Киреевский И.В. Письмо А. С. Хомякову, 10 апр. 1844 г.

А. С. ХОМЯКОВУ *).

Долбино. 1844. 10-е Апреля.

Письмо твое, любезный друг Хомяков, отправленное из Москвы 21-го Марта, я получил 5-го Апреля, вероятно от того, что оно шло через Тулу.—Предложение твое доставило мне истинное, сердечное удовольствие, потому что я ясно видел в нем твое дружеское чувство, которое, в последнем итоге, есть чуть ли не самая существенная сторона всякого дела. Что же касается собственно до этого дела, то если в нем и есть другая сторона, деловая, то так завалена затруднениями, что вряд ли и вашей дружбе возможно будет откопать ее. Впрочем представляю мое полное и подробное мнение об этом предмете на суд тебе, братьям Петру и Васе **), и тем, кто вместе с вами интересуется об этом деле.

Я думаю, что лучше и полезнее, и блестящее, и дельнее всего издавать журнал тебе. Тогда во мне нашел бы ты самого верного и деятельного сотрудника. Потому, что хотя мне запрещено было издавать Европейца, но не запрещено писать и участвовать в журналах. Если же ты решительно не хочешь оставить свою куклу Семирамиду***) (потому что зайцы бы не помешали: на время порош мог бы заведовать журналом другой), то отчего не издавать Шевыреву? Нет человека способнее к журнальной деятельности. К тому же Москв. держался им, и след. теперь при отъезде Погодина всего справедливее журналу перейти к нему. Но так как ты об этом не пишешь, то вероятно есть какие-нибудь непреодолимые затруднения, т. е. его решительный отказ, и пр. и пр. В этом последнем случае вот что я скажу о себе: издавать журнал было бы для

*) С подлинника. Было напечатано в Рус. Арх. 1909 кн. 5.

**) Василию Алексеевичу Елагину.

***) Записки о Всемирной Истории Хомякова.

230

меня самым приятным занятием, и может быть самым дельным, потому что я по несчастью убедился, что для возбуждения моей деятельности необходимо внешнее и даже срочное принуждение. Но против этого много затруднений: 1-е, я обещал Семёну Историю; 2-е, мне был запрещен журнал, и неизвестно, позволят ли теперь. Пример Полевого, которому запретили один и позволили другой, не знаю, приложится ли ко мне. Разве 12-ти-летняя давность послужит мне заменой других заслуг. Но без ясного и формального позволения я издавать не стану, именно потому, что уже раз мне было запрещено. 3-е. Если мне и позволят, то можно ли найти гарантии против того, что опять Петербургские журналисты меня оклевещут, донесут и выхлопочут новое запрещение? Подвергнуться во второй раз тому, чтобы быть жертвой Булгариных, было бы уже чересчур глупо с моей стороны и в мои лета! Что, кажется, благонамереннее Погодина и его Москвитянина? Я так думаю, хотя и не читал его. А между тем сколько было на него доносов, и сколько раз рисковал он быть запрещенным, если бы не спасал его министр. У меня этой опоры не будет, и никакой, а между тем Булгарины с братией будут на меня еще злее, чем на Погодина, потому что я имел неосторожность еще в 29-м году обидеть самолюбие большей части Петербургских литераторов и сделать их своими личными врагами. Против этого могло бы быть одно спасение: если бы человек благонамеренный и неподкупный, и вместе сильный, взял журнал под свое покровительство, т. е., говоря покровительство, я разумею не послабление цензуры, но напротив увеличение ее строгости, только не бестолковой, и вместе защиту от доносов и заступление от запрещения. Таким человеком я разумею Строгонова, но не знаю, согласится ли он на это. Вот как я воображаю себе это дело: если бы кто-нибудь из наших общих знакомых сказал ему следующее: Вашему сиятельству известно, что П. уезжает за границу и продает свой журнал. Купить его желал бы К, надеясь, что после 12-ти летнего молчания ему позволено будет говорить, тем более, что когда он через знакомых своих справлялся о том, то ему отвечали, что запрещен Европеец, а не он, и поставили в пример Надеждина и Полевого, находившихся в том же положении. Но К. естественно не хочет в другой раз подвергнуться той же участи, и потому не решается просить позволения прежде, чем узнает, может ли, в случае разрешения, надеяться на ваше покровительство журналу. Образ мыслей его вам известен. Под покровительством разумеет он одно: уверенность, что при самой строгой цензуре, какую вам угодно будет назначить, ответственность затем будет лежать на ней, а не на нем.

Если Строгонов будет обещать это, то тогда надобно пустить Валуева в переговоры с Семеном. Если Семен не сочтет себя

231

обиженным за то, что я не пишу Истории, то в таком случае надобно будет условиться с Погодиным таким образом, чтобы он не делал ни малейшей жертвы, а высчитал бы, что стоит издание журнала, сколькими подписчиками оно покрывается, отчислил бы сверх того 50 экземпляров на безденежную раздачу, и затем назначил бы себе такое число ежегодно, какое считает достаточным. Об этом надобно будет сделать формальное условие тогда, когда и если я получу позволение, которое впрочем он же должен будет мне исходатайствовать, т. е. частными письмами узнать прежде через своих знакомых, возможно ли это, и если скажут—да, то подать прошение министру, чтобы позволено ему было передать Москв. мне. Или может быть мне самому надобно будет подать о том прошение, в таком случае пришлите мне форму, как и кому писать, тоже списавшись с людьми знающими и поговоря с гр. Строгоновым. Я думаю впрочем, что это прошение должно будет дойти до Государя, потому что от его имени объявлено мне было запрещение. Но можно ли просить Государя об этом? и каким образом? Я думаю, в этом случае надобно мне будет писать к гр. Бенкендорфу. Оправдываться в прошедшем было бы теперь не кстати. Но тогда ты знаешь, что я не оправдывался (оправдание мое, которое ходило тогда по Москве, было писано не мною, и не по моим мыслям, и распущено не по моему желанию). Теперь я мог бы сказать только одно: что с тех пор прошло 12 лет; что, разбирая свой образ мыслей по совести, я не нахожу в нем ничего возмутительного, ни противного правительству, ни порядку, ни нравственности, ни религии, и потому осмеливаюсь думать, что не недостоин того, чтобы молчание, наложенное на меня с 32-го года, было наконец снято, и пр. и пр. Какое может быть из этого следствие, я не знаю; но ты видишь по крайней мере, что я не упрямлюсь отказываться, но, развивая мысль, невольно встречаюсь с столькими затруднениями, что вряд ли ты сам найдешь их преодолимыми. Спешу кончить, чтобы не опоздать, хотя о многом хотелось бы поговорить с тобой.

Жена кланяется тебе, Катерине Михайловне, и Марье Алексеевне. Я также. Ожидаю твоего ответа не через Тулу, а то долго идет. Твой И. К.