Люберецком ГВК Московской обл. признан негодным к несению воинской обязанности с исключением с учета по гр. «Г» ст. III/2 расписания болезней приказа 130».

В 1956 году я никаким «служителем культа» не был, а был всего лишь учителем литературы, и, тем не менее, я был также освобожден от службы в армии.

Что скрывается, однако, за ст. III/2? Я думаю, что не раскрою особой военной тайны, если разъясню, в чем дело. Все, кто меня видел, помнят огромные очки с толстыми стеклами, которые обрамляют мое лицо, не придавая ему разумеется, особой красоты. Это громоздкое сооружение я вынужден носить с детства, т. к. я страдаю врожденной близорукостью, которая не корректируется даже самыми сильными очками; без очков лее я совершенно беспомощен и не узнаю Воскресенского даже в двух шагах от себя (от чего, впрочем, плакать не буду). Благодаря этому, я с 18 лет до сего времени был всегда освобожден от воинской службы.

Что я, однако, делал во время войны? Пусть опять говорят документы.

На этот раз передо мной лежит оправка, написанная на печатном бланке лиловыми чернилами на белой бумаге: «Комитет по делам искусств при Совете Министров СССР, Государственный Научно-Исследовательский институт театра и музыки».

Исход. № 240.

28/VIII 1948 г. СПРАВКА

Выдана Левитину А. Э. в том, что он находился в аспирантуре Государственного Научно-Иссследовательского института театра и музыки с октября 1940 г. и выбыл из аспирантуры в связи с мобилизацией в ряды Красной Армии.

Директор: А. Оссовский Управделами: Петрова

В первые же дни войны я, действительно, был (несмотря на «белый билет») мобилизован в армию и находился в ее рядах (в 4-м запасном саперном полку) до декабря 1941 г., участвуя в обороне Ленинграда.

В декабре, я, однако (как тогда говорили), «сошел», заболел дистрофией и острым нервным расстройством. По этим причинам я был демобилизован, а затем терпел ужасы Ленинградской блокады, и 23/111 1942 г. был еле живым вывезен «по дороге жизни» и направил «свой путь на восток».

На этом мы можем прервать пока обзор своей биографии и сделать в нашем каталоге еще одну пометку: «Ложь № 3».

Кто их духовный отец?

И наконец, мы подходим к центральному пункту моей биографии — к 1949 году.

8 июня 1949 года в моей жизни произошло важное событие: я был арестован и заочно «осужден» особым совещанием при Министерстве государственной безопасности к 10 годам лишения свободы. Вот так повествует об этом мой «биограф»:

«Кто хотя бы однажды затаил в сердце злобу к своим согражданам и своей стране, тот рано или поздно нарушит ее законы. Так произошло и с Левитиным. Уже первые из его богословских трактатов дышали ярой

антисоветчиной. В 1949 году Левитин был заслуженно наказан за «пробу пера».

Прежде всего бросается в глаза следующая передвижка: никаких богословских трактатов я тогда не писал, осужден же был не за «пробу пера», а за «антисоветскую агитацию в собственном окружении», попросту говоря, за антисоветские разговоры.

Какова же подоплека моего ареста? Тут я позволю себе вернуться несколько назад.

Как правильно указывает автор статьи, в 1943 году я был близок к митрополиту Александру Введенскому. Это был своеобразный и, безусловно, выдающийся человек, оказавший большое влияние на мое внутреннее развитие. Однако, это был не только исключительно одаренный и искренне (хотя и порывисто) религиозный человек; в его личности изумительно переплетались высокие порывы и светлые стремления с совершенно иными чертами (что, впрочем, к сожалению, не является редкостью).

Одной из отрицательных черт митрополита Александра Введенского была разительная неразборчивость в людях.

С непостижимым легкомыслием он окружал себя подонками и посвящал их в духовный сан.

Одним из таких людей был старший сын покойного — Александр Александрович Введенский. Надо сказать, этот сынок доставлял отцу мало радостей. Будучи связан с 15 лет с уголовным элементом, сын Введенского всю свою юность впутывался в различные уголовные дела, пока в 1936 году не прогремел на весь Советский Союз делом об ограблении ленинградских телефонов-автоматов.

Выйдя из тюрьмы, этот человек, не имея никакой специальности и будучи совершенно непривычен к труду, пристроился при папаше в качестве диакона и секретаря.

