Верховная самодержавная власть русского императора имеет в себе двоякое содержание: наряду с государственным и церковное. Власть «эпистимонарха» в церкви приравнивается некоторыми канонистами к власти священства, что неприменимо к женщине. Немногочисленные случаи женщин-императриц в Византии не оставили нам специфических обсуждений вопроса об объеме их власти в церкви. Это тактическое молчание развязывает нам руки для свободного истолкования данного казуса. Раз женщина не удостоена прав священства, то значит и права императриц, при неотъемлемых титулах ктиторов и эпистимонархов, должны истолковываться в приложении к ним только в пределах мирянского патроната.

Личность Екатерины I, некомпетентной для действительного самодержавного управления государством, вызвала в среде блюстителей трона, каковыми были по закону Петра «Господа Сенат», по необходимости внешнюю реформу проявления верховной власти. Сенат учредил так наз. «Верховный Тайный Совет». Указ от 8-го февраля 1726 г. мотивировал это так: «Старейшие и заслуженнейшие сенаторы, яко первые министры, часто имеют тайные советы о политических и других важных государственных делах, притом некоторые из них одновременно являются и президентами главнейших коллегий. «Того для», читаем в указе, «за благо мы рассудили при Дворе нашем, как для внешних так и для внутренних государственных дел учредить Верховный Тайный Совет, при котором мы будем сами присутствовать». В состав этого Совета из сенаторов вошли: кн. Меньшиков, граф Апраксин, граф Толстой, граф Головкин, князь Голицын и барон Остерман. В мотивировке закона подчеркивалось, что этот совет не есть «особливая коллегия», что «он служит только к облегчению Ее Величества в тяжком бремени правления». Все подобные оговорки и ускромнения В. Т. Совета маскируют собой наступивший после Петра Великого через все XVIII столетие длящийся кризис императорской власти. Этот кризис длился не только от неизбывного столкновения идейного и всяческого европейского новаторства с московской стариной, но и в пределах самого новаторского лагеря. С удалением с горизонта титанической фигуры Петра, у части западников проснулся инстинкт фактического, а за ним и юридического, конституционного ограничения прав монарха, инстинкт аристократического ограничения его прав. Все это

378

создало целую серию принципиальной борьбы вплоть до дворцовых переворотов.

Как бы незначительная и формальная только реформа функционирования верховной власти подкапывала и без того глубоко потрясенную Петром систему отношений государства к церкви, Св. Синод почти целиком зависел от воли монарха, но этой же своей непосредственной зависимостью, как мы видели, он победоносно отражал все попытки Сената или каких-либо других Коллегий делать указания и предписания Выс. Церковному Управлению. Теперь же, как бы незаметно, между церковной властью и монархом выросло средостение. В. Т. Совет один получил право принимать устно и объявлять к исполнению именные указы императрицы, указы, конечно обязательные и для Синода. Таким образом, Синод оказывался зависимым, если не возглавляемым, не непосредственно от миропомазанной, т. е. сакральной власти церковного эпистимонарха, но от посредствующей коллегии, не только не миропомазанной, но и не полностью православной, ибо в В. Т. Совет входила и протестантская фигура барона Остермана.

Вся протестантская кривизна, внесенная Петром в его церковную реформу, в значительной мере уравновешивалась и исправлялась столь ревниво защищавшейся и Ф. Прокоповичем абсолютно неограниченной верховной властью миропомазанного монарха. Сорвав с этой позиции власть монарха, новая реформа потрясла все терпимое и для православия существо дела. Позднее в XIX веке, копируя русскую систему, европейские политики в новообразованных на бывшем теле Турции православных Балканских государствах бесцеремонно выявили эту дефективность системы. Копируя русский Синод, они сначала в Элладе, а затем даже и в Болгарии ставили местные синоды в безоговорочную зависимость от неправославного главы государства.

В данном указе 1726 г. об учреждении В. Т. Совета конечно умалчивалось о положении Св. Синода, но обобщительная фраза в дополнительном комментарии к указу, что в ведение В. Т. Совета отдаются а) дела чужестранные, и б) все те, которые до Ее Им. В-ва собственного решения касаются. Нельзя было не подразумевать тут специфической категории дел синодально-церковных. Синод, конечно, прекрасно это понял и немедленно реагировал в защиту своего конституционного положения. Тут было посягательство на высоту его церковных полномочий, именно на связь его с монархом без какого-либо посредства. В этом была примета его государственного равенства с Сенатом. С последним, как с равным, Синод в бумажном делопроизводстве сносился «Ведениями», а её «Указами», как писалось в Коллегии и другие низшие учреждения. 28-го февраля 1726 г. Синод пространно, не без дипломатических колючек, допрашивает В. Т. Совет, как ему впредь сноситься со всякими учреждениями, принимая во внимание понижение, предписанное даже Сенату в формах его

379

бумажных сношений. «О Св. Синоде ничего в оном указе не означено, и со оным В. Т. Советом Св. Синоду каковым образом сношение письменное иметь, того не изображено, отчего есть сумнительство. Сенат прежде, когда был в собрании тайных действительных советников и в равной силе, как ныне В. Т. Совет, тогда по именному Его Им. В. указу писано из Синода в Сенат ведениями, а в Коллегии во все указами. Ныне же Сенат видно не в такой уже силе... А в Св. Синоде по Дух. Регламенту, крайний судия Всепресветлейшее Имп. Величество, того ради согласно приговорили: доложить о том Ее И. В., каковым образом Св. Синоду с В. Т. Советом письменное сношение иметь и в Сенат по прежнему ли ведениями писать?»

Но Синод с этого рода вопросами отставал от событий. Начался как бы ледоход, которого остановить нельзя. В В. Т. Совете, как было уже указано, появилась и реакционная в отношении петровской реформы струя. В конструкцию Синода, по крайней мере по внешности, внесена черта его большого «одуховления, оцерковления», в чем доверчивые стародумы увидели даже симптомы возврата к патриаршеству. Но это была иллюзия. Под видом «одуховления» происходил только очередной смелый шаг к секуляризации церковных имуществ. Как известно, Петр В. вернул их в руки Синода, как его жест благодарности иерархам за их полную покорность его реформе. Конечно, и с титулами собственников этих имуществ русские архиереи жили при все возраставшем контроле и ограничениях со стороны государственной власти. В придуманном теперь новом этапе секуляризации ведение недвижимыми имуществами отделялось от иерархической части Синода и передавалось в ведение светской бюрократии, лишь для видимости связанной с Синодом. Новый манифест (1726 г.) разделял весь аппарат синодального ведомства на два «апартамента». Не случайно в указе Синод именуется архаическим термином «Духовное Собрание», как бы намекая, что все учреждение вновь расплавляется в первичное состояние некоей амальгамы для перечеканки ее заново. И все с целью фиктивного «одуховления» и как бы возвышения: «Понеже высокославные памяти Им. Вел. Государь, имея попечение об исправлении чина духовного, уставил Духовную Коллегию (то есть Духовное Соборное Правительство), чтоб по Регламенту всякие духовные дела во всероссийской церкви управляли. Но когда в том Духовном Собрании, по докладным пунктам последовали другие дела, а именно: 1) в управлении вотчин, 2) в сборах с них доходов, 3) всякие по делам расправы, 4) что того Духовного Собрания первые члены имеют правление своих епархий, – то от того оное Духовное Собрание стало быть отягощено... что тогда же усмотря, Его Вел. высокославные памяти Гос. Император соизволил восприять было (!) намерение, чтобы то Духовное Собрание паки оставить точию при едином

380

правлении в духовных делах но то Е. И. В. соизволение к исполнению не достигло причиною его кончины. И для того мы, Екатерина Императрица и Самодержица Всероссийская, подражая трудам его... у исполнению благого его намерения повелели ныне разделить синодальное правление на два апартамента». Первому апартаменту повелено «состоять в 6-ти персонах архиереев». Ведению его поручалось «управлять всякие духовные дела Всерос. Церкви; содержать в порядке и благочинии духовных, також типографию, и иметь тщание о печатании книг, которые согласны были бы с церковными преданиями».

Стараясь оторвать архиерейское внимание от исконных землевладельческих интересов, новый закон призванных к заседанию в Синоде архиереев обеспечивает скромным синодальным жалованьем, как и других государственных чиновников, и отрывает от всяких доходов с их епархий, а управление епархиями предполагает передавать специально для того назначаемым викариям. Викарии рапортовали бы о всех делах духовных первому апартаменту Синода, о делах земских и экономических рапортовали бы особо второму апартаменту, независимо от своих епархиальных возглавителей. Делалось все это не справляясь с канонами. Епископы ставились в положение чиновников государства. Да кроме того, как отрешенные, хотя бы и не номинально, а только реально, фактически от управления своими епархиями, ставились в ложное положение episcopi Titularii, чего ни в правилах, ни в практике русской церкви нет. Титулярный епископат широко развит в римской практике, частично практикуется и КПльским патриархатом. В таком положении титулярных очутились наши епископы в эмиграции. Но после некоторого периода упорства и они отказались от употребления прежних территориальных титулов, усвоив себе новые, соответствующие всемирному рассеянию русской церкви.

II-й Апартамент С. Синода составлен тоже из шести членов, но только светских чиновников-специалистов, чтобы и самая внешняя сторона его состава исключала мысль об органической его принадлежности к церковной власти. Членами его назначались без всякого сговора с Синодом: А. Баскаков, бывший перед тем обер-прокурором для всего Св. Синода; К. Чичерин, бывший президент синодальной же Камер конторы; И. Топильский из Москов. Синод. Канцелярии; Л. Щербачев из СПБ полиции и А. Владыкин, управляющий домами Синода. Этот II Апартамент ведал администрацией, хозяйством и судом бывших вотчин патриарших с прямым отчетом об этом пред «Высоким Сенатом», помимо Синода. Синоду он докладывал лишь о проступках и наказаниях лиц духовного звания.

В облике ІІ-го Апартамента закрепился очередной этап неизбежной секуляризации устаревшей церковной поместной системы. Вскоре (в 1762 г.) II Апартамент в номинальном составе синодального правления уже понижен в ранге, вычерк-

381

нут из линии высших учреждений и переведен в разряд Коллегий (будущих через три четверти века министерств).

Но гораздо важнее и откровеннее перестройка высшего правительства империи выявилась в понижении этажом ниже двух верховных при Петре учреждений: Сената и Синода. Так как фактически над ними вознесся В. Т. С., то обе эти при Петре «вершины» лишены титула «Правительствующий». Сенату назначено довольствоваться титулом «Высокий», а у Синода просто отнято звание «Правительствующего». Синод 14. VII. 1726, молча запротоколил: «Ее Им. В-во изволила указать титуловать «Святейший Синод», а «Правительствующий» впредь не писать». Прямым логическим последствием понижения Синода в качестве государственного учреждения наряду с Сенатом явилось и отнятие у Синода почетной с государственной точки зрения должности обер-прокурора. 8, VIII, 1726 года Высокий Сенат «ведением» сообщил Синоду «указ» В. Т. С., (14, VII, 1726 г.): «в Св. Синоде, вместо обер-прокурора А. Баскакова, повелено быть простым прокурором Раевскому, который был в Москве в Монастырском Приказе». Синод, равнодушный к судьбам этой извне посаженной должности, безразлично принял это к сведению. Но его беспокоил вопрос о неканоническом отрыве членов Синода от их епархий, что, конечно, наряду с этим было и материально невыгодно. Синод решил ходатайствовать об отмене этого пункта указа. Но – увы – он уже не имел формального права разговаривать с Императрицей, да и понимал, что она не желала этого по своей некомпетентности, охотно отгораживаясь от трудных дел облегчавшим ее положение В. Т. Советом. И В. Т. С., на сей раз уступил просьбам членов Синода: от своих епархий они не были оторваны, для эвфемизма сказано, что это якобы только «временно».

Положительной стороной для церкви этой реформы было снятие с мундира епископов безвкусных титулов «президентов, асессоров, советников», что являлось, кроме того, еще и унизительным пред Сенатом, ибо напоминало первоначальное в Феофановском проекте Синода его одеяние в ризы Коллегий. Члены Синода, без особого указания стали называться: «синодальные члены», «синодальные архиереи». Таким образом, только четыре первых года существования Св. Синода в нем фигурировали эти уродливые титулы, свойственные коллегиям. С того момента вплоть до конца синодального периода (1917 г.) эта титуляция «члены св. Синода» осталась неизменной. С отрывом от копирования коллегий исчезла для Синода и искусственная множественность его членов и в них разнообразие рангов духовных и мирских. Раз Синод – не Коллегия, нет оснований и окарикатуривать его лик, как это случилось в первые моменты учреждения Синода. Вообще без подражания какому-то образцу, потерялся смысл определенного числа для его членов. Реформа, исходившая от В. Т. С., указывала без мотивов цифру 6. А фактически, в Синоде тогда заседали 4 члена –

382

епископы: Феофан (Прокопович) архиеп. Псковский, Феодосий (Яновский) митр. Новгородский, Феофилакт (Лопатинский) митр. Рязанский, Георгий (Дашков) митр. Ростовский и с 1727 г., с падением Феодосия, заменивший его Игнатий (Смола) митр. Коломенский.

Время Петра II

(1727-1730 гг.)

Малолетний сын убиенного царевича Алексея был символической тенью императорской власти. Правили целиком так называемые «верховники». Они же назначали без ссылки на царскую власть и членов Синода и епархиальных архиереев и архимандритов старейших монастырей, сообщая свои «приказы» в Синод лишь к исполнению. Синод с своей стороны обязан был подавать в ВТС отчеты по делам финансовым и экономическим. А сверх того и по всем делам ежемесячные реестры о количестве дел, решенных и нерешенных, с объяснениями, когда дело началось и почему оно не окончено. В случае кажущегося замедления ВТС требовал ускорения производства дела.

Внутренняя судьба самого ВТС, преобладание в нем то одной, то другой партии и просто даже одной личности подавляюще отражались на картине отношений государства к церкви. Быстрый захват князем А. Меньшиковым диктатуры в ВТС подверг синодальную власть перенесению его абсолютных приказов. Ссылаясь на то, что указом Петра I он, светлейший князь, получил в свое заведывание Александро-Невский монастырь, а посему настоятелями монастыря «без его ведома чинить не велено» никого. Да и вообще Меньшиков требовал от Синода, чтобы и других никаких распоряжений по монастырю Синод не делал «понеже де оный монастырь находится в протекции его светлости». Покорный Синод постановил доносить кн. Меньшикову и вообще о всех своих решениях. Вот стиль указа от 27-го мая 1727 г. о выдаче Меньшиковым своей дочки за молодого императора: «Его светлость генералиссимус изволил объявить, что завтрашнее число Е. И. Величество, по воле Всемогущего Бога соизволит публичный сговор иметь к брачному сочетанию на старшей его светлости дщери светлейшей княжне Марии Александровне и чтобы послать с ведомостью к прочим ВТС особам. А Синоду, Сенату и генералитету о том уже объявлено от дому его светлости». 14-го августа обер-секретарь Маслов объявил от светлейшего князя «приказ», чтобы изволили определить указом, дабы Коломенский архиерей, имел смотрение над здешними попами по примеру тому, как в Москве Крутицкой. Рассуждено Синоду объявить о том словесно».

Падение диктатора со ссылкой его в Сибирь не ослабило форм зависимости Синода от светской власти, но только усилило эту зависимость. Синод обязан был докладываться ВТС «доношениями». ВТС хотел еще более властных

383

форм. Он завел практику личных вызовов членов Синода с докладами по подобию секретарских докладов о делах. 10-го сентября 1727 г. в ВТС «призван Новгородский архиерей и сказан ему указ, чтоб впредь обрученной невесты при отправлении службы Божией не упоминал. И о том бы во все государство отправили из Синода». Для ускорения процедуры делопроизводства ВТС приказал (26/VII. 1727 г.), чтобы вызванные из Синода члены для докладов приводили с собой и секретарей с тем, чтобы решения ВТС тут же на месте формулировались синодскими секретарями и эти формулы одобрялись обер-секретарем ВТС Анисимом Масловым для немедленного исполнения.

В таком же безоговорочном духе пишутся и протоколы ВТС. «Впущены были (1/ХІ 1727 г.) члены синодальные и говорено, что из них остаться одному. А там к ним в добавку можно и ближних призвать, Рязанского и Суздальского». Или: «просил Новгородской об Аароне епископе, чтоб ему в помощь придать. На то позволили». 15/ХІ 1728 г. «допущен был Тверской архиерей и просил об учинении указа по поданному из Синода доношению об определении в Новоспасский монастырь архимандрита Феофила (Кролика), на что ему от гг. министров сказано, что то доношение слушано будет при собрании всех гг. министров».

Синод сделался исполнительным органом не только ВТС непосредственно, но даже еще ниже: через посредство «Высокого Сената». Высочайшие распоряжения по ведомству Синода отсылались в Сенат и оттуда уже Синод получал их для приведения в исполнение. Это поставление Синода этажом ниже Сената очень нервировало членов Синода, и Синод, защищая свое прежнее уравнение с Сенатом, часто вступал с последним в пререкания.

Однако, несмотря на эту зависимость Высшего Органа Церковного управления от учреждений и лиц государственных, бытовая обстановка в кругах верховной власти по исторической инерции продолжала еще открывать широкие возможности для правящих иерархов принимать очень близкое участие в делах высокой государственной важности. Позднее в XIX в. эти пути к ступеням Российского Трона для синодальных иерархов были закрыты.

Царствование Анны Иоанновны

(1730-1740 гг.)

Юный, всего пятнадцатилетний Петр II, простуженный на Крещенском параде 1730 г., скончался в ночь на 19 января в Москве в Лефортовом дворце. Он был последним по мужской линии из фамилии Романовых и последний похороненный царь в Московском Архангельском соборе. Дальнейшие императоры, по примеру Петра Великого вплоть до последнего Александра III (†1894 г.), похоронены в СПБ Петропавловском Соборе.

384

Согласно Петровскому закону о престолонаследии, предоставлявшему самодержцу выявлять в этом вопросе свою волю, Екатерина I заранее сделала завещание, чтобы после нее русский престол переходил к ее дочерям от Петра Великого. Сначала к Анне Петровне, а после нее к Елизавете Петровне. Но члены ВТС под водительством кн. Дмитрия Михайловича Голицына решили вернуть престолонаследие на старую линию автоматического старшинства, каковое в данный момент воплощалось в лице вдовы герцога Курляндского и дочери старшего брата Петра Ивана Алексеевича, Анны Иоанновны. Этот неожиданный для последней дар чести нужен был верховникам, чтобы взять верховную власть в свой моральный плен и под давлением последнего осуществить свой революционный план, созревший в среде верховников за время пятилетнего управления ими судьбами России. Задумано было, по примеру ближайшим образом соседней Польши, ограничение монаршего абсолютизма в конституционной форме некоторым аристократическим меньшинством. ВТС постановил впредь «самодержавию не быть». И посему посылал свое лестное предложение к Анне Иоанновне занять престол, с условием подписать и некие, ограничительные «пункты». Замысел этот, резко порывавший с привычной традицией и возбуждавший в широких аристократических кругах после недавнего устранения Меньшикова худшие подозрения о своекорыстных и авантюрных захватах власти, осознан был, как вредная затея, «затейка», как тогда же ее окрестили. Открыто ничего еще не объявлялось, но по существу на верхах никакого секрета о замысле не было. В момент смерти Петра II, около 2-х часов ночи на 19-ое января, во дворце было уже полное собрание правительственных персон и синодских иерархов, потому что перед тем совершалось елеосвящение над умирающим, которое совершили три иерарха: Феофан (Прокопович), Георгий (Дашков) и Феофилакт (Лопатинский). Сначала член ВТС В. Л. Долгорукий просил всех подождать, а потом он же от имени ВТС просил всех собравшихся разойтись и вновь собраться во дворце на утро в 10 часов, и тогда уже всем членам Синода и с почетными членами столичного духовенства. Этим все неверховники исключались из тайного совещания, которым и начался следующий день. В составе верховников были Головкин, Остерман, А. Т. Долгорукий, В. Долгорукий, кн. Д. М. Голицын, петербургский губернатор М. В. Долгорукий, фельдмаршал В. В. Долгорукий и кн. М. М. Голицын. По настоянию Д. М. Голицына сила завещания Екатерины I ослаблялась тем, что она сама была не царского рода. Вместо нее Д. М. Голицын предложил пригласить по старшинству царского рода Анну Ивановну. При этом он и выдвинул не формальный, а реальный интерес. Он не исключал и других кандидатур на престол только бы добиться главнейшего, т. е. конституционного участия в верховной власти. Слова его звучали так: «Ваша воля, кого изволите, только надобно себе полегчить». На запрос Головкина:

385

«как именно?» – Голицын ответил: «Так полегчить, чтобы воли себе прибавить». На это откликов и рассуждений не было. Видимо обдумано это было заранее. За избрание Анны Ивановны проголосовали все. Тогда Д. М. Голицын высказал, что из этого практически следует: «Будь воля Ваша, только надобно послать к Ее Величеству пункты» т. е. конституционные ограничения. Лишь после этого многозначительного постановления верховники вышли к высокому собранию Сената, Синода, генералитета и духовенства, и объявили об избрании на престол Анны Иоанновны. По объявлении этого решения Феофан Прокопович, как старейший член Синода, предложил немедленно отслужить молебен, не без умысла, может быть, закрепить в традиционных формулах звание избранной монархини, как «Благочестивейшей самодержавнейшей». Явно подозревая в этом предложении некую ловушку, верховники отказались от молебна до получения от герцогини Курляндской ее согласия. После этого верховники в срочном порядке засели за выработку конституционных пунктов и инструкций для посланцев, чтобы те были вооружены на всякий случай нужными аргументами. Того же 19-го января вечером уехало в Митаву посольство. Но противная партия, возглавлявшаяся с церковной стороны Феофаном Прокоповичем, ревновала о наследственной линии, указанной самим Петром, и связывала с абсолютизмом христианского монарха все свои реформаторские планы. Для Феофана, в частности, это стало вопросом: быть или не быть? Его детище Св. Синод мог охранять честь, достоинство и просвещенную свободу церкви только под условием непосредственной близости к отеческой монаршей власти. Опыт ВТС и верховников показывал, что начавшееся при них унижение и ограничение церковной свободы, при грозившем ограничении самой монаршей власти, станет окончательно разрушением всей идеологии, ради которой Феофан помогал Петру произвести реформу церковного управления. Естественно, что в этот решающий день, Феофан слился с явно обрисовавшейся оппозицией широкого большинства. Она решила начать борьбу с «затейкой» верховников. С своей стороны она одновременно направила в Митаву свое посольство. С церковной стороны двигателем посольства был Феофан, а с гражданской – Ягужинский, зять канцлера Головкина, задавшего в тайном совещании Голицыну искусительный вопрос: «как же именно полегчить?» С ними был заодно и Курляндский резидент Левенвольд. Он то, пользуясь своей дипломатической неприкосновенностью, и осуществил тайну посольства Ягужинского и Феофана. Предложение оппозиции звучало так: если Её Величество пожелает возвратить себе самодержавие, то содействие ей в этом деле будет широкое. Анна выразила согласие на предложение верховников. Получив об этом формальное уведомление, ВТС снова созвал пленум всех представителей для заслушания результата. Заслушали все молча. На вызов ВТС – высказаться, никто не взял слова. Тогда

386

синодальные члены пригласили всех на молебен и на молебне новую императрицу по старому чину поминали, как «самодержавнейшую». 10. II. Анна прибыла в Москву. Назначена была в церкви правительственная присяга, текст которой не был сообщен Синоду. Уже в церкви Феофан потребовал на просмотр заготовленную формулу. Оказалось, что новая формула была хотя и неопределенной, но приемлемой. Формально начался как бы конституционный период. Но формальные победители чувствовали и просто знали, что Москва, наполнившаяся съехавшимся со всех краев в столицу дворянством, была против них в состоянии бурлящего котла. Этой оппозиционной армии императрица должна была назначить аудиенцию на 25. II. Сговор оппозиции с Анной состоялся уже полностью. Дворянству во главе с кн. Черкасским и графом Муравьевым не нужно было долгих речей. Через Феофана в частности, императрице секретно передан был план как нужно без слов лаконически действовать. Выслушав краткую просьбу дворянства сохранить самодержавие, Анна молча тут же приказала на глазах всех разорвать подписанный ею в Митаве акт самоограничения. Феофан, сыгравший столь удачную для себя роль при воцарении новой императрицы, имел все основания лично, идейно торжествовать. В стиле своего времени и своей школы он даже пустил в оборот написанную им по сему случаю высокопарную оду:

«Прочь, уступай прочь

Печальная ночь!

Солнце восходит,

Свет возводит.

Прочь, уступай прочь

Печальная ночь.

Коликий у нас мрак был и ужас!

Солнце – Анна воссияла,

Светлый нам день даровала...»

Начались реформы под знаком возврата к заветам Петра Великого.

4-го марта последовал манифест об упразднении ВТС и Высокого Сената, и восстановлении Правительствующего Сената «на таком основании и в такой силе, как при Петре Великом был». Однако наличный состав Сената не распускался, оставался прежним, довольно многолюдным (21 лицо). Это была та же олигархия, которая хотела императрицу лишить неограниченности ее прав. Вероятно по совету Остермана, ставшего первым домашним советником Анны. Высота положения Петровского Сената начала казаться как бы конкурирующей с полнотой прав самодержавия, и императрице дается совет в сущности вернуться к комбинации верховных органов власти, созданной после Петра верховниками. Все бразды правления решено вновь сосредоточить в домашнем при императрице совете и всего из трех доверенных лиц. Ему

387

придумано было название Кабинета. Именной указ об этой реформе был дан 18. Х. 1731 г.: «Понеже мы, для лучшего и порядочнейшего отправления всех государственных дел, к собственному Нашему Всемилостивейшему решению подлежащих, и ради пользы государственной и верных наших подданных, заблагорассудили учредить при Дворе нашем Кабинет, и в оный определить из министров наших: канцлера графа Головкина, вице-канцлера графа Остермана, действ. тайн. советника кн. Черкасского». Этим Петровская верховная роль Сената фактически упразднена. Сенат из верховного органа превратился в подчиненный Кабинету. За Сенатом автоматически на такое же подчиненное место поставлен и Синод, не говоря о коллегиях. Все эти учреждения особой инструкцией обязаны были подавать в Кабинет ежемесячные рапорты о своей деятельности. По статуту Кабинета с докладами в него не являлся никто. Докладчиками были только кабинет-министры. От их имени объявлялись и резолюции. Кабинет первое время помещался во Дворце и фактически верховно правил государством. Самодержавие конкретизировалось в нем. Получалась тоже своего рода олигархия. Верховная полнота власти этой трехчленной коллегии с 1735 г. была даже открыто законодательно оформлена. Был издан закон о том, что «указы, подписанные тремя кабинет-министрами, получали силу Именных Высочайших Указов». Надо признать, что эта законодательная деятельность Кабинета была напряженной. Число указов, в частности и по ведомству Синода, огромно. В подавляющем большинстве эти указы Синоду исходят только от кабинета министров без ссылок на императорскую власть. Долгое время фактически Кабинет составляли только два лица: Остерман и Черкасский. И Сенат, и Синод, и Коллегии все доклады, по прежней категории адресованные на Высочайшее имя, подавали в Кабинет и даже и прямо адресовали их Кабинету, испрашивая у последнего «высоко повелительной резолюции». Положение Синода было унизительное. Множество его ходатайств оставлялось без ответа, несмотря на их сознательно униженный тон. Синод даже в своих собственных церковных делах боялся свободных действий и на все испрашивал «высоко повелительной резолюции».

Организация аппарата высшей церковной власти

в царствование Анны Иоанновны

Все правительства XVIII века, как ни менялись их тенденции, неизменно ссылались на принципы Петровской реформы церкви и во имя ее вводили все свои изменения. И хотя за истекшие два царствования, несомненно, проявилось стремление и активно и пассивно устранить из Петровского Синода первоначальные резкие внешние черты его, скопированные с протестантских Обер-Консисторий, но рядом шла и неумолимая линия секуляризации церковных имуществ. Уже со времени

388

Екатерины I так называемый II Апартамент Синода из чисто светских чиновников, умаляя экономическую власть иерархии, придавал вид более церковный І-му Апартаменту, состоящему только из духовных лиц. Светское правительство было заинтересовано держать в своих руках непосредственно управление недвижимыми церковными имуществами и потому II Апартамент вскоре откровенно переименован просто в особое учреждение Синодального ведомства под именем: Коллегия Экономии Синодального Правления. Сидевший неизменно в Синоде Феофан, конечно, заинтересован был в том, чтобы внести желательные ему исправления в «искажаемую» в его глазах Петровскую реформу в годы «реакции» Екатерины I и Петра II. И с началом царствования Анны он поднял вопрос об исправлениях Синодского аппарата. 20-го мая 1730 г. Синодом получен высочайший указ: «Всем известно коим образом блаженные памяти Его Имп. Вел-во, дядя наш Петр Великий, Правительствующий Духовный Синод учредил... который тогда состоял в довольном числе персон, а ныне оный Синод не в таком состоянии, в каком прежде был. Того ради... благоизволяем оный Синод в добрый порядок привесть».

«Того ради повелеваем Духовному Правительствующему Синоду, снесшись с Правительствующим Сенатом, общим советом учинить следующее: І-е: толикому ли числу персон быть в Синоде, коликое положено в Регламенте, или еще прибавить, и по сколько из каких чинов быть? ІІ-е: персонам, определенным в Синоде непременным ли быть или переменным? И ежели рассуждено будет быть переменным, то во сколько времени переменять? ІІІ-е: выбрать кандидатов по именам для избрания в число, какое определено будет, и оное все учиня, Духовному Синоду обще с Сенатом представить нам для конфирмации».

«А понеже ныне в Синоде число персон зело мало, только четыре обретается, и так малому числу вступить в совет с Сенатом невозможно, того ради повелеваем Дух. Синоду, для совету вышеписанных дел, взять в прибавок из духовных персон, которые есть ныне в Москве, шесть персон, людей к тому достойных, и прилежно стараться немедленно по вышеписанному указу учинить, дабы в настоящих духовных делах непорядку и остановки не было».

Во исполнение указа Синод тотчас же избрал в прибавку к своему только четырехчленному составу еще 8 сочленов с таким расчетом, чтобы в числе 12 его членов было шесть в епископском звании и шесть в звании архимандритов. Дополнительный высочайший указ давал всем им одинаковое звание «членов Синода». С этого момента в Синоде фигурируют новые члены-епископы: Леонид Сарский, Питирим Нижегородский и Иоаким Суздальский. Но по форме и букве закона все они просто назначенные одной государственной властью чиновники.

Конференция Сената с Синодом открылась 9-го июня. С сенатской стороны присутствовали: госуд. канцлер гр. Го-

389

ловкин, кн. А. М. Черкасский (это – будущие Кабинет-министры), кн. Д. М. Голицын и ген. фельдм. Трубецкой. Вопрос сосредоточился, конечно, на пункте, особенно интересовавшем епископскую сторону; о сменяемости или несменяемости членов Синода. Сам Феофан понимал в это время крайности своего первоначального плана в Духовном Регламенте. Теперь все синодальные архиереи стояли дружно за преобладание в составе Синода архиерейского представительства, за несменяемость и за исключение членов из белого духовенства. Спорили об этом целых три заседания и заготовили для утверждения верховной властью два спорных мнения: Синода и Сената. На доклад Синода представлено обширное и патетическое опровержение Сената, написанное в духе первой редакции Дух. Регламента Феофана, со всей ее враждебной подозрительностью к русскому епископату. Поведение в этом вопросе Феофана остается загадочным. Связав себя с правительством Анны, Феофан не мог сливаться с архиерейской внутренней оппозицией ему. А лица, окружавшие трон, как раз настраивались по отношению к русскому епископату на тот отрицательный лад, какой характеризовал Петра и Феофана в момент начертания Регламента. Сенат с подозрением отвергал принцип несменяемости членов Синода, как попытку «получить большую власть и силу», и пугал правительство теми же опасениями, какие высказывались в Регламенте по отношению к правам патриарха. Сенат писал: «В Синоде весьма надлежит членам быть переменным. А ежели быть непременным, то не произошли бы таковые опасности, каковые в Регламенте на 6-м и 7-м листах Его Имп. В-во изобразить и напечатать указал. И хотя те опасности к единой персоне употреблены, а не ко всему духовному правительству, однако ж ясный и у всех еще в памяти образ тому был: что Федос, бывший архиеп. Новгородский, который, хотя не один в правлении Синодском был, но как член присутствовал вице-президентом, усилился милостью блаженныя и вечнодостойныя памяти Их Вел. Г. Имп. и Гос. Имп-цы происходил лукаво и вымышлено и ложными клеветами приводил многих в немилость Его Им. Вел-ва, о чем и письма у него вынуты. Потом же чинил и Самого его Государя Высокому соизволению некоторые дела противные, желая себе сильного властолюбия и несытного сребролюбия и лакомства, нося на себе милость блаж. памяти Г. Имп. Петра Великого и Ее В-ва Г. Им-цы, взяв на себя неумеренную амбицию, еще при жизни Им. Петра В. некоторые противные воле Его В-ва дела показывал». Далее Сенат не без язвительности намекал на ряд доносов на корыстное хозяйство в его церковных имениях Феофана (Прокоповича), фактически несменяемого члена Синода и не дававшего хода возбуждаемым против него обвинительным делам. Заключение Сената таково: «И ежели впредь синодальные члены будут без перемены, то хотя бы от них кому какие противности и обиды ни происхо-

390

дили, бить челом и доносить на них не посмеют». Спор Сената с Синодом решен был при Дворе Императрицы именным указом от 21-го июля. Верховная власть не встала по букве ни на ту, ни на другую спорящие стороны. Принципиальный вопрос о непременности членов Синода был просто обойден в указе молчанием. Количество членов для Синода определено было в 9 человек. В это число членов Синода включено два белых протопопа. Получилось в Синоде архиерейское меньшинство, только четыре: Феофан и помянутые – Леонид, Питирим и Иоаким, а Георгий, Игнатий и Феофилакт исключены, как уже вовлеченные в процессы, или подозрительные. Наступившая полоса архиерейских процессов повела к оскудению состава Синода, дошедшего в 1738 г. только до четырех лиц, из коих лишь один был архиепископ, с ним два архимандрита и один протопоп. к концу Аннинского правительства 1740 г. в составе Синода было всего 3 лица: 2 архиерея и один протопоп. Широковещательный указ 1730 г. о каком-то возвращении Синода к первоначальной высоте Петровского времени был забыт в атмосфере Кабинетской диктатуры. Синод был унижен наравне с Сенатом. Верховники командовали, и «именные указы» Синод получал от трех Кабинет министров. О «высоко повелительных резолюциях» уже не упоминалось. Феофан, увлеченный своими розысками, унижал Синод, обращая его в одно из орудий Тайной Канцелярии. Даже назначение епископов и др. духовных сановников, вопреки Дух. Регламенту, который предоставлял Синоду власть предлагать на усмотрение императора двух кандидатов на архиерейство, при Анне Иоанновне грубо нарушалось. Синод делает предложение кандидатур с указанием распределения баллотировочных голосов, а ему присылается из Кабинета министров прямо высочайший указ с указанием архимандрита для поставления его в сан епископа. По Дух. Регламенту Синод распоряжался всеми назначениями на места архимандритов и игуменов без доклада какой-либо высшей инстанции. А теперь, независимо от представлений Синода, последнему присылались из Кабинета приказы то назначить, то убрать такого-то архимандрита. Даже низшие клирики иногда назначались «высочайшим» Кабинетским приказом.

