Федотов Г.П. Лен зеленой

Разбивка страниц сделана по: Г. П. Федотов, III т.,  Тяжба о России. (Статьи 1933 – 1936). YMCA-PRESS, Paris, 1982

ГЕОРГИЙ ПЕТРОВИЧ ФЕДОТОВ

ЛЕН ЗЕЛЕНОЙ

(«Новая Россия», № 3, 1936 г.)

Вчера была свекла и хлопок, сегодня лен и ко­нопля. Лен и конопля целую неделю покрывали га­зетные простыни «Правды» и «Известий». Среди льняных и конопляных простынь совершенно тонут вершки петита, скорее прикрывающие, чем разъяс­няющие трагедию русской культуры. Мы можем не беспокоиться особенно за судьбу российского льно­водства, даже в обстановке сталинско-стахановско­го головотяпства. Уничтожать лен и коноплю в Рос­сии никто не собирается. А вот над духовной куль­турой снова занесен топор.

Известно, что лес загорелся из-за статей «Прав­ды». Как пишет справедливо в «Известиях» некий г. Иоганн Альтман, «значение последних статей «Прав­ды», посвященных вопросам искусства, трудно пе­реоценить. Высокая принципиальность этих ста­тей, идейность, «большевистская ясность» и т. д. не позволяют сомневаться в том, что статьи эти инспи­рированы, если не продиктованы, самым гениаль­ным писателем человечества — Сталиным. Иначе не­понятна произведенная ими буря. Всюду собираются организации писателей, музыкантов, художников для

331

самокритики и самосечения. Особый «Комитет по делам искусства» при СНК под председательством Керженцева объединяет и регулирует эту кампанию повальных харакири. Вот каются два представителя конструктивизма в архитектуре. Веснин, «один из крупнейших», «решительно отказывается от упро­щенного понимания функций сооружения»... Архи­тектор Гинзбург указывает, что «длительная по­пытка его и его товарищей найти в машине... реше­ние проблемы взаимоотношения между формой и содержанием... ни к чему не привела». Известный писатель Шкловский (основоположник формализма) «правда, в не вполне связной форме /еще бы!/ отре­кался от своего формалистического прошлого». И однако власть не довольна. Покаяния текут не­достаточно спонтанные и всеобщие. Керженцевым и Кирпотиным приходится подхлестывать. В част­ности, первые два собрания московских писателей приводят «Правду» в чрезвычайное раздражение. С особенным мужеством защищает свободу искус­ства Пастернак. Хам-рецензент, изуродовавший его речь, издевается над его пророческим пафосом: «Поэт есть прорицатель, он должен прорицать, идти впереди своего времени, а вы, критики, хотите, что­бы я изображал сегодняшюю жизнь»... Бедный Па­стернак! На следующем собрании пришлось пока­яться и ему. В «Стране Восходящего солнца» соци­ализма харакири удел всех, кто головой выше толпы. Не смеем бросать камнем. Пройдем молча перед тра­гедией художника. Вероятно, Пастернак понял те­перь, что в государстве Сталина, как в Риме Тиверия, молчание есть единственно достойное состояние независимого человека.

В свете этого нового похода на искусство как стыдно многим, вероятно, вспоминать свои востор­женные речи на прошлогоднем писательском съезде.

332

Целый том мечтаний и лганья, которое, как всегда в России, невозможно отличить от мечтаний. Искус­ство подавало руку власти. Заключался союз, ка­залось, прочный, между строителями социализма и строителями новой культуры. Не учли одного: степени цинизма одного из контрагентов, который не знает по отношению к интеллигенции других воз­действий, кроме подкупа и угрозы. В прошлом году подкуп, в нынешнем угроза. Но это нюансы такти­ки. Суть дела не изменилась: искусство живет под командой фельдфебеля и управляется «комитетами».