После смерти А. И. Введенского (отца), потрясенный горестной и тяжелой утратой, я на короткое время сблизился с его сыном, стал бывать в его доме и даже оказал ему несколько (впрочем незначительных) услуг. «Анатолий Эммануилович! Вы лучше всякого род-

ственника. Вы наш лучший друг!» — говорил мне неоднократно сладкоречивый диакон.

Каково же было мое изумление, когда незадолго до ареста я узнал, что А. А. Введенский (помимо церковного служения) является секретным сотрудником б. МГБ и систематически пишет на своего «лучшего друга» доносы.

Справедливости ради надо отметить, что он писал доносы не на одного меня; точно таким же образом им был оболган некий Свистунов (сын известного московского фотографа Паоло), а также некий Михаил Иванович Макаров и, вероятно, много других людей.

Я не знаю, насколько высоко оценивает «таланты», А. Введенского его начальство по линии КГБ, однако, доносы, написанные им на меня, составлены поразительно глупо и аляповато.

Полуграмотный и вечно пьяненький шпик все перепутал, кое-что присочинил, кое-что не понял, — так родились легенды о моем «дворянском происхождении», о «бабушкином домике», о «Захаро-Елизаветинском братстве» и о моем увлечении Ницше.

В бериевские времена это было более, чем достаточно...

И вот с этой бериевской помойки щедро черпает материалы для своей статьи Воскресенский. Все сообщаемые им факты взяты из доносов «секретного» сотрудника Введенского (чья деятельность в этом направлении уже давно ни для кого не является секретом), любезно предоставленных вместе с моим делом работниками КГБ.

Теперь мы можем ответить на вопрос: кто же является духовным отцом Воскресенского, который похож на Введенского, как родной брат. Они и действительно братья по духу. Духовный отец у них один — и этот духовный отец — Лаврентий Павлович Берия — и никакими увертками и лживыми фразами ни тот, ни другой этого не опровергнут и от этого не уйдут.

Во всем ли, однако, были лживы доносы Введенского? Будем справедливы, не во всем.

Я, действительно, в резких выражениях выступал против культа личности Сталина (почти в тех же выра-

жениях, что и Хрущев), я выражал свое возмущение зверскими актами б. МГБ (репрессии, направленные против целых народов, против беззакония и произвола). Я, христианин и гуманист, не мог молчать перед лицом этих зверств и горячо осуждал князей Церкви за то, что они молчат.

«То, в чем меня обвиняют, является для меня источником вечной гордости и глубокого удовлетворения», — написал я в своем заявлении на имя Генерального прокурора СССР в 1956 г.

Как реагировала на это заявление прокуратура? Она согласилась со мной и опротестовала незаконное решение.

Как реагировал на мое заявление Верховный Суд СССР? Он также согласился со мной, о чем свидетельствует следующий документ:

СПРАВКА

Дана гр. Левитину Анатолию Эммануиловичу 1915 года рождения в том, что определением судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР от 29 сентября 1956 года Постановление Особого Совещания при МГБ СССР от 31 августа 1949 года в отношении его отменено и дело производством прекращено за недоказанностью предъявленного ему обвинения.

Зам. Председателя Судебной Коллегии

по уголовным делам Верх. Суда СССР. ;1 И. Аксенов»

Как реагирует на эти мои слова Воскресенский? Мы уже слышали. Он говорил: «Левитин наказан недаром».

Воскресенский не согласен ни с прокуратурой, ни с Верховным Судом СССР. Он согласен с Берией и Абакумовым, утвердившими Постановление от 31/VIII 1949 года и даже не упоминает, что это Постановление было отменено.

Будем ли этому удивляться? Не будем, и лишь пометим в нашем каталоге: «Ложь № 4».

«Горизонты вертикальные»

Воскресенский очень «образованный человек», с ним не шути. Он даже всех философов знает, и не как-нибудь, а всех их вам по пальцам перечтет. Вот беда только в том, что знать-то имена философов мало: надо их еще и упоминать к месту.

«...Левитин, избравший своими духовными вождями философов-мракобесов Владимира Соловьева и Фридриха Ницше, — говорит он (на стр. 34) ...душа его возрадовалась циничным откровениям Ницше» (там же). И, наконец: «Развернув соловьевско-ницшеанское знамя, Левитин двинулся в поход против марксизма».