15. IV. 1738 г. Коллегия Экономии просто изъята из ведомства Синода и передана Сенату. Вместе с ней туда же переданы бывшие еще при Синоде устарелые по имени учреждения: – Приказы Дворцовый и Казенный. С этой передачей Синод лишился всяких своих сумм, стал голым, бюрократическим учреждением, которое могло содержаться только жалованьем из обшей государственной казны. Синод должен был представить проект сметы его «штатов». Представленный им бюджет сводился к 32 867 руб. Сенат сократил эту сумму до 26 665 руб. Жалованье членам Синода по этим штатам положено: архиереям в 1 500 руб. годовых, архимандритам 1 000 руб., протопопам – 600 руб. Но и этого жалованья члены Синода не могли получить за целый ряд годов. Чем они кор-

391

мились? Только доходами от своих епархиальных мест, что предшествующие правительства после Петра считали для членов Синода делом недозволенным. Положение, помимо материальной стороны, было несомненно унизительное.

Может встать вопрос, почему в изложении судеб Св. Синода, как высшего церковного управления, уже в течение двух десятилетий мы не ведем речи о роли в нем обер-прокурора? Во-первых, в течение Аннинского десятилетия в 1730-1740 гг. обер-прокурора в Синоде, как и в Сенате генерал-прокурора, не было, в виду их отмены. Во-вторых, петровский обер-прокурор по началу был такой незаметной фигурой, без всякого влияния на ход синодских дел, что с позднейшей точки зрения XIX в. это требует даже особого разъяснения. Члены Синода первого десятилетия искренно не понимали роли этого впоследствии грозного «ока государева».

Все административно организационные преобразования Петра были сознательно построены на синтезе личного начала с коллегиальным. В известном труде проф. Градовского «Высшая администрация в России XVIII столетия и генерал-прокуроры» автор так мотивирует происхождение Петровской обер-прокуратуры: «велико было доверие Петра к коллегиальной форме, но еще больше было его недоверие к членам Коллегий». Поэтому, как только в 1722 г. Петр назначил для контроля Сената генерал-прокурора, так тотчас же, в параллель ему, для Синода создал должность обер-прокурора. Указ Петра был краток: «выбрать из офицеров доброго человека, кто б имел смелость и мог управление Синодского дела знать. И быть ему обер-прокурором и дать ему инструкцию, применяясь к инструкции генерал-прокурора Сената». В дополнительно последовавшей затем инструкции даются и общие определения новой должности и некоторые детальные ее функции. Общая задача должности определяется образным выражением «ока государева». Ее государственный, а не церковный интерес выражается в определении обер-прокурора, как «стряпчего по делам государственным». Формальные права обер-прокурора, их функции определялись так: «чтоб не на столе только дела вершились, но самым действом по указам исполнялись». Служебные обязанности его описывались так. Он присутствует на заседаниях Синода, следит за закономерностью его постановлений, в случае нарушения закона он ход дела останавливает, а в случае непослушания Синода, доносит непосредственно своему верховному начальству. Но дальнейшие инструкции, пояснявшие функции обер-прокурора, были противоречивы, запутывали его отношения к верховному источнику власти. Было указано Синоду, что в случаях походного или военного отсутствия императора из России, сам Синод, признавая за своим обер-прокурором важные и тяжкие проступки, имел право арестовать «око Государево» и отдать его под суд, но наказания не чинить без прямых указаний верховной власти. Никакого давления на свободу мнений и действий Синода ни в идее, ни

392

в инструкциях обер-прокурорской власти не намечалось. В этой атмосфере неопределенности, непонимания Синода, и его отношения к новой должности, как к пятому колесу, и началась деятельность новых государственных чиновников в некоей творческой свободе. Каждый из первых обер-прокуроров окрашивал свою деятельность свойственными ему интересами. Первый об. прокурор, полковник И. В. Болтин, несколько раз проявлял усердие по части экономии казенных средств. Например, новоназначенные члены вновь учрежденного Синода, Регламент которого был подписан Петром только 14-го февраля 1721 г., «на радостях» выписали себе жалованье от 1-го января. Для Болтина это был случай проявить свое контрольное право хотя бы и в применении к прошлому моменту, предшествовавшему даже самому учреждению должности обер-прокурора. Но Петр Великий был так рад беспрепятственной реализации новозадуманного аппарата управления церковью, так успокоен молчаливым приятием его руководящей группой епископов, что не имел никаких мотивов отравлять эту свою радость денежными придирками к тем, кто ему помог осуществить его мечту. Синод победил об. прокурора. И победитель и побежденный еще не понимали всей парадоксальности этого факта на фоне всей дальнейшей истории. Непонимание и самим Петром и всем синодским ведомством принципиальной роли об. прокурора символизировалось еще и тем, что жалованье ему было положено убогое в 330 руб. годовых. Тогда как, напр., секретарю Синода Тишину было положено 1 000 руб. Уродливость была в том, что это свое грошовое жалованье Болтин до 1724 г. никак не мог получить из казны и в конце 1723 г. подавал через Синод слезницу на Высочайшее имя «о своей скудости... и по тому моему челобитью прошу, чтоб Ваше Святейшество благоволили сообщить ведение Прав. Сенату, дабы за Вашим предстательством по тому моему челобитью милостивое рассмотрение учинили». Синод, снисходя к тяжелому положению Болтина, в кредит выплатил ему из своих сумм единовременно 300 руб. (!!). Никто временно не догадывался, что «око Государево» без личных докладов Государю есть пустое слово, власть без власти. И потому положение Болтина в Синоде было унизительное. Даже Московская Духов. Консистория оспаривала пред Синодом право об. прокурора делать ей указания. Болтин явно нервничал. Он добивался, чтобы члены Синода дали ему сведения об их доходах от епархий и монастырей. По ходу дела Болтин потребовал, чтобы секретарь Синода Тишин явился к нему на дом. Тишин наотрез отказался. Болтин, по букве закона, послал к нему на дом капрала для сдачи шпаги. Но Тишин капралу шпаги не сдал, ибо считал себя стоящим по службе в майорском ранге. Болтин потребовал у Синода «сатисфакций о непослушании и противности», но так их и не получил. Синод не признавал за Болтиным права даже представлять к наградам исполнявших его поручения. Сношения с Верховной властью велись через Феофана,

393

через него же получались и личные высочайшие указы. Болтин был ненужным пятым колесом, маленьким чиновником.

Очутившись под пятой у Феофана, как лицо зависимое и гонимое, Болтин незаметно, как бы по долгу своей контрольной роли, спутался с партийно враждебной Феофану интригой Феодосия (Яновского). Тот затеял против Феофана задиристое дело о недочете сумм по Псковскому архиерейскому дому. Болтин назойливо не раз напоминал об этом деле в заседаниях Синода. Когда, наконец, Феофан добился у Екатерины ареста Феодосия по виновности политической, то и Болтин, как не исполнивший своего дозорного долга, посажен был в крепость. Вместе с указом 1725 г. о ссылке Феодосия подписан указ и о ссылке Болтина в Сибирь, пока с правом получения там какой-нибудь службы. Но Феофан доконал его. Приказал докопаться в архиве до разных формальных «упущений» Болтина, и тот вдогонку был лишен и этого права. Лишь через два года Болтин был прощен и сделан вице-губернатором в Сибири.

После Болтина об. прокурором был назначен лейб-гвардии капитан А. П. Баскаков. Контрольное положение его могло бы быть сильнее его предшественника. Специальная инструкция возложила на него регулярные доклады верховной власти о делах Синода. Но, увы, инстанцию верховной власти в этот момент заменял уже В. Т. С. И по-прежнему, довольно абсурдно Баскаков принужден был через Синод плакаться о неуплате ему жалованья. Синод по-прежнему пренебрегал протестами об. прокурора и даже направлял к нему свои «указы», напр., о возврате вещей, отобранных у арестованного Феодосия Яновского. Это почти анекдотично, что чиновники Синода отказывались вести деловой об. прокурорский журнал. Баскаков просил Синод дать экзекутору соответствующую инструкцию. Синод обсудил дело, составил справу и отослал ее об. прокурору «при указе», что экзекутор не нуждается в новой инструкции и что об. прокурорский журнал вообще «излишен». Нельзя было не оскорбиться таким положением и в 1726 г. Баскаков перепросился во второй Апартамент Синода чиновником по экономическим делам, а в Синод был назначен уже просто прокурор (ибо произошла общая перестройка Структуры власти) Раевский, служивший в Московском монастырском приказе. Характерна реакция Синода на эту перемену. Синод не обрадовался избавлению от контролера с высоким титулом, а обиделся. Конечно, за понижение в сравнении с Сенатом, где об. прокурор оставлен. Синод, выслушав указ, положил его в папку «нерешенных» дел, в надежде выхлопотать изменение закона. Баскаков, поэтому, уже сидя во втором Апартаменте, еще долго числился и об. прокурором Синода. Сидя в экономическом Апартаменте, он допекал Синод за различные, по его мнению, «излишние» сборы. Синод не сдавался, и Феофан (Прокопович) в царст. Анны добился смещения Баскакова, припутав его к делу митр-тов Георгия (Дашкова) и Игнатия (Смолы) с обидной мотивировкой в указе

394

(2. XII. 1730 г.): «Алексея Баскакова за оплошку против должности об. прокурорской вычесть у него из жалованья за четверть года и от об. прокуроров отставить». Так об. прокуроры летели как пух от одного дуновения Феофана.

Нового назначения на место Баскакова не было. Аннинский Сенат 1730 г. отменил самый орган ген. прокурорского надзора. Правительство перешло на Кабинетскую систему. Лишь по кончине Анны в 1740 г. Сенат вновь получил ген. прокурора в лице кн. Трубецкого. Трубецкой задумал не возвращать контролеру Синода звания об. прокурора, а дать только прокурора и даже испросил у Бирона назначения таковым ген. провиантмейстера, Н. С. Кречетникова. Не успел последний приехать из Москвы, как совершился переворот. Бирон свергнут. Наступило регентство Анны Леопольдовны. Все назначенцы Бирона уволены. Новому Кабинету Министров Сенат докладывал, что прокурорские обязанности можно было бы поручать старейшим членам Коллегий, в частности, в Синоде – «одной из первых духовных персон». Полная утрата первоначального смысла и роли Петровской обер-прокуратуры!

Синод просто начал жить без всякой об. прокуратуры. Это был лишь краткий миг. Воцарилась Елизавета.

«Бироновщина» в церкви

В тяжелом угнетенном положении высшее церковное управление при Анне Иоанновне разделило общую участь всей России, оказавшейся в руках «двух-трех временщиков и при том не русских по духу. Феофан, связавший свою судьбу с этим царствованием Анны, во имя своих главных идей Петровской эпохи, не мог не видеть унижения церковной власти. Не мог не знать подпольно стонущей консервативно-русской оппозиции. Но он не колебался в выборе. Очевидно дефекты царящей системы казались ему временным, поправимым злом. Но злом непоправимым представлялась ему старорусская реакция. Он отождествлял ее с ненавистным ему латинским клерикализмом, в ту пору особенно заразительным для православных. Извне линия поведения Феофана становилась морально падающей все ниже и ниже. Он делался угодником режима, выродившегося в террор. Террор это – фатум диктатур. Отвергнув дворянскую конституцию, верховники на ее месте поскользнулись в панику диктатуры и террора. Террор сам себя убивает, что и случилось с концом царствования Анны. Феофан не вылез из этой петли, наложенной им на себя, но в конце своей жизни сознал свою запутанность в политических лабиринтах. Он был идеолог-теоретик, а режим творился безыдейными «мудрецами» житейской борьбы за существование. И подлинный «умник» превратился в слугу временно поработивших и Россию и его самого маньяков «сыска», пыток, тюрем, ссылок и казней. Печальная судьба таланта. Синод был терроризован через него и в потоке дел, приобретавших характер

395

политического розыска, часто забегал вперед и рекомендовал суровые меры раньше органов государственных. Дух диктатуры кабинет министров поставил управление церковью в зависимость не только от учреждений государственных, но прямо от лиц диктаторов, именовавшихся тогда временщиками.

Главным временщиком слыл не входивший в Кабинет, но тяготевший над ним не формально законный, а фактический муж императрицы, барон Бирон. Царило убеждение, что Анна была всецело в воле ее фаворита, чужака, немца, лютеранина. И все тяжести времени и, в частности, многообразные жестокости в церковной среде, быте и повинностях духовенства приписывались Бирону, как гонителю православия.

Если в делах внешней политики может быть и справедливо указание на всемогущее влияние Бирона, то нельзя с достаточными основаниями утверждать это и о всем круге дел церковных. Ни архив св. Синода, ни изданные ИРИ Общ. протоколы Кабинета этого не подтверждают. Налицо бесспорные персонажи, непосредственно управлявшие церковными делами и во главе их граф (при Петре I барон) «Андрей Иванович» (Генрих Иоганн) Остерман. «Птенец гнезда Петрова», он ко времени Анны был самым опытным государственным человеком. Он завоевал особое доверие государыни тем, что, состоя в круге верховников, охотно предал «затейщиков» и слился с немцами, окружившими царицу: Бирон, Миних, Левенвольд. В 1730 г. Испанский посланник Дюк-де-Лирия писал: «Остерман до того забрал в руки все дела, что здесь является настоящим распорядителем он, а не царица, безусловно покоряющаяся его влиянию». Самый Кабинет – измышление Остермана. Бирон влиял на дела только интимно. В формальной деловой сфере реальным правителем государства был Остерман. Для утишения глухого ропота против захвата всех дел немцами временно вводились в Кабинет Ягужинский и Артемий Волынский, но, по настоянию Бирона и Остермана, были снова устранены. Вообще в «делах» всех затмевал «самодержавно» Остерман.

Остерман был «честный немец», знающий свое дело, на редкость трудолюбивый и упорный в своих убеждениях. Мыслил «методически» и в заключениях своих был неумолим. Но честно переменял свои решения, если ему доставляли новые материалы и он воочию видел причину неточности своих выводов. В конце своей деятельности он доказал, что он может менять направление своей деятельности, если опыт ему покажет нецелесообразность прежней линии. Он был фанатическим приверженцем Петровской церковной реформы. Она имела много чуждого и острого для русского православного быта. И вот немец-протестант Остерман этого искренно не понимал и действовал «методически» с жестокой настойчивостью. Когда в 1740 г. по смерти Анны Иоанновны ее сменила правительница Анна Леопольдовна,

396

Остерман заготовил ей программную записку, в которой так формулировал свои церковно-административные взгляды.

«По моему слабому всеподданнейшему рассуждению Ваше И. В. никогда не погрешите, если в делах веры соблаговолите полагать основанием всех Ваших определений опубликованный блаженные памяти Им. Петром Вел. духовный регламент и пещись об исполнении оного. Если Ваше И. В. не изволили читать его, то приемлю дерзость всеподданнейше Вам представить дабы узнать регламент тот. Он хорошо сочинен и совершенное получил одобрение от всего народа (!!), исключая может быть только некоторых чревослужителей (угодников, служителей мамоне). И потому все определения, на нем основанные, не могут не принести Вашему И. В. удовольствия и всему народу будут приятны (!)».

«Духовенству и монастырям дается то, что к пристойному содержанию их потребно, а прочее по благочестивым причинам употребляется на училища и больницы».

«Ничто так государству не нужно, как хорошие училища. Из остающихся церковных доходов Бог знает сколько можно учредить и содержать оных. И когда бы при том сделать такое узаконение, чтобы дети и юношество в них ежедневно по ч а с у пристойно и основательно научаемы были, чем должны они Богу и верховному правительству, то сие укореняясь с приращением лет, послужило бы со временем к сильному искоренению злобы». Это в своем роде предчувствие политграмоты.

«По моему слабому всеподданнейшему мнению небесполезно было бы, если бы при самом начале счастливого вступления в правление издан был манифест Синоду и повелено бы было оным стараться о распространении истинного и нелицемерного (?) благочестия, также праздные священнические места отдавать людям, известного, честного и скромного жития и обращать живущих в государстве неверующих».

Приведя этот более поздний документ для характеристики чисто протестантских церковных взглядов Остермана, возвращаемся к церковным делам Аннинского времени, направлявшимся методически-жестокими мерами Остермана. Проводились они со ссылками на Петровские законы и указы. Эта неумолимость нажимов онемеченного правительства подтверждала создавшееся убеждение не только низшего, но и высшего духовенства, что это признак сознательного плана угнетения и истребления православия. Конечно, это было преувеличением. Сама императрица Анна была воспитана в духе традиционного культового благочестия и была по своему набожна. Но верила в спасительность законов Петра и доверяла искусству немцев правителей. А они невольно, симпатизируя утилитарному направлению Петровских законов, придавали буквальному исполнению их чуждую русской практике жестокость. По букве это было действительно возвращение к исполнению Петровых за-

397

конов о церкви, а по беспощадному механическому приложению их к жизни, это был уже не просто государственный утилитаризм, а прямая нерациональная растрата и материальной и моральной государственной выносливости населения. 1) Закрывались монастыри и отбиралось в казну их имущество; 2) Вылавливались среди духовенства люди «праздные и для государства нужные»; 3) Сжимался штатный, узаконенный состав семейств и родственников духовенства, с принудительной рассылкой по различным школам и сдачей «излишков» в военную службу. Карались за неисправность не только духовные лица, но и архиерейские персоны. Наступила полоса заключений в тюрьмы духовенства и епископов. Это был методический государственный террор. А при терроре соблазнялись предавать друг друга и сами члены духовенства. Создавалась картина какого-то страдания от нашествия иноплеменников. Нормальная фискальная функция правительства превратилась в какую-то жестокую «продразверстку». До истязаний большевизма эти жалобы и картины Аннинского времени казались даже несколько преувеличенными и неправдоподобными. Вот эти картины, зарисованные современником иностранцем Вейдемейером: «Правительство посылало строжайшие указы о неослабном взыскании недоимок. Посланные от воевод с командами солдат для понуждения к платежу, опасаясь сами подвергнуться истязаниями, употребляли ужасные бесчеловечия с крестьянами. Продавали все, что могли найти в домах, как-то: хлеб, скот и всякую рухлядь. Лучших людей брали под караул, каждый день ставили их рядом разутыми ногами в снег и били по пяткам палками. Помещики и старосты были отвозимы в город, где содержались под стражей по несколько месяцев. Из них большая часть умирали с голода и от тесноты в жилищах. В деревнях повсюду были слышны палочные удары, вопли терзаемых крестьян, стоны жен и детей, томимых голодом». Этот ложный метод власти в приложении к экономике страны, создавал озлобление, укрывательства и провоцировал власть на усиление сыска и террора. Так называемая Канцелярия Тайных Розыскных дел, под руководством жестокого генерала Ушакова, создавала не только в низах народных, но и во всех слоях населения пытку всеобщих доносов и неуверенности в завтрашнем дне. С самого же начала Аннинского царствования, после ссылки Долгоруких и Голицына, создалась атмосфера специфического недовольства правительством. По окончании этого мучительного Аннинского десятилетия, например, в манифесте уже Елизаветы вскрывается ходячее мнение о личных виновниках этого рода страданий от государственного террора по отношению, в частности, к духовенству. Манифест приписывает все Остерману: «Остерман, будучи в министерстве, имея все государственное правление в своих руках, жестокие и неслыханные мучения и экзекуции, не щадя и духовных особ, в действо производить старался». Но сваливание всего, что касается гонений на духовенство, на Остермана, есть большая

398

неточность. До 1737 года, т. е. до смерти Феофана, именно Феофан должен быть поставлен рядом с Остерманом, как его помощник. Как увидим ниже подробнее, Феофан роковым образом связал свою судьбу с судьбой этого немецкого царствования, с тайной канцелярией и генералом Ушаковым и был вместе с ними «временщиком». Параллельно с бироновщиной в церкви была феофановщина.

Архиерейские процессы.

Дело Воронежского архиепископа Льва (Юрлова)

В Воронеже 14. II. 1730 г. был получен манифест об избрании на престол «дщери Великого Государя, Царя Иоанна Алексеевича» Анны Иоанновны и «чтобы всякого чина люди, как духовного, так воинского и гражданского о том ведали и за восприятие ЕЕ Им. Величеством российского престола Бога благодарили». Следующий день 15. II. падал на неделю православия. Лев служил сам и определенно приказал возносить имя «благочестивейшей Великой Государыни нашей Царицы и Великой Княгини Евдокии Феодоровны, царевен и цесаревен (без упоминания Анны Иоанновны) и о державе их». Не упоминалось и монашеское имя Евдокии – Елена. Поступок Льва был смел и прям, но он не был задуман в глухой провинции. Льва проводил в архиереи Георгий Дашков, у которого тот, как друг, прежде гостил в Ростове. Там Лев примкнул к партии Георгия, делавшей ставку на Евдокию. До личного прибытия в Москву Анны положение было неясным и для самих верховников. И они, конечно, знали, что Анна может быть соблазнена возвратом самодержавия и в таком случае сами думали ее выслать обратно в Курляндию. Эту грозную возможность пустоты старомосковская партия и думала заполнить Евдокией. Варившиеся в московском котле архиереи были в курсе всех новостей, можно сказать, по часам, а верный сговору провинциал Лев Юрлов отставал от событий. Когда Анна утвердилась на престоле, для архиеп. Льва наступил тяжкий ответ по статье политического бунта. Для Воронежского вице-губернатора Пашкова, дело было ясно, согласно официальному манифесту. Он стал активно допрашивать архиерея. В своем запросе от 18. II. он требовал ответа будет ли исполнение по манифесту? Лев отвечал: «церковного поминовения о государе императоре (Петре II) и о Ее Им. Величестве молебного торжества без присылки к нему о том особливого точного указа из Синода собою чинить опасен, рассуждая то, что может быть не сделается ли впредь другой какой отмены». Пашков требует от архиерея, «дабы он без сомнения благодарение Богу учинил того же месяца 19-го числа». Лев уже понял свою ошибку, отслужил молебен 20-го числа и немедленно разослал по епархии указ о поминовении новой императрицы. В Синод он написал смутное объяснение в надежде,

399

что его защитят сидящие там друзья его: Георгий (Дашков) и Игнатий (Смола). Они и сделали попытку замять дело, объясняя промедление Льва ссорой между ним и Пашковым. Но главенствующий в Синоде Феофан не мог быть этим обманут. Он копил обвинительный материал против всей группы и в июле того же 1730 г. начал обвинительное следствие не только против Льва, но и против своих сочленов по Синоду, т. е. против Георгия и Игнатия, виновных в проволочке и сокрытии дела Льва. На запросы следствия Лев отвечал весьма спутано, то запирался, то признавался и, наконец, просто, отрицая «умышление», объяснял все своим «беспамятством и простотой». Но его припирали к стене, добиваясь: какой же именно «перемены» он ждал и какой был источник его сомнений? Синод (=Феофан), по получении материалов, сам начал допекать Льва. Ответы Льва называл «не от прямой совести происшедшими»... «к утаению своей, его и других, ему содействовавших, вины». Ко Льву Синод обратился с увещанием выдать других соучастников вины, обещая за это прощение. Лев был привезен в Москву и лично допрошен в Синоде. Но он никого не выдал. 20. IX. 1730 Синод постановил: послать экстракт дела генералу Ушакову, лишив Льва священного и монашеского чина и предав суду гражданскому. При этом жестоко прибавлено: «а какого он – Лев епископ телесного наказания и истязания достоин, о том суду духовному определять не надлежит». Конечно, «не надлежало бы» и произносить этих слов. 2. Х. Лев превратился в расстригу Лаврентия и сослан на Белое море в Крестный монастырь. С приказом держать его там «за караулом, в келье неисходным, никого к нему не пускать, чернил и бумаги не давать и в церковь ходить под караулом».

Дело Георгия и Игнатия. Прямых улик против них Феофану не удалось собрать. Пришлось формулировать лишь косвенные обвинения в проволочке, утайке дела Льва. Опять пошли допросы: как двигалось дело, кто, что, при ком, когда сказал? Допрашивали и Игнатия с Георгием, и секретаря Тишина, и даже обер-прокурора Баскакова, в результате чего последний был даже уволен. Надо понять всю грозящую опасность, чтобы простить Георгия и Игнатия в их заминках, противоречиях, укрывательствах. Унизительная картина затравливания человека человеком: «так как ты подсудимый, то ты уже виновен». Ничего не доказано, а вывод грозный. Георгий решил уйти сам. 15. ІХ. 1730 г. он послал прошение государыне об отставке на покой и одновременно доношение Синоду, что он просит определить ему пребывание на покое в Толгском монастыре (против Ярославля) в его же Ростовской епархии. Синод, как бы поддержал прошение Георгия только с ограничением, чтобы «в Толгской и в другие той епархии монастыри для пребывания его не определять, дабы не воспоследовало от того всей той епархии смущения и неспокойства, с немалым для христианства соблазном. Синод (=Феофан) после этого дело Георгия и Игнатия направил в Сенат. Это было уже

400

роковым поворотом к резкому ухудшению судьбы подсудимых. Сенат послал за Георгием и Игнатием курьеров. Архиереев «привезли» в Москву для допроса в Сенате. При допросе, ради формы, присутствовали и два члена Синода: Леонид, архиепископ Сарский, и Иоаким, епископ Суздальский. В результате – Высочайший указ от 17. XI «Хотя Ростовский епископ Георгий по делу расстриги Лаврентия в показанных противностях и в преслушании Ее Им. Вел-ва указов явным согласником и не явился, однако ж не весьма в том без подозрения остался, как о том явствует в деле. К тому ж и сам он, оставя свою епархию, самовольно жил в Ярославском Толгском монастыре и потом бил челом Ее В-ву, чтобы от епархии его уволить и отпустить на келейное обещание. Того ради, как по первому резону, так и по его прошению, оставя ему епископский сан, Ее Им. В-во повелела быть ему в монастыре Харьковском». Казалось бы, этого и достаточно. Даже монастырь указан не по желанию просителя. Феофану и этого было мало. 5.ХІІ 1730 Феофан объявил Синоду, что государыня велела Синоду подать рапорт: в какой монастырь послать Георгия? Значит, Харьковской ссылки Феофану было еще мало. Из самой проволочки суда извлекалась возможность ухудшать судьбу подсудимого со ступеньки на ступеньку. На запрос государыни Синоду о монастыре, Синод указывает монастыри «построже». В сочельник под Рождество получается Высочайший указ о ссылке Георгия в Спасо-Каменный монастырь на Кубенском озере. Но и этого мало. По истечении недели, 28. XII Синод лишает Георгия священного сана, и он едет в ссылку простым монахом.

Судьба Игнатия Коломенского оказалась нераздельной от Георгия, без всяких новых мотивов. Ему был объявлен приговор Сената через Синод 2. II. 1731 г.: «Коломенского митрополита Игнатия, что он в допросах своих сказывал и на очных ставках говорил, будто, как доношение того расстриги (Лаврентия Льва) в Синоде читано, тогда при том был Ростовский и имел рассуждение, что воронежский вице-губернатор Пашков с ним – расстригою пишут друг на друга по старой ссоре, чего по протокольной записке и по допросам секретаря Тишина не явилось, и Тверской архиепископ и А. Баскаков того не показали, ..., а говорил он Коломенский все выше писанное, затевая ложно. И за ту его вину, лиша сана архиерейского, послать в Свияжский Богородицкий монастырь».

Но это еще не конец. Ссыльных допекали и на местах ссылки новым шпионажем и новыми обвинениями. Феофан знал, что в его век кто сегодня наверху, завтра может быть внизу. Безопаснее сжить его совсем со свету. И Феофан сживал. В ноябре 1731 г. архимандрит Богородицкого монастыря Гавриил доносил Синоду, что Игнатий из Свияжска ездил в Раифскую пустыню к Казанскому архиепископу Сильвестру. Равно и сам Сильвестр, наезжая в Свияжск, приглашал там

401

Игнатия на свое Подворье и, когда служил в Богородицком монастыре, то заходил с визитом в келью к Игнатию и приглашал с своей стороны Игнатия бывать у него. Последствием рапорта архимандрита Гавриила была немедленная реакция Феофана. 6-го сентября Феофан доложил Синоду, что государыня именным указом повелела «исследовать это дело в самой крайней скорости, по исследовании учинить краткий экстракт и доложить Ее Им. В-ву». С каким то уже болезненным увлечением Феофан принялся за новое дело, через которое ему открылся новый враг – Сильвестр Казанский. Мелочи следственной переписки открыли Феофану драгоценные черты «дружбы со ссыльным архиереем. Сильвестр с ним лобызался, садился с ним рядом, обращался к нему со словами: «владыко святый», позволял при себе Игнатию благословлять других. Феофан заподозрил комплот. Доискивался каких-нибудь «важных разговоров», писем с Москвой. Произведены обыски у того и другого. В бумагах Сильвестра найдено нечто, к чему можно было идейно придраться. 1) Какая-то тетрадь, полученная Сильвестром по смерти знаменитого Новгородского ревнителя духовного просвещения архимандрита Иова. Рукой Сильвестра в ней сделаны приписки. Теперь в пояснение к ним Сильвестр выражался, что «то писано не к поношению чести Императорского Величества, а укоряя римлян». Очевидно, это было писание против духа Петровской ломки церкви еще до учреждения Синода. 2) Другая тетрадь была уже худшей для судьбы Сильвестра. Это были его собственноручные, резко критические пометки на указе о монастырях и монахах. Тут митрополит Сильвестр уже не скрывался, а честно признался, написав, что пометки «деланы от безумия, а не по злобе и не к поношению чести Им. В-ва». 3) Письмо Сильвестра к кому-то о неправославии Феофана в сдержанно-туманных, но прозрачных по смыслу выражениях: «сынове восточные церкви по ревности своей от всея души жалея, объявляем главную обиду святыя соборныя нашея церкви во-первых: первых духовных дел судия присмотру о ней не имеет и о полезном не радеет и о других соборных церквах небрежет. И по всему видно, что он неправославен». Сильвестр сознался, что написал это о Феофане «по злобе и от безумия, а неправославия и противности никакой церковной за тем архиепископом, он – митрополит не знает; и в том он виновен». Может быть, и действительно в русском епископате бродила мысль об осведомлении греческого Востока об этих внутренних болях русского богословского сознания. Об отношениях к Игнатию Сильвестр показал, что ему не было сообщено, что Игнатий лишен права выезда из монастыря. В указе, действительно, о таком запрете не упомянуто. Насчет «важных разговоров» Сильвестру предъявили подробности доноса, что Сильвестр вместе с Игнатием «зашли в келью к наместнику, где Сильвестр и останавливался. Сели на конце стола оба шумно (не намек ли на опьянение?). Игнатий нагнувшись к Сильвестру говорил «тайно»

402

(м. б. понизив голос): «вот де лишили меня сана напрасно, а ей ли бабе архиерея судить!». Синод, конечно, через Феофана докладывал государыне с вопросом: «какими мерами с выше показанными персонами поступать надлежит?» 19. XI. 1731 г. Феофан объявил Синоду, что государыня приказала взять Игнатия в Москву под крепким арестом для допроса». Допросить велено и Сильвестра в форме по усмотрению Синода. Синод вызывал Сильвестра в Нижний Новгород в Благовещенский монастырь. Результат этих раздельных допросов в их первой стадии был такой. Игнатий утверждал, что таковых слов он не говорил, что он страждет напрасно и вины за собой никакой не знает, а впрочем точно не помнит всех своих слов: – был в ту минуту пьян. Сильвестр тоже отрицал приписываемую ему формулировку слов, но тоже оговаривался, ссылаясь на свою старость и забывчивость. А для азартного охотника за этой церковной дичью – Феофана этого было достаточно. Кроме того, в руки Феофана попалась и наивная слезница Сильвестра к великой княгине Екатерине Иоанновне с испрашиванием личной аудиенции, чтобы «он мог оправдаться в своем прегрешении, учинённом от одной простоты». Этот наивный демарш Сильвестра, совершенно естественный в духе прежнего до-Петровского, патриархально-вельможного обращения любого архиерея и игумена к персонам царского дома, в настоящем XVIII веке европейского абсолютизма воспринимался, как дерзкое вмешательство клириков в закрытую для них отныне область политики. Дело об Игнатии и Сильвестре перешло уже в руки Тайной Канцелярии. Уже после ее доклада 31/XII. 1731 г. получен Высочайший указ: «Бывшего Коломенского архиерея, который по лишении архиерейства послан был в Свияжский монастырь, однако ж ныне впал паки в жесточайшее преступление, за что подлежал бы жестокого истязания. Токмо Ее Имп. Вел-во милосердуя изволила указать: его Игнатия за показанные его вины ныне послать к городу Архангельску в Никольский Корельский монастырь, который на устье Двины, под караулом. И быть ему в том монастыре безвыходно. И писем никаких ему писать не давать, и к нему никого не допускать. А буде к нему от кого присылать будут письма, оные осматривать и читать. И ежели какое подозрение явится, то оного чернеца Игнатия держать под крепким караулом, и содержать его в пище и в прочем, как простого монаха».