За последний год Пастернак мог пользоваться иллюзией свободы. Его звание первого признанного поэта республики, казалось, обеспечивало его от грубых окриков. Может быть, он думал, что завое­ванное им положение в поэзии подобно исключитель­ной привилегии Павлова в науке. Горькая ошибка. Собачьи, хотя бы условные, рефлексы на кусок мяса понятнее для властителей России, чем тонкие рефлексы поэта на жизнь и смерть. Вот если бы Па­стернак был забойщиком в шахте или хотя бы сапожником-кустарем, его социальное существование было бы лучше обеспечено. Каждый поэт должен иметь ремесло в стране тоталитарного государства. Сапоги для народа и рифмы для Бога и для жен­щины, которая слушает его. Нет, мы не смеем судить тех, которых унижают там. Но Леонов, который здесь, дыша воздухом свободы, объявляет, что ему и советской литературе свобода не нужна, что он добровольно отдает себя на служение государству... Какому господину вы продали свою шпагу, свое перо, Леонов!

Попытаемся понять, что хочет хозяин от своих работников. Отрицательная «критика» или ругань достаточно ясна — и широка. Война объявлена на два фронта: формализму и натурализму. Эти две

333

тенденции, несовместимые друг с другом, покры­вают почти все поле советского искусства. Искус­ства символического ведь не существует. Формализм считается особенно тяжким грехом. Его подозре­вают в идеализме, разыскивают его корни у опаль­ного философа Лосева и у немецкого искусствоведа Вельфлина. Можно не быть поклонником конструк­тивизма в современной архитектуре и музыке, мож­но сочувствовать рабочим, принужденным жить в унылых и голых коробках передовых строителей, но все же невозможно понять, как могут музыка и архитектура не быть искусством чистой формы прежде всего.

Если не натурализм, и не формализм, то что же? Статья Альтмана настаивает на «социалисти­ческом реализме», приправленном «народностью». За этим идут «требования философской, полити­ческой и художественной устремленности». Пыта­ясь объединить все это, мы прямо приходим к тен­денциозно-революционному искусству 60-х годов. Эти годы прямо объявлены кульминационными в русском искусстве — годы «могучей кучки» в музыке и «таких гигантов литературы, как Черны­шевский и Добролюбов». Впрочем, пример кон­кретного романа берется не из 60-х годов. «Мать» Горького объявляется образцом истинной на­родности.

Теперь все становится ясным. Разрушение искус­ства идет по линии глубокой реакции. Зачеркивается весь путь от Толстого до Леонова (да, и Леонова, понимаете ли вы это, Леонов?) во имя подновлен­ного Шеллера-Михайлова или Горького в его самом слабом эпигонском выражении. От искусства тре­буют, как во времена Чернышевского, политичес­кой полезности и общедоступности. Это называют художественной правдой.

334

Утилитаризм снова торжествует по всему куль­турному фронту. На мартовской сессии Академии Наук известный физик Д. С. Рождественский вы­ступил с критикой доклада академика А. Ф. Иоффе. Ученый обвиняет ученого в пристрастии к интересам чистой науки. Иоффе виновен в том, что «не жил нуждами социалистической промышленности». Это обвинение поражает особенно после доклада ака­демика Иоффе, подчеркивающего почти исключи­тельно прикладные стороны успехов своей научной дисциплины. Очевидно, для власти всего этого мало. Она все еще недостаточно усвоила себе, на чем растут желуди. И серьезный, большой ученый, Д. С. Рожде­ственский, по неизвестным нам мотивам, взял на себя роль сикофанта по отношению к своему колле­ге и предателя своей науки. Счастлив Сталин, кото­рому служат такие люди, как Рождественский и Ле­онов. Но бедная Россия, где, ради потребностей те­кущего момента, сводятся вековые культурные насаждения. Хуже: вырубаются под корень еще не поднявшиеся молодые побеги.

Я хотел бы, чтобы пример этих «пьяных ило­тов» утилитаризма образумил наших юных спартан­цев, грешащих часто той же болезнью политизации сознания. Всевозможные национальные союзы мо­лодого поколения должны понять, что сейчас у них и у Сталина общая цель: государственная мощь Рос­сии. И они должны отдать себе отчет в том, являет­ся ли эта цель для них последней. Что выше: Госу­дарство или культура, созданная — не им, но под его защитой — народом? Что можно отдать в вообра­жаемой и страшной мене: Россию за Пушкина или Пушкина за Россию? Ответ на этот вопрос проводит последнюю черту, которая разделяет людей по отно­шению к государству настоящего и к государству будущего.

335