Воскресенский, ура! Ты себя обессмертил! Умри, лучше не напишешь! И раз уж речь зашла о Вл. Соловьеве, то здесь уж никак нельзя обойтись без его знаменитой пародии на символистов:

Горизонты вертикальные

в шоколадных небесах,

Как мечты полузеркальные

В лавровишенных лесах.

В самом деле, «соловьевско-ницшеанское знамя» и богослов, являющийся учеником Ницше, — это и есть «горизонты вертикальные в шоколадных небесах».

Этот перл Воскресенского говорит сам за себя и не нуждается в комментариях, но, чтобы неискушенному читателю было понятно в чем дело, — поясним: Ницше был полным и решительным атеистом; он отвергал не только идею Бога и бессмертия души, но также и христианство со всеми его догматами и моральными принципами. В частности, критике христианства он посвятил известное сочинение «Антихрист». Антихрист — это он — Ницше. Он называет себя этим именем и очень им гордится... И после этого Воскресенский имеет наглость говорить, что «Ницше — это мой любимый учитель» и что в моих работах чувствуется его влияние.

причине, что ни к кому в «выученики» он не пойдет; еще меньше он может быть чьим-нибудь «подручным».

Человек смелый, независимый и вольнолюбивый, он вряд ли станет выполнять чьи бы то ни было приказания и поручения.

Вадим Шавров, после долгих внутренних исканий, пошел примерно тем же путем, что и я, поэтому он стал моим единомышленником и другом.

Я вступил на этот путь много раньше его, поэтому, возможно, несколько опередил его на этом пути. В этом смысле, его можно, пожалуй, назвать моим учеником.

Что я могу сказать о личности Вадима Шаврова? Могу сказать только одно, что горжусь своим учеником и товарищем, вопреки всему тому, что говорилось о нем на страницах журнала.

Я не собираюсь его защищать, т. к. Шавров в моей защите нисколько не нуждается, что он доказал, между прочим, своей мастерски написанной автобиографией. Все же придется сказать несколько слов.

Вот, что пишет Воскресенский в одном месте своей статейки: «Шавров, — это, так сказать, тунеядец в чистом виде. Он вообще не хочет работать на пользу общества, не скрывая своей принадлежности к малоуважаемой категории лиц без определенных занятий» (стр. 34).

Не для того (повторяю), чтобы защищать т. Шаврова, а лишь для того, чтобы проиллюстрировать методы Воскресенского, позволю себе дать маленькую справку.

Вадим Шавров с 1945 года является инвалидом Отечественной войны II группы, вследствие нескольких страшных ранений, полученных им на фронте (может и это будет отрицать Воскресенский?!).

В данный момент он уже в течение 3-х недель лежит в больнице, ввиду тяжелой болезни: язвы желудка и язвы двенадцатиперстной кишки.

«Он у вас болен, болен уже не один и не два года, а очень много лет», — говорил мне по этому поводу его лечащий врач.

Как назвать людей, которые издеваются над тяжело больным человеком, пенсионером и ругают его тунеядцем?!..

Мы здесь кладем на уста печать, т. к. иначе нам пришлось бы перейти грань, дозволенную приличием. Пусть уж сам Воскресенский мысленно поставит здесь недостающий эпитет, характеризующий человека, делающего подлость!

Воскресенский обижен

Воскресенский обижен. Он оскорблен в своих лучших чувствах и заливается горючими слезами. Обидел, оказывается, бедного мальчика злой дядя Левитин.

«Как похож Левитин на Смердякова, — всхлипывает Воскресенский, — каким его вывел Достоевский. Так же клянет и презирает он окружающих людей, считая их ничтожествами, а самого себя превознося до небес. Такую же злобу внушает ему все светлое, возвышенное... Он сбивается с полемического тона и переходит к издевательствам и оскорбительным эпитетам в адрес своего идейного противника…» (стр. 35).

«Оставляя в стороне литературные аналогии и украшения (кстати, можете себе представить, с кем бы сравнил Воскресенского Достоевский, если бы был жив), вникнем в его жалобы.

«Светлое и возвышенное» — «светлое» это, конечно, журнальчик, в котором сотрудничает Воскресенский.