Сильвестра заключили в самом СПБ, в Александро-Невской Лавре без права архиерейского служения, без ношения мантии и панагии. Но, как и с Георгием Дашковым, это был только этап. Эта постепенность лицемерно прикрывала и уродливое ожесточение самого Феофана. Уже в марте 1732 г. Сильвестр переводится из Петербурга в Крыпецкий монастырь Псковской епархии. Провокация мучителям удалась. Сильвестр там летом 1733 г. потерял терпение и прибег к хитрости, чтобы вылезти из тюремной неволи. Во время утреннего богослужения он

403

вслух при народе заявил: «слово и дело», и потребовал, чтобы его отвезли на судбище в Сенат. В данном случае попытка Сильвестра спастись провалилась. Усмотрев в ней и вообще в Сильвестре злую волю, Тайная Канцелярия известила Синод, что «кабинет министры Остерман, Черкасский, Ушаков приговорили: снять с бывшего Казанского архиерея архиерейский сан, лишить его иеромонашества и быть ему простым монахом, дабы от него – Сильвестра впредь предерзостей более не происходило. А по исполнении сего (подразумевается через Синод, которому, однако, лишение сана продиктовано), для содержания его велено послать в Выборг». Такое гонение на Сильвестра произвело, однако, в широких кругах неблагоприятное впечатление. Тогда Синод (тут везде приходится разуметь «перводвигателя» – Феофана) испросил у государыни позволения по всем епархиям разослать извещение с объяснением, что Сильвестр осужден «за весьма важные вины»: – «дабы нерассудные и простые люди, а наипаче коварные и злодеи не дерзали произносить в словах укорительно, будто бы тот бывший Казанский митрополит от епархии отрешен и в подначальство послан за какую-то маловажную, а паче и ни за какую вину». Дано разрешение послать такую бумагу. Но в ней не указано, какие же «важные вины»? Такая стыдливая голословность только подтверждала общее осуждение.

В это время митр. Георгий Дашков уже дважды умер для мира, т. е. он был уже на Кубенском озере и там пострижен в схиму с именем Гедеона. Феофан хотел, чтобы он умер трижды. Заключенные сидели в клетках, как свинки для вивисекции. Над ними наблюдали и копили материалы для продолжения опытов. Феофан сначала вел тайную разведку, а потом испросил разрешение у государыни и на явное следствие, якобы о послаблениях Гедеону в монастыре. Оказалось, что архимандрит и прочие называли Гедеона «честнейший отче», садили за столом выше себя, а Гедеон приходящих к нему благословлял. Говаривал, что страдает невинно, что сгубила его «своя братия», обнесла его напрасно; что «государыня к нему милостива». Снова потянули к допросам десятки людей. Привлекли и Вологодского епископа Афанасия. Несчастный архиерей клятвенно уверял Синод, что он не Иисус Христос и любить врагов не умеет, а Гедеон ему недруг. И хотя ничто из обвинений не подтвердилось, все-таки 20. III 1733 г. Афанасий, пребывавший в то время на архиерейской чреде в СПБ, должен был выслушать горький и угрожающий выговор от Синода: «хотя он, епископ, по делу о слабом схимонаха Гедеона под караулом содержании виновен ныне якобы не явился, однако ж по всем в деле обстоятельствам признан в немалом подозрении». А это подозрение ниже мотивируется единственно только некоторым ослаблением жестокого режима Гедеона. Гедеон «за важные причины сана лишен и сослан, как человек непотребный, а Афанасий, презирая присягу в верности, которая требует охранять самодержавие, силу и власть госуда-

404

рыни, тому Гедеону угождая служил. А именно: определенных к нему караульных переменил, а потом и вовсе свесть приказал. А, как видно что оное им чинено, уповая, как паче чаяния он – Гедеон от того ареста освободится и воспримет первое свое достоинство, то за слабое содержание будет его – епископа благодарить или служить, а за крепкое содержание в аресте станет мстить злобою. И того его преосвященству не токмо самому думать и к слабому того Гедеона под караулом содержанию склоняться, но и подчиненных ему к такому весьма подозрительному действу допущать не довелось, а надлежало б того Гедеона содержать весьма под крепким караулом неотменно, и за подчиненными смотреть накрепко». В заключение приказано усилить караульный надзор над Гедеоном. В 1734 г. Георгий – Гедеон попробовал облегчить свое положение, заявив магическое «слово и дело государево» с добавлением, что он не желает доложить это никому другому, как только лично самой государыне. Осведомленный об этом Синод поспешил доложить государыне его мнение, что просто нужно Георгия-Гедеона убрать подальше на тогдашнюю границу Сибири в Иркутскую епархию. В результате этого мнения 2. ХІII 1735 г. из Тайной Канцелярии Синоду было сообщено, что кабинет министры и генерал Ушаков слушали дело о Г. Дашкове и приказали: «послать его в Нерчинский монастырь. И содержать его там до смерти не исходно под крепким караулом и никого к нему не допускать без караула, и, если будет вновь заявлять за собою или за другими «слово и дело», то ему не доверять. Георгий был заслан в Нерчинск и там умер, когда-то до 1740 г., который бы его освободил наравне с другими. Другие ссыльные, Лев (Юрлов) и Игнатий (Смола), были живы и по представлению Синода были освобождены. Игнатий вскоре умер, а Льву был возвращен епископский сан, и он умер в 1755 г. на покое в Московском Знаменском монастыре.

Как и при Петре В., часть малороссийских иерархов и теперь стояла на стороне российских консерваторов. В момент воцарения Анны Иоанновны таковым оказался Киевский архиепископ Варлаам (Вонатович). В Киеве манифест о воцарении Анны получен был 18. II. Вице-губернатор механически и, ничего не подозревая, переслал его в канцелярию архиепископа через простого подьячего. Архиепископ внес манифест в совещание с консисторией, которое решило: «поминовение имени Ее Им. Вел-ва надлежит чинить, а с молебном надобно подождать по то время, как прислан будет из Синода указ». Эта наивная дипломатия разыгрывалась на неблагоприятной для Варлаама почве его борьбы с Киевским мещанством из-за монастырской земли. Смекнув в чем дело и получив поддержку от вице-губернатора немца Штока, мещане на другой же день, 19. II без архиепископа отслужили в Лавре торжественный молебен по случаю восшествия на престол новой императрицы. Архиепископ Варлаам и по получении

405

от Синода соответствующего указа молебна не служил, поняв, очевидно, свой промах и не желая его подчеркивать публично. Так и обошлось без молебна до 30. ІV, когда уже пришлось служить молебен по указу по случаю коронации. Не желая прощать арх. Варлааму его промаха, ни вице-губернатор с чиновниками, ни городское управление не пошли на молебен к архиепископу, а отслужили его, как и в первый раз, отдельно в лавре. До Москвы и СПБ эта местная ссора дошла не скоро. Но по поводу земельной ссоры архиепископа с магистратом, хлопотать о земле явился в Москву лично настроенный против Варлаама Киевский войт. Феофан вцепился в это дело, потому что Варлаам еще по Киевским его отношениям был в противной Феофану партии. По связи с аналогичным делом арх. Льва (Юрлова), Феофан не мог не заподозрить в медлительности Варлаама тех же политических заговорщических мотивов. Сейчас же Феофан под своим председательством учинил следственную комиссию из членов Синода и с участием самого страшного Ушакова. В Киев послан особый следователь. Вопросы, «припирающие к стене», были составлены самим Феофаном: «Какого другого указа ожидать было, понеже в прежних подобных случаях не бывало указов иных, кроме подобных сему? Почему было надеяться, что скоро будет еще какой-то указ?» и т. д. Ответы Варлаама были смутны. Он уверял, что сразу распорядился о «возношении имени Е. В.», а «благодарение» понял вообще и потому «соборно и келейно» о здравии Е. И. В-ва молил. В заключение Варлаам писал: «А в том моем погрешение за не пение молебствия, по едином недоумении ставшемся у Ее Имп. Всепросветлейшего В-ва всемилостивейшего благоутробия ищу прощения и помилования». Синод признал, что писано это «не от прямой совести», что виной этому «предерзость и презорство». И еще заодно было четыре истязательных вопроса письменно: 1) «что и от кого ведая» архиепископ так поступал? 2) чего и какой себе пользы надеялся? 3) на кого именно и для чего уповая; 4) и с кем именно словесно или письменно действуя, молебствие не отправлял?» Варлаам отвечал тоже письменно: «Не ведал я ничего, ни от кого, ни отколь. Надежды себе не имел ни единые и никакой себе пользы не надеялся... Действия у меня ни о чем не было нигде, ни с кем именно... А что скоро и без упущения времени, как был должен, соборного о вступлении на престол Е. Им. В-ва молебствия не отправил, о сем поистине и совестно объявляю, что оное соборное молебствие ни в какое презрение и ни в какую противность, едино токмо от слабоумия, простотою и недоумением учинилось. Чего горько жалею и всеподданнейше умоляю премилостивейшее Е. Им. В. благоутробие простить мя и помиловать падшего, – виноват есмь в том». 20. ХІ в форме сенатского ведения объявлен высочайший приговор арх. Варлааму: «Е. Им. В-во указала... за вину его, о которой явно по делу, которое следовало о нем в Синоде, – лишить сана и священства и послать в Кириллов

406

монастырь Белозерский простым монахом. И быть ему там не исходно, а скарб его весь, переписав, взять на Ее Им. В-во». Члены Киевской консистории отрешались от их должности за неправильный совет, данный архиепископу. В Кириллове Варлаам жил довольно спокойно. 1740 г. амнистировал его вместе с другими, и он, восстановленный в сане, вызван был в Москву для архиерейского служения. Но больной и постаревший, он попросился на покой, в Тихвинский монастырь Новгородской епархии. Просьба его была удовлетворена и даже с скромным денежным содержанием.

Дело архиеп. Феофилакта (Лопатинского)

Хотя этому делу азартный борец Феофан старался искусственно придать политический характер, и формы гонения против обвиняемого имели физически жестокий характер, но по существу это была тема чисто богословская, знаменитая страница в истории школьного русского богословия. Предмет, около которого разрослась широкая и шумная богословская полемика, это был знаменитый «Камень Веры» уже покойного местоблюстителя, митр. Стефана Яворского. Арх. Феофилакт был только его заботливым издателем. При Петре печатание не было разрешено. В 1728 г. Верховный Тайный Совет разрешил напечатать Камень Веры. Выпускателем взялся быть Тверской архиепископ Феофилакт, и он осуществил его в Киевской лаврской типографии. Для Феофана это была богословски враждебная акция. Политическая атмосфера вынудила его в этот момент молчать. Но он избрал другой обходный путь. Автор Камня Веры был искренним сторонником латино-католической школьной эрудиции, врагом антипода ее – протестантской догматики и схоластики. Более талантливый и научно богатый Феофан чувствовал себя превосходно вооруженным для того, чтобы совершенно объективно и научно доказать ошибочность латинских догматических построений, тяготевших над Киевской школой. При этом сам Феофан увлекался не только документально-научной стороной протестантской полемики против романизма, но и самым протестантским толкованием христианской сотериологии, с чисто западническим сосредоточением на вопросе о взаимоотношениях спасающей благодати и человеческой свободы. Забегая значительно вперед, надо признать, что богословское чутье Феофана, несмотря на его личную отраву протестантизмом, сослужило большую службу правильному курсу всего последующего школьного развития русского научного богословия. Феофан, будучи уверен, что он спасает русскую и всю греко-восточную церковь от перегрузившей ее латинской схоластики, «не мог молчать». Чтобы затормозить с опубликованием Камня Веры наступающую волну латинизма, при вынужденности его личного молчания, он решил нажать внешнюю пружину, создать шум в европейском общественном мнении, которое давило на сознание русского западнического

407

правительства. Феофан мобилизовал своих ученых друзей, немецких протестантов. В мае 1729 г. в Лейпцигских Acta Eruditorum появилась откровенно суровая полемическая рецензия с осведомлением о всей истории Петровского запрета Камня Веры и с укорами настоящему издателю его архиепископу Феофилакту. По всем мелочам детальной осведомленности нет никаких сомнений, что данная резкая и враждебная рецензия о Камне Веры написана хлестким стилем самого Феофана. «Сочинитель Камня Веры», пишет анонимный рецензент, «питает безрассудную ненависть к лютеранам, равно как и к кальвинистам, усвоив ее без сомнения от католиков, с которыми долго в молодые годы обращался. Это видно из предисловия его к читателю, где он говорит, что на св. церковь восстал некий новый Голиаф – Мартин Лютер, понося верующих в живого Бога и изрыгая разные укоризны на невесту Христову – Церковь. Противник этот устремил свой лук на папу и римскую церковь. Но стрелы его достигают и нас. И этому новому Голиафу Камень Веры да будет, как и древнему камень Давидов, в погибель». И далее продолжает цитату из предисловия Стефана с целью раздражить немцев – протестантов. Вот эти строки. «Приходят к нам в овечьих шкурах, а внутри волки хищные, отворяющие под видом благочестия двери всем порокам. Ибо что проистекает из этого нечестивого учения? Убивай, кради, любодействуй, лжесвидетельствуй, делай, что угодно, будь равен самому сатане по злобе, но только веруй во Христа, и одна вера спасет тебя. Так учат эти хищные волки». Далее рецензент (Феофан) в свойственном ему раздражительном стиле размашисто пишет: «Бесчисленные сочинения (!) наших писателей опровергают эти клеветы. Однако, автор (Камня Веры) не стыдится клеветать открыто, лгать нагло и обманывать неразумный народ нелепыми баснями. В самом деле, он столько собрал побасенок о видениях, об одержимых духами, о чудесах, происшедших от креста, икон, мощей, что в умных людях вызывает смех, а в неразумных удивление. Нельзя не удивляться, как смиренный Феофилакт, арх. Тверской и Кашинский, одобрил эту книгу своей цензурой. Между тем как Новгородский епископ (т. е. сам Феофан), муж ученый, благоразумный и умеренный, признал ее недостойной своего одобрения. Изрыгая в угоду католикам свои гнуснейшие ругательства на протестантов, автор, однако, умалчивает о спорных предметах между римской и русской церковью, например: о папе, о чистилище и о прочем. Да нечего и удивляться этому, ибо он выписал это в большей части из Беллармина и других римских и папских полемистов. Из этого можно усмотреть, что руководило им не столько желание объяснить, изложить и распространить догматы восточной церкви, сколько ненависть к лютеранам и реформатам, учение которых он, впрочем, или не знает или извращает». Рецензент дает русским совет – «не попадать в эти ворота к Риму». Сообщается в заключении, что вскоре выйдет обстоятельное опровержение

408

Камня Веры профессором Иенского университета И. Ф. Будде. Действительно, в том же году книга Будде появилась. Снова в Acta Eruditorum (октябрь 1729 г.) явился отзыв о ней, разумеется похвальный. Так как в следующем ноябре месяце того же 1729 г. знаменитый профессор Будде скончался, то в русском обществе осталось убеждение, что под именем Будде издана работа самого Феофана при полном, конечно, согласии на то Будде.

Возбужденный Феофаном интерес в германском протестантском богословии к вопросу о Камне Веры по немецкой обстоятельности расширялся. Ради осведомления читателей о содержании Камня Веры было составлено сокращенное изложение его, сделанное вероятнее всего при ближайшей помощи самого Феофана, его личным другом Даниилом-Эрнестом Яблонским. Последний был братом президента Берлинской Академии наук. Судя по фамилии обладал знанием польского и русского языков. Изложение издано, однако, анонимно под заглавием: «Stephani Javorscii Genius, ех ejus opère posthumo Theosophico «Petra Fidei» dicto, in epistola familiari revelatus» – Феофан верно рассчитал накаленность атмосферы немецко-протестантской и по адресу латинизма, и по некоторым иллюзиям, созданным реформами Петра в соседнем немецко-протестантском мире. Сидящий в кресле СПБ Академии Наук Бильфингес сделал полный перевод на латинский язык главы из Камня Веры «о наказании еретиков» и послал ее другому столь же знаменитому, как и покойный Будде, лютеранскому богослову Л. Мосгейму, который в 1731 г. опубликовал против этой главы полемическую диссертацию тоже на латинском языке под заглавием: «Спор с Стефаном Яворским о наказании еретиков». Вынесенный на западноевропейскую сцену, русский богословский спор не мог ограничиться средой одного протестантизма. Римо-католический мир через посольства своих держав в Москве и Петербурге не спускал своих ревнивых взглядов с русской церкви и с правящих кругов русского общества. Как и в XVII веке, продолжалось состязание за захват и культурного и конфессионального влияния на Россию. И как повелось с тех пор, некоторые русские фамилии заразились как бы модой и воплощали свои западнические симпатии в форме личного конвертизма в римо-католичество. В этот момент такой конвертиткой была княгиня Долгорукова, урожденная Голицына, принявшая католичество в атмосфере янсенизма в Голландии в то время, как муж ее состоял там посланником. Парижские сорбоннские богословы, еще недавно пытавшиеся начать лично с Петром Вел. переговоры об унии, взяли под свое попечение кн. Долгорукову, теперь возвращавшуюся в Россию. В роли личного духовника поехал с ней аббат Жак Жюбэ. Утрехтский янсенистский епископ в 1721 г., при возвращении семейства Долгоруких в Россию, писал к Жюбе: «Смею просить Вас... сопровождать кн. Долгорукову в ее отечество, чтобы служить ей руководителем в духовной

409

жизни, а также обратить к Богу (!) ее семейство. Наконец, следовать во всем откровению, которое Богу угодно будет ниспослать Вам в Московии, для соединения этой великой церкви с латинской. Знаю, что риск огромен, но мне известна вера, дарованная Вам от Бога, которой Вы воодушевлены». Парижская Сорбонна, которая в свое время с такими наивными надеждами наседала на самого Петра Великого, в данном случае формально уполномочивала Жюбе на продолжение униональной миссии, задуманной еще при Петре. Сорбонна писала: «мы не сомневаемся, монсеньор, что Вы употребите все средства для возбуждения в достоуважаемых епископах русской церкви желания уделить внимание этому важному делу». Испанский посланник Дюк де Лирия причислил Жюбе к духовенству своего посольства и помогал ему в его пропагандных сношениях с соответствующими русскими кругами. С поощрения Дюка де Лирия другой духовный член посольства, доминиканец Рибейра, уже писал возражение и ответ от имени самого Де Лирия на книгу Буддея. Камень Веры оказался под защитой иностранных и русских салонов. Семьи Долгоруковых и Голицыных устроили на загородной даче Голицыных под Москвой довольно удобное место, где Жюбе был познакомлен с русскими иерархами: с Феофилактом (Лопатинским) Тверским, Сильвестром Рязанским, с Варлаамом (Вонатовичем), будущим Киевским, с Чудовским архимандритом Феофилом (Кроликом) и Новоспасским архим. – греком Евфимием (Колетти). Рибейра также был с ними знаком. Евфимий, в частности, перевел книгу Рибейри с латинского на русский. Общим для всех их языком был латинский богословский язык. А архимандриты Феофил и Евфимий говорили и на других языках. Феофил (Кролик) довольно свободно владел и немецким языком. Он в 1716-1722 гг. сидел в Праге и был занят (по поручению русской Академии Наук и с согласия русской церковной власти), переводом большого словаря немецкого языка на русский. По возвращении из Праги Феофил был включен в первоначальный петровский (антиепископский) состав Синода, асессором. Человек «бывалый», «чужой» по мерке старорусской партии, Евфимий (Колетти) грек, учитель греческого языка, ездивший заграницу с царевичем Алексеем Петровичем и с другими высокопоставленными лицами, и как священник и как переводчик, припутан был к делу царевича Алексея и попал в ссылку. При Петре II был освобожден, как мотивировалось официально молодым императором «за заслуги пред его родителем», почтен местом архимандрита Новоспасского монастыря и членом Синода. Сам Дюк де Лирия и Рибейра приезжали в гости к Евфимию в Новоспасский монастырь. Рибейра привез Евфимию книгу Буддея. А тот передал ее Феофилакту (Лопатинскому). Посмотрев книгу, Феофилакт вздохнул: «Бедный Стефан митрополит! И по смерти его побивают камнями». Искренний Феофилакт высказался прямо, что книга эта подложная, т. е. – Феофанова и даже напечатана она у нас в Риге или Ревеле. Князь Д. М. Голицын,

410

друг Ст. Яворского, просил Феофилакта написать опровержение. Феофилакт написал «Апокризис, или Возражения на письмо Буддея». Простой и прямодушный Феофилакт, чтобы получить разрешение напечатать свой Апокризис, послал в Москву архимандрита Иоасафа (Маевского). Это был 1731 г. – разгар полицейских розысков по делам нелояльных епископов – Льва, Игнатия и др. Князь Голицын, видя всю наивность Феофилакта, советовал посланцу попросить владыку не торопиться с вопросом о печатании, но дипломатически умолчал о причине такой отсрочки. Наивный Феофилакт послал вновь Иоасафа с той же просьбой к духовнику императрицы – архимандриту Варлааму. Был вторник первой недели Великого Поста. Архимандрит Варлаам попросил Иоасафа зайти к нему, как-нибудь в другое, более удобное время. Варлаам, занимавший пост царского духовника, счел нужным немедленно сообщить «кому следует» о запросе Тверского архиепископа. Иной аппарат действовал без промедления. В тот же день от Варлаама приезжает курьер к Иоасафу и зовет последнего срочно явиться к нему. Иоасаф явился. Варлаам начал всякого рода разговоры, искусственно их затягивая за полночь. В 2 часа ночи приезжают кн. Черкасский и генерал Ушаков. Открылось заседание Тайной Канцелярии. Подавленный этим Иоасаф признался во всем начистоту. Его «милостиво» отпустили и вызвали в Москву самого Феофилакта. Простодушный Феофилакт все-таки еще ничего не понимал. Попросился лично побывать во Дворце. Его допустили, очевидно, провокационно для разведки. Он просил разрешения писать против Буддея. Ему разрешили, и он наивно уже собирался в Тверь. Вдруг новый вызов во Дворец, где Тайная Канцелярия взяла с него подписку ничего не писать по данному вопросу и даже под страхом смерти ничего не говорить. Феофилакт несколько позднее объяснял это все прямыми советами Феофана: «в бытность его (Феофилакта) во Дворце в полдень приехал друг Новгородского преосвященного кн. А. М. Черкасский и явно, что по наговору оного архиепископа, князь о том посоветовал Ее Имп. Величеству. И все это препятствие учинилось старанием преосвященного Новгородского».

Но Феофан, закрывая рот другим, сам не собирался молчать. Он пустил в оборот, правда лишь рукописно, анонимный «Молоток на Камень Веры», где злостно утверждался миф о Стефане Яворском, как о тайном иезуите. Атмосфера церковная болезненно раздражалась. Герой последующего десятилетия, т. е. Елизаветинского времени, Арсений Мациевич, сообщает, что он немедленно взялся писать «Возражения на Молоток», где старался дать положительные черты биографии творца Камня Веры, происходившего от «благочестивых родителей». Хотя на деле это была семья униатская, но,. конечно, это не исключало ни русского патриотизма, ни даже замысла, после получения латинского богословского образования, перейти в чистое православие, что бывало нередко и что сделал и сам Стефан. Пройдя

411

школу во Львове и Познани у иезуитов, что неизбежно требовало клятвы на верность папе до смерти, Стефан в Киевской Академии все это с себя сбросил. Арсений Мациевич, оправдывая своего героя, обличает и Феофана в той же лукавой школьной карьере, которая была общей судьбой православных киевлян того времени. Он сообщает, что Феофан ради образования хотя и не был иезуитом, но был базилианином. «При сем», говорит автор «Возражения», обращаясь к Феофану, «удивляться или посмеиваться, яко ты, не нашей веры и церкви человек, сделался церкви нашей указчик или уставщик». А в ответ на клевету, будто Стефан, как скрытый иезуит, желал достигнуть патриаршества и тогда уже обратить русскую церковь в латинство, автор «Возражения» отвергает какую-либо связь ревности о патриаршестве с латинством. Он даже и самого Петра Великого (известного всем своими протестантскими симпатиями) не выдвигает, как принципиального противника патриаршества. Он припоминает, что Петр В. распекал арх. Феодосия (Яновского) за желание убрать из Успенского собора патриаршеское место: «а место патриаршее по особенному высокомонаршему рассмотрению осталось в целости, как прежде было, и ныне настоятеля своего ожидает. А хотя и Синод вместо патриарха у нас имеется, однако, тебе врагу и сопернику церкви нашей выторжка (т.е. выгода) не обретается, понеже по твоему хотению несделалося, дабы как ваш регент так и пасторы ваши в Синоде присутствовали. Но как прежде патриарх Российский, так и ныне Синод в той же церкви Божиею милостию состоит, в которой четверо престольные патриархи православно-восточные начальствуют».

Десятилетие царствования Анны Иоанновны было временем, когда резко оформились, хотя и конспиративные, богословские лагери в церкви. Церковные круги почти целиком сложились в дружную оппозицию Феофану, который остался почти одиночной церковной фигурой среди официально правительственной онемеченной группы. Кому-то из участников латинствующего салона в 1732 г. пришла убогая мысль поиздеваться над Феофаном, пустив в оборот подметное письмо, где Феофан выставляется жалобщиком римскому папе на утеснение Российской церкви от еретиков», а папа (в 1718 г.) адресует ему ответ: «наимилшому сыну нашему» и т. д.

Но не эта аляповатая карикатура разбудила розыскную энергию Феофана, а другой, пущенный одновременно с ней, обвинительный пасквиль на всю церковную политику Аннинского царствования и, в частности, на Феофана, как бы виновника этой политики: – российская церковь утесняется еретиками, отложены посты и введен табак, браки с иноверными, архиереи в гонении, народ разоряется непосильными сборами, гнев Божий обрушится на государыню. Феофан пустился в розыски. Сама биография Евфимия Колетти была подозрительна. Если он был и грек, то грек итальянский и католик. Ев-

412

фимия арестовали, а за ним захватили и дружившего с ним архиеп. Платона (Малиновского). Евфимия допрашивали, с кем из иностранцев он знался через салон де Лирия? Все эти связи Феофан окрашивал в цвета шпионажа. А по церковной линии придирался к дружбе Евфимия с Феофилактом (Лопатинским). В переписке Евфимия нашли такие комплименты Тверскому архиепископу: «Феофилакт – премудрейший в школах и, по моему известию, преострейший богослов, в епархии пребодрейший пастырь, в Синоде правдивейший судия, во всей России из духовных властей прелюбезнейший». Евфимия заключили в крепость, Платона в монастырь. В июне 1735 г. Тайная Канцелярия предложила Синоду: «кабинетные министры и ген. Ушаков приказали: содержащегося в Тайной Канцелярии бывшего Чудова монастыря архимандрита Евфимия Колетти по касающемуся до него в Т. К. некоему важному делу священства и монашества лишить, и Т. Канц. просила прислать для этого духовную персону». Евфимий стал Елеферием Колетием.

Не найдя ничего на этом пути следствия, потрепав еще большое количество разных церковных лиц, Феофан зацепился за иеромонаха Иосифа (Решилова). Иосиф вышел из раскола и состоял при Синоде консультантом по делам раскольников. Был назначен игуменом Клобуковского монастыря. Дружил с Тверским архиепископом Феофилактом. В этом же дружеском окружении Феофилакта состоял и архимандрит Калязинского монастыря Иоасаф (Маевский). Пройдя в Киеве риторику, он монашествовал где-то в польских епархиях; из Смоленской епархии попал в петербургский Александро-Невский монастырь, отсюда Феодосий (Яновский) перевел его к себе в Новгородский Антонов монастырь, а из Антонова монастыря он перешел к Феофилакту в Тверскую епархию. Иосиф и Иоасаф оба увлекались мечтой о будущем патриаршестве Феофилакта. И через переписку, и через устные допросы обнаружилась мечта и болтовня этой монашеской тройки. Иосиф говорил Феофилакту: «потерпи, старик, – будем оба люди». Или выпивал здравицу, возглашая: «да здравствует святейший патриарх Всероссийский!» Или, обсуждая факт подарка лошадей кн. Долгорукову, Георгием (Дашковым) митр. Ростовским, Иоасаф говорил насмешливо Иосифу Решилову: «увидим де как Георгий на лошадях въедет на патриаршество». В другой раз Иоасаф (Маевский), критикуя любовь Георгия к светским пирам, говаривал: «Быть бы ему давно патриархом, только скрипочки ему да дудочки помешали». И Д. М. Голицыну Иоасаф говорил о Георгии Ростовском: «полно, полно, я знаю, каков ваш архиерей. Не так он живет, как отец его – преосвященный Стефан митрополит». Иоасаф (Маевский) просто по карьерным соображениям соблазнился перепроситься на юг в Бизюков монастырь и обратился в Синод к всемогущему Феофану Прокоповичу. Тот, взяв под наблюдение двух друзей Феофилакта Тверского, охотно удовлетворил просьбу И. Маевского. По официальным

413

мотивам «ради богомолья» туда поехал и Тверской приятель его, Иосиф Решилов. Бизюков монастырь был почти пограничным с Польшей. В этой добровольной мобилизации двух друзей Феофилакта ближе к польской границе, Феофан усмотрел материал для обвинения в шпионаже по совокупности не только Иоасафа и Иосифа, но и их высокого друга, Феофилакта Тверского. Даже такая ничтожная мелочь, как шутливое употребление Иосифом (Решиловым) польских слов, напр., «динкую» вместо спасибо и другие выражения «на польском наречии» – все это вплетено в дело, как обвинительный материал. Иосиф и Иоасаф играли роль ступеней к захвату личности Феофилакта (Лопатинского). Чтобы придать вид основательности для ареста Иосифа (Решилова), откопали ряд мелочей, например, в виде долга его монастырской казне в 60 руб. Арестовали, привезли сначала в Москву под караулом, а потом в Петербург. Изучали автографы писем Иосифа, сравнивали с почерком пасквиля, особенно взорвавшего Феофана, и сделали вывод о тождестве почерка с Решиловским. По предложению Феофана организована особая следственная комиссия. Привезли Иоасафа (Маевского) и ряд других лиц. Выплыли на сцену все разговоры этих лиц в период их дружбы с Феофилактом, что «Феофан – защитник лютеранский», а «Феофилакт – столп церковный непоколебимый» и т. п., и Решилов лишен сана и отдан Тайной Канцелярии. Об его показаниях сохранился отзыв: «Решилов как мельница на весь свет мелет». Феофан признал автором пасквиля Решилова, «кроме неких немногих частей, которые кажутся выше ума его». Намек на Ф. Лопатинского.

