Киреевский И.В. Письмо М. В. Киреевской, авг. 1830 г.

М. В. КИРЕЕВСКОЙ *).

(Август 1830).

8-е/20.—Дружочек Маша! Сегодня твое рожденье и чтобы освятить себя на этот день, я начинаю его письмом к тебе, милая сестра. Мудрено и грустно начать твое рожденье письмом. За год назад, когда я был с вами,—Вечер. Вот что я успел написать к тебе сегодня только что проснулся, т. е. в 7 часов по утру. Но вместо того, чтобы продолжать письмо свое, я засмотрелся на эти 3 строчки как будто на Рафаэлеву картинку, и до тех пор, покуда брат и Рожалин вошли в мою комнату поздравляться, т. е. до 9-ти часов,— что же я делал в эти 2 часа,—ты этого не спросишь. Может быть ты сама в это же время думала об нас, и знала, что если мы и не пришли к тебе сегодня по утру, поцеловать тебя и поздравить, то мысли наши были с тобою еще прежде, чем ты проснулась, даже прежде чем мы сами проснулись. Знаешь ли ты, что я во всяком сне бываю у вас? С тех пор, как я уехал, не прошло ни одной ночи, чтоб я не был в Москве. Только как!—Вообрази, что до сих пор я даже во сне не узнал, что такое свиданье, и каждый сон мой был повторением разлуки. Мне все кажется, будто я возвратился когда то давно, и уже еду опять. Сны эти до того неотвязно меня преследуют, что один раз, садясь в коляску, тоже во сне, чтобы ехать от вас, я утешался мыслью, что теперь, когда сон мой исполнился, по крайней мере я перестану его видеть всякую ночь.

*) С подлинника.

220

Вообрази же, как я удивился, когда проснулся, и увидел, что и это был сок.—Это род сонного сумасшествия, une idée fixe, qui est devenue un rêve permanent. Mais pourquoi fallait-il que cette idée fixe soit la séparation, et non le revoir?—Хоть ты попробуй наслать мне сон со свиданьем. Надумай его. Хоть один, а я уцеплюсь за него всею силою воображенья, и разведу из него целую гряду таких снов. Это будет семечко от цветка: Иван и Марья, которое я посажу к себе глубоко в мысли, и стану за ним ходить, и буду его греть и лелеять, покуда оно пустит корни так далеко, чтобы никакая буря его не вырвала, никакой репейник не задавил.—Не смейся над этим. Сны для меня не безделица. Лучшая жизнь моя была во сне. Не смейся же, когда я так много говорю об них. Они вздор, но этот вздор доходит до сердца. К тому же с кем лучше тебя могу я разделить его?—Между тем, чтоб ты знала, как наслать сон, надобно чтобы я научил тебя знать свойства снов вообще. Это наука важная, и я могу говорить об ней avec connaissance de cause. По крайней мере я здесь опытнее, чем наяву. Слушай же: первое свойство снов то, что они не свободны, не зависят от тех, об ком идут. Так, если мне непременно надобно всякую ночь видеть вас, то сны мои будут светлы, когда вам весело, и печальны, когда вы грустны, или нездоровы или беспокоитесь. Оттого, если ты хочешь быть моей колдуньей, то должна сохранять в себе беспрестанно такую ясность души, такое спокойствие, такое довольство, которые сообщившись моему сну, вложили бы в него чувство невместное с мыслью об разлуке. Разумеется что так колдовать должны вы все вместе. И для твоей веселости нужна веселость всех, и цветок Иван и Марья растет между Машкиной душкой, Васильками, Лилиями, и пр. и пр. Второе свойство снов то, что они дети, и беспрестанно хватают все, что перед глазами. А так как у меня перед глазами все немцы да немцы, то и во сне они же мешаются с вами. Оттого, чтобы прогнать немцев из моих русских снов, присылай мне скорее свой портрет. Насмотревшись днем на него, на брата, на Рож. и на все, что приехало с нами из России, я надеюсь по крайней мере во сне освободиться от Германии, которую, впрочем, я не нелюблю, а ненавижу! Ненавижу как цепь, как тюрьму, как всякий гроб, в котором зарывают живых.—Ты из своей России не можешь понять что такое эта Германия. Все, что говорят об ней путешественники, почти все вздор. Если же хочешь узнать, что она такое, то слушай самих немцев. Одни немцы говорят об ней правду, когда называют ее землею дубов (das Land der Eichen), хотя дубов в Германии, кроме самих немцев, почти нет. За то эти изо всех самые деревянные. Вчера еще брат зацепился за одного из них зонтиком, и так неосторожно, что зонтик сломался. Брат извинился

221

по-русски, своим обыкновенным: ах! извините!—Немец почувствовал удар только шагов через двадцать, вдруг, стал как вкопаный, вылупил глаза и молчал. Обдумавшись хорошенько он наконец снял шляпу, чтобы отвечать брату: Ich bitte rechtsehr, Herr Baron! es thut nichts!—Не знаю как ты назовешь такую живость, а для меня ей нет слова кроме: немецкой.—Но,—лучше воротимся к нашим снам.—Они дети; все, что они говорят, почти такая же чепуха как это письмо; но они дети благородные, из которых ничего не сделаешь ни угрозами, ни бранью, но которые чувствительны к ласкам. Потому их надобно иногда баловать и лакомить. Но ласка, баловство и лакомство для моих снов, это твои письма. Каждое слово из них, передумавшись наяву, переходит в сон, и сны мои, как дети воспитанные, слушаются каждого слова. Потому, чтобы они не капризничали и не хмурились, ты их ласкай почаще, и побольше и поаккуратнее. Кроме того, на сны, как на детей, действует много хороший пример. Это особенно представь на рассмотрение Маминьке, и попроси ее исправить свои сны хотя для того, чтобы мои не портились.—А покуда спи. 2 часа ночи и спать пора и хочется. Это письмо дойдет до тебя через месяц. Я тогда вероятно уже буду в Италии. Первый сон со свиданьем будет мне знаком, что ты получила мое письмо.

5 сентября/24 августа. Отгадала ли ты, милая Машка, что это письмо писано после 3-х бутылок шампанского, выпитых за твое здоровье нами тремя? Я бы не послал тебе этот вздор, если бы не хотел доказать на деле, что не ты одна бываешь пьяна. Перед Папинькой извини меня за эту безтолковую трату почтовых денег тем, что я вперед пьяный писать не буду!—Теперь ты уже большая девушка!—Теперь ты уже отвечаешь за каждый поступок свой, за каждое слово!—Наденешь-ли букли?—Об верховой езде я писал к Маминьке.—Пишешь-ли журнал?—Прощай!—Будь здорова и смотри за здоровьем маминьки.—Тебе поручаю я при малейшем нездоровье посылать за Рамихом, même au risque d’étre grondée.—Обнимаю тебя от всего сердца. Твой Иван.

Побраните хорошенько Петруху за короткость его писем и велите ему писать за неделю до почты.—А то мне стыдно посылать такие огромные письма с его такими маленькими.