«Возвышенное»? Вероятно, это Лаврентий Берия со своими подручными, которых, как мы видим, берет под защиту Воскресенский и чьими обносками он пользуется.

«Идейные противники»? — Уж не сам ли это Воскресенский? Ну, уж, извините. Клеветников, лжецов и провокаторов я никак не могу считать «идейными противниками». Их я, действительно, ругал и ругаю и оскорбить их невозможно.

«Оскорбить, — говорил Алексей Александрович Каренин (и в данном случае совершенно правильно),

— можно честную женщину, а сказать вору, что он вор

— это значит только констатировать факт».

Или, по-вашему, надо хвалить Дулумана, который десять лет обманывал людей, а теперь в этом с поразительным бесстыдством признается и еще делает себе из этого профессию?

Или я должен восторгаться провокатором Введенским, который два десятка лет только и делает, что пишет на людей лживые доносы?

Или, может быть, от меня ждут, что я буду осыпать ласками Воскресенского, который по ложным доносам, официально перечеркнутым Советской властью, которую он якобы так любит и уважает, составляет свои статьи?

Нет, не будет этого.

Если хотите, чтобы с вами обращались, как с идейным противником и честным человеком, станьте тем и другим: сначала честным человеком, а потом идейным противником.

Значит ли это, что я проклинаю и презираю всех атеистов? Нет, не значит.

Есть атеисты, перед которыми я благоговею. Я смиренно преклоняю колена перед светлой памятью Виссариона Григорьевича Белинского, изучению творчества которого я посвятил многие годы, хотя он в последние годы своей жизни был атеистом.

Это он мой учитель, и у него я научился бороться с нечестными и продажными людьми, какой бы маской они ни прикрывались.

Я преклоняюсь перед Чернышевским и Добролюбовым потому, что они (хотя и были атеистами), поступали, как подлинные христиане, «полагая душу свою за други своя».

И величайшее восхищение вызывают у меня отважные борцы за счастье народное — благородные мыслители Герцен и Огарев, Писарев и Шелгунов, Желябов и Перовская, Лавров и Михайловский, Бакунин и Кропоткин, Плеханов и Ленин.

Василий Алексеевич Десницкий и Михаил Васильевич Серебряков, — мои незабвенные, дорогие учителя (один в Институте, другой в аспирантуре) останутся

памятными мне на всю жизнь, хотя оба они были убежденными атеистами.

С величайшим уважением я отношусь к окружающим меня честным трудящимся, хотя и они (в большинстве своем) являются атеистами.

Воскресенский предлагает мне идти в Московский университет, на заводы и колхозы, уверяя меня, что там меня осудят. Я принимаю его вызов и посылаю ему следующее приглашение: пойдемте туда вместе.

Давайте, назначим публичный диспут в Московском университете, на любом заводе и в любом колхозе по вашему выбору. Назначьте и увидим, кого из нас студенты, рабочие и колхозники осудят.

Что бы я сказал? Я сказал бы следующее:

«Уважаемые товарищи, дорогие друзья!

Конечно, никто из вас не читал статьи Воскресенского, потому что почти никто, кроме попов и профессиональных антирелигиозников, журнальчика, в котором он пишет, не читает.

Но если бы читали, так знали бы, что он хочет выставить меня вашим врагом.

Не верьте! Я всю жизнь с 18 лет честно трудился, уча ваших детей и, вероятно, многих из вас, потому что я уже пожилой человек.

Чтобы меня скомпрометировать, этот плут выдумал какой-то «бабушкин домик». К сожалению, моя бабушка (очень хорошая женщина) никогда никакого домика не имела, т. к. происходила из нищей еврейской семьи из города Чечерска и была замужем за небогатым (хотя и несколько более, чем она, состоятельным) человеком.

Но, если бы даже у нее и был дом, то мне он не нужен. Потертый пиджак, который вы на мне видите, мое единственное достояние, и ничего больше у меня никогда не было и не будет.

Я, однако, отличаюсь от вас только одним: вы в своем большинстве неверующие люди, а я верю в Бога и отстаиваю свою веру, где и как могу.

Почему я так поступаю?

Будучи сыном формально православных, хотя и неверующих родителей, я еще младенцем был окрещен

и в детстве был очень религиозен. Уже тогда я всей душой прилепился к православной Церкви, хотя ни у кого в своей семье не находил в этом поддержки, кроме няньки, простой неграмотной женщины из народа.