Притянули Феофилакта. 10-го апреля 1735 г. к нему прибыл курьер с пакетом. В пакете вопрос за подписями Кабинета Министров Остермана, Ягужинского, Черкасского: «Ведаете ли вы такого человека, который бы таковых речей: наимилейший, коханный, благословеньство, динькую и проч., якобы на образец польского языка устроенных, употреблять приобыкл?» На ответ дано три часа сроку, на той же бумаге, курьер ждет тут. Феофилакт ответил: «Отнюдь не ведаю». 22-го апреля прибывает второй курьер. Бумажный допрос звучал: «не так ли, иногда с вами разговаривал бывший иеромонах, что ныне расстрига Иосиф Решилов? И в своих к вам письмах таковых, будто бы польских наречий не употреблял ли? Такожде и вы, в ваших к нему поговорках и письмах, таковых же на стать такую слов, хотя и насмешкою, не произносили ли? На сие вам ответствовать, как и прежде при вручителе сего, в три часа». Феофилакт ответил: может быть и говорил, но не помнит, потому что Решилов жил не при нем, а на дальнем расстоянии. Кабинет, признав ответы неудовлетворительными, потребовал Феофилакта в СПБ. Здесь на подворье Феофилакта арестовали, начали новые допросы и под присягой, обращаясь с грубостью на ты, как к заранее уже осужденному. «Понеже ты на посланные к тебе четыре допроса ответствовал весьма не прямо... И потому показал ты сам себя к подозрению известного

414

следуемого злого умысла близким. Того ради, по именному Ее Имп. В-ва указу, высоко учрежденные кабинетные министры и синодальные члены согласно приговорили: привести тебя, при знатных духовного и мирского чина особах, к присяге по приложенной при сем форме. И дабы ты впредь не отговаривался малым к рассуждению данным тебе временем... Дается тебе на рассуждение, идти ли тебе к присяге, или сказать, что знаешь, довольное время, а именно до 10-го числа сего июля месяца. А между тем и то тебе во известие предлагается, что если ты, не вступая в присягу, не скрытно и прямо покажешь, что надлежащее к прежним данным тебе допросам ведаешь: то, как бы ни был виноват, по благоутробному Ее Им. В-ва милосердию получишь прощение. Если же присягою завяжешься, а после окажется, что присягал ты ложно, то не льстя себе, ведай несомненно, что какого суда и осуждения сам ты признаешь достойными во лжу призывающих Бога Свидетеля, таковой суд и осуждение с тобою будут». Предписанная присяга была исполнена в церкви, при законных свидетелях под крестом и евангелием. Вот текст, произнесенный Феофилактом: «Я, нижеподписавшийся, клянусь Богом Живым, что на поданные мне, по именному Ее Им. Вел-ва указу, допросы: первый – апреля 10-го дня, другой – апр. 22-го, третий Мая 30-го, четвертый – июня 29-го дня 1735 г. писанные, ответствовал по сущей истине, ничего не утаивая, но столько, сколько знал я и знаю, произнося, и что с бывшим иером. Иосифом, что ныне расстрига Ив. Решилов, и с кем другим, в словесных и письменных на Ее Имп. Вел-во нареканиях не имел согласия и сообщества и никаких от него Решилова или от другого кого ни есть говоренных на Ее Имп. Вел-во нареканий и поношений никогда не слыхал и не видал и никаким другим способом не ведал и ныне не ведаю. Такоже, что писанные от меня на вышеупомянутые вопросы ответы, без всякого тайного в сердце моем толку и подложного другого образа, прямые и истинные суть, в такой силе и разуме, в каковой силе и разуме писанными мной речами показуются и как от чтущих, так и от слышащих оные разумеются, тоже сказую по сих клятвенных словах моих. И все то сею моею присягою пред Всеведающим Богом нелестно и нелицемерно, и не за страх какой, но христианскою совестию утверждаю. Буди мне Единый Он Сердцеведец Свидетель, яко не лгал в ответах и не лгу в сей клятве моей. А если лгал или лгу, Той же Бог, яко Праведный Судья, да будет мне отмститель». И протокол записывает, что к концу произносимого текста архиеп. Феофилакт «дважды плакал». Мука этой клятвы не помогла Феофилакту. Он был все равно посажен в заключение на своем подворье, как арестант с неоконченным делом. Сидя в заключении, он пережил своего мучителя Феофана, скончавшегося в 1738 г. Это обстоятельство не принесло облегчения

415

Феофилакту, потому что немецкое правительство в декабре 1738 г. вновь пришло в ожесточение под влиянием открывшегося заговора Долгоруких и Артемия Волынского. Начали снова трепать уже осужденных и заключенных. Вынули из архива вновь дело Феофилакта и поставили себе задачей доконать его. Протокол Тайной Канцелярии вновь исходит из положения, «что помянутый архиерей Феофилакт, по обстоятельству производимого с прочими о нем дела явился в важных винах, ...что «не принес чистой повинной, но коварно в том себя закрывал»; что с расстригой Иваном Решиловым имел «персонально неприличные речи, каковы в тех их пасквилях явствуют... На посланные к нему именные указы с явною бессовестностною ложью объявлял, что того будто бы не бывало. Но когда те его бессовестные ответы письмами Решилова явно были обличены, тогда никакого уже оправдания он не принес, кроме отговорки, что прежде не объявил он якобы от беспамятства; когда и потом в ответах вину свою скрывал, паче же присягою пред Всемогущим Богом с клятвою себя в оном утверждал и ни о чем на себя и на других не показал и в том под присягою своеручно подписался... Но после того по ответу его явно означилось, что оную присягу учинил он умышленно ложно... и потому думал, что оною учиненною им присягою дело о нем кончилось. Но по следствию Тайной Канцелярии он явно явился в злоумышленных, непристойных и предерзостных рассуждениях и нареканиях, в чем сам винился в расспросе. За оные важные вины подлежит лишить его архиерейства и всего священного и монашеского чина и за надлежащим караулом послать его в Выборг и содержать там в замке, называемом Герман, до смерти его, никуда неисходно, под крепким караулом, не допуская к нему никого, також бумаг и чернил ни для чего ему отнюдь дано бы не было». Потрясенного физически Феофилакта полуживым дотащили до Выборга. Комендант крепости немедленно запросил инструкций, как ему поступать в случае смерти ослабевшего узника. Тайная Канцелярия отвечала: «Для исповеди оного Лопатинского и по достоинству для сообщения Св. Тайн священника к нему допустить. Токмо оному священнику, прежде допущения его к Лопатинскому, объявить, дабы он, кроме надлежащей исповеди, других посторонних ни каковых разговоров отнюдь не имел, и о деле его, по которому он сослан, у него не спрашивал. А если, паче чаяния, оный Лопатинский умрет, то мертвое его тело похоронить в городе при церкви по обыкновению, как мирским людям погребение бывает, без всякой церемонии». Так как Феофилакт выжил, то его еще раз таскали в СПБ для каких-то якобы разъяснений по доносам. Бироновщина кончилась. Наряду с другими, затравленными немецким правительством духовными персонами, и Феофилакт в 1741 г. восстановлен был правительством Анны Леопольдовны и в сане, и в звании, но обессиленный, через четыре месяца уже угас.

416

Наряду с первенствующими в духовенстве персонами, терзались в Аннинское время по связи с ними десятки и других лиц. Например, за то только, что монах Алипий по просьбе Феофилакта переписывал набело Феофилактовы возражения Буддею (т. е. в сущности Феофану), Тайная Канцелярия потребовала лишить его монашества и допрашивала его «с дыбы». Несчастный висел со сломанными руками, пока не ответил на задаваемые ему 76 вопросов. После пытки почти целого дня ему дано еще 12 ударов и в декабре 1738 г. постановлен приговор: «расстригу Александра Давыдова, который по приказу помянутого Феофилакта переписывал у него набело сочиненное им возражение (против Буддея) и пострижен в монахи в противность свв. правил, Духовного Регламента и Указов, сослать в Сибирь на житье вечное, за надлежащим караулом».

Характерны протокольные записи о физических мучениях, которые сознательно принимал на свою ответственность, конечно, и Феофан. Вот деталь из допросов Иоасафа Маевского. Ушаков объявил ему ультиматум, чтобы принес чистую повинную. Маевский упирался. «После того, по прошествии четверти часа, Маевский поднят на дыбу и вожен по спицам три четверти часа. А с подъему на дыбу и с вождения по спицам говорил тоже, как выше показано, и в том утвердился. И по прошествии трех четвертей часа усмотрено по состоянию его, Маевского, что в себе слаб стал и более по спицам не вожен и с дыбы спущен». (1. XI. 1736 г.).

Как старообрядец по рождению и чиновник по этой специальности в Синоде, Иоасаф естественно имел друзей среди канцеляристов Синода. Всех их потом перетаскали в Тайную Канцелярию. Особенно поплатился канцелярист Яким Филиппов. В протоколах записано, что И. Маевский спрашивал у Филиппова: «Умилосердись, скажи Бога ради, о каком это папином письме часто спрашивает меня Новгородский архиепископ?» (т. е. Феофан). «Не знаю, – отвечал Филиппов, – у нас такого письма в комиссии не имеется. Не хранится ли оно у секретаря Муринова? Да они спрашивают, сами не знают чего». Лишь за эту откровенную простоту общения с колодником И. Маевским, Филиппов попал в застенок, висел на дыбе и претерпел десятки ударов. Наконец 9-го, VII, 1738 г. Кабинет решил: «бить его кнутом нещадно и сослать с женой в Иркутск на житье вечно».

Феофан напрасно подливал масла в огонь и непоправимо грязнил свою историческую репутацию. И без его услуг кровавая машина Тайной Канцелярии делала бы свое беспощадное дело. Так, например, еще в 1735 г. Псковский архиепископ Варлаам приказом Синода вдруг высылается на несколько недель в ссылку в свой же Святогорский монастырь. Мера не грозная, но колеблющая авторитет епископа в глазах епархии. Сделано это в угоду Тайной Канцелярии, которая возмутилась, что архиепископ в одном, ставшем ей известным частном пись-

417

ме, сообщил своему корреспонденту о словах государыни, сменившей воеводу. При этом архиепископ назвал государыню просто Ее Величество, а не Ее Императорское В-во.

Низшая консисторская братия, почуяв возможность выслужиться на доносах, послала в Синод донос на Варлаама в 13-ти пунктах. Обвинения крайне мелочные. Например: на Великом выходе на литургии, при архиерейском служении, начиная с протодиакона и кончая последним священником, сначала всеми ими поминается царская фамилия, церковные власти и все христианство. А затем, епископ принимая дискос и потир, повторяет все эти возношения от начала до конца снова. Варлаам иногда этих возглашений полностью не повторял, а возглашал только конец формулы: «вас и всех православных христиан да помянет». Синод сразу отправил Варлаама на покой в Печерский монастырь той же Псковской епархии. Но и доносчики также были вызваны в Тайную Канцелярию. Этого показалось кому-то недостаточно. 29-го Х. 1737 г. получился Высочайший Указ о новом расследовании той же мелочи. Варлаам был снова вызван в СПБ. Варлаам объяснял Синоду, что он, когда бывало мало народа, для сокращения не повторял возношения Высочайших Имен, ибо подражал в том самому митрополиту Феофану (Прокоповичу), который так делал, даже в присутствии Их Величеств: в 1719 г. в присутствии Петра Великого, в 1726 г. Имп. Екатерины в СПБ, в 1733 г. в СПБ при поминании царевны Екатерины Иоанновны, и никто тогда не возражал. Другой мелочный пункт доноса консисторцев касался выключения, по распоряжению архиепископа Варлаама, из списка панихид, служимых обязательно лично архиереем, имени покойной царицы монахини Елены (Евдокии Федоровны Лопухиной). В августе 1737 г., когда Варлаам жил на даче, не без заднего умысла, консистория затеяла парад архиерейской панихиды с протодиаконом и певчими. Варлаам отслужил, но впредь велел вычеркнуть из списка панихид, лично им служимых, панихиду по монахине Елене. Полгода тянулось это бессодержательное дело. Против исторических фактов, на которые ссылался Варлаам, трудно было возражать, но резолюция Синода была такова: «Хотя бы вышепоказанные образцы и были, однако ж того, а наипаче как при присутствии Их Имп. Вел. случалось, во образец, когда его – архиерея служение было вне Их Им. Вел. присутствия, принимать не следует». О распоряжении Варлаама относительно панихиды по монахине Елене, по словам синодского постановления, «он – архиерей, учинил неосмотрительно». «Да и сумнительства и рассуждения употреблять ему не надлежало». Предложенное Синодом наказание не было крайним. Синод предложил послать Варлаама на полгода в Новгородский Староладожский монастырь с лишением на это время архиерейского посоха и мантии. Но судебная волокита еще затянулась, и лишь в январе 1739 г. последовала Высочайшая резолюция: – отрешить Варлаама от

418

епархии и отпустить его по его просьбе на обещание жить в Киево-Печерской Лавре.

Теперь этого рода дела покажутся анекдотичными и непонятными. Но вот еще на моей памяти в 1902 г., когда ректор СПБ Дух. Академии епископ Сергий (Страгородский, будущий патриарх) в дружеской беседе у него со студентами за стаканом чая, согласился с ними, что двукратное поминание на Великом Выходе царских имен излишне, имеет привкус мирской лести, и начал в Академическом храме ограничиваться только однократным возношением имен, немедленно какие-то «ревнители» осведомили митр. Антония. И тот, зная, температуру «общей атмосферы», приказал Сергию вновь держаться заведенного порядка. Явно, что ткань связи церкви и государства всего Синодального периода требовала основательной переделки.

К концу мрачной Бироновщины, пришел конец жизни и ее знаменитого соучастника – Феофана. Он был еще не стар. Ему исполнилось всего 55 лет (1681-1736 гг.) Но, сделавшись фатально соучастником мрачной головки ненавистного всем государственного террора, вырождающегося обычно в адскую безвыходность: «кто-кого?», Феофан и при жизни унизил себя до понятного оттолкновения от него ведущего слоя людей церкви и общества и по смерти не оставил личных друзей. Он сознавал это свое моральное падение на путях блестяще начавшейся его карьеры и в предсмертные минуты, по преданию, воздыхал: «О главо, главо! Разуму упившись, куда ся преклонишь?»

ВОЦАРЕНИЕ ИОАННА IV АНТОНОВИЧА

(1740-1741 гг.)

По смерти императрицы Анны правящая верхушка, утвердившая и свое положение и традиционную самодержавную форму правления, по инерции предрешила держаться династической линии, идущей не от Петра Великого, а от его хилого брата Ивана Алексеевича. После казни царевича Алексея Петровича, как у Петра не осталось другого сына, так и по линии старшего брата Ивана Алексеевича остались только дочери Ивана, выданные замуж за немецких принцев. Не только эти русские царевны отданы замуж при условии сохранения ими православия, но и детей своих мужского пола они еще имели долг крестить и воспитывать православными. Дальнейшая религиозная судьба их договорно ничем уже не обеспечивалась.

Сама Анна Ивановна незадолго до своей неожиданной смерти (1740 г.) назначила своим преемником недавно родившегося принца Брауншвейгского Иоанна Антоновича. Он приходился правнуком царю Ивану Алексеевичу, т. е. все тому же старшему брату Петра Великого, дочерью которого была сама Анна Ивановна. А сестра ее, Екатерина Ивановна, была выдана

419

за герцога Мекленбургского. От этого брака родилась дочь, Анна Леопольдовна Брауншвейгская, племянница императрицы Анны. И вот сын Анны Леопольдовны, Иоанн Антонович (Брауншвейгский), приходившийся двоюродным внуком императрице Анне, и был избран Анной в наследники русского трона. В этих видах Анна Иоанновна держала при себе в Петербурге эту Брауншвейгскую семью и воспитывала в православной вере Ивана Антоновича.

Вот схема династической родословной:

Иван Алексеевич			Петр I Алексеевич
Екатерина (Мекленбургская)	Анна (Курляндская)		Алексей	Елизавета	Анна (Голштинск.)
Анна Леопольдовна (Брауншвейгская) Иоанн VI Антонович		Петр II				Петр III Федорович

Для Бирона, фаворита покойной императрицы Анны Иоанновны, нужна была эта выцветающая, по мере удлинения наследственная линия, чтобы под именем «регента» располагать реальной полнотой власти. Но измученная и патриотически оскорбленная, Аннинским – Бироновским террором и правящая, и низовая Россия не могла более его выносить. И ее взоры с надеждой обратились к несправедливо забытой и ни на что не претендующей дочери Петра Великого, Елизавете, потерявшей своего коронованного жениха, и нашедшей утешение в закрытой приватной жизни и морганатическом браке с простым церковным певчим, Алексеем Григорьевичем Разумовским. В ноябре 1741 г. она согласилась на дружно подготовленный бескровный переворот. Самой трагической жертвой его оказался юный Иоанн Антонович, как бы заживо погребенный в казематах Шлиссельбурга на целые два десятка лет и в конце концов там же и приконченный.

ЦАРСТВОВАНИЕ ЕЛИЗАВЕТЫ ПЕТРОВНЫ

(25. ХІ. 1741 – 1760 ГГ.)

Уже с воцарением Иоанна VI Антоновича в 1740 г. оборвался бироновский террор и наступила общая амнистия всех жертв этого немецкого периода. Архиепископ Феофилакт (Лопатинский) был освобожден из Выборгской крепости и в конце декабря привезен в Петербург. Считали его уже мертвым. Когда из казармы привезли его на Новгородское Подворье и очистили его, заросшего грязью, то Новгородский митрополит Амвросий (Юшкевич) явился сам, чтобы выполнить экстренное решение Синода о восстановлении бывшего узника в архиерейском сане. Амвросий со слезами возложил на Феофилакта все монашеские и архиерейские одежды. Посетила Феофилакта и цесаревна Елизавета Петровна. Истомленный Феофилакт едва уже мог повернуться на кровати и как-то говорить. Поэтому

420

Елизавета Петровна и спросила его: – знает ли он ее? И он многозначительно ответил: «Знаю, что ты – искра Петра Великого». Там же на Новгородском Подворье через пять месяцев (6. V. 1741 г.) он и скончался и похоронен в Александро-Невской Лавре.

С восшествием на престол Елизаветы Петровны (25. ХІ. 1741 г.), через три недели последовал Синодальный указ о новой широкой амнистии, охватившей всю серию лиц, упомянутых нами в ряду процессов Аннинского времени. Синод, формулируя свое ходатайство за духовных лиц, им же в свое время выданных политическому суду, теперь выражался: «хотя они явились и по важной вине, но уже довольно за то наказаны». Еще в 1742 г. Иосиф (Решилов) и Иоасаф (Маевский) отпущены в монастыри «в братство, неисходно». Ливерий Колетти скончался в заключении еще в 1739 г. И А. Давыдов возвращен из сибирской ссылки. Ни в чем другом неповинный и лишь водивший знакомство с Колетти архиеп. Платон (Малиновский) тоже возвращен из сибирской ссылки. Там, при воцарении Елизаветы Петровны, Иркутский епископ Иннокентий сразу взял Платона, как ученого, преподавателем в открытую им семинарию. В 1742 г. Синод возвратил Платону его архиерейский сан и назначил его епископом Сарским и Подонским. В 1748 г. сама Елизавета Петровна предложила ему кафедру Московскую, но он чувствовал себя больным и сначала отказывался. Но, покорившись высочайшей воле, еще 6 лет архиерействовал в Москве (†1754 г.).

Освобождение от кошмара бироновщины, может быть, ни одним сословием, ни одним сектором государственной машины не переживалось с таким торжеством и энтузиазмом, как православным духовенством. Распечатанные уста всегда законопослушной и долготерпеливой иерархии зазвучали с высоты кафедр перед толпами народа с такой смелостью и откровенным обличением пережитых кошмаров, как это бывает только под пером публицистов на другой день после революций. Вот, например, что говорил и печатал ректор Московской Духовной Академии Кирилл Флоринский. «Доселе дремахом, а ныне увидехом, что Остерман и Миних с своим сонмищем влезли в Россию, яко эмиссарии дьявольские им же, попустившу Богу, богатство, слава и честь желанная приключишася. Сия бо им обетова сатана, да под видом министерства и верного услужения государству Российскому, еже первейшее и дражайшее всего в России, правоверие и благочестие не точию превратят, но и до корня истребят». Новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич с кафедры возглашал, что Елизавета «преславная победительница избавила Россию от врагов внутренних и сокровенных. Такие то все были враги наши, которые, под видом будто верности отечество наше разоряли и смотри какую дьявол дал им придумать хитрость! Во-первых на благочестие и веру нашу православную насту-

421

пили. Но таким образом и претекстом, будто они не веру, но непотребное и весьма вредительное христианству суеверие искореняют. О коль многое множество под таким притвором людей духовных, а наипаче ученых истребили, монахов поразстригали и перемучили! Спроси же, за что? Больше ответа не услышишь, кроме сего: суевер, ханжа, лицемер, ни к чему негодный. Сие же все делали такою хитростью и умыслом, чтобы во всей России истребить священство православное и завести свою ново вымышленную беспоповщину». Разумеется, лютеранство. «Разговору большого у них не было, как токмо о людях ученых. О, Боже! Как то несчастлива в том Россия, что людей ученых не имеет и учения завести не может! Незнающий человек их хитрости и коварства думал, что они то говорят от любви и ревности к России. А они для того нарочно, чтоб где-нибудь сыскав человека ученого, погубить его. Был ли кто из русских искусным напр. – художник, инженер, архитектор, или солдат старый, а наипаче ежели он был ученик Петра Великого: тут они тысячу способов придумывали, как бы его уловить, к делу какому-нибудь привязать, под интерес подвести и таким образом или голову ему отсечь, или послать в такое место, где надобно необходимо и самому умереть от глада за то одно, что он инженер, что он архитектор, что он ученик Петра Великого».

«Под образом будто хранения чести и здравия и интереса государства, о коль бесчисленное множество, коль многие тысячи людей благочестивых, верных, добросовестных, невинных, Бога и государство весьма любящих в Тайную похищали, в смрадных узилищах и темницах заключали, гладом морили, пытали, мучили, кровь невинную проливали! Кратко сказание – всех добрых, простосердечных, государству доброжелательных и отечеству весьма нужных под разными претекстами губили, разоряли и во вся искореняли, а равных себе безбожников, бессовестных грабителей, казны государственные похитителей весьма любили, ублажали, почитали, в ранги великие производили, отчинами и денег многими тысячами жаловали и награждали».

Архиепископ Дмитрий (Сеченов) в Благовещение 1742 г. в присутствии импер. Елизаветы обнажал ту же картину. «Со смертью Петра и Екатерины наступили частые и вредительные перемены. Видя то противницы наши добрую дорогу, добрый ко утеснению нас сыскали способ. Показывали себя, аки бы они верные государству слуги, аки бы они оберегатели здравия государей своих, аки бы они все к пользе и исправлению России помышляют. А как прибрали все отечество наше в руки, коликий яд злобы на верных чад российских отрыгнули, коликое гонение на церковь Христову и на благочестивую веру воздвигли! Их была година и область темная: что хотели, то и делали! А во-первых, пытались благочестие отнять, без которого бы мы были горшии турок, жидов и арапов. А так то они думали,

422

как де благочестие у них отнимем, тогда де и сами к нам веру приложат, и сами вслед нам пойдут. И так по всей России предтечей антихристовых разослали, везде плевельные учения рассевали. Толико повредили, что мнози малодушнии возлюбиша тьму паче света, возлюбиша паче славу человеческую, нежели славу Божию, ищущие у них милости, от нас изыдоша, но не беша от нас»...

«А наипаче коликое гонение на самых благочестия защитителей, на самых священных Таин служителей! Чин духовный – архиереев, священников, монахов – мучили, казнили, расстригали. Непрестанные почты, и водою и сухим путем. Куда? Зачем? Монахов, священников, людей благочестивых в дальние сибирские города, в Охотск, Камчатку, в Оренбург отвозят. И тем так устрашили, что уже и самые пастыри, самые проповедники слова Божия молчали и уст не смели о благочестии отверсти. И правда, дух бодр, а плоть немощна. Не всякому то благодать мученичества посылается!»

Хотя принципиально и шло восстановление, в частности, и в церковном управлении, петровских принципов, но личное религиозное настроение Елизаветы Петровны вносило иной дух в отношения между церковью и государством. Характерна, например, резолюция Елизаветы на докладе Сената о допущении евреев на ярмарки в Россию: «от врагов Христовых не желаю интересной прибыли». Синод вхож был к императрице без всякого посредства. Она сама интересовалась делами Синода. Так, например, 27. V. 1743 г. член Синода, Троицкий архимандрит Кирилл Флоринский сообщает, что Синоду объявляется словесно Высочайший указ: «ежели какие о делах синодальных доклады быть имеют к подаче Ее Имп. В-ву от Св. Синода в Петергофе, то отправлять оные с синодальными членами». Часто по своей инициативе императрица давала распоряжения Синоду через своего духовника, протоиерея Феодора Дубянского. Он возымел большое влияние, стал одним из временщиков церковных, но, к счастью, дружественных церкви. Другом духовенства был также и вышедший в графы Алексей Григорьевич Разумовский. По словам А. Васильчикова, Разумовский «призренный в младенчестве духовенством, возросший под его крылом, смотрел на служителей церкви с чувствами самой искренней и глубокой благодарности и был предан им всем своим честным и любящим сердцем». После тайного регулярного браковенчания с Елизаветой влияние его сделалось вполне объяснимым: «все его почитали и с ним обращались, как с супругом императрицы». Разумовский не любил вмешиваться в государственные дела, но, говорит биограф Разумовского, «было два вопроса, которые его задевали за живое. Для них он забывал и природную лень и отвращение от дел и смело выступал вперед, не опасаясь докучать государыне». На первом месте стоял для него вопрос жизни церкви и духовенства. Такая близкая связь Синода с Верховной властью не позволяла

423

развиться вновь восстановленной функции обер-прокуроров в духе петровского контроля.

При Елизавете в число членов Синода призывается знаменитый южно-русс Арсений Мациевич, проведенный на пост митрополита Ростовского. По инерции от прежнего Петровского и Аннинского времени еще продолжалась как бы монополия епископских кафедр для уроженцев и выучеников Киевской школы. Но с Елизаветой, несмотря на роль Разумовского, начался быстрый перелом в этом вопросе. Хотя южно-русские архиереи при Елизавете и были все противниками Феофановского времени и добрыми русскими консерваторами, но все же сам собой произошел перелом. Прежде всего отпала крайняя нужда искать школьно подготовленных богословов только в Киевщине. Размножались и подымались скромные еще, но все же растущие, особенно в двух столицах, духовные школы, с традиционной еще латинской закваской. Отталкиваясь от феофановщины и вдохновляясь старорусским духом Елизаветы, русское духовенство отбросило традицию киевских дипломов для архиерейства. Елизавета подписала в 1754 г. указ: «чтобы Синод представлял на должности архиереев и архимандритов не одних малороссиян, но и из природных великороссиян». Иерархия быстро наполнилась великороссами. Они же, как показал опыт, психологически оказались для духа и целей оформившегося в XVIII в. императорского режима и наиболее родственными, толерантными сотрудниками государственной власти в ее экономических и просветительных реформах. Южно-руссы этой перемене духовной атмосферы остались более чуждыми, и, при всех их церковных добродетелях, явили пример отсталости и негибкости. Жертвой этого духовно-культурного перелома и явился митрополит Арсений Мациевич.

Арсений был сыном священника из Владимиро-волынской епархии, тогда еще подвластной Польше. Учился во Львовской школе, затем в Киевской Академии, а в монашестве и священстве провел всю жизнь в Великороссии. Воцарение Елизаветы застает его архимандритом при Новгородском архиепископе Амвросии (Юшкевиче). Амвросий ценил земляка и, став президентом Синода, в 1740 г. провел Арсения на митрополию в Тобольск. Арсений сразу же проявил свой негибкий принципиальный нрав. В 1740 г., присягая малолетнему Иоанну IV Антоновичу, он отказался присягать его матери, как регентше, ибо она оставалась протестанткой. Переворот спас Арсения, и он уехал в Тобольск на митрополию. В его архиерейской присяге, как открылось потом, он «некую приписку учинил». Не мог не знать об этом дерзновенном поступке и его высокий друг Амвросий. Вскоре по болезни и, кстати, на коронацию Елизаветы Петровны в 1742 г. Арсений приехал в Москву. Здесь Амвросий представил Арсения императрице на Ростовскую митрополию и в члены Синода. Императрица подписала указ, но Арсений, конечно, не без тайного сочувствия и Амвросия и уговора с ним, создал новый инцидент, отказываясь

424

принять Петровско-Феофановскую формулу присяги для членов Синода, формулу, мучившую совесть русских архиереев вплоть до границы XX столетия. Арсений откровенно мотивировал свой протест против термина «крайний судия» в приложении к монарху, признавая это приличным только в применении к Иисусу Христу. Несмотря на снисходительное допущение для него лично этого выражения не произносить, Арсений все-таки присяги не произнес и просил императрицу: «помиловать меня раба твоего боголюбца – отпустить в Ростовскую епархию мою». Елизавета проявила исключительную благосклонность к Арсению, исполнила его просьбу, и он без всякого наказания уехал в Ростов. Но это потому, что в 1742 г., в период коронации Елизаветы, сам первоприсутствующий член Синода митрополит Новгородский Амвросий (Юшкевич), вероятно по наущению Арсения, подал от лица двух друзей целый доклад об упразднении самой Синодальной формы высшего церковного управления. Арсений, в частности, признавал унизительной для архиерейского сана форму присяги для членов Синода, особенно же слов: «исповедаю же с клятвою крайнего судию сея Коллегии быти Самую Всероссийскую монархиню Государыню нашу всемилостивейшую». Взамен Арсений предлагал: «исповедаю же с клятвою Крайнего Судию и Законоположителя духовного сего церковного правительства быти – самого Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, полномощного Главу церкви и Великого Архиерея и Царя, надо всеми владычествующего и всем имущего посудити – живым и мертвым». к этой формуле Арсений сделал еще пояснительное примечание: «монаршей власти довольной в той силе присягать в верности, в какой силе показано от Крайнего Судии Христа в евангелии и апостоле монаршей власти повиноваться». В термине Крайний Судья в приложении к лицу императора Арсений видел «излишнее ласкательство во унижение или отвержение Крайнего Судии – Самого Христа». Государыня приняла этот доклад, но, конечно, не была в силах предпринять столь радикальной ломки. Елизавета милостиво отпустила Арсения в его Ростовскую епархию. Но в окружении императрицы и среди других членов Синода великороссов осталось недовольство этим крайним бунтом. Когда в 1743 г. умер покровитель Арсения митр. Амвросий, поднялось в Синоде дело о неподписанной Арсением присяге. Синод письменно запросил Арсения, и Арсений отвечал, что присяга эта несогласна «с верой в Главу Церкви Христа и более прилична присяге римскому папе». Кончился этот протест тем, что лист с переделанной и проектированной присягой велено сжечь. На деле и это сожжение сделано было позднее, уже при Екатерине II. Арсений пока остался цел.

Елизаветинский Синод, пополняясь новыми лицами, почти исключительно епископами, принял следующий вид. Лидером был в нем великоросс, архиеп. Новгородский Димитрий (Сеченов). Затем: – архиеп. СПБ Вениамин (Григорович), Псковский епископ, славившийся своим проповедническим красноре-

425

чием, Гедеон (Криновский), Крутицкий архиепископ Амвросий (Зертис-Каменский), Палладий Рязанский, Порфирий (Крайский) Коломенский и архимандрит Троице Сергиевский Лаврентий.