Это была религиозность, так сказать, бессознательная, стихийная, опирающаяся в значительной степени на эстетические (зрительные) ассоциации.

Однако, в 16 лет я стал критически относиться к окружающему и предпринял полный пересмотр своей веры.

В это время я с огромным интересом (я бы сказал, с жадностью) припал к родникам марксистской философии. Целые дни я просиживал, штудируя Маркса, Энгельса, Ленина и других столпов марксизма.

Впоследствии, когда я учился в институте, я изумил одного из диаматчиков тем, что наизусть прочел ему целых шесть страниц «Капитала», так что он принял меня за сумасшедшего.

«Православным диаконом, помешанным на Марксе» называл меня религиозный учитель А. И. Введенский.

Я и сейчас преклоняюсь перед гениальным автором «Капитала» и считаю его одним из величайших мыслителей, каких только имело человечество.

В его «Капитале» мы находим, без сомнения, правильную картину экономического развития человечества, а теория прибавочной стоимости, изложенная всего на нескольких страницах, является величайшим взлетом человеческого гения.

Я думаю, что правильной является также историческая концепция Маркса, и считаю, что пролетариату принадлежит великая миссия обновить мир и поднять над всем земным шаром знамя социализма.

Я горячо стремлюсь к тому времени, когда в мире не будет ни богатых, ни бедных, когда исчезнут все границы и когда превратится в ничто гигантский спрут, именуемый государством (всякое государство есть зло, хотя оно является пока лишь еще необходимым и неизбежным злом).

Ни Маркс, ни Энгельс, ни Ленин не убедили меня, однако, в ложности религии. Наоборот, критически рас-

смотрев с их помощью основы христианства, я только еще более убедился в его истинности.

Во всем ли неверна материалистическая философия? Нет, не во всем.

Но ее слабое место в том, что она говорит не всю правду, а лишь половину правды.

Когда я говорю: «Пушкин есть позвоночное, млекопитающее животное» — я абсолютно прав.

Когда я говорю: «Сикстинская Мадонна Рафаэля — это размалеванное полотно», — это тоже правда.

Можно ли, однако сказать, что эти определения хотя бы в какой-нибудь степени правильно определяют предмет?

Нет, и тысячу раз нет!

Нечто подобное делает материалистическая философия.

Когда материалисты говорят, что мир материален, — то они совершенно правы.

Когда они говорят, что человек в чем-то является животным, то они тоже правы и, наконец, когда они провозглашают, что прежде всего люди должны есть, пить и одеваться — они тысячу раз правы.

И, однако, все это только половина правды.

Мир материален. Да. Но не только материален. Каждый человек, если только он поглубже вглядится в природу, увидит в ней присутствие незримой, животворящей, творческой силы.

«Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик —

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык», —

говорит великий русский поэт Ф. И. Тютчев.

Только слепые и очень ограниченные люди могут видеть в природе лишь механическое сцепление атомов.

Именно к ним обращается Тютчев со следующим проникновенным словом:

«Они не видят и не слышат.

Живут в сем мире, как впотьмах,

Для них и солнца, знать, не дышат

И жизни нет в морских волнах.

Лучи к ним в душу не сходили,

Весна в груди их не цвела,

При них леса не говорили,

И ночь в звездах нема была.

Не их вина: пойми, как может,

Органа жизнь, глухонемой!

Увы! Души в нем не встревожит

И голос матери самой!»

И чем больше всматривается человек в природу, тем яснее он чувствует вечно бьющийся пульс в недрах вселенной, мировую душу, все движущую, украшающую и направляющую.

Поэты и композиторы запечатлели биение божественного пульса в стихах и симфониях, а ученые, естествоиспытатели, зафиксировали его в своих открытиях.

Именно поэтому большинство великих ученых являются верующими.

Хотите убедится в этом?

Прочитайте в журнале «Наука и религия» № 2 за 1960 г. статью некоего Львова «Эйнштейн и мы».

Автор ее полемизирует с моей работой «Библиографические заметки» *) и ругает меня за то, что я причисляю Эйнштейна к верующим людям, а сам все-таки признает, что великий ученый был проповедником особой «космической религии».

Чудак! Как будто ему, материалисту, легче от того, что Эйнштейн не исполнял при этом религиозных обрядов.

Точно так же обстоит дело с И. П. Павловым.

Воскресенский советует мне ознакомиться с материалами его жизни. Могу его уверить, что я это сделал уже давно, еще при жизни великого ученого, который был моим земляком по Ленинграду и соседом (он жил на Васильевском острове).

*) См. журнал «Грани», Франкфурт, № 65, 1967 г., «Анализ антирелигиозности».

Вот что говорил по этому поводу (как это может подтвердить его дочь Вера Ивановна) И. П. Павлов:

«Я, прежде всего, могу сказать о себе словами Дирака: если вы меня спросите, что такое психика — я отвечу — рефлексы. Если вы меня спросите, что такое рефлексы — я отвечу — нервная энергия. Нервная энергия есть один из видов мировой энергии, а если вы меня спросите, что такое энергия — я вам отвечу: не знаю.

Поэтому материалисты, объясняющие все, исходя из материи, не правы: в основе природы лежит другая закономерность».

Именно эта мысль ясно и четко была сформулирована Павловым в его предисловии к книге Цур-Штрассена, — в том месте, которое я цитирую в своих заметках. При этом не имеет никакого значения, насколько ортодоксален был в своей вере Павлов.

Вообще, когда я говорю о религиозных ученых, я вовсе не имею в виду, что все они были обязательно ортодоксально верующими. Они могли быть и не согласны с Церковью в тех или иных вопросах, но всё это в данном случае не имеет ровно никакого значения.

Ведь вы восстаете не против церковной догматики, а против вообще всякой религии, и это снова подтверждается как раз в том номере журнала, в котором напечатана статья Воскресенского. «Следует бороться против всякой религиозности», — говорится на стр. 85 в ответах на вопросы читателей (и с космической религией Эйнштейна в том числе) *). Не имеет также никакого значения при этом то, что Церковь преследовала некоторых из этих ученых.

Л. Н. Толстой, был, например, как известно, отлучен от Церкви, однако, посмеете ли вы утверждать, что он был атеистом?

Точно так же и то обстоятельство, что Джордано Бруно был сожжен инквизицией, нисколько не меняет того факта, что он был носителем религиозной пантеистической философии, — и если, и я начну ее сейчас проповедовать в своих «трактатах», инквизиторы из журнала

*) Стр. 39 этой книги.

«Наука и религий» будут разжигать костры клеветы и злобы, точно так же, как это они делают сейчас, когда я являюсь православным.

Глубокое изучение материи не оставляет никаких сомнений в том, что наш материальный мир относителен и конечен. С большой убедительностью это устанавливается именно Эйнштейном.

«Мир пространственно конечен, — утверждает он в своей книге «О физической природе пространства», — это должно иметь место, если средняя плотность весомой материи не равна нулю. Объем мирового пространства тем больше, чем меньше средняя плотность» (см. Альберт Эйнштейн, «О физической природе пространства» 1922 г., стр. 40).

Таким образом, всё: интуиция всякого нормального человека и теории ученых указывают на наличие в мире, помимо материи, другой — духовной, высшей силы.

Искусство, наука, философия, — у всех у них цель одна — очеловечить человека, развить в нем высшие потенции, которые есть во всяком человеке, хотя иногда в неразвитом, дремлющем виде.

Однако, лучше всего это достигается при помощи религии. Религия питает самые глубокие корни жизни, она в то же время дает каждому человеку комплекс неповторимых по своей сладости и красоте переживаний, и в то лее время дает каждому человеку в руки компас, который направляет его всегда, во всех случаях жизни, по стезям добра, правды, справедливости.

Пусть не смущает вас то обстоятельство, что имеется не мало недостатков и пороков среди религиозных людей. Увы! Это так. С этими пороками необходимо бороться, но делать вывод, что следует уничтожать религию от того, что некоторые попы пьянствуют — это все равно, что (согласно английской поговорке) выплескивать из ванны вместе с водой и ребенка.

Не призывает же никто уничтожить театральное искусство на том основании, что среди актеров есть тоже, к сожалению, немало пьяниц и морально нечистоплотных людей.

Пусть не смущает вас также и то, что в религиоз-

ной среде есть немало суеверных людей, которые имеют примитивные представления о Боге.