По счастливой случайности, фигура Елизаветинского обер-прокурора в Синоде кн. Я.П. Шаховского предстает перед нами в очень живых, даже наглядных чертах, благодаря тому, что он оставил нам о себе свои мемуары. Прежний генерал-прокурор фельдмаршал Трубецкой, стремясь присвоить себе право выдвижения кандидатов в обер-прокуроры Синода, поспешил представить и получить назначение в обер-прокуроры кн. Шаховского. Приказал своему назначенцу на другой же день явиться к месту службы. После первого же заседания Синода, Шаховский подал письменный «рапорт» своему «командиру». О прокурорском надзоре в Синоде не только забыли, но там оказалась даже потерянной буква закона о нем: не нашлось ни одной копии знаменитой законодательной «инструкции обр. – прокурору». У Трубецкого в Сенате копия нашлась. Пользуясь этим забвением, Трубецкой внес в инструкцию желательные для него изменения. Доклады о синодских делах Трубецкой указал делать не верховной власти, а ему: – генерал-прокурору. Себе же приказал Шаховскому делать еженедельные доклады о синодских делах, правда, в двух экземплярах, чтобы один из них передавался государыне, но через него же, Трубецкого. Это произвольное искажение прав и функций обер-прокурора не помешало энергичному Шаховскому развить и свое влияние на членов Синода и, минуя излишне самодержавного генерал-прокурора, проложить дорогу для непосредственных докладов о делах самой государыне. Императрица, действительно заинтересованная делами Синода, сама заметила исключительную активность Шаховского и стала часто приглашать его к себе и через него передавать свои пожелания Синоду. Таким образом, вопреки беззаконию Трубецкого, сам Шаховской фактически восстановил свои права и влияние. Он пишет: «императрица стала оказывать мне милостивое расположение и доверие, и редкая неделя проходила без того, чтобы я не имел счастья являться к государыне». Это соответствовало замыслу Петрова установления. Но этого не было в сознании членов Синода, и вызывало у них тревогу. Шаховской сумел осветить положение императрице, и она намеренно подчеркнула свою волю и приказала Шаховскому лично принимать от нее все указы и словесные распоряжения по синодскому ведомству и делать ей доклады по делам Синода без всякого посредства. Огромная роль обер-прокурора в делах Синода, как это ни странно для нас, буквально ошеломила синодских архиереев, которые изначала не понимали компетенции «ока государева», и за десять лет его отсутствия забыли о нем. Синод очутился как бы в осаде. На каждом шагу пред Синодом ревниво подчеркивалась идея чисто государственного интереса. По откровенному признанию Шаховского, «ревностное устремление, с често-

426

любием смешанное, понуждало его... стараться, чтоб как наискорее сказаться в порученной ему должности исправным и тем заслужить лучший в публике кредит, а от монархини большую доверенность». Он так описывает свои первые шаги. Чиновники его встретили «почтительно», члены Синода даже «ласково». На об.-прокурорском столике лежали только бумага и чернила. Шаховской приказал обер-секретарю дать на стол Духовный Регламент, Инструкцию обер-прокурору и все последние указы. А также – реестры нерешенных дел: а) о колодниках, и б) о казенных денежных суммах. Обер-секретарь смог дать только печатную книжку Духовного Регламента. Для прочего просил отсрочки на несколько дней. По истечении срока оказалось, что никакого об.-прокурорского архива нет. Начиная с отсутствующей инструкции. Дела были вообще без описи, в ящиках. Упорядоченного архива не было. Шаховской дал письменный приказ экзекутору о розыске дел на дому у разных чиновников и потребовал составить немедленно для всех их реестр. Шаховской обошел всех чинов, осмотрел все их столы и сделал замечания. Приказал завести архив, реестры дел, экстракты из дел нерешенных, чтобы знать, в чем подгонять. Всем этим Ш. не мог не вызвать бытовых конфликтов. Он пишет: «тогда познал я, что должно мне необходимо вступать в большие споры и несогласия с членами Св. Синода, к чему я всеприлежно тщиться начал». Искренно признается Шаховской, что «присутствующие в Синоде духовные особы превосходят его разумом и красноречивым о своих делах толкованием». Тактичный чиновник понял, что надо отсрочить нападки. Он начал основательно изучать дела. «Особливо наблюдал, чтобы учтиво поступать, говорить и писать о делах, охраняясь, чтобы не быть несправедливо досадителем. Члены Синода оценили эту корректность и вынуждены были на расспросы хвалить Шаховского. Последний стал все более расширять свой контроль на все сферы синодского управления, не на государственный только интерес, но и на все стороны церковного быта, как бы подражая в этой универсальности самому Петру Великому. Он вызывал членов Синода придумывать какие-нибудь меры для устранения и случайных, бросающихся в глаза, и вековых недостатков. Такова, например, школьная малограмотность кандидатов на священные и церковные должности, считая возможным, чтобы они «в самую тонкость изучили по изданным книжкам катехизис и толкование евангельских заповедей». Пред престольными праздниками духовенство выставляло иконы около церквей на улицах для усиленных сборов. Духовенство ходило по домам богачей, расположенным в других приходах. В церкви толпа вела себя непристойно, разговаривая и мешая другим. Все это критика не систематическая, и попытки поправить кое-что извне, путем указов и приказов. Это метод механический, бюрократический. Но что же было делать иначе, если все формы соборности были принципиально упразднены петровскими церковными реформами? Петр вместо

427

соборной жизни церкви верил в методы своего просвещенного абсолютизма. Шаховской к этим методам и прибегал, подражая Петру. Он откапывал указы великого реформатора об издании книжиц для религиозного просвещения народа, которые все еще не были изданы. Шаховской напоминал Синоду: «приказать, кому следует, вышеупомянутые книжицы без промедления сочинить и разослать по церквам». В указах Петра Великого критиковался способ «торга» духовенства при плате за требы. Об.-прокурор побуждал предпринимать какие-то меры против этого. При Екатерине I было постановлено поручать епархиальные дела вместо владык, вызываемых к присутствию в Синоде, викарным епископам. Но на деле синодальные архиереи викариев себе не поставляли. И Духовный Регламент и Особый Указ Петра В. от 1724 г. требовали обязательной денежной отчетности от епархиальных архиереев и от первоклассных монастырей. Такой отчетности в Синод не поступало. Несмотря на все эти, предъявляемые об.-прокурором требования к членам Синода, они никак не хотели признать важности персоны об.-прокурора и пропускали без всяких последствий многие его замечания. Шаховской повторно напоминал Синоду о них и все безуспешно, на что он и жаловался императрице.

Особенно Шаховской изнемогал, когда дела задевали материальные интересы членов Синода. Так было в большом вековом вопросе о церковных имуществах. В 1738 г. Коллегия Экономии была целиком взята в светские руки Сената. Это было и обидой для иерархии и делом бездоходным в смысле экономическом. В атмосфере православно-патриотического царствования Елизаветы, оживились желания возвратить управление церковными имуществами опять в ведение Синода с обещанием казне выплачивать решительно все доходы сверх штатных потребностей церковного ведомства. Шаховской встал на точку зрения Синода. И эта повторная реформа, как в дни Петра Великого, была осуществлена. Сенат передал Синоду управление бывшими церковными имуществами. И для этого создана была «Канцелярия Синодального Экономического Правления». Шаховской мечтал о преобразовании по существу, с поднятием доходности, хотел ввести в дело разных специалистов – хозяйственников. Придумывал разные меры, запросы, анкеты. Но Синод и подчиненные ему духовные власти явно саботировали эти замыслы об.-прокурора. Убедившись, однако, в «злой воле» синодалов, Шаховской решил дать им целое сражение. Он вынул из архива неисполняемый указ Петра I о вычете из казенного жалованья членов Синода сумм, равных денежному содержанию их, получаемому ими от епархий и монастырей. Шаховской заявлял, что игнорировать указ невозможно, ибо Им. Елизавета объявила указы отца своими собственными. Вывод: получение полного жалованья формально недопустимо. Шаховской посоветовал приватно, чтобы члены Синода обратились сами с запросом к Верховной власти, но синодалы не хотели обратить на это внимания. И назначили

428

себе очередную выдачу жалованья. Ш. обратился к Синоду с письменным предложением – не брать жалованья до Высочайшего разъяснения. Иначе он вынужден будет доложить императрице. Но характерна психология членов Синода. Они все еще не привыкли серьезно считаться с об.-прокурорской ролью. Они начали резко спорить с Ш. и затем просто подписали определение о выдаче себе жалованья. Ш. опротестовал. Члены Синода «своими путями» обратились к Высочайшей милости, жалуясь на Ш. Последнему пришлось представить подробные выписки из указов Петра. Императрица признала действия об.-прокурора законными и указы Петра действующими, но предоставила Синоду право обращаться к ней с особыми ходатайствами об отмене прежних указов. В данном случае ее резолюция была такова: «обер-прокурору кн. Шаховскому синодальным членам жалованье выдать и впредь выдавать без задержания». Победивший Синод (как бы игнорируя Высочайшую волю) не считал, однако, нужным входить с указанным ходатайством, а Шаховской всячески донимал Синод. Он не позволял архиереям получать сверхсметные прибавки из экономических доходов. И Шаховской в записках хвалится, что таковых доходов ему удалось сэкономить для казны «более ста тысяч рублей». Члены Синода могли отплатить об.-прокурору той же монетой. Ведь по странному непониманию его роли ни со стороны светской, ни со стороны духовной власти, он свое жалованье получал не от казны, а из сумм того же Синода. Члены Синода вдруг заявили, что они не имеют точного указа о производстве об.-прокурорского жалованья из сумм духовного ведомства и потому не обязаны подписывать соответствующее назначение. Шаховской кинулся к государыне, но Елизавета целых шесть месяцев не отвечала на письменное доношение Ш. «Одно слово не инако заключал я», признается Ш. в своих мемуарах, «Что-то происходит по коварным препонам моих ненавистников, и я... довольно видел опытов, что первый тогда фаворит, граф А.Г. Разумовский Св. Синода членам особливо благосклонен был и неотрицательно по их домогательствам и прошениям всевозможные у Ее В-ва предстательства и заступления употреблял». Пришлось Ш. поклониться тому же Разумовскому. Прошло еще два месяца, и получилась Высочайшая резолюция о беспрепятственной выдаче ему жалованья.

Но Ш. не слагал оружия и раздосадованный решил помучить членов Синода придиркой в одном щекотливом деле, которое могло бы пройти, как дело секретное, без шума. Один хорошо известный членам Синода архимандрит был застигнут in flagrante и озлобленными на него крестьянами привезен узником в Синод вместе и с самой грешницей. Конечно, это была не чисто моральная ревность. Это был симптом подспудной социальной злобы, маленький эпизод в промежутке между Разинщиной и Пугачевщиной. Крестьяне вовсе не были моральными ригористами. Они сплошь были снисходительны к пьян-

429

ственному и грубому быту своего простонародного духовенства, да и простого чернорабочего монашества. Петровский классово-аристократический строй заострил в низах глухое озлобление против помещичьего класса и против некоторых верхов в монашестве и епископате, разделявших с поместным классом привилегированный образ жизни. Вот и тут надо было отомстить прижимистому монастырскому помещику. Виновный архимандрит в закрытом заседании Синода, но и в присутствии Шаховского, чистосердечно сознался в своем грехопадении, но у членов Синода не хватило мужества и мудрости покончить дело показательно строгим приговором. Резолюцию отложили и начали заминать дело. Один из членов Синода смиренно явился к Шаховскому на дом уговаривать его замять дело. Но Шаховской возражал, ссылаясь на широкую огласку. Тогда члены Синода подговорили виновного архимандрита отказаться от первоначального покаяния, якобы вынужденного у него грозящим ему террором крестьянского озлобления. Он написал просьбу об.-прокурору, чтобы в новом заседании Синода дать дополнительные показания. И вот, к полной неожиданности Шаховского, в новом закрытом заседании Синода, архимандрит начал решительно отрицать свою виновность. Но нервы его не выдержали – он пал в обморок. Члены Синода учли это в благоприятную для себя сторону. А Шаховской упорствовал в своем недоверии. Во всяком случае члены Синода получили проволочку, которой воспользовались, чтобы по-своему убедить императрицу, что здесь злостная и опасная крестьянская клевета, и что об.-прокурор своей формальной строгостью наносит огромный вред духовенству. По словам Ш. синодалы жаловались, что «оным разглашением теперь всенародное посмеяние всему их сану происходит, так что, когда из оных кто по улице идет, то нарочно пальцами указывают и вслух говорят с поношением, почитая их быть такими же». Императрица поддалась такому истолкованию. Приказано наказать и крестьян и грешницу как компанию клеветников. Архимандрита перевели, конечно, в другой монастырь, но без всякого наказания. А Шаховскому от генерал-прокурора послан «строгий выговор» за распространение слухов, компрометирующих духовенство и что следует строго наказывать тех, «кто тайности из Синода выносит». Но Шаховской не падал духом. Зная обстановку, в которой создавались различные решения императрицы, и совершенно убежденный в виновности архимандрита, он ждал благоприятного случая, когда ему удалось при других пожаловаться на пристрастие членов Синода и убедить императрицу, что в деле архимандрита она стала жертвой обмана. Елизавета открыто высказала пред приближенными свое сожаление и похвалу об.-прокурору. Больно было членам Синода. Уязвленные и взволнованные они решились на крайний прием. Они явились ин корпоре к Елизавете и со слезами умоляли ее избавить их от невыносимого человека, терзающего их дерзкими оскорбительными предложениями. Просили уволить

430

Шаховского, или уволить их самих из Синода. Им показалось, что они достигли цели, и генерал-прокурор Трубецкой уже посоветовал Ш. не ходить на службу и ждать другого назначения. Но Шаховской удачно рассчитывал на поверхностность впечатлений императрицы и на ее переменчивость. Прикинувшись ничего незнающим, Ш. на другой же день явился в Синод и выдвинул самые неприятные для членов Синода дела из серии «нерешенных», требуя их неотложного решения и угрожая донести в случае проволочки. Синод сослался на неполный состав собравшихся членов и отложил вопрос до будущего полного собрания. В приватных разговорах синодалы уверенно острили, что об.-прокурор вероятно хорошо выспался, и потому так смело вцепился в самые трудные дела.

Если у членов Синода была своя «рука» к императрице, то по всей видимости была такая же и у Шаховского. Когда Трубецкой напомнил императрице о переводе Шаховского на другое место, Елизавета ответила, что Ш. ей нужен в Синоде. И она убедилась в его добросовестности и верности. Ш. опять начал свои еженедельные доклады императрице. Члены Синода увидели свой проигрыш и вместо атаки в лоб начали «обходные движения». «Их святейшества», пишет Шаховской, «видя в моих предприятиях успехи, никаких явных неудовольствий долго не оказывали, а всегда под добрыми покрывалами умалить мой кредит старались». Но Ш. после одержанной победы почувствовал под собой твердую почву и снова начал осуществлять свои контрольные права, особенно по делам, клонящимся по его мнению не к государственной пользе.

Шаховской начал подбирать под свое влияние чинов канцелярии Синода. Это не был произвол, ибо по инструкции они работают «под дирекцией» об.-прокурора. На деле Болтину, как мы видели, члены Синода не дозволили даже представлять чиновников к наградам. Шаховской представлял их, конечно, через Синод. Очень важную функцию надзора за всем епархиальным управлением, можно сказать, «открыл» Ш. Отсюда в будущем родилась сеть секретарей консисторий. В Петровской системе надзор за епархиальной жизнью при учреждении Синода поручен был, в параллель с фискалами других ведомств, институту инквизиторов с протоинквизитором при Синоде. Инструкция инквизиторам гласила: «все ли исправляют архиереи по учиненному своему при поставлении обещанию», «и во всем ли поступают по правилам и по Дух. Регламенту и по определениям Св. Синода». Та же инструкция обобщает и возвышает роль инквизиторов, поручая им следить за деятельностью всех «духовных персон, как вышних, так и нижних» и «без всякого укрывательства доносить Синоду». Инквизиторы зависели целиком от Синода. Их уродливый титул и должность упразднены в 1727 г. Но при этом упразднении проведено и существенное изменение самого надзирающего учреждения. Их названия заменены в духе прежней старомосковской админи-

431

страции. Они заменены «поповскими старостами» (позднейшими благочинными) «заказчиками». Но это были органы местные, епархиальные. С Синодом они связи не имели. Епархии связывались с своей высшей властью церковной только через епархиальных владык. Обер-прокуратура, таким образом, лишилась всякого надзора за епархиальным управлением. Ш. бесплодно несколько раз делал представление Синоду об этом недостатке системы, доказывая фактами неисправность епархиальных органов и предлагал против этого свои меры. Синодальный епископат встречал эту критику крайне неохотно. Тогда Ш. стал сам изучать все ведомости и отчеты, присылаемые Синоду из епархий, извлекал из них материалы для запросов Синоду и предлагал меры исправления явных недостатков. Не ограничивался экономикой, но формулировал недостатки всего церковного быта: духовных школ, духовно-судебных дел, доносов на самоуправства архиереев (напр., битье архиереем певчего, оплеуха воеводе). Особенно внимательной и обильной областью критики об.-прокурора была экономика. Ведь при его полном согласии синодские владыки выхлопотали у Елизаветы возврат Коллегии Экономии из под Сената вновь в Синод. Надо было на деле доказать доходность и выгодность этого для казны. Между тем, архиереи увлеклись в своих «поместьях» новыми постройками и ремонтами без надлежащей отчетности, так называемыми «хозяйственными», домашними способами старого времени. В 1748 г. Шаховской потребовал при всех постройках представлений в Синод смет и ведомостей. Синод опять начал проволочку, отложил рассмотрение до пленума членов Синода. Видя саботаж, Ш. заявил свой протест пред императрицей. Но Синод делал по своему, скрывая свои решения, противоречащие об.- прокурорским директивам.

Все время всплывал наружу вопрос о выплате жалованья членам Синода. По Петровскому закону оно должно сообразоваться с размером епархиальных доходов членов Синода. Ради целей контроля, поэтому каждую треть года жалованье как бы пересматривалось и восходило на Высочайшую апробацию. В 1745 г. за майскую треть члены Синода выписали себе жалованье «по не апробированному штату». Ш. опротестовал, и члены Синода до 1748 г. не получали жалованья. Тогда оно было выдано, но с вычетом. В 1749 г., вместо непоказанных членами Синода их епархиальных доходов, императрица утвердила просто недоплату им по смете одной четверти штатного жалованья.

Все эти перипетии коллизий и борьбы между Синодом и об.-прокурором поучительны исторически и практически. Принципиально сознательного отношения по существу этого вопроса о системе взаимоотношений церкви и государства у той и другой стороны не было. И весь процесс столкновений осознавался лишь с практической и тактической стороны. И так как у высшей церковной власти по инерции не порвались еще патриархальные непосредственные встречи с живой личностью

432

своего православного монарха, то и результат всех неосознанных до конца столкновений двух властей приближался к норме. Равновесие и деловая справедливость фактически достигались.

За свои экономические заслуги (не без влияния, конечно, частых просьб членов Синода) в 1753 г. Ш. был переведен по тогдашней оценке на высший пост: – Генерал-Кригс-Комиссара. По Шаховскому «то сделано государыней в его пользу и по отменной благонадежности о лучшем исправлении оной должности».

На место Ш. назначается статский советник А. И. Львов. По всем видимостям он был хорошо осведомлен о работе, заслугах его предшественника и вдохновлен его примером усиленного контроля над церковными делами сверху до низу. Но, не располагая таким вниманием императрицы, как Ш., часто был безуспешен. Львов, видя невозможность осуществить контрольную роль об.-прокурора, при отсутствии подчиненных ему органов в епархии и, упирая на инструкцию об.-прокурора, где всюду подразумеваются подручные ему «прокуроры», представил в 1754 г. Синоду проект учреждения таких прокуроров. И чтобы в епархиях знали об этом и понимали учреждение, предложил разослать повсюду текст «Инструкции об.-прокурору». Синод, саботируя по обычаю, постановил «отложить вопрос до общего полного собрания членов». Львов несколько выждал и возобновил вопрос. И (это покажется невероятным!) Синод воспротивился опубликованию об.-прокурорской инструкции. Значит, архиереи пытались замолчать действующий закон. Сами вынося по их мнению ненужную муку контроля, они пытались, чтобы идея и практика контроля остались широкой церковной среде даже неизвестными. В целом канцелярском возражении синодалы доказывали, что они не обязаны ни учреждать должности прокуроров по епархиям, ни даже распубликовывать обер-прокурорскую инструкцию. Синод не понимал принципиально, но предчувствовал на практике, что в его интересах сохранять всеми силами создавшуюся при Елизавете практику получения им царских указов без посредников. И императрица, с своей стороны, совершенно далекая от мысли какого-то подчинения себе церкви, просто эмпирически изредка прибегала и к посредству обер-прокурора для передачи Синоду своих указаний. Так, например, в 1751 г. 20.04., зная, что Синоду, состоявшему из большинства малороссов, будет неприятна директива о пополнении его великороссами, она поручает Львову объявить ее указ: об обязательном назначении «и великороссиян на праздные вакансии в архиереи и архимандриты». Елизавета подчеркивает, что «ее прежнее указание остается без исполнения». Посему она указует записать Ее Высочайшее повеление «для неотменного исполнения, и о всем том ему, обер-прокурору донести Ее Импер. Вел-ву». До чего обер-прокуратура казалась Синоду враждебной, что он часто утаивал от нее свою деятельность. Львову удалось осведомить императрицу об этих противозаконных утай-

433

ках. И вот 8.10.1755 г. Елизавета поручила сенатору тайному советнику Черкасову: «объявить собранию Св. Синода, чтобы впредь он, в противность указам, никаких дел по домам не делал, но по указу в Синоде, ничего не скрывая от обер-прокурора, как было до тех пор, по дошедшим до Ее В-ва сведениям. Также, чтобы и обер-секретари и прочие канцелярские служители были об.-прокурору послушны, дел не подписывали по домам синодальных членов и того, что подписывали, не таили бы от обер-прокурора. И если окажут себя от сих пор противными указам и непослушными обер-прокурору, то с ними поступлено будет по жестокости прав государственных без расслабления». Русские архиереи продолжали не понимать неизбежности бюрократического взаимоконтроля церкви и государства при самом их нормальном союзе. Практически они желали бесконтрольности и старались каждого обер-прокурора как-нибудь при случае «съесть». Особая личная вражда ко Львову засела в архиепископа Амвросия Переяславльского, соседа по епархии Ростовского митр. Арсения (Мациевича). Амвросий писал последнему, что Львов такой враг духовенства, «который не ест, не спит, но того ищет... как бы все в помешательство привести». Называл Львова «львоименный супостат» (термин, вычитанный из хроник о царе иконоборце Льве Хазаре). Амвросий в 1757 г. прислал доношение в Синод на Львова, обвиняя его за взятки с некоторых монастырей его Переяславльской епархии. Амвросий просил Синод подать Императрице всеподданнейший доклад на Львова, «чтобы об.-прокурор, в виду его явных интриг и злобы на меня, впредь не мешался бы ни в какие епархиальные и монастырские дела». В стиле этой жалобы довольно точно отражается характерная слепота иерархии и ее наивное старопомещичье самосознание. Синод с готовностью использовал это доношение для подачи доклада императрице. И, может быть, были фактические основания к обвинению Львова, потому что вскоре 12.01.1758 г. Синод узнает, что Сенату уже предложено указать четырех новых кандидатов на должность синодского об.-прокурора. Синод поспешил попросить права своего участия в выборе кандидатов и даже указал на одного угодного ему чиновника Сената. Но в апреле того же года получен высочайший указ о назначении отставного лейб-гвардии майора А. С. Козловского. Его контрольная деятельность была по-прежнему неприятна Синоду, но Козловский тактически был менее острым, так что в 1760 г., когда Шаховской достиг поста генерал-прокурора Сената, то на конференциях Сената с Синодом, он начал подгонять и Синод и самого Козловского. И все-таки общее положение, вытекавшее из личного расположения Елизаветы Петровны к духовенству, не давало места развитию об.-прокуратуры в сторону диктаторского закона. Лишь перемена отношений самой Верховной власти к церкви и духовен-

434

ству могла изменить в худом смысле роль обер-прокуратуры, что и случилось тотчас же по смерти Елизаветы.

Начало процедуры секуляризации

Неизбежность разрешения церковно-земельного вопроса в форме секуляризации сама собой явствует уже из того, что положено начало к решению этого вопроса уже при Елизавете в 1757 г. ее именным указом. Вопрос назрел и перезрел. Никакое новое государство не в силах было уже переваривать в своей полицейской и экономической системе то церковное землевладение, которое стало уже уродливым пережитком, оставшимся от древних удельных времен в организме нового централизованного государства. Духовенство, помимо бессознательной привычки к этой устарелой удельно-помещичьей системе, ревновало о ней еще дополнительно в силу ошибочных богословско-канонических оснований. Основания эти были почерпнуты уже в готовом виде еще из практики и каноники византийской. И там уже эти основания церковного землевладельчества были в борьбе с секуляризаторскими тенденциями самих православных василевсов, особенно вспыхнувшими в эпоху иконоборчества, преувеличены с церковной стороны. Появились даже апокрифические документы, вошедшие, однако, в состав законодательных сборников и придавшие вопросу чисто материальному несвойственный ему суеверно-абсолютный характер. У нас на Руси это вопрос, на котором столкнулся Иван Грозный с митр. Филиппом II, царь Алексей с Никоном, Петр В. со всем русским епископатом. И вот даже церкво-любивая Елизавета с неизбежностью стала инициатором окончательного его разрешения на русской почве.

Болезненная трудность разрешения вопроса коренилась в мистике религиозного убеждения, которым жила русская церковь и русская иерархия. Идея священных неприкосновенных материальных имуществ была свойственна всему европейско-христианскому средневековому сознанию. Jus divinum, божественное право было для религиозного государства и для религиозной верховной власти абсолютно обязательным. И, вообще, в духе любой религии – тенденция теократическая. Покорение всех областей жизни воле Божией, сакрализация жизни. И византийская каноническая традиция передала нам, как священную догму, – неприкосновенность всех вещей, раз посвященных Богу. Опыт секуляризационных предприятий византийских василевсов-иконоборцев, заострил в традиционно-восточном переживании идею сакральности церковных и, в частности, недвижимых и земельных имуществ. Посягательство на них ассоциировалось с нечестием ереси. И – отсюда этот парадокс, что пламенными защитниками имущественных прав церкви против иконоборческих секуляризаций явились монахи и монастыри. Классически запечатлелась в истории этой борьбы фигура св. Феодора Студита.

435

На Руси, едва только начинал осознаваться этот вопрос, как на подмогу и укоренение византийской сакральной имущественной традиции пришло в XIII в. татарское теократическое право. Все церковные имения и льготы их от государственного тягла тотально были узаконены великими ханами. И, подкрепленный этими ханскими ярлыками, удельно-поместный быт русских монастырей и епископий развился с такой свободой и силой, что не мог не вызвать потребности его ограничений очень рано, с самого начала сформирования объединительных централизующих задач московского единодержавия (XIV в.).

Но как в византийской церкви аскетическое меньшинство отрицало активную экономику монастырей в духе исихазма и звало монахов обратно из городов в «исихию» Фиваиды, так этот спор через Балканы и Афон передался и на Русь и здесь породил яркое и широкое богословское разделение между «стяжателями» и «нестяжателями».

Хотя монастыри и архиерейские кафедры несли по своим землям добросовестное тягло для содержания войска и чинов государства, тем не менее служилый и мелкопоместный класс разрастался быстро и с своей точки зрения завидовал крупному церковному «помещичеству». Еретики стригольники и жидовствующие подогревали в широких народных низах эти упреки церковному богатству. И смелые республиканцы-новгородцы громче всех подымали голос о сокращении и разделе церковных земель. Характерно в XV в. послание московского митрополита Филиппа I писавшего в 1467 году новгородцам: «святии вселенстии собори узакониша и православнии царие подтвердиша и все благочестиа держателие, приснопамятнии велиции князи, еже непременная быти никакоже препорученнаа (т. е. врученные, данные имущества) святей Божией церкви, да даемаа в поминовение душ православных ни от кого же ни обидима, ни порушена будут, во веки неподвижна». Новгородские дерзновения против Москвы, постепенно нарастая, вызвали завоевание Новгорода. И в этот острый момент и ad hoc все «кабинетные» богословские рассуждения о «неотчуждаемости» церковных имуществ потеряли свой вес. Право «завоевания» и «усмирения» без возражений было московской властью осуществлено. И «по благословению» самого митр. Симона 1500 г. земли, принадлежавшие новгородской кафедре и ее владыкам, были розданы завоевателям – «детям боярским».

Но вне этого экстренного военного права, в те же годы уверенно выдвигалась русской иерархией и даже тем же митр. Симоном, председательствовавшим на соборе 1505 г., традиционная, в Кормчую внесенная и казавшаяся догматически непогрешимой, теория «неотчуждаемости».

На Московском соборе 1505 г., по тем же мотивам парирования упреков еретиков-жидовствующих и по убеждению партии «нестяжателей», господствующее большинство «стяжателей» смело восстало против секуляризаторских вожделений правительствующего помещичьего класса.. Постановление Со-

436

бора 1505 г. было решительное, безоговорочное: «отцы собора отдавати их не смеют и не благоволят, понеже вся таковая стяжания Божия суть, возложена (перевод ανάθημα т. е. «закляты», «под анафемой») и нареченна (т. е. «предназначены») и дана Богу и не продаема никем же никогда же в век века и нерушима быти и соблюдати, яко освящена Господеви».

В виду бесспорных нужд государства, и даже при Иване Грозном, каноническая аргументация, как якобы непреодолимая, спасала церковные земли от раздела. Но государство по меньшей мере останавливало их рост, запрещая новые покупки. Вот постановление собора 1580 г. не церковного, земского, но изданное от имени царя, бояр и духовенства. Ссылка на серию постоянных войн государства на юге, западе и севере и в то же время на непроизводительное держание массы земель в церковных руках: «села и пожни и иные земельные угодья, еще по священным епископьям и святым монастырем в пустошьях изнуряются, ради пьянственнаго и непотребнаго жития многообразне», а «воинственному чину от сего оскуденье происходит велие». А в заключение робкое постановление: запрет только вновь покупать, но не запрет частным лицам жертвовать «на помин души». А это то и было постоянным источником роста церковных земель.

Устарелость права церковного землевладения в России явствовала не только из своей чисто материальной убыточности для государственных доходов. Она нарушала единство административной системы государства и единство гражданского суда. Население церковных земель жило под управлением своих административных чиновников и своих органов гражданского суда, правда построенных аналогично с государственными чинами и постами. После ликвидации уделов, особенности устройства которых были все же только местными, владельческие привилегии церкви были пространственно повсюдными – шли до границ государства. Но в то время, как государство уже побороло вотчинное (удельное) сознание и привило населению сознание государства нового, полицейского, административно единого, церковное землевладение мешало этому нормальному этапу государственности. Разорения смутного времени уравняли в оскудении все земледельческие категории. Удельно-вотчинные привычки монастырско-церковных владельцев должны были уступать острым финансовым нуждам государства, его трудовым и тяглым повинностям. Но обширный церковный «удел», занимавший около 1/3 всей государственной территории, на законных «хозяйских» основаниях конкурировал с хозяйством государственным. Он привлекал на свои земли трудовое, аграрное, ремесленное и торговое население, предоставляя своим насельникам льготы и привилегии. Мелкопоместные служилые люди жаловались, что монастыри «сманивают и крестьян и от того поместья пустеют и служить им государевой службы не с чего».

437

Еще более уродливый пережиток удельного времени хранили в себе населенные монастырско-церковные территории в области суда гражданского (правда, не уголовного). Даже Судебник Ивана Грозного (1560) не поглотил особого, церковно-поместного (как бы удельного) суда по делам тяжебным, гражданским. Период татарщины благоприятствовал продлению этой практики. И князья и бояре воочию видели, что судебные привилегии, охотно даваемые татарами церковным установлениям, смягчают режим татарской неволи и патриотически мирились с ними. Так сложился широко развитый обычай, чтобы каждый монастырь, каждое епископское владение исхлопатывало у княжеской власти как бы некие конституционные свободы в виде «жалованных» и «несудимых» грамот, чтобы судиться по гражданским делам не в общем княжеском и великокняжеском царском суде, а патриархально – у «своих господ» – владык, архимандритов и игуменов. Благодаря вариантам этих привилегий (по одним договорным грамотам шире, по другим – уже), выросло фантастическое разнообразие в области гражданского суда. Одни церкви и монастыри судились не у своего епарх. владыки, но у патриарха, в Приказе Большого Дворца (своего рода ставропигия). Или по всем делам, или только по некоторым. Одни церкви и монастыри судились не в своей епархии, а у других владык (!). Иные предпочитали судиться у местных гражданских властей. У одного и того же монастыря одни вотчины имели больше привилегий, другие – меньше. Одни судились в одном, другие, соседние в другом месте. Особенную трудность это создавало для лиц, вовлеченных в суд с церковными вотчинами из-за неожиданных привилегий и неожиданных перекидываний дела в неожиданные места. Жалобы на эту судебную волокиту стали всеобщими.

Объективно пришел срок ликвидации великого исторического уродства, одинаково для государства, как и для церкви. «Время своих слуг поставляет», – говорит ветхозаветный мудрец. И вот русские государственные головы первой половины XVII в., и из них, может быть, самый даровитый, князь Одоевский, впитав не книжно, но «нюхом» и здравым смыслом новые правовые идеи, восстановляя потрясенное смутой государство, смело принялись и выполнили жизненно необходимое дело: Уложение 1649 г. царя Алексея Михайловича. Это сводка всего государственного, административного, гражданского и уголовного права. Творцы «Уложения» осуществили целый идейный переворот. Они провели на деле юридический принцип монополии государства на власть его над всей своей территорией. Государство – владелец территории. Источник земельного имущественного права – в пожалованиях государственной власти. Она раздает землю за заслуги и в своих интересах. И лишь через государство разные категории его слуг и его населения получают право пользования и распоряжения землями. Как собственник территории, государство и управляет

438

ею, контролируя тем ее целесообразное с «общей пользой» пользование ее частными «собственниками». Бесплодно и нерационально, к невыгоде государства, земли не должны пустовать и пропадать. Так наз. «Монастырский Приказ» (это церковное министерство по управлению всеми монастырскими земельными имуществами при патриархах) из так сказать «министерства патриаршего» должен стать «министерством царским». С этим наступил государственный контроль. Монастырский Приказ начал ведать государственные сборы с церковных вотчин, описи церковного имущества и разные полицейские меры по делам церковных вотчин. Переживалось это изменение, по внешности только техническое, а по внутреннему существу государственно-экспроприаторское, как некоторое моральное засилье власти, как «революция» в понятиях и быте. По более острой аналогии это можно сопоставить с самочувствием и переживанием в 1918 г. И. Д. Сытина, когда и его первоклассная типография на Пятницкой улице и весь издательский аппарат, не говоря о деньгах, были «взяты в свои руки» большевиками, а ему, как «человеку из народа», ласково предложено помогать им в качестве «спеца» управлять этим делом. Он согласился, но... умер морально, а вскоре и физически.

Другой основной идеей Уложения была идея единого государственного суда, для всех равного: «Чтобы Московского государства всяких чинов людям от большого и меньшого суд и расправа во всяких делах была всем равна». Что может быть бесспорнее и естественнее этого принципа единства суда государственного по делам гражданским, раз едино само государство? И вот этого не могли вместить архиерейские сердца и головы даже такого калибра, как патр. Никон, несмотря на то, что метод проведения этой здравой реформы был мягкий, постепенный. Аппарат, выполнявший суд, т. е. «Монастырский Приказ» (патриарший) не упразднялся, а только в готовом виде включался в систему суда государственного. Разумеется, при этом должны были произойти во имя задачи единства суда также и перестройки в смысле упразднения пестроты классовых привилегий. Виртуозная пестрота была в том, что Монаст. Приказ был аппаратом суда по гражданским делам только для мирян церковного ведомства, так сказать, для низшего класса. А класс высший, духовная «аристократия», епископы, архимандриты, игумены и все белые клирики по гражданским делам судились в ведомстве вел. князя и царя в «Приказе Большого Дворца», и суд только «боярский» (а не «царский») даже в своем «Монастырском Приказе» считали для себя унижением (!).