Но во всякой области есть высшие и низшие ступени. Не закрываете лее вы Художественный театр от того, что еще совсем недавно существовали балаганы и бродячие «артисты» с Петрушкой!

Пусть не смущает вас также то, что среди религиозных людей бывают разногласия по вопросам веры. Это абсолютно необходимо и свидетельствует о жизненной силе религии.

«Полное единодушие, — говорил Сталин, который был человеком исключительно глубокого ума (отдадим ему должное), — бывает только на кладбище». w, В первые годы революции существовала группа литераторов, считавших себя воинствующими марксистами (так называемые «пролеткультовцы»), которые, по существу, призывали к уничтожению искусства.

«Во имя нашего завтра, мы,

сегодня сожжем Рафаэля

И растопчем искусства цветы

писал пролеткультовский поэт Кириллов.

«Сбросим Пушкина с корабля современности!» — требовал другой идеолог Пролеткульта.

Другая группа молодых партийцев требовала уничтожить философию. «Философию за борт», — говорил один из них.

И еще совсем недавно, на моей памяти (до 1936 года) находились люди, которые охаивали русскую историю. Священные для каждого русского, в том числе и для меня, хотя я по крови только наполовину русский, имена Суворова, Кутузова, Минина и Пожарского находились в полном забвении.

Давая отпор всем этим попыткам, Ленин говорил: «Нельзя стать коммунистом, не усвоив всех тех богатств, которые выработало человечество».

Но ведь религия — это и есть самое великое, самое

драгоценное из всех богатств, которые выработало человечество.

Вся культура, все лучшее, что было в искусстве, в литературе — все, в конечном итоге, имеет свои корни в религии.

Религию, поэтому, как и искусство, и литературу, и философию, надо беречь, очищать от плесени, сохранять.

Религия должна быть сохранена, — и она будет сохранена, потому что она есть истина, потому что в ней высшая красота, высшая поэзия, высшая радость жизни.

Это мое глубокое убеждение, и я от него не отступлю никогда.

И я всю жизнь его ни от кого никогда не скрывал и старался строить свою жизнь в соответствии с религиозными принципами, хотя мои старания, к сожалению, не всегда увенчивались успехом, т. к. я имею тысячу грехов, слабостей и недостатков, о которых и понятия не имеет Воскресенский.

И моя работа в школе отнюдь не противоречила моим религиозным принципам. Я старался передать учащимся красоту чудесной русской речи. Я стремился пробудить в них любовь к замечательной русской литературе, которую я страстно любил всю жизнь с детства до сего дня.

Я, наконец, стремился воспитать в них чувство справедливости, гуманности, ненависти ко всякому гнету и патриотизм.

Правда, при этом я не вел никогда антирелигиозной пропаганды, не являясь, впрочем, в этом смысле, особенным исключением из правил, т. к. и большинство учителей ее не ведет, да и не может вести, если бы и хотело, за недостатком времени.

Итак, вот вам моя исповедь. Можете меня судить!» Так, или примерно, так, скажу я на этом диспуте.

А что скажет Воскресенский?

А ничего не скажет по той простой причине, что ни на какой диспут он никогда (я в этом заранее уверен) не пойдет и выступить не отважится.

Заветный венок

Религия должна быть сохранена, и она будет сохранена. Ошибкой, однако, было бы думать, что она может быть сохранена без усилий с нашей стороны.

Бог ничего не дает людям даром: все блага, данные Богом (идет ли речь о материальных или духовных благах) человек должен завоевать мужественно, бесстрашно, настойчиво, неустанным трудом, — это же относится и к религии.

Мужественно и бесстрашно, не боясь никаких преследований, должны выступать верующие в защиту своих идей.

И нет лучшей награды и большего почета для верующего, чем увенчаться терновым венком в этой борьбе.

Я кончил. Положил перо и развернул маленький томик Валерия Брюсова, лежащий у меня на столе-

И сразу бросились в глаза стихи:

«В снах утра и в бездне вечерней

Лови, что шепнет тебе Рок,

И помни: от века из терний

Поэта заветный венок!»

Этими словами большого поэта я заканчиваю свой ответ моим врагам.

20 июня 1960 г.

25 июня 1960 года этот ответ был вручен мною секретарю редакции журнала «Наука и религия».

А. Краснов-Левитин