С передачей готового аппарата М. Приказа в светские руки выступили наружу и те бытовые подробности, которыми прежде не тяготились епископы и монастыри. Свой Мон. Приказ прежде «назначал» священников и причетников в Монастырские вотчины, перемещал игуменов, келарей. Теперь это показалось оскорбительным засильем. Епископы бросились к

439

царю просить для отдельных монастырей своих епархий «несудимые грамоты». Наследие пестроты и чересполосицы татарского времени было понятнее и милее их сердцу, чем нормальный порядок. Царь... уступил. Но все-таки принципиальное наступление государственного единства на удельную анархию в данном случае одержало победу. Однако сонное сознание иерархии было ранено. Первый поднял открытое сопротивление – это возлюбленный царем Алексеем архимандрит Новоспасского придворного монастыря Никон. Царь ему одному, в виде исключения, при назначении его на Новгородскую кафедру, дал генеральную «несудимую грамоту» на всю Новгородскую епархию. Новгородчина стала уделом Никона, на который не простиралась сила нового конституционного закона – «Уложения 1649 г». в пункте о новом царском Монастырском Приказе. Но... это временное капризное завоевание царского любимца было показательно для всей боязливо «молчащей» иерархии. Все не понимали и не переваривали этого государственного Мон. Приказа.

Поэтому, когда Никон пал, и русские архиереи на соборе 1666 г. для успокоения измученного конфликтом царя Алексея Мих. осудили Никона, то благодарный им за этот акт царь позволил им излить боль их сердца, признать правильным взгляд осужденного патриарха на Мон. Приказ и согласился передать его опять в ведение церкви, т. е. чтобы люди церковные и по мирским (контрактным, экономическим, денежным) делам судились опять у своих владык, а не у царских бояр. М. Приказ этим был даже упразднен, обречен на ликвидацию, которая длилась 11 лет до 1677 г., когда судебно-расправные дела его, к удовлетворению своеобразной амбиции духовенства, целиком были переданы в царский «Приказ Большого Дворца».

***

Переустройство государства после Смуты хотя с трудом и очень медленно, но привнесло в сознание церковных людей нечто новое. А именно: а) что земля не имеет права выходить из службы государству и, б) что церкви и монастыри владеют землями не jure divino, а по праву вторичному, даруемому церкви государством.

С началом Петровских реформ и повышением нужд государства право светской власти – требовать от церковных учреждений, владевших землей, службы государственной, сомнений не возбуждало. Как показывают примеры патр. Адриана и позднее митр. Арсения Мациевича, в глубине души духовенства коренились вплоть до половины XVIII века старые исконные понятия о земельном праве церкви, как праве сакральном, особенном, à part. Однако, принципиально слитая с национальным государством церковь не пошла по пути бунта, но долготерпеливо и лояльно приняла на себя подвиг приспособления к новым идеям и новой технике новой государ-

440

ственности. Если бы Петр Великий не привнес в эту область чуждой православию общей идеологии, справедливо испугавшей русскую церковь, то без сомнения процесс отдачи церковных земель в руки государства произошел бы психологически безболезненнее и технически быстрее.

Утилитарно мысливший Петр I считал монастырско-церковные владения просто «тунегиблемыми» (=зря пропадающими для государства). Он еще при жизни патриарха Адриана, примитивно мыслившего и в открытом послании выступавшего против принципа секуляризации, все же провел через Приказ Большого Дворца, управлявшего церковными имуществами с 1677 г., ряд мер государственного контроля над хозяйством этих монашеских «вотчин».

Как только умер патр. Адриан (1700 г.), так тотчас же Петр единым росчерком пера взял в государственные руки управление всеми монастырскими, архиерейскими и вообще церковными вотчинами. По Существу это была секуляризация, а по форме она возвращала управление церковными землями к тому положению, какое было установлено Уложением царя Алексея 1649 г. («проклятая книга!» по слову патр Никона). Вот почему воскрешается и старое, только затемняющее суть дела название: «Монастырский Приказ». Этим Петр символизировал возврат к государственной принадлежности того предмета (т. е. церковных земель), которым заведовал «Монаст. Приказ» с момента вступления в силу Уложения 1649 года. Старая вывеска сохранена, но она теперь означала еще более смелый и глубокий шаг в достижении государственной властью задачи секуляризации. Прежний Монастырский Приказ не только ведал хозяйство и финансы церковных земель, но и творил суд и расправу над их населением. Это дело, по существу чисто государственное, Петр с 1700 г. начисто изъял из рук церковных и передал суду общему, государственному. Это было существенным коррективом, устранявшим вопиющее уродство. Не дело церкви заниматься гражданским судом и расправой, садить должников в тюрьмы и надевать на них кандалы.

Но оставалось хозяйство. Церковь не могла жить без обеспечения денежного или натурального. Вот почему Петр, взяв Монаст. Приказ, повелевает, беря хозяйство монастырских вотчин в руки государства, назначить на содержание церковных должностей оклады, а оставшиеся доходные суммы направить в государственную казну.

Пока эта новая схема вырабатывалась, новый хозяин – государство роздал и разбросал ряд вотчин целиком в поместья служилым людям, городам, государеву ведомству. Церковное землевладение чувствительно сократилось в своем объеме уже безвозвратно навсегда. 6 407 жилых дворов ушли из ведомства церкви.

Государственная сторона была удовлетворена. Но население церковных вотчин, избалованное нетребовательностью ду-

441

ховных владельцев, не было в восторге от новых требовательных господ. И церковные владельцы поняли, что надо строго исполнять все государственные повинности. В этой атмосфере опыта и примирения двух сторон начался любопытный процесс. Казенное хозяйство всегда мертво и бездоходно. И вот бывшие церковные владельцы начали предлагать свою хозяйственную энергию государству. На условии выгодных для государства оброков они просили вернуть им фактическое хозяйствование на своих прежних землях. Население в большинстве этому сочувствовало. Петровское правительство, движимое мотивами практической выгодности, пошло без ревности на этот обратный путь отдачи имений старым церковным владельцам. И этот возвратный процесс с 1702 г. по 1720 г. пошел так быстро, что ведомство Монастырского Приказа просто опустело. Казенное хозяйство оказалось бездоходным, убыточным. И пришлось вернуть не розданные церковные имения их прежним владельцам. Высочайший указ 16. Х. 1720 г. закрывал неудавшийся Монастырский Приказ, а монастырские вотчины, которые от монастырей взяты и всякими сборами ведомы были в Монастырском Приказе, кроме тех, которые по Именным Высоч. Указам кому в вечное владение розданы, раздать в те монастыри и ведать их тех монастырей архимандритам и игуменам по-прежнему. А с тех вотчин оклад Монастырского Приказа и вновь всякие положенные доходы собирать им (т. е. самим монастырским властям) и платить бездоимочно. И о той раздаче рассмотрение учинить в Камер-коллегии» (т. е. в Петровском Министерстве Финансов).

Консервативная традиция церковных помещиков в этом случае победила. Но опять только временно. 20-летнее властвование государственного Монастырского Приказа (за 1700-1720 гг.) было новым этапом перевоспитания церковных владельцев. Они стали сознавать земельные имущества не как свою исключительную собственность, а как владение, по праву подлежащее контролю и эксплуатации государства. Правовое сознание перевоспитывалось, и государственной конфискации дорога расчищалась. Но... прошло еще 40 лет. Причина замедления конфискации была в реформах Петра, экономически и финансово трудных, перенапрягавших все налоговые и трудовые силы страны. Надо было думать прежде всего о ближайшей выгоде, о доходности какими угодно способами, а не о принципах «лаицизма». Инерция старого экономического аппарата одолевала, оправдывала себя к радости церковников, экономически. Вот почему сам собой угас «гордо наступавший» Монастырский Приказ. С 1720 г. до момента учреждения Св. Синода (14. II. 1721 г.) не было совсем никакого особого учреждения, которое ведало бы церковными недвижимыми имуществами. Они самоуправлялись. А установленные налоги с них собирали чиновники Камер-коллегии (т. е. министерство финансов), так наз. «камериры».

В этом состоянии, победивший традиции, Петр Великий

442

дожил до момента открытия новоизмышленной формы возглавления русской церкви безличным коллективом, безглавного Синода. Петр был благорасположен к возглавлявшей русский епископат группе архиереев южно руссов, которая помогла ему осуществить реформу высшего церковного управления. Эти архиереи, привыкшие и у себя на родине к практике широких епископских и монастырских землевладений, сливались со всем московским монашеством в желании возврата им, если не всех, то максимума тех недвижимых имений, на которых бы они чувствовали себя хозяевами при всей тяжести государственных повинностей. Теперь, когда архиереи единодушно сговорившись, попросили монарха вернуть им без выгоды для казны отнятое управление хозяйством на всех еще числящихся «монастырскими» землях, то Петр охотно пошел на это. Чтобы не было спора, о каком предмете ведения и управления идет дело, архиереи испросили восстановление опять Монастырского Приказа, но уже под ведением Св. Синода. Это уже не «чужой» (государственный) Мон. Приказ Уложения 1649 г. и Петра 13. X. 1700 г. Это «свой» Монаст. Приказ, чисто церковный, как он зародился при первых патриархах.

Но неудержимый процесс преобразований аппарата государственного не позволял и церковному «ведомству» отставать в бюрократических реформах. В 1723 г. уничтожен самый термин «Приказы». Все подогнано под принцип и под тип «коллегий». Последовал Высочайший указ Сенату: «в Синоде учинить Коллегию подобно Камер-коллегии (Министерства финансов). Сенат учредил «Камер-контору Синодального Правления». Она просуществовала недолго. С разделением самого Синода в 1726 г. на два апартамента, во второй светский апартамент переданы дела Камер-конторы под названием «Коллегия Экономии Синодального Правления». Чем более управление хозяйством делалось светским, тем более оно делалось бездоходным, бесплодным. Недоимки с церковных хозяйств все возрастали. Вся деятельность Колл. Экономии и состояла в исчислении и взыскании недоимок с церковных имений. к 1732 году их числилось свыше 81 000 рублей. После 12 лет такой безуспешной деятельности Коллегии Экономии (1726-1738 г.), она взята была у Синода и отдана Сенату (до 1744 г.). Но и это шестилетнее возглавление Сенатом (1738-1744 г.) не подняло доходности. При Импер. Елизавете, пользуясь ее благорасположением к церкви, синодалы, при поддержке об. прокурора Шаховского, исходатайствовали возврат Колл. Экономии из Сенатского ведомства в ведение Синода под обновленным и уже последним именем «Синодальная Канцелярия Экономического Правления». Но суть процесса не менялась. Имения мнились церковными, но хозяином их считалось государство, а Синод – лишь «управляющим».

Вопрос о секуляризации настолько назрел и перезрел, что сама церквелюбивая императрица Елизавета не могла не учредить при своем Дворе для продвижения этого вопроса особую

443

Конференцию. В результате работ Конференции, Елизавета подписывает 30. ІХ. 1757 г. именной указ о приступе к великой реформе. Инициативу реформы императрица всецело берет на себя, пресекая этим всякую предварительную дискуссию в корне. Одна редакция указа адресована Сенату, другая Синоду. В редакции, обращенной к Синоду, указ мотивирует реформу стремлением «к освобождению монашествующих от мирских попечений и к доставлению им свободы от трудностей при получении вотчинных доходов».

Указ требовал: 1) чтобы архиерейские и монастырские имения управлялись не монастырскими служками, а отставными офицерами; 2) чтобы деревни переложены были в помещичьи оклады; 3) чтобы из дохода ничего не употреблялось в расход сверх штатов и остальное хранилось особо и ни на что без именного указа Ее Величества не издерживалось, так, чтобы ведая размер остатков, Ее Величество могла раздавать на строение монастырей; 4) чтобы взяты были с монастырей деньгами те порции, на каких положено содержать отставных, а оных несколько лет не содержалось, за все годы, сколько не содержали; 5) чтобы на собираемые за прошедшие годы деньги учреждены были инвалидные дома, а остальное отдано в банк, дабы процентами и ежегодными с монастырей порциями будущих в них отставных содержать.

Императрица Елизавета сама на Конференции выразилась так: духовные учреждения «не имея власти употреблять свои доходы инако, как только на положенные штатом расходы, суетное себе делают затруднение управлением вотчин». Слова Елизаветы звучат совершенно одинаково со словами Екатерины II, которые зазвучат вскоре через 4 года. Это осязательный признак своевременности реформы.

Настроения синодалов далеко не соответствовали еще духу момента. Члены Синода отписывались пока формально тем, что «штатов» пока не на бумаге, а на деле, еще нет и что трудно исчислить доходы и нужды в цифрах. Но в самом составе Синода произошел перелом настроения со введением туда новых членов из великороссов. Последние смело доверились правительственным реформам и первее всех архиеп. Новгородский Димитрий (Сеченов). Ему и был вручен для объявления Синоду 29. III. 1758 г. Высочайший Указ: «сочинить и Ее Императорскому Величеству поднести примерные ведомости, колико именно порознь, как на собственное неоскудное архиереев, архимандритов и начальствующих, так и на всякое со всеми при них быть имеющими духовными и светскими служителями, так же и на монашествующих, содержание хлебной и денежной суммы потребно».

Между тем, шло приватное, закулисное воздействие на благочестивую императрицу в смысле задержки «нечестивой» реформы. Ее убеждали, что все нужные государству реальные и денежные доходы с церковных имений можно получить и с их духовных владельцев. И Елизавета фактически отказалась

444

радикально провести реформу, открыв дорогу ряду компромиссных мероприятий. По предложению Сената, в 1760 г. снова собрана была специальная Конференция Сената и Синода. Тут внесено было сенаторами предложение, чтоб церковными вотчинами управляли офицеры и извлекали из них средства специально для обеспечения инвалидных домов. Россия все время напрягалась, участвуя в европейских войнах, и остро нуждалась в залечивании ран от этих войн.

В деловых спорах на эту тему синодалы одержали верх. Сенаторы, знавшие по опыту слабую доходность казенного чиновничьего хозяйствования, сдались на предложение Синода – ассигновать на инвалидов ежегодно из экономических сумм церковных по 300 000 рублей без всяких хлопот, наличными. Сенат сдался. Но через три месяца собрал новое заседание Конференции, опять навязывая Синоду передачу хозяйственного управления вотчинами в руки офицеров. Синод опять этому воспротивился, но сдался на предложение Сената финансового характера: обложить денежно годичной податью в 1 рубль все крестьянские дворы с тем, чтобы собранная сумма делилась пополам: – полтина шла бы казне, а полтина – духовному ведомству. Государство выигрывало, а синодалы, как помещики, ограничивались четкой и нерастяжимой суммой. Исчезал хозяйский произвол. Крестьяне почуяли этот поворот в их интересах и начали искать защиты у государства против своих духовных «господ». Беспрекословная покорность ослабела. А правительство отказывалось усмирять крестьянский саботаж силой. Крестьяне забрасывали власть жалобами на церковных «помещиков». И в 1760 г. Сенат образовал особую смешанную комиссию для разбора крестьянских жалоб на хозяйство духовных господ.

Приближалась историческая развязка.

ИМПЕРАТОР ПЕТР III ФЕДОРОВИЧ

(1761-1762 гг.)

Отталкиваясь от трагедии измены ему сына, Петр Великий сломал закон о престолонаследии и отдал монарху право назначать себе преемника. Как раз этот революционный принцип и породил сплошные смуты и дворцовые перевороты в течение всего XVIII века. Спасала положение только тоненькая ниточка легитимизма.

Елизавета, вступившая в нелегитимный брак с певчим из ее придворного церковного хора, Алексеем Григорьевичем Разумовским, и не имевшая детей, должна была использовать свое новое право назначения себе наследника. Идя по легитимной линии, Елизавета имела несовершеннолетнего племянника, сына своей уже умершей сестры (дочери Петра Великого), выданной

445

замуж за Герцога Шлезвиг-Голштинского, тоже вскоре умершего. Осиротевшему детищу от этого брака при воцарении Елизаветы шел уже 14-й год. Воспитывался он в глухой неметчине и лютеранстве, прозывался Карл-Петр-Ульрих. Убогая учеба генерала-педагога, сопровождавшаяся битьем дубинкой, мало что дала и без того ограниченному ученику. Его интересовала только игра в солдатики – кумиром был Фридрих Великий Прусский, при помощи которого он мечтал возвеличить свою Голштинию. Привезенный в Россию и наскоро обрусенный по языку, оправославленный по религии, с новым именем Петра Федоровича, Петр III ничуть не переработался в русского человека. Наоборот, насильственное обкармливание Петра русской пищей только усилило в нем отвращение от всего русского. Не привязал Петра к новому «отечеству» и ранний брак, который ему устроила Елизавета. Нашли удаленную от всяких наследственных претензий на трон, дочь принца Ангальт-Цербстского, генерала прусской службы, Софию-Августу-Фредерику. Ее также оправославили и обрусили, превратив в Екатерину Алексеевну. Но удачного брака ограниченного безумца с редкостно умной женщиной никто не был в силах создать. Елизавета, видя свою ошибку, впадала в слезы отчаяния и причитала: «племянник мой урод»! «Проклятый племянник»! А Екатерина, стиснув зубы и наложив на себя подвиг молчания, упорно проглатывала целые библиотеки. Она не только увлекалась всемирно модной тогда философией французских энциклопедистов, но увлекалась руссоведением. Приобрела интерес и вкус к богатству русского литературного языка и даже языка народной устной литературы. Всем этим дальновидная Екатерина расчищала себе путь к русской короне. А вкусы и настроения ее «окраденного умом» супруга использовались в недолгие дни его царствования группой правителей (Воронцовых, Шуваловых и др.) для смелого проведения в жизнь давно назревших вопросов, на что у покойной Елизаветы Петровны не хватало смелости. К таким вопросам принадлежал вопрос об окончательной секуляризации церковных земельных имуществ. Не любивший православия, иерархии и монашества, Петр III, не без злого вдохновения, откликнулся на подсказы – ускорить отнятие церковных земель. Он подписывает ряд распоряжений, ведущих к реализации земельной реформы: а) Усиление государственного надзора за управлением церковными вотчинами. б) Сенату дается указ: – «не тратить напрасно времени и исполнить все проекты» Елизаветинского царствования об ограничении вотчинных прав духовенства. в) Устраняется участие Св. Синода на Конференциях с Сенатом по разбору жалоб на людей церковного ведомства.

Наконец, за три месяца до своего низвержения, Петр III подписывает (21. III. 1762 г.) указ о полной секуляризации недвижимых церковных имуществ с передачей ведавшей их синодальной «Коллегии Экономии» в ведомство Сената. Вековой узел разрубается этим указом довольно демагогически. Как

446

будто и советники Петра III за его спиной не без сомнений экспериментируют: что из этого выйдет? Обрабатываемые фактически участки земли отдаются крестьянам в собственность. Их зависимость от прежних церковно-монастырских владельцев ограничивается только рублевым окладом за один год в синодскую казну. Не без издевательства в указе цитируется обобранным церковным владельцам слово евангельское: «взгляните на птиц небесных... и на полевые лилии»...

Тимофей (Щербацкий), в ту пору архиепископ Московский, пишет по сему поводу своему земляку по южной России Ростовскому митр. Арсению (Мациевичу): «Всех нас печальная сия тронула перемена, которая жизнь нашу ведет к воздыханиям и болезням... До сего мы дожили по заслугам нашим»...

Землероб с волнением почуял, что плотину прорвало сверху, и начал «не зевая» хищничество. Крестьяне рубили леса, увозили сено, угоняли скот, птицу, вылавливали рыбу из прудов...

Протестовать было трудно, потому что офицеры, производившие для государственного учета описи церковных имений, сами угоняли часть лошадей и инвентаря, якобы «в казну»... Даже иностранные наблюдатели увидели, что творится что-то неладное, что развязывается смута (вскоре и наступила «пугачевщина»). Варшава ждала революции. Пруссия боялась за судьбу глупого Петра III. Посол короля Прусского писал: «Духовенство подало императору представление на русском и латинском языках, где жалуется на насилие и странные поступки с собою вследствие указа об отобрании церковных имуществ; таких поступков духовенство не могло ожидать и от варварского правительства, а теперь принуждены терпеть их от правительства православного и это тем горестнее, что духовные люди терпят насилие потому только, что они суть только служители Божии. Эта бумага, подписанная архиепископами и многими из духовенства, составлена в чрезвычайно сильном тоне: это не просьба, а скорее протест против государя». Архивы нам не сохранили такого открытого коллективного протеста иерархии. Иерархия воздыхала, но терпела. Но здесь неточно представлен действительный факт. Это – волнение пылкого Арсения Мациевича. По свидетельству одной биографической записки об Арсении, последний именно в этот момент уже писал свой протест, открыто поданный несколько позднее. Вот как тут записано (Рукопись Импер. Публичн. Библиотеки № 279 л. 1-ый): «И пришел в коллегию, уединился и писал к Его Имп. Величеству прошение, которое состояло из книг пророческих и Священного Писания, весьма жалостно и плачевно, острого и высокого рассуждения; и отправлено оное с схимо-иеромонахом Лукою в СПБ, которое и вручено было Его Величеству в собрании генералитетства и прочтено с остановкою секретарем, и государь был в великом азарте, а оной схимник от страху лишился ума, был послан в Невский монастырь, где 6 недель и находился под караулом и возвращен с указом, чтобы

447

быть безысходно из келии, за присмотром настоятеля; и никакого решения не учинено».

Екатерина II, свергшая Петра III, огульно отвергла в числе других и это его начинание. Но тотчас по занятии трона вернулась и к этому перезревшему вопросу. Исторический час для его решения пробил.

ВОЦАРЕНИЕ ЕКАТЕРИНЫ II

(1792-1796 гг.)

Петр Великий, сломавший закон о престолонаследии, толкнул правящий класс на целое XVIII столетие на путь дворцовых переворотов. Императрица Елизавета пыталась вправить преемство династической власти в крепкие рамки легитимизма, но потерпела крах на своем «проклятом племяннике». Переварить такого урода на троне не могла бы ни одна страна. Вот случай, когда дворцовый переворот оказался благодетельным для государства. Не легитимная в строгом смысле слова кандидатура супруги Петра III, оказалась даром судьбы для аристократов-гвардейцев. Переворот задуман и осуществлен с феерической бескровной гладкостью. Екатерине пришлось перешагнуть только через один труп: – ее ненавистного мужа. Он заключен был под Гатчиной во дворце в Ропше, под присмотром фаворита Екатерины Алексея Орлова. И там через три месяца «скоропостижно» скончался. Отпет и погребен в Александро-Невской Лавре, а не в Петропавловской крепости.

Секуляризация церковных земель

Петр III спровоцировал неотложность решения этого «перезревшего» вопроса и для Екатерины. Но объявить об этом открыто и сразу для новой императрицы было делом весьма щекотливым. Духовенство испугалось действий «немца» Петра III, как возврата к новой бироновщине, и приняло с радостью воцарение Екатерины, как избавительницы. Но соединенные с этим надежды духовенства были наивным недоразумением. Екатерина была убежденной секуляристкой. Ей нужно было только в первые моменты утверждения во власти не обидеть духовенства. Ведь и его благосклонности она обязана была гладкостью своего воцарения. Отсюда несколько двусмысленных заявлений ее в первые месяцы правления. Несколько позднее, оглядываясь назад, Екатерина писала: «Я водворена была на престол для обороны православного закона. Мне приходилось иметь дело с народом благочестивым, с духовенством, которому не возвращены были его имения и которое вследствие такой дурно приноровленной меры не знало, чем ему пробавляться». В своем указе от 12. VIII. 1762 г. Екатерина писала о действиях Петра III: «Кажется надобность состояла не только

448

в том, чтоб отобрать у духовных имения, а чтоб осмотрительные взять меры о порядочном и, как для церкви и духовного чина безобидном, так и для отечества полезном, управлении – о том и не думано». Далее, писала Екатерина, «Не имеем мы намерения и желания присвоить себе церковные имения, но только имеем данную Нам от Бога власть предписывать законы о лучшем оных употреблении на славу Божию и пользу отечества».

Понятно в этой атмосфере дипломатической недоговоренности, что многие из высшего духовенства, особенно южно-русского происхождения и духа, не видели реальности и снова строили себе иллюзии о восстановлении церковно-помещичьего быта. Московский митрополит Амвросий Зертис-Каменский пишет в эту минуту своему земляку Арсению Мациевичу, митрополиту Ростовскому, поздравление с восшествием на престол «благочестивой государыни, которая освободит духовенство от мысленного ига», т. е. от новых секуляризаторских идей и планов. По получении манифеста Амвросий опять пишет Арсению: «Теперь, как из манифеста изволите усмотреть, к сентябрю месяцу просим и Ваше Преосвященство к нам в Москву пожаловать и нам об известном деле помогать».

Иерархи действительно подали Екатерине ходатайство о возвращении им вотчин. Императрица направила его в Сенат и поручила вообще «иметь рассуждение о духовенстве, как ему учинить удовольствие к его содержанию». И на этот запрос императрицы началась разноголосица и в Сенате, и на Конференции Сената с Синодом, и среди членов Синода. Архиереи великороссы, под лидерством новгородского архиеп. Димитрия (Сеченова), сразу выявили тенденцию оказать доверие светской власти, сбросить с себя обузу хозяйственных землевладельческих забот и перейти на положение оплачиваемых из единого казенного источника слуг единого религиозно-государственного целого России. В атмосфере новой государственности общие понятия пересматривались и изменялись. Ни армия, ни чиновничество не оценивались как силы, порабощенные государством. Наоборот, в жалованье рисовалась их привилегия. Архиереи-великороссы усвоили эту «штатность» обеспечения церкви в отличие от малороссов, глубже впитавших в свою психологию дух польско-шляхетского гонора. Дворянско-землевладельческий быт у них отожествился с духом христианской свободы и церковной автономности. Но российская империя строилась вдохновением великороссов, включая сюда и епископат.

И вот настал исторический момент, когда великороссы почувствовали устарелость их допетровских состязаний с государством и решили молча покориться исторической судьбе – перестать гоняться за растаявшим снегом, за церковно-удельным самостийничеством. Димитрий Сеченов и другие великорусские «согласники» руководились не карьеризмом и корыстью, идя на казенный источник обеспечения архиерейского и монастырского быта, а правильным инстинктом оппортунизма, неизбежностью

449

модернизации бытовой русской «симфонии» церкви и государства.

В первые месяцы своего правления Екатерина была очень нерешительна и осторожна; она писала: «меня принудят сделать тысячу странностей; если я уступлю, меня будут обожать, если нет, то не знаю, что случится». Трудность положения Екатерины пред вопросом о секуляризации была еще в том, что даже светские сановники (сами помещики и землевладельцы) разделялись и колебались в этом вопросе. Бестужев и Ярославцев были сначала даже на стороне духовных консерваторов. Но Панин и другие были на стороне модных французских энциклопедистов и принципиально стояли за секуляризацию.

8 августа 1762 г. Екатерина уже подписала указ об учреждении Комиссии по этому делу. Но от того же 8. VIII. 1762 г. сохранилась ее записка: это вопль о помощи советом к гр. А. П. Бестужеву-Рюмину: «батюшка Алексей Петрович, прошу Вас приложенные бумаги рассмотреть и мнение ваше написать; дело в том, Комиссию ли учинить, ныне не отдавав деревень духовным, или отдавать ныне, а после сделать Комиссию? В первой бумаге написано отдавать, а в другой только, чтоб они вступили во владение до Комиссии. Пожалуй, помогай советами!». А Бестужев как раз в это время видоизменил свой взгляд и пошел на секуляризацию. Митр. Ростовский Арсений Мациевич по старой памяти еще 12 июля писал ему «дабы стараниями его возвращены были вотчины по-прежнему». Но лед тронулся. Поздно было переть против рожна. По манию императорского указа Петра III, а не самочинно, началась почти земельно-имущественная революция. Крестьяне с радостью готовы были откупиться рублем и стать фактическими хозяевами земельной продукции. Волна самочинных расхищений уже началась. Манифесту Екатерины от 12. VIII. 1762 г., только выдвигавшему земельный вопрос, как еще неразрешенный, взбаламученные крестьяне не хотели верить. Не убеждал и его печатный вид. Разгулявшиеся крестьяне кричали: «оный билет подрать и на него наплевать!» Дальнейший указ от 8. Х. 1762 г. продолжали не принимать: «оный указ власти купили, и им де крестьянам до того указа дела нет». Во многих местах появились даже подложные контр-манифесты. Крестьяне, даже трезво признававшие подлинность указов, работать все равно не хотели. Они были не в силах освободиться от вековой мечты «черного передела». Все участки они между собой уже переделили. От работ по наказу уклонялись. Забирали монастырское «добро»: хлеб, сено, дрова, усадебный инвентарь. Военная Коллегия, состоявшая из мелкоземельных, заинтересованных в «прирезках» служак, не особенно вдохновлялась усмирением бунтов. А приходилось прибегать и к оружию. Напр., в вотчинах московского Донского монастыря (1762 г.) крестьяне встретили воинский отряд дубьем, рогатинами, камнями и вступили в драку с криками: «кожу снимем, жилы вытащим!» От стрельбы солдат раз-

450

бежались в леса. По словам Екатерины, в это время до 100 тысяч крестьян были «под ружьем», т. е. в состоянии бунта.

Личность Екатерины II

Осторожно скрываясь, Екатерина приближалась к реформе секуляризации. Но про себя она уже твердо знала, чего она хочет, во что она верит. Чуждая мистицизма и даже тонкой эстетической чувствительности, Екатерина обладала большой интеллектуальностью рационалистического склада. Стиснув зубы, внешне вынося подчинение своему умственно дефективному «главе дома», Екатерина проглатывала целые библиотеки. Сама она писала потом, что «ее учителями были: – несчастье и уединение». И потому, естественно, пленилась современным ей и модным в Европе французским энциклопедизмом. А, освободившись от мужа и в ореоле царицы, Екатерина властно выявила свой «энциклопедизм». Помимо своей переписки с корифеями энциклопедии – Вольтером, Дидро и Д-Аламбером, она приглашала их лично являться с поклоном в Петербург и Москву. Осыпала их милостями, а те ей «кадили», умножая ее славу в Европе. В молодые годы Екатерина, естественно, слепо преклонялась пред энциклопедистами и льстила им не без наивности. Позднее она стала значительно трезвее. Преклоняясь пред Вольтером, она сначала писала ему: «Быть ходатаем за род человеческий, высказывая причины своего уважения к нему, и защитником угнетаемой невинности – это такие редкие деяния, которые заслуживают бессмертное имя и рождают к Вам неизъяснимое почтение». Екатерина купила за 15 000 фр. личную библиотеку старого Вольтера (она и теперь находится в составе СПБ Имп. Публич. Библиотеки), положила ему жалованье в 1 000 руб. в год и выдала его за 50 лет вперед (!). Недаром Вольтер писал: «В какое время мы живем! Французы преследуют философию, а скифы ей покровительствуют!». Д'Аламбера Екатерина приглашала воспитывать наследника престола Павла Петровича. Дидро явился в Петербург позднее (1787 г.), когда Екатерина была уже умудрена возрастом и опытом. Философ после бесед с государственными сановниками обиделся и жаловался Екатерине, что его общих идей никто не слушает. Императрица ему «прочищала мозг»: «М-сье Дидро! Я с большим удовольствием выслушала все, что Вам внушает Ваш блестящий ум. Но Вашими высокими идеями хорошо наполнять книги, действовать же по ним плохо. Составляя планы разных преобразований, Вы забываете разность наших положений. Вы трудитесь на бумаге, которая все терпит. Она гладка, мягка и не представляет затруднений ни воображению, ни перу Вашему. Между тем как я, несчастная императрица, тружусь для простых смертных, которые чрезвычайно чувствительны и щекотливы»...

При свете этого трезвого понимания долга «просвещенного монарха» пред управляемым им народом, Екатерина умела со-

451

знавать и строить свои отношения к церкви и к делам религии вообще. Фридрих II Прусский с жестокостью утверждает: «Elle n'а aucune religion, mais elle contrefait la dévote». Русский «просвещенец», историк и публицист, кн. Щербатов в своем трактате «О повреждении нравов» пишет об Екатерине: «Имеет ли она веру к Закону Божию? Но – несть! Упоена безрассмысленным чтением новых писателей. Закон христианский (хотя довольно набожной быть притворяется) ни за что почитает. Коль ни скрывает своих мыслей, но оное многажды в беседах ее открывается... И можно сказать, что в царствование ее и сия нерушимая подпора совести и добродетели разрушена стала». Но сам кн. Щербатов, рационалист-просвещенец, чужд понимания духа православия. Он «западническими» глазами видит в русской иерархии опасность вычитанного из французской литературы «клерикализма». И за такой антиклерикализм одобряет Екатерину: «ныне царствующая императрица, последовательница новой философии, конечно, знает до каких мест власть духовная должна простираться и, конечно, из пределов ее не выпустит. Но я впредь не ручаюсь, чтобы духовный чин, нашед удобный случай, не распростер свою власть» (!!). Таково же в сущности было и воззрение Екатерины. Еще в 1761 г. она выражалась так: «уважать веру, но никак не давать ей влияния на государственные дела». В письмах Вольтеру она называет себя «главой греческой (т. е. русско-православной) церкви в смысле власти, церковная власть должна подчиняться ей безусловно». Сын ее Павел I внес эту жестокую формулу «глава Церкви» в наши Основные Законы.

Но свое уставное благочестие Екатерина практиковала с убеждением, что таков долг монарха пред верой народа. Она ходила из Москвы пешком на богомолье к Троице-Сергию, целовала руки духовенству. Ездила в Киев и поклонялась печерским угодникам. Говела и причащалась вместе со всем придворным штатом. Заслышав в 1763 г. о предпринятом митр. Арсением Мациевичем переложении в новую серебряную раку мощей святителя Димитрия, она остановила предположенную церемонию впредь до ее личного присутствия при этом. Бывая в Троице-Сергиевой Лавре в 1762-63 гг., Екатерина сама заметила и выделила ректора Троицкой Семинарии, иеромонаха Платона (Левшина). После ее второго же визита получается приказ Платону явиться ко Двору для переговоров об обучении Закону Божию наследника престола – Павла. Платон приглашается к царскому столу. А вольтерьянствующий министр Никита Панин, не доверяя увлечению императрицы, ставит тревожный вопрос: «а не суеверен ли?..». С этого началась придворная жизнь Платона. Екатерина ценила его ораторский талант и с гордостью показывала его иностранцам. Екатерина говорила: «Отец Платон делает из нас все, что хочет – хочет он, чтобы мы плакали – мы плачем»... С иностранными богословами и учеными Платон мог с удобством говорить по-латы-

452

ни, но для светского большинства нужен был французский язык. И Платон вынужден был учиться языку. Современник поясняет: «почему он и успел в том языке, несколько мог разговаривать, а читать и разуметь французские книги удобно мог».

Так, не без талантливой тактичности, начали развиваться отношения Екатерины с православной церковью. И уже делом взаимного чутья и такта было для иерархии суметь приноровиться к этому не традиционному старорусскому благочестию монархини, а к благочестию, так сказать, «по долгу службы», но в этом смысле серьезному и надежному.

Вот такой-то именно «просвещенной абсолютной монархине» и суждено было осуществить зов судьбы, вдохновиться смело решить ставший для церковного быта «революционным», вопрос об отобрании у иерархии, монастырей и церквей их земельных угодий.

Процедура секуляризации

Открыто техническое выполнение задуманной реформы началось указом 29. XI. 1762 г. об учреждении Особой Комиссии и предписанием ей определенной инструкции. Указ Императрицы в стиле Петра Великого с резонирующими мотивами и с просвещенческими заушениями отсталого, чумазого и ленивого духовенства и монашества, и гордыми модными поучениями. Ссылаясь на свой манифест 12. VIII. 1762 г., Екатерина повторно твердит, что «Божественное Писание предписывает ей, яко блюстительнице церкви святой, учреждать все порядки и законы, подкрепляющие православие... и чтобы совесть блюстительницы не была отягощена сокрушением при виде существующих в этом чину нестроений».

«Простой народ невежественен и должен быть просвещаем в духе веры и христианского благочестия...., но к прискорбию оказывается, что многие священники не только не ведают истинного пути к просвещению народному, но и будучи часто малограмотны, нередко простому народу служат собственным примером к повреждению. Правда, сорок лет назад император Петр I в духовном регламенте указал правила, которые бы в простом народе учреждением благоразумно воспитанных и обученных священников прямой путь к исправлению нравов открывали. Но с соболезнованием усмотрено с высоты трона, что народ в том же еще пребывает заблуждении».

В виду всего этого императрица хочет «делать такие распорядки, которые бы споспешествовали истинному просвещению народа», и призывает Синод приступить к этому делу с безоговорочным «рачением». Первейшей задачей Комиссии ставится выяснение «истинных доходов от церковных имений», по мерке лучших хозяйств светских помещиков и

453

соответственно этому учреждение «штатов», т. е. жалованья из казны.

В состав Комиссии назначались: а) лица духовные: президент Синода Димитрий, митрополит Новгородский, Гавриил, архиеп. С. Петербургский, Сильвестр, еп. Переяславльский» б) – светские: граф Иван Илларионович Воронцов, гофмейстер князь Алексей Борисович Куракин, шталмейстер кн. Сергей Гагарин, обер-прокурор Синода кн. Алексей Козловский и статский советник Григорий Теплов.

Личный состав Комиссии обеспечивал правительству полное послушание иерархии – все были нового великорусского «набора». Среда старого малороссийского набора усиленно их чернила, как угодовцев власти. Традиционную лояльность перетолковывала, как лакейскую беспринципность. О президенте Димитрии говорили, что он молчал, когда Петр III приказал убрать в церквах «лишние» иконы. Слушая Потемкина, начитанного в церковной литературе и сыпавшего цитатами, он поддакивал: «Сам Бог говорит Вашими устами». Когда на Димитрия поступали жалобы из епархии и его имений, он добивался синодской резолюции, что он «похвалы весьма достоин». За заслуги при екатерининском перевороте 29 июня 1761 г. митрополиту Димитрию лично пожалованы, как помещику, 1 000 крестьян. В это рискованное 29-е июня Димитрий первый из иерархов встретил прибывшую из Петергофа в Казанский собор Екатерину и провозгласил «самодержавнейшей» императрицей. Этим жестом была прогнана бродившая около тень конституционных ограничений. При коронации Екатерины именно Димитрий восхвалял это «Петербургское действо», как «строение несказанных судеб Божиих». Екатерина характеризовала Вольтеру Димитрия Сеченова в тонах угодного ей иерарха: «не есть ни гонитель, ни суевер...., он совершенно отвергает предложение (т. е. тезис) двух властей». В это время никто другой, а именно митр. Димитрий приспособил к моменту текст чина православия, выкинув из него укоризны на посягающих на церковные имения. Сильвестр еп. Переяславльский просто был покорный молчальник, говоря о текущих делах без волнения: «поящут тя и ведут, аможе не хощеши». Гавриил (Петров) архиеп. Тверской, с 1775 г. Новгородский и С. Петербургский, как великоросс солидарный с Димитрием в общих мнениях церковной политики, с убеждением принял на себя ответственность за проведение в жизнь отдачи государству церковно-монастырских поместий. И оправдал это дело в глазах истории русской церкви тем, что мощно и систематически возродил русское монашество путем создания в нем системы старчества. Екатерина испытала от личного знакомства с ним сильное впечатление. Случайно, в день Александра Невского (30. VIII. 1766 г.) во время крестного хода, шагая рядом с ним от Казанского собора до Александро-Невской Лавры и начав какой-то разговор, Государыня поразилась его краткими и вескими репликами. Екатерина даже заставила тогдашнего обер-

454

прокурора Мелиссино доложить в Синоде свою похвалу Гавриилу, назвав его «мужем острым и резонабельным». И потом заграницу писала о нем, что он «не противник философии». Особую «резонабельность» в Гаврииле отмечала и своя архиерейская братия. Будущий митрополит Платон выражается о Гаврииле: «он все располагает числом, мерою и весом». Недаром Екатерина при докладах о разных церковных делах спрашивала докладчиков: «а Гавриил как думает?» В своих записках (1773) Екатерина сообщает, что она часто звала к себе Гавриила, чтобы совместно решать церковные дела.

Все указанные лица соответствовали, по замыслу Екатерины, ее смелому предприятию секуляризации. Она желала, чтобы каждый духовный член Комиссии стремился держаться «правил разума, не руководить себя предрассудками, уважать (!) веру, но никак не давать ей влияния на государственные дела, изгонять из совета все, что отзывается фанатизмом и извлекать по возможности пользу из всякого положения». Таково наивное обнажение рационалистического утилитаризма. Его, к сожалению, придерживаются и все новейшие отделители церкви от политики.

Светскими членами Комиссии были назначены: предпочитавший всему на свете личный покой гр. Воронцов, гибкий при всех режимах кн. Куракин, безличный С. Гагарин и самый деятельный и честолюбивый Теплов. Отец его, по дворцовому преданию, получил эту фамилию от профессии истопника царских спален. Нелегальная мать дала сыну хорошее образование. Из него вышел способный, услужливый чиновник. При перевороте 28. VI. 1762 г., когда Екатерина из Казанского собора прибыла в Новый Дворец, там Теплов составил манифест о ее воцарении. А в Старом Дворце он составил форму отречения от престола Петра III. Теплов смелее вмешивался закулисно в церковные дела, чем обер-прокуроры. Архиеп. Гавриил имея нужду в замещении вакансии придворной С.- Петербургской Сергиевой Пустыни, обращается к государыне. Та пишет: «господин Теплов, поговори с новгородским архиереем (т. е. Дм. Сеченовым), как лучше сделать». Этому Теплову Екатерина и поручила составление записки по вопросу о церковных имуществах. Сама она исповедывала модный взгляд, что «громадные церковные имения появились благодаря фанатизму и суеверию». Теплов в своей записке, меряя русских монахов базилианским уставом, сатирически бичует монахов за бездеятельность и отсылает их к идеалу, начертанному в Дух. Регламенте.

В сентябре 1762 г., по случаю коронации, Двор, Сенат и Синод собрались в Москве, и комиссия по ликвидации церковных поместий должна была открыть свои действия. Задуманная реформа, кружившая головы крестьянству, конечно не утаилась от него, и начались волнения – предтечи Пугачевщины. Пущен слух, что духовные власти теперь уже не господа. Крестьяне прекратили платеж оброков, не шли на работы, грабили склады «экономического» хлеба, снимали урожаи в свою поль-

455

зу. Агитаторы тайком показывали какой-то «сенатский указ» с «печатью», всегда производившей на мужиков магическое впечатление. Полиция потребовала от Военной Коллегии воинской силы для усмирения. Особый указ разослан был духовенству для прочтения с амвона в церквах.

Между тем, созданная для проведения секуляризации Комиссия потребовала создания исполнительного органа. И опять для этой практической миссии передачи земельных имуществ из одних рук в другие воскрешена 12.1.1769 г. была в последний раз печальной памяти «Коллегия Экономии», но уже без всякого участия духовенства, из чиновников светских, государственных, с назначением доходов в государственную казну. Курьез истории заключался еще в том, что на юге, в границах Малороссии, особая судьба землевладения, устроенного по законам Польского Государства, требовала отсрочки секуляризации. Но в 1786 г. последняя проведена была и там. И тогда только могла быть окончательно похоронена старушка «Коллегия Экономии».

Черное и белое духовенство генерально было переведено на грошовое по цифрам «жалованье» из Государственного Казначейства.

Дело Арсения Мациевича

Трагическая судьба Арсения иллюстрирует глубокую разницу идеологии, подсознательно залегшей в психике русских южан, выросших в атмосфере латинства и польщизны. Церковники великороссы, как им ни тяжела была бытовая революция секуляризации, встретили ее и вынесли как тяжелый долг пред родным государством и народом. Южане, как и Арсений, в их внутренней драме не были поддержаны великорусским большинством.

Арсений, как мы видели, уже давно вступил на стезю протеста против неизбежных последствий церковной реформы Петра. И при Елизавете Петровне он уже открыто боролся с Коллегией Экономии. Пафос его питался его личным пристрастием к делам хозяйственным. Инстинкт высоко полезный и благородный. Но как у патр. Никона, так и у Арсения, интерес хозяйственный вносит уродливые черты в их архиерейскую мораль. Тот и другой в азарте борьбы соблазняются прибегать к духовному орудию – анафеме. Помещик Обрезков выиграл в суде тяжбу с Ростовским монастырем. Арсений налагает на него, на его семью и на всех его крепостных людей церковное отлучение: «Обрезковых люди наносят церкви Божией немалую обиду и разорение. Того ради учиненным за своим архиерейским подписанием повелел: показанного майора Обрезкова Матвея и сына его – отлучить. Женам и домашним их того Пазушинского приходу, дворовым их людям и крестьянам и домашним же их всем объявить Божие и его архипастырское неблагословение и от входа церковного их всех

456

отлучить, и как в церкви Божии входить, так и до исповеди и причастия св. Таин не допускать и в домы их не входить никому ни с какими требами ».

Так же поступал четверть века спустя и земляк Арсения по Киевской Академии, архиеп. Тобольский, благочестивый Павел (Конюскевич), нетленные мощи которого покоились до революции в Киево-Печерской Лавре. Он отлучал и за малые проступки.

При самом начале своего архиерейства в 1742 г. Арсений критикует Коллегию Экономии в лицо в очень дерзновенном стиле: «Церковь Божия и так в крайнем озлоблении и разорении обретается от многих, через мимошедшее время хищных волков, губящих и истребляющих имения церковные образцом преславного Церкви гонителя и мучителя, безбожного и законопреступного царя Юлиана». Коллегия Экономии обжаловала Сенату такой стиль: пишет он «не по силе Генерального Регламента и Указов и с немалым нареканием... речи поразительные, резкие... почему-то включено об Юлиане Законоотступнике, тогда как Коллегия Экономии существует с 1701 г. и строго действует по Высочайшим указам» (!!).

В другой «промемории» в Коллегию Экономии по поводу присылки на кормление отставного солдата в Ростовский Авраамиев монастырь Арсений пишет, почему не спросили предварительно: «есть ли в епаршеских монастырях порожние порции, а посылают солдат в монастыри так, нахально... В этом неусыпное желание Коллегии Экономии все монашество истребить и искоренить и церкви разорить». Чтобы решиться на такие «наглые и нахальные нападения на святые дома» надо презреть правду. «У кого удобнее из порций убавить и дать солдату: у бедного ли монаха или у коллежского члена, которому и сверх жалованья из монастырей везут немало?»

И новую партию инвалидов в 1742 г. Арсений опять не принял. Коллегия Экономии пожаловалась Сенату. Арсений и Сенату ответил резко. Сенат – Синоду, чтобы «впредь Ростовский митрополит не писал поносительных слов, обращенных к лицу Сената». Синод не мог одобрить такой войны с Сенатом. И, едва ли не для прямого искушения Арсения, к нему направили для кормления в монастырь колодника и при том сумасшедшего. Арсений не принял и грозно укорял Синод ссылкой на указы Петра Великого и его дщери. От Синода летит новый выговор: – не сметь писать в Синод «с такою надменною злобою» и «бесстрашием», под угрозой лишения сана и даже клобука. Для смирения выговор послан не прямо, а в Московскую Синод. Контору. Туда вызвали Арсения и вынудили у него расписку: «сей выговор Арсений митрополит слышал и, во исполнение предписания, оный выговор учинен ему».

Арсений, вдруг, как бы прозрел и умозаключил, что из этого тупика выход ему один – на покой. Синод обрадовался и

457

сделал доклад императрице Елизавете. Но Елизавета благоволила Арсению и доклада не утвердила. Ее семейная атмосфера располагала ее доверять ревности архиереев-южно-руссов. Но земельная аристократия продолжала вновь и вновь ставить на очередь вопрос о конфискации. В 1757 г. у Арсения гостил земляк, архиепископ соседнего Переяславля, Амвросий (Зертис-Каменский). Он завел речь с Арсением о приближении опасности «общему церковному добру». И он, Амвросий, уже лично ходатайствовал пред императрицей – «избавить церковь от озлобления». Арсений в доказательство своего единомыслия вручил гостю уже давно заготовленную им записку к верховной власти. Амвросий, вернувшись домой в Переяславль, прочел записку и пришел в ужас от ее стиля и тона. Он немедленно написал Арсению, что такой обличительный текст невозможно подавать государыне. Амвросий предпочитал высказать царице все острые мысли и формулы устно и для этого ехать в С.-Петербург. Приводил в пример личную поездку ко Двору Флавиана Антиохийского в начале V века и других подвижников, оставлявших затвор и являвшихся лично к императорам. А сейчас Арсений будет представителем новоявленного (1752 г.) чудотворца Димитрия. Но Арсений не поехал, ибо получил известие, что дворянство подало доклад о взятии церковных имений, за подписью и самого канцлера, гр. А. П. Бестужева, которого Арсений, наивно, считал своим полным единомышленником. Арсений шлет ему горячее письмо. Конечно, были ходатайства и пред Разумовским. Осведомленная о волнении Елизавета на этот раз остановила дело, сказав: «Как хотят после моей смерти, а я не подпишу». Что оппозиция Арсения тут сыграла свою роль, подтвердили придворные, через пять лет съехавшиеся в Ростов в мае 1763 года на переложение мощей св. Димитрия. В настоящий момент это вновь вдохновило и ослепило Арсения. В своем новогоднем (1763 г.) поздравлении Екатерины, Арсений просит Государыню, чтобы «Дом Божий Ростовский» не остался в забвении. Но Екатерина уже составила свое мрачное мнение о «фанатизме» Арсения. А последний продолжал отягчать свою криминальность новыми данными. Еще со времени ереси жидовствующих (XV в.) в чин православия введены анафемы в защиту церковных имуществ. Вот что Арсений изменил и добавил в тексте анафематизмов.

В чинопоследовании 1642 г. было написано:

У Арсения читалось так:

Иже кто встанет на церкви Божии, злии крамольницы и советницы их, да будут прокляти.

Иже кто встанет на церкви Божии, на храмы и места святии да будут прокляти.

458

Вси насильствующии и обидящии св. Божии церкви и монастыри, отнимающе у них, данная тем села и винограды и аще не останут от сего дне такового начинания, но и еще помышляюще таковое злодейство, да будут прокляти.

Вси насильствующии и обидящии св. Божии церкви и монастыри, отнимающе у них данная тем от древних богомольцев и монахов благочестивых имения и через то воплощения Христова дело и бескровную жертву истребляющии, аще не останутся от сего дне такового начинания, но и еще помышляти будут такое злодейство, яко Анания и Сапфира и яко крайнии врази Божии, да будут прокляти.

Вообще, текст чина изменялся в связи с ходом истории. От времени Петра Великого в чине православия до конца 80-х годов XIX в. звучали поименно выкликаемые протодиаконом «анафемы», с троекратным повторением их хором. «Гришке Отрепьеву», «Стеньке Разину», «Емельке Пугачеву». При условии такой изменяемости текста, в действии Арсения не было ничего формально незаконного. Эту широту епископского права анафематствования, не отрицая ее в принципе, отмечает и официальная ростовская летопись под 1763 г.: «9 февраля митрополит учинил проклятие на раскольников и прочих еретиков. Начали между еретиками проклинать и тех, которые подписались к увольнению крестьян от монастырей в казну». Очевидно, в тогдашнем общественном мнении усматривалось в этих «перегибах» митр. Арсения нечто безмерное. Но чужак – южно-русс Арсений был к этому нечуток. Как и сам святитель Димитрий, по-видимому, вел бы себя в духе Арсения. При восстановлении Петром В. в 1700 г. Монастырского Приказа св. Димитрий писал: «Хощеши ли грабити церковная? Спроси Илиодора, казначея Селевка, иже пришел бе в Иерусалим грабити церковная. И биен бысть ангельскими руками». В том же 1765 г. предположено было, и действительно состоялось 25-го мая, переложение мощей св. Димитрия в новую раку, заготовленную еще при императрице Елизавете и хранившуюся в ризнице СПБ Петропавловского собора. Арсений наивно рассчитывал использовать предстоявший приезд на это торжество новой императрицы, чтобы вырвать у нее какую-то льготу для продолжения церковного землевладения. Между тем в глазах Екатерины Арсений был уже человеком обреченным. Она запретила до ее личного приезда в Ростов перелагать мощи святителя Димитрия, чтобы Арсению не дать повода сделать какое-либо выступление в пользу маниакально владевшей им церковно-имущественной идеи. В письме (28. II. 1763 г.) к графу А.

459

Вас. Олсуфьеву Екатерина пишет: «Понеже я знаю властолюбия и бешенства Ростовского владыки, я умираю, боюсь чтоб он не поставил раки Дмитрия Ростовского без меня».

Арсений не имел чутья благовременности и приспособляемости. Он переоценивал и некоторое далеко не боевое и не активное сочувствие ему некоторых светских лиц (Ярославцев, Бестужев). Арсений был настолько ослеплен консервативностью своих понятий о церковном имуществе, что даже в инструкции «свыше», данной реформирующей Комиссии, не видел прямого указания на отнятие церковных имуществ и еще надеялся на какое-то иное решение. Как неподвижный тотальный крепостник, Арсений просто не в силах был мыслить жизнь церкви без крепостного труда. Такова всегда и везде узость консервативных душ. Сам он в своем Ростове был едва ли не самым крупным помещиком среди архиереев. Владел 16 340 душами и платил за них в государственную «Экономическую Канцелярию» 4 395 р. в год. Другие архиереи «владели» меньшим количеством душ: Вятский 8 000 д., Нижегородский – 4 000 д., Рязанский – 3 000 д. Ему – Арсению, как крупнейшему «душевладельцу», и приличествовало быть лидером в защите этой до неприличия устарелой формы обеспечения церкви. Конечно, всем иерархам, и самым «законопослушным» из великороссов, была страшна и нелегка эта имущественная реформа, и они невольно мыслили бурного Арсения выразителем их собственных тревог. Так, по признанию Арсения, и Амвросий Крутицкий, и Афанасий Тверской, и Гедеон Псковский, и даже сам Гавриил (Петров) «неоднократно говаривали» на эту болезненную тему. Московский епископ Тимофей (Щербацкий) в письме к Арсению по-латыни иносказательно пишет о несогласиях в Синоде по этому злободневному вопросу. Амвросий Крутицкий даже прямо пишет в Синод о возвращении крестьян Воскресенскому монастырю его епархии, по деловым мотивам продуктивности хозяйства. Епископская братия (Тимофей, Амвросий, Дамаскин Костромской) все в переписке с упованием смотрят на Арсения, именуют его «великодушным» (т. е. мужественным), «бодрым», «искренним и крайним благодетелем». Опираясь на это и на загробный голос св. Димитрия, Арсений 6. III. 1763 г. (пока сведения об его церковных анафемах еще не дошли до Синода), наивно погруженный до слепоты в свою привычную идеологию, пишет свой 1-й доклад («Доношение») в Синод на жгучую тему о церковных имуществах, сковавшую уста остальной иерархии.

А) Арсений не в силах понять отнятия чужой «собственности» даже и государством. Грабеж есть грабеж. Как можно употребить церковный доход на предметы не церковные?

Вкладчики земельной собственности во владение церкви «по теплоте веры и любви» снимали с духовенства всякую тень рабства, делали духовенство «свободными властелинами». По-

460

тому-то каноны и грозят отлучением всякому восхитителю церковного имущества, как поработителю иерархии.

Если покойный имп. Петр III и начал подобное дело, то в указе ныне царствующей императрицы эта мера осуждена. И это нормально, ибо даже ханы татарские утвердили церковное землевладение.

Правда, по крайней нужде в деньгах имп. Петр I велел брать доходы с «заопределенных» вотчин (т. е. сверхштатных), где они оказывались, но с условием, чтобы это было «безобидно» для епископов и монастырей. Но тогда Мусин-Пушкин (глава Монастырского Приказа) «так заопределил», что архиереям стало нечем себя содержать. А теперь и в этом скудном содержании требуют придирчивого отчета. «Узникам и призреваемым жить легче, чем архиереям. Те никому не дают отчета в употреблении милостыни. И таковое мучительство претерпевают епископы, облеченные властью»!

Б) Арсений видит кричащее противоречие, при отнятии церковных земель у архиереев, в требовании, чтобы они создавали целую лестницу школ от низших до высших. И тут он договаривается до отбрасывания школьного просвещения целиком на плечи государства. «Наш архиерейский долг, как и у апостолов – шедше научите»... «А чтобы Академии заводить, того нигде не обретаем»... «Нужны суть воистину школы и академии, но надлежащим порядком, как издревле бывало в Греции, а теперь на Западе, сиречь по местам знатным, в царствующих градах, на коште государевом... как то и Дух. Регламент, ежели его внятно в тонкость прочесть, повелевает, академиям и семинариям быть при Синоде на государственном коште...

А при архиереях быть школам нужно для священнических детей к произведению в священство, дабы могли исправно читать и разуметь, что читают. И таковые школы при архиереях не иные нужны токмо русские, понеже в церквах у нас не по-латыни, ниже другими иностранными языками читается и поется... но по-русски».

Для постижения богословия достаточно изучить катехизис Петра Могилы, ибо, по Экклезиасту, «во множестве мудрости множество разума, а приложивый разум, приложит болезнь».

А для исполнения долга проповеди и учительства достаточно читать готовые печатные поучения. И апостол говорит: «не мнози учители бывайте».

В) Штатами якобы «излишества отступают», а на деле «под видом излишеств и последнее отымают»... Такого недоверия к служителям религии нет и у язычников. Епископы «в подозрении остаются и веры и чести и совести неимущие быти вменяются. Над ними ставятся начальники (намек на секуляриз. Комиссию), а из них иной насилу и в Бога верует».

Не щадит Арсений и свою архиерейскую братию, послушную правительству «как псы немые, не лая, смотрят»: «позаботились бы об исполнении указов Петра I, чтобы не остано-

461

вилась из-за скудости бескровная жертва и чтобы монашество не переводилось».

Опасность умаления и исчезновения монашества вызывает у Арсения крайние опасения разрушения всей иерархии. «Сохрани Бог такового случая, дабы нашему государству быть без архиереев. То уже не иначе что воспоследует, токмо от древней нашей апостольской церкви отступство, понеже возымеется нужда быть прежде поповщине, а после и беспоповщине. И тако нашему государству приходить будет не токмо со всеми академиями, но и с чинами или на раскольническое, или лютеранское или кальвинистское или на атеистское государство».

«Горе нам, бедным архиереям, яко не от поган, но от своих, мнящихся быти овец правоверных, толикое мучительство претерпеваем! От тех, коим надлежит веровати, яко мы, аще и недостойнии, аще и узники на месте, однако обретается к нам же слово Христово евангельское: «елико аще свяжете на земли»... «Слушаяй вас, Мене слушает». И паки: «повинуйтесь наставникам вашим и покоряйтеся»...

Le style с'est l'homme. В этой записке отразился весь прямой, бесхитростный нрав митр. Арсения. Окружавшие его архиерейские чиновники трезвым будничным умом поняли, что такой откровенный стиль уместен в разговоре или переписке с друзьями, а никак не в высоко-официальном документе. Они прямо испугались за свою судьбу, как слуги такого «бунтующего владыки». Они in corpore сделали ему отрезвляющее представление, что на «Именные Указы представлений чинить не следует, что с приказным порядком это не сходственно». Арсений заявил: «не ваше это дело, надлежит оному быть непременно». Произошел домашний бюрократический бунт. Секретарь Консистории Ив. Волков не скрепил своей подписью подлинник «Донесения». Не занумеровал его и не занес в книгу «исходящих» бумаг. Донесение пошло в Синод прямо от имени митрополита.

Арсений тогда за единоличной ответственностью уговаривает иеросхимонаха Ростовского монастыря Луку ехать в СПБ и подать от себя (т. е. от Луки) упрощенное заявление, чтобы вотчины были оставлены за монастырями, и чтобы обратили внимание на «Доношение» его владыки. А чтобы новая Государыня узнала всю аргументацию не из секретарского экстракта, а полностью, Арсений направил две копии своего «трактата»: одну духовнику императрицы – о. Ф. Дубянскому и другую – гр. Бестужеву-Рюмину и просил их: «если об оной материи от св. Синода не представлено будет Ее Императ. Величеству в подлинных доношениях, то тогда бы и оную копию Ее Им. Величеству представить» и «чтобы употребили они в защищение церкви святой свое старание».

Слепое, почти детское непонимание переживаемого исторического перелома повело к тому, что это писание Арсения

462

превратилось в жаровню углей, высыпанных им самим на свою голову.

Смело принявший секуляризацию Синод, фатально должен был осудить и убрать с места непримиримого оппозиционера. Конечно, епископская братия понимала в духе мрачного XVІII века, что и государственная власть принудит непокорного к молчанию. Недавняя судьба архиеп. Феофилакта Лопатанского не могла не омрачать совести судящих членов Синода. Тем не менее, осуждение диктовалось необходимостью. И сверх того, до членов Синода не могло не доходить из придворных сфер осведомление об исключительно пылком негодовании Екатерины II.

Синод постановил, «что все что ни есть» в этом деле, следует в оскорбление Ее Имп. Величества, за что он (Арсений) великому подлежит осуждению. Но без ведома Ее Импер. Величества Св. Синод приступить не смеет, а предает на Высочайшее благоусмотрение и на Высочайшую Ее Императ. Величества бесприкладную милость».

До страсти захваченная этим делом, Екатерина обратилась к Синоду с письмом, собственноручно ею написанным. Она хотела, чтобы мотивы осуждения звучали как можно убедительнее для всех; чтобы тут было выявлено не только политическое неповиновение, но представлены были доказательства богословского и церковного неправомыслия Арсения.

Екатерина писала:

«Св. Синод! В поданном Вашем вчерась мне докладе представлено, что архиеп. Ростовский Арсений прислал доношение от 6 дня марта в Синод, в котором все что ни есть написано, следует к оскорблению Величества императорского, за что его признаете подлежательна суждения. Но без ведома моего приступить к тому не смеете и предаете в мое благорассмотрение и снисхождение. А как я уповаю, и Св. Синод без сомнения признает, что власть всех благочестивых монархов, в числе коих и я включаюсь и делами моими, вами свидетельствуемыми, доказую, не для них единственно, но паче для общего всех истинных сынов отечества сохраняема и защищаема быть должна. Также в том его митр. Арсения присланном ко мне от вас для прочтения доношении, которое я при сем к вам обратно посылаю, усмотрела превратные и возмутительные истолкования многих слов святого Писания и книг святых. Того ради впредь для охранения моих верноподданных всегдашнего спокойства оного митр. Арсения, таким преступником от вас признанного, Св. Синоду на справедливый, законами утвержденный суд предаю. А какая по суду сентенция назначена будет, оную представить нам для конференции. При чем еще будет иметь место мое снисхождение и незлобие».

Получив это, Синод приказал арестовать Арсения и привезти в Москву.

В эти мартовские недели 1763 г. Арсений, еще не зная о

463

занесенном над его головой мече, с возмущением реагируя на начавшуюся офицерскими руками опись всего церковного имущества, в том числе и храмового, иконного и алтарного, написал в Синод 2-ое «Доношение». Тут Арсений между прочим писал:

«У нас не Англия – едиными деньгами жить и пробиваться. А наипаче монастырям и домам архиепископским, на которых работать мужику сходнее и способнее, нежели деньги давать». «Придется тогда мужика просить и молить, чтобы за какие угодно деньги – двойную, тройную плату, послужил. При таких порядках быть архиереям от крестьян в зависимости; храмы, богослужение, утварь и все в церкви придет в оскудение, о благолепии церковном не может быть и речи. И так может благочестие «истребиться не от татар и ниже от иностранных неприятелей, но от своих домашних». Тут в заключение митр. Арсений просит уволить его на покой. Несчастный опоздал с этой просьбой. Немилостивый суд уже свершился. Это 2-ое его «Доношение» еще не успело дойти по назначению, как, в порядке исполнения приговора Синода, в вербную субботу, после вечерни, во двор Ростовского архиерея въехало несколько саней с приказом Арсению: немедленно (не дали даже войти в собор и приложиться к святыням) садиться для увоза в Москву. Забрали заодно и секретаря консистории Ив. Волкова и его канцеляриста Жукова. 17 марта привезли всех в Москву и «сдали» в Симонов монастырь «под крепкий караул». Шла страстная седмица. Казалось, всю судебную волокиту можно было бы отложить. Но Екатерина не стеснялась обнаружить свою «охотничью» страсть при захвате такой добычи. На другой же день 18. III, Екатерина писала записку генерал-прокурору Глебову: «нынешнюю ночь привезли враля, которого исповедывать должно. Приезжайте ужо ко мне, он здесь во дворце будет». Пристрастное отношение Екатерины уже в этот момент к Арсению, как к личному врагу, не может быть объяснено из текста Арсеньевых «доношений». Тон их в отношении к лицу императрицы почтительный и как бы верующий в царское правосудие. Но она, конечно, задала секретное поручение – собрать сведения об искренней болтовне Арсения при разных случаях. И получился острый материал по статье неблагонадежности. Четыре года спустя Екатерина сама писала о собранных речах Арсения, что «де Величество наше неприродная и в законе нетверда, и не надлежало бы ей престола принимать, но следовало бы Ивану Антоновичу... У нас де в России – непостоянное, и не берегут настоящих наследников. Когда же Петр II скончался, такой души не было, кто бы не плакал, что после него не осталось наследника. Государыня Анна вступила на престол не по порядку. Государыня Елизавета Петровна настоящая наследница была, а бывший император Петр III не настоящий наследник, так как иностранного закону, что и по делам оказалось»... Так суммировала разговоры Арсения Екатерина уже позднее. А сей-

464

час она допрашивала его в присутствии трех лиц: Орлова, Глебова и Шешковского. По слухам, Арсений был прям и резок в ответах и даже будто бы «не пощадил уст своих», сказал, что-то столь «крепкое», что Екатерина «зажала уши» и крикнула: «закляпить ему рот!» Но на суде показания Арсения все были спокойными. Надо думать, что и тут если в его стиле и были слова бьющие, но не скверные.

Москва была настолько взволнована арестом Арсения, что власть сочла нужным официально объявить в «Московских Ведомостях», что протесты Ростовского архиерея «от начала до конца наполнены ядом оскорбления Величества».

Простодушно Арсений надеялся и на заступничество потерявших прежний вес друзей. Прот. Ф. Дубянский уже не пользовался прежним весом у Екатерины. Она не любила его. А за ней и синодские архиереи отвернулись от него, платя этим за прежнее его временщичество при Елизавете. По прежней дружбе с Арсением, гр. Бестужев-Рюмин попытался написать Екатерине очень сдержанное письмо, но получил от нее резкий выговор: «я чаю ни при котором государе столько заступления не было за оскорбителя Величества, как ныне за арестованного всем Синодом Митр. Ростовского. И не знаю, какую я бы причину подала сомневаться о моем милосердии и человеколюбии. Прежде сего и без всякой церемонии и формы, не по столь еще важным делам, преосвященным головы секали (!?). И не знаю, как бы я могла содержать и укрепить тишину и благоденствие народа ( – умолча защищения и сохранения мне от Бога дарованной власти), если бы возмутители не были бы наказаны».

Суд Синода

Дурново и секретарь Остолопов разобрали переписку Арсения и не нашли ничего интересного. Вот тут то они и обнаружили тексты Чина Православия этого года. Нашли указ 1743 г., еще тогда воспретивший Арсению «предерзостные» доношения.

Существо дела для судей было неважно. Судили самый факт Арсеньевых возражений. Суд начался 1 апреля во вторник на Фоминой. Арсений дрожащей от волнения рукой письменно дал ответы на поставленные ему вопросы:

1) «В доношении своем 6 марта ничего к оскорблению Ее Императорского Величества быть не уповал, а все то писал по ревности и совести, чтоб не быть двоедушным. А ежели что к оскорблению Ее Императорского Величества имеется, в том прошу прощения и в волю и милость Ее Императорского Величества себя всеподданнейше предаю».

2) «О всем в доношениях заключающемся разглашения никакого ни с кем, как письменного, так и словесного, не было».

3) Что «сочинял не для возражения на Указы, но на представления других, т. е. на представления Комиссии, по которым

465

представлениям и те Указы последовали... и оскорбления в этом Ее Императорского Величества не полагал».

4) В дополнениях к Чину Православия, взятых из древних чиноположений, «ничего к оскорблению Ее Императ. Величества не имеется... и в оном грабители церковного имения потому внесены, что многие монастырские и церковные имения отымают, а суда на них сыскать не можно».

Судьями были молодые епископы, частично Арсением же и выдвинутые, пред ним раньше и заискивавшие: Тимофей (Щербацкий) Московский, Амвросий (Зертис-Каменский) Крутицкий, Гедеон (Криновский) Псковский, Дмитрий (Сеченов) Новгородский, Гавриил (Петров) СПБ-ий, Афанасий Тверской.

Синод торопился и угодить власти и в то же время опасался нарушить приличествующую меру наказания. 7-го апреля он послал доклад императрице в такой формулировке:

«Митр. Арсений, в противность божеским и человеческим законам, учинил против состоявшихся в 1762 и 1763 годах постановлений о церковных имениях такие возражения, которые оскорбительны для Императорского Величества. В них он допустил превратные от себя толкования Св. Писания. Нельзя его простить, хотя бы он писал так и по ревности к закону Божию, ибо не только на указы, но и на распоряжения своего ведомства запрещено чинить язвительные представления и возражения. Он писал против Духовной Комиссии и добивался успеха коварными приемами, отправив к двум знатным персонам письма о сем. Поэтому, согласно указу о нем от 1743 года, «архиерейства и клобука его лишить и сослать в отдаленный монастырь под крепкое смотрение и ни бумаги ни чернил не давать там».

Екатерина своему приговору придала вид смягчения, как бы отказываясь от дополнительной отдачи Арсения суду уголовно-политическому. Резолюция ее от 14 апреля звучала так: «По сентенции сей сан митрополита и священства снять, а если правила святые и другие церковные узаконения дозволяют, то для удобнейшего покаяния преступнику, по старости его лет, монашества только чин оставить, от гражданского же суда и истязания мы, по человеколюбию, его освобождаем, повелевая нашему синоду послать его в отдаленный монастырь под смотрение разумного начальника с таким определением, чтобы там невозможно было ему развращать ни письменно ни словесно слабых и простых людей».

Синод назначил местом ссылки Ферапонтов монастырь, где был заключен и патр. Никон. Для необходимых объяснений пред общественным мнением опубликовано специальное оповещение от Синода: «Бывший митр. Ростовский Арсений, превратно поняв и толкуя вознамеренное ныне полезнейшее распределение церковного имения, безрассудную дерзость имел учинить о том Св. Пр. Синоду некоторые письменные в крайне укорительных и злословных выражениях представления, пренебрегши то, чем он долженствовал сему высокому Духовному Собранию (воскрешено покойное Феофановское

466

имя Синода!), в котором Ее Император. Величество президентом быть изволит.

Св. Прав. Синод признал его за такое верховной власти и указам противящееся, да и самое Величество оскорбляющее, преступление не токмо ареста, но и суда достойным. Тем паче, что он еще при том в подкрепление упомянутых своих злостью и ядом оскорбления Величества (не токмо всевысочайшей Ее Величества особы, как президента Синода, но и как своей самодержавной Государыни) наполненных представлений, Св. Писание и Предание свв. отец превратно же и ухищренно толковать отважился.

Напротив того, Ее Императ. Величество по всеподданнейшему от Синода докладу, предать изволила токмо на собственный Св. Прав. Синода духовный суд. Он тамо в своем тяжком преступлении добровольно признался, причитая оное ослабевающим со старостью его душевным силам».

День, назначенный для церемонии снятия сана, не утаился от толпы народной. И она нахлынула в Кремль к Синодскому Двору. Солдатам пришлось раздвигать толпу, чтобы пропустить в Синод Палату привезенного Арсения. По указанию императрицы, он был в полном внебогослужебном архиерейском облачении: в мантии, с панагией и жезлом. Синоду указано было присутствовать в полном составе вместе с обер-прокурором Козловским. Соприсутствовать при этом указано было еще, кроме четырех архимандритов московских монастырей, также и новозначенному епископу Воронежскому Тихону (Соколову) вскоре по смерти канонизованному.

Вошедшему Арсению не дали сидячего места, как в свое время и патр. Никону на суде. Арсений выслушал приговор стоя, после чего синодский ризничий начал снимать с Арсения архиерейские одежды и знаки сана. При этом, как и Никон громил восточных патриархов, так и Арсений откровенно укорял своих собратий, предрекая прозорливо их судьбу. Предание говорит: «был неустрашим и отдавал архиереям клобук и прочее с выговором, весьма им досадительным, и всякому пророчески, как Сеченову так и другому Амвросию: «вот увидите как умрете». Еще накануне этого заседания Дмитрий (Сеченов) видел тяжелый сон. Ему явился иерарх, подобный Арсению, и на латинском языке произнес обвинительный приговор: «Как наши отцы, в числе которых есть и святые, жертвуя церкви разные земные стяжания, предавали проклятию похитителей этих стяжаний, так и я грешный и недостойный епископ церкви Христовой не моими устами, а устами моих отцов, тебе – похитителю церковных стяжаний возвещаю анафему и внезапную смерть». И когда разоблачали Арсения, он Дмитрию Сеченову действительно предсказал «ты задохнешься от своего собственного языка». Через четыре года (в 1767 г.) Дмитрий действительно скоропостижно скончался от апоплексического удара.

467

Гедеону (Криновскому) Псковскому Арсений сказал: «а ты не увидишь своей епархии». И молодой Гедеон (всего 36 лет) скоропостижно скончался по дороге, не доехав до Пскова. Земляка своего Амвросия (Зертис-Каменского), нередко гостившего у Арсения в Ростове, последний горько упрекнул: «ты же ядый хлеб со мной, возвеличил на мя запинание. И яко вол ножом зарезан будешь». Это и случилось в Москве при холерном бунте в 1771 г. Слабый и старый Тимофей (Щербацкий) Московский неудержимо плакал при этом.

Прямо из Крестовой палаты в монашеской одежде повезли Арсения в Ферапонтов монастырь – место заключения патр. Никона. Но вдогонку послан дополнительный указ везти еще севернее – в Карельский Никольский монастырь Архангельской округи, где скончался в ссылке и Феодосий Яновский.

Хозяйственному Арсению не запретили взять с собой келейника, повара и весь его московский скарб и посуду. Надзирателем над Арсением был назначен офицер Маврин. На пропитание Арсению назначено 50 коп. на день и дан приказ Екатериной – три дня в неделю водить его на черные работы. Маврин с удивлением рассказывал потом, как Арсений рубил дрова, таскал воду, подметал и мыл пол, «как святой», прибавлял он. Арсению позволено было ходить в церковь и по монастырю, но под караулом четырех солдат. Книги читать свои и монастырские – разрешено, но не дозволено иметь ни чернил, ни бумаги, ни писать, ни тем более вести корреспонденцию.

Екатерина, удовлетворенная своей «победой» над идейным врагом, не без торжества писала Вольтеру, кокетничая своим «демократизмом и антиклерикализмом»: «люди, подвластные церкви, страдая от жестоких нередко притеснений, к которым еще более способствовали частые перемещения их духовных особ, возмутились в конце царствования Елизаветы Петровны и, при моем вступлении на престол, их было более ста тысяч под ружьем. Вот почему я в 1762 году выполнила план совершенно изменить управление имениями духовенства и определить доходы лиц этого сословия. Арсений, епископ Ростовский, воспротивился тому, подстрекаемый некоторыми из своих собратий, которые заблагорассудили скрыть свои имена. Он отправил две записки, в которых старался провести нелепое начало двоевластия (разумеется, православная и византийская и древнерусская «симфония», сломанная Петром I). Он сделал уже эту попытку при императрице Елизавете. Тогда удовольствовались тем, что приказали ему молчать; но когда его дерзость еще усилилась, то он был судим митрополитом новгородским и всем синодом осужден, как фанатик, виновный в замысле противном, как православной вере, так и верховной власти, лишен сана и священства и предан в руки светского начальства. Я простила его и удовольствовалась тем, что перевела его в монашеское звание».

Наивный Арсений и в ссылке продолжал думать, что Госу-

468

дарыня не ожесточилась бы так, если бы ей дали самой и полностью прочитать текст его аргументации в «донесении». Арсений не понимал исторического перелома в воззрениях иерархии. Ему казался единственным виновником «сдачи позиций» – Димитрий (Сеченов). Правда, и в письме к Вольтеру, Екатерина противопоставляла Арсению именно Димитрия Сеченова. Но кроме идейной моды своего времени Екатерина увлекалась секуляризацией потому еще, что она мечтала доходами от нее решить часть крестьянского аграрного вопроса, превратив вырванных из рук иерархии крестьян в свободных мелких собственников. В своем идеалистическом «Наказе» она писала: «не может земледельство процветать тут, где никто не имеет ничего собственного». Мысль глубокая и здравая, прозревающая ложь двух кажущихся полярностей: и рабовладения и социализма. Увы, правительственная машина смела с своего пути эти либеральные мечты молодой интеллигентки – Екатерины. Но нельзя отказать им ни в благородстве, ни в своевременности. Неутоленная жажда крепостничества в служилом классе еще рвалась к своему максимуму и сумела его вызвать в виде двух крупнейших достижений: а) в даровании так наз. «вольности дворянства», и б) во введении в обширных пределах Украины не бывшего там крепостного права. Недобрая память об Екатерине закреплена известной народной песней: «Катэрына – вража маты, що ты наробыла. Стэп широкий, край веселый та и занапостыла!»

А пока молодая мечтательница – Екатерина, упорно читая целый год все бумаги «Духовной Комиссии», установила даже премию за лучшее сочинение о крестьянской собственности.

В этот подготовительный к секуляризации момент Екатерина была идеологически взвинчена до экзальтации, воображая себя совершающей небывало великую и славную освободительную реформу и смиряющей гордыню и неправду русских иерархов, перекрашенных ее воображением в образ корыстолюбивых «жрецов-эксплуататоров» народа. Сохранилась отражающая эту фанатическую воинственность Екатерины – как искренней ученицы энциклопедистов – против российских иерархов заготовленная ею речь пред членами Синода. Речь напечатана в «Чтен. Общ. Ист. и Древ. Рос». 1862 г. кн. II. Речь эта не понадобилась. Арсений был сослан. Иерархия молча склонилась пред волей власти. Но речь осталась драгоценным звуковым фильмом, точно записавшим всю «музыку сердца» Екатерины. Вот она, молодая, вольтерьянка, пред чуждыми ей внутренне вождями и спутниками 1 000-летней многострадальной истории своего народа:

«Если бы я спросила вас, господа, кто вы и какое занимаете положение, вы без сомнения ответили бы, что вы общественные деятели под властью государя и закона евангельского, чтобы научать истинам веры и законам, служащим правилом для (нашего поведения) наших нравов. Ваше значение есть значение собрания лиц, которые пред-

469

полагаются просвещенными и ведающими глубину христианских истин и на которых надеются, что они соблюли при этом исследовании правдивость и беспристрастие, чтобы предохранить себя от заблуждения. Все ваши права и обязанности заключаются в ясном сообщении догматов, в кратком истолковании их, в защите их доводами разума, но никак не насилием. Ваши занятия должны заключаться приблизительно в том, чтобы научать и просвещать человеческий ум относительно его обязанностей и истинных его интересов, чтобы зажечь человеческое сердце прекрасным огнем добродетели и чрез это сделать волю благородною и нежною, чтобы, наконец, увещевать, угрожать грядущими наказаниями, возбуждать веру и любовь христианскую обещаниями вечного блаженства, воспламенять сердце горячими молитвами и своевременными спасительными советами утешать печальных и всех, находящихся в несчастиях...»

«Я знаю, господа, что ваше звание, обязующее вас к изучению и размышлению, дает вам просвещенность, какой я не должна ожидать от остальных моих подданных, которые не имеют таких знаний, ни такого развития. Я не могу удержаться, чтобы не воздать должного по справедливости вашей просвещенности; вы, конечно, люди просвещенные».

«Но каким образом может происходить то, что вы не поражены огромностью тех богатств, которыми вы владеете и которые делают вас настолько могущественными, что вы должны бы почувствовать, что ваше такое положение совершенно противно духу вашего призвания. Разве вы не наследники апостолов, которым Бог заповедовал проповедовать презрение к богатствам и которые могли бы быть только бедняками; царство их было не от мира сего; вы соглашаетесь со мной? Разве не правда то, что я решилась возвестить вам? Как же можете вы (пользоваться богатствами), не противореча своему положению, которое должно быть неразлучно с христианской бедностью? Как смеете вы без угрызения совести пользоваться такими имуществами и поместьями, которые дают вам могущество, как царям? Ах! Разве вы не имеете под своею властью рабов больше, чем некоторые европейские государи имеют подданных? Вы слишком просвещенны, чтобы не понимать, что все эти имущества производят так много злоупотреблений во владениях государства, что вы не можете их сохранить за собою, не будучи несправедливыми по отношению к самому государству; а вы должны сознавать, что вам менее, чем кому-либо другому, позволено быть несправедливыми и если вы несправедливы, то вы тем более виновны в этом, что лучше других знаете свои обязанности. И если я должна рассчитывать на вашу верность, преданность, то я должна также льстить себя надеждой, что найду в вас особенно преданных моей короне верных поддан-

470

ных. Если это так – то не умедлите же возвратить моей короне то, что вы похитили у нее незаметно – постепенно».

Проф. Бильбасов в своей «Истории Екатерины II» (т. II, с. 247) замечает: «Никогда, ни прежде, ни после, Синод не слышал ничего подобного. В этой речи, блистательной по смелости замысла и эффектной по резкости выражения, вылилась вся Екатерина с ее дерзкою уверенностью в безнаказанности и с редкой, выдающейся откровенностью. Архиереи – не служители алтаря, не духовные сановники, но государственные особы, вернейшие подданные: для них власть монархов должна быть выше всего. Помня свой поступок с Арсением, члены Синода должны были покорно выслушать императорскую речь, полную изысканной укоризны и нескрываемого презрения к ним. Они, как рабы, предали Арсения светской власти; теперь светская власть поработила их».

Речь эта является не только фактом архивным. Она, конечно с дозволения ее автора, распространялась в Европе и даже по-французски напечатана в 1773 г. в Венеции.

Манифест 26. II. 1764 г. возвестил об упразднении прежнего поместного землевладельчества церковных учреждений. Земли с населением на них временно суммарно взяты в управление (административное, судебное и податное – финансовое) «Коллегии Экономии». Население – крестьяне их получили название «экономических крестьян». Перешло в руки государства всего 910 866 душ. По богатству вотчинных латифундий на первом месте в государстве оказалась Троице-Сергиева Лавра: 106 000 душ. На втором месте встали владения гр. Шереметьевых – 64 000 д., на третьем – Разумовских – 35 000 д. С этого почти миллиона взятых государством крестьян в первые 1764 по 1768 г.г. получалось годового оброка – 1 366 299 рублей. Из этой суммы на содержание церкви и духовенства правительство ассигновало 462 868 руб. к концу царствования Екатерины эта сумма увеличена до полумиллиона с небольшим. С приростом населения к 1783 г. одного оброка государство получало до 3 000 000 руб., а вместе с другими хозяйственными доходами – до 4 000 000 руб. Уделенная из этого на церковь и духовенство сумма в полмиллиона составляет одну восьмую часть. Семь восьмых приобрело государство.

Принеся в жертву негибкого Арсения, великорусские иерархи не имели желания раздувать надоевшие всем со времени Петра I сыскные дела о «неблагонадежных» церковных сановниках. По переписке с Арсением можно было «пришить» к делу и его корреспондентов: Тимофея (Щербацкого) Московского и Дамаскина (Семенова-Руднева) Костромского. Но Синод скрыл от Екатерины их переписку с Арсением, признав «не относящейся к делу». Однако Синод не мог из последовательности не покарать наиболее шумных протестантов.

В доносе к генерал-прокурору на архим. Феофилакта Новоторжского Борисоглебского монастыря сообщалось, как этот

471

архимандрит рассказывал об явлении во сне одному диакону св. Димитрия, и новоявленный святой сказал ему: «Знаешь ли ты, что у нас есть угодник несравненно больший, чем я, и в живых, на земле – это преосв. митр. Арсений».

Далее донос сообщал: «Оный архимандрит дерзал говорить и о персоне Ее Величества, что сделала большую несправедливость отнятием от них деревень и что они крайне обижены жалованьем, за что Ее Бог без наказания не оставит, и повторял, что оное наказание непременно последует так, как на Грецию, которая ни от чего иного пострадала и до ныне еще страдает, как от того только, что монашеский чин не почтен или (мало) почитаем был от начальников и властей, а нас же, говорил Феофилакт, сколько не изгоняют, только мы всех прежде останемся на свете с пахотными крестьяны, а не будет скорее власти и бояр и начальников».

На допросе, отрицая букву «донесения», Феофилакт признался, что может быть кое-что на эти темы и лишнее болтал в гостях «будучи в веселых мыслях». Сенат постановил: «поручить митр. Дмитрию лишить Феофилакта сана, расстричь, бить шелепами и сослать в Иркутский монастырь. Екатерина II положила резолюцию: «быть по сему, но без наказания», т. е. отменила битье плетями.

Казначей Угличского Покровского монастыря Иларион донес на своего архим. Геннадия (ученика Арсения), что в церкви у них читали молитвы об умирении церкви, а в навечерие Богоявления пропускали молитвы за царствующий дом. Геннадий с некоторыми монахами лишен сана, и они сосланы в Соловки.

Эти случаи – только редкие факты общей волны ропота, прокатившейся по низам церковной России.

Арсений в ссылке

Простодушный Арсений не был достаточно догадливым человеком. Он не понимал опасностей высшего правительственного положения, до которого он был вознесен. И продолжал и в ссылке дозволять себе роскошь откровенной болтовни, как простолюдин в деревне. Это его и доконало. Люди низкие и трусы помогли создать против Арсения второе мнимо-политическое дело.

В низком и тесном каземате под алтарным сводом Успенской церкви Арсений устроил свое келейное хозяйство, и к нему туда хаживали и архимандрит монастыря Антоний, и другие монахи. Арсений разговаривал откровенно: «Митрополит Сеченов до тех пор поживет, пока живет об. секретарь Остолопов. Без Остолопова он ничего сделать не может. Кабы он пропал, супостат! То и я был бы освобожден. Архиеп. Гавриил (Петров) ничего против Сеченова говорить и делать не может». Арсения с любопытством слушала толпа

472

монахов, послушников и солдат. Это «тайны Мадридского Двора» для глубоких провинциалов.

Дошли сюда слухи и о совершившемся акте секуляризации. Подтвердил это и прибывший сюда из Архангельска канцелярист Духовной Консистории Манаков. Арсений говорил тужившим вместе с ним монахам: «Ныне и пива сварить не из чего. Петр I хотя и определил от монастырей вотчины отнять, но рассудил за благо оставить. Прежние цари награждали церковь деревнями и прочим; ныне же не только наградить (не желают), но все разграбили. В Ярославле даже церковные сосуды отобрали. Таких насилий нет и у турок. И турки свои мечети награждают, а у нас ныне как Содом и Гоморр, Если бы не то грабительство, то и ныне были бы монастыри и церкви в прежнем состоянии».

«Дворянство, говорил Арсений караульному офицеру Алексеевскому, несмотря на предков своих, кои в монастыри деревни давали, давно уже добиралось, чтобы оныя от монастырей отобрать... Ныне, видя государыню, Екатерину Алексеевну не тверду в российском законе (и) российских поведений не знающу, удобное к отнятию тех деревень время изыскали; ибо ей, государыне, как доложили, что представили, то (она) и подписала».

Велись детски доверчивые разговоры и на другие щекотливые темы.

Сообщили новость: государыня заявила Сенату, что она выходит замуж за Орлова. Арсений воздыхал: «лучше бы за Ивана Антоновича». Когда в 1764 г. пришли вести о попытке Мировича освободить Ивана V Антоновича, при чем неразумные офицеры убили его, Арсений воскликнул: «Как же дерзнули караульные поднять руку на Ивана Антоновича и царскую кровь пролить?» И после «дипломатического» манифеста Екатерины о кончине Ив. Антоновича, Арсений не перестал повторять: «неповинно он смерть получил». В Холмогорах, по близости были в ссылке еще два сына герцога Брауншвейгского – Петр и Павел. Арсений высказывал большую заинтересованность судьбой этих братьев, говоря, что они царского колена и, если наследник Павел Петрович (по слухам больной «золотухой») умрет, то никому иному «не быть царем как им». Алексеевский, возглавлявший караул, рассказывал: «читал нам житие Кирилла Новоезерского и в нем пророчество о воцарении в России юношей, через которых вся вселенная поклонится Господу Богу. Арсений высказывался, что вероятно пророчество это сбывается. Завязывалась война с Турцией, и Арсений гадал, что вот Екатерина II возьмет Константинополь. Арсений вспоминал рассказы своего деда, бывшего в плену у турок и слышавшего от самих турок, что их власть над КПлем продлится только 300 лет. И вот срок истек, и надо ждать воцарения юношей». Архим. Антоний размечтался: «Арсений опять будет архиереем, деревни монастырям возвратят и Арсений не забудет Антония. И солдат Сила Ухов мечтал: «как де Арсения-

473

батюшку освободят, то я проситься стану, и он возьмет меня с собой». Арсения полюбили. Сами собой создались послабления в карауле. Архимандрит проделал для Арсения прямой ход из подвала в алтарь. Арсений в церкви читал по книге поучения и говорил проповеди. Пред ним иеромонахи стояли в облачениях, как пред архимандритом, целовали ему руку; в каземате Арсения, с попущения чтившего его Алексеевского, происходили своего рода литературные вечера. Арсений читал присланные ему книги: Арндта «Об истинном христианстве» (книга, любимая свят. Тихоном Задонским) и Барония «Летописи Церковные». «Вот как прежде нашу братию – архиереев почитали цари», – замечал Алексеевскому Арсений, – «во всем спрашивали, благословения требовали. И наша братия смело их в духовных делах изобличала. А я, как послал правильное доношение, то за мою правду и в ссылку меня сослали». Читая житие Иоанна Златоуста, Арсений «повествовал о страданиях его от царицы». «И ты страждешь, как Златоуст», заметил Алексеевский.

Но не все русские люди – Авели, есть и прирожденные Каины. Идиллия кончилась. Нашелся у архим. Антония враг, авантюрист и пьяница, иеродиакон Иоасаф Лебедев. В пьяном виде он кричал: «Ножом разрежу я архимандриту брюхо и сердце выну и суди меня в том Всемилостивейшая Государыня». Пошли доносы в Губернскую Канцелярию, и приехали чины с допросами. Арсений прямо и довольно точно излагал простой смысл его простых речей. Но архим. Антоний струсил и начал «показывать» на Арсения. Напр., что он бранил св. Синод. Арсений отвечал: «нет, св. Синод я не бранил, а говорил, что я, будучи архиереем, писал в Синод так, как на страшный суд мне встать. И как Синод писанное мной растолковал, за то будет со мною судиться на страшном суде». Тоже в свое время писал и патриарх Никон о своем состязании с царем Алексеем.

Возмущаясь неблагородством этих доносов, честный Арсений написал в своем ответе властям, что весь этот донос на него сделан монахами, чтобы «выжить его из монастыря, а им свободнее пить», ибо «архим. Антоний и вся братия пьяницы».

Особенно бездушно и придирчиво допрашивал Арсения прокурор В. В. Нарышкин. И Арсений в раздражении, как записывает протокол, «вместо ответов давал Нарышкину нравоучения. Наконец, подарил медный пятак, положа на стол, за что крайне взбесился Нарышкин». Но Арсений сказал, что пятак ему пригодится, что и сбылось... Впоследствии Нарышкин был в Нерчинске заводским начальником, попал под следствие, был под судом. За растрату казенных денег имение его было конфисковано. Он посажен в крепость, где и умер, получая 5 коп. в день на содержание.

Екатерина передала дело ген.-прокурору кн. Вяземскому и сама опять со страстностью стала следить за всеми мелочами. Она решила удалить Арсения из русской среды, чтобы лишить

474

его личность всякого пропагандного влияния. Велела справиться: «нет ли в Выборге, Нарве или Ревеле особого в крепости и ничем незанятого, крепкого, житию способного каземата». И кн. Вяземский поддерживал в мнительной Екатерине, опасавшейся заговоров, эти страхи. Близость Карельского монастыря от Холмогор, где сидели принцы Брауншвейгские, могла казаться опасной. Один иностранный наблюдатель России писал: «при помощи нескольких гренадер, нескольких бочек вина и нескольких мешков золота в России можно было сделать все, что угодно». Одно подметное письмо 1764 г. гласило: «Государыню Екатерину II надлежит выслать в свою землю и на царском престоле утвердить непорочного царя и неповинного Иоанна Антоновича». Полицейская разведка установила народную репутацию Арсения, как мученика. 4-го июня 1763 г., через 2 месяца после осуждения Арсения, без видимой причины внезапно рухнула церковь Трех Святителей в Кремле, рядом с Крестовой палатой, где расстригали Арсения.

8. Х. 1767 г. от князя Вяземского получен был Арханг. Губ. Канцелярией приказ о дополнительном расследовании, с допросом некоторых новых лиц. Опять все запирались и предавали Арсения, но он сохранял наибольшую искренность и снова просил следователей записать в дело и представить государыне его просьбу: «Прошу, чтоб Государыня сотворила милость, соизволила бы подлинное мое доношение св. Синоду, за которое осудили меня, сама прочитать, она увидит мою правоту». Если бы Государыня прочитала полностью его записку, – повторял Арсений, – она весь вопрос решила бы иначе. Так было при Елизавете Петровне. Не мог вместить наивный Арсений, что Tempora mutantum. Если я осужден, повторял Арсений, то только потому, что Синод сделал искаженный экстракт из моего «Донесения». И все заключал словами: «Я и теперь утверждаю, что деревень от церкви отбирать не надлежало». «Что и требовалось доказать», – заключали про себя его обвинители.

Теперь суд уже не задевал Синода. Он был чисто политический. Просто Екатерина сама вместе с Вяземским написала мотивированный приговор в форме «указа».

1) «Еще в доношениях своих 1762 г. он оказал Ее Величеству крайнюю ненависть и злобу, которая не миновалась, но по заматерелому я старостью лет також и ложною святостью укрепляемому суеверству и природной гордости такие слова он вероятно (!) говорил». Екатерина собственноручно приписала: «тем более, что следующие за сим пункты о наследстве и толковании пророчества обличают, его, Арсения, в имении подобных мыслей».

2) Лжепророчеством о двух юношах «старался поколебать должную верность к своей самодержице». Слова Арсения о болезни наследника – «которого все и в Петербурге и в Москве видят в здравии, – не из других побуждений сказаны, как по единой ненависти и адской злобе, заключаю-

475

щейся всегда в его, Арсения, злодейском сердце, каковыми разглашениями старался возбудить в суеверных сердцах желание к новому правлению...» «Оный же Арсений имея на сердце собственное и ненасытное от монастырских имений обогащение, а не терпя о том никакого благоучреждения о взятии оных в смотрение коллегией экономии, рассеивал, что якобы церковь разграбили, выговаривая при том, что де у турок духовному чину лучше, нежели в России, почитая то сделанное о церковных имениях полезное, как для церкви, так и для великого числа (т. е. народа), учреждение ограблением, при чем пастырей своих называл предателями, також и что будет Содом и Гоморра..., каковые рассеивания открывают его злостное намерение, чтобы внушить в народе, якобы церкви гонение происходит от верховной власти, и там против оной поколебать во всеподданнической верности и усердии». к этим словам Екатерина приписала: «сие доказывается тем, что Арсений осмелился в Николаевской пустыне читать молитвы о гонении на Церковь для того (т. е. потому), что не монахи управляют деревнями монастырскими, но коллегия суммы отпускает на их обиход, смешивая он, Арсений, таким образом, святую веру с монаху непристойною корыстью, советовал из злобы читать молитвы о гонении Церкви». «Равнял себя в претерпении Златоусту, стараясь возбудить ропот и неудовольствие на правительство, в коварных затеях не разбирал способов: ибо и лжи клеветы и пророчества и молитвы и слова Божии он не усовестился употреблять всуе».

После таких мотивов в этом присланном в Архангел. Губ. Канцелярию для исполнения указе формулирован и приговор:

1) лишить и монашеского звания; обряд расстрижения совершить в самой Губернской Канцелярии;

2) одеть в мужицкую одежду и переименовать в Андрея Враля;

3) сослать на вечное и безысходное содержание в Ревель под неусыпный надзор;

4) мбумаги, чернил и даже береста (на севере еще пописывали на бересте) ему не давать;

5) не допускать к нему, ни под каким видом (не только для разговоров, но ниже для посмотрения) никого. И, одним словом, так его содержать, чтобы и караульные не только о состоянии его, но ниже и о сем его гнусном имени и не знали».

Караульных солдат предписано брать только из местного гарнизона, в большинстве не знающих русского языка.

Масон начала XIX в. Ив. Вл. Лопухин, восхваляя Екатерину II за гуманность, однако оговаривается, что «из дела Арсения видно, до чего и Великая Екатерина могла быть на гнев подвигнута».

Увоз Арсения поручен был майору Толузакову. 29.XII.1767 г. над Арсением в Губернской Канцелярии проделан пред-

476

писанный обряд расстрижения. Ему обрили и голову и бороду и одели в мужицкий кафтан, который был ему и узок и короток. Все время молчавший Арсений, поэтому попросил оставить ему подрясник. И губернатор соглашался было, однако трусливый угодливый Нарышкин настоял на жестокой букве: «воля Ваша, но по указу надлежит исполнить».

Сверх этого, чтобы довести живого, дали баранью шубу, две пары теплых чулок и шапку. И немедленно повезли арестанта «инкогнито». На пятые сутки привезли в Вологду. Толузаков сдал здесь «безымянного арестанта», как вещь, под расписку капитану Нолькену, человеку немецкого языка, который в тот же день повез его, без остановок, минуя Петербург, прямо в Ревель. Этот потаенный провоз оставил свой след в рассказах среди духовенства о ряде видений. При проезде через Ростов – кафедральный город Арсения – слышали ночной звон колоколов, в церкви видели свет и Арсения, благословляющего народ. В Ревеле поместили арестанта на горке, окруженной стенами с башнями, в так наз. Вышгороде, в башенной камере 10 футов длины и 7 футов ширины, размер почти могилы. После 12-дневного безостановочного пробега 2 000 верст арестант был разбит, и его полуживого внесли в каземат и бросили одного до следующего дня. Полумертвым он оставался и на другой день. Обер-комендант фон Тизенгаузен позвал доктора, и тот подлечил замученного старика. Арсений не знал, где он теперь находится. Инструкция коменданту требовала, чтобы с арестантом не допускалось никаких сношений извне, «чтобы этот великий лицемер не привел и других к несчастью». Если он станет что-нибудь разглашать – не верить, и если не замолчит, тут же в каземате вставить ему в рот пыточный кляп. Особенно опасалась Екатерина II сношений духовенства с Арсением. Поэтому она сама приписала к инструкции коменданту: «Попа при смертном часе до него допустить с потребою, взяв с попа подписку под смертной казнью, что не скажет о нем никому».

Поначалу, общее содержание арестанта предписано было сносное: чтобы он «был сыт и одет», пища – «какую сам запросит», а «для ночного времени покупать ему свечи». Спустя неделю (15.1.1768 г.) Екатерина II просит коменданта уведомить ее, довольно ли на содержание арестанта 10-ти коп. в день, «дабы я могла прибавить, ибо мое намерение есть, чтоб он нужду не терпел». Разрешается давать книги. «Если же ему нужда будет в белье и одежде, то удовольствуйте его без излишества (!?). А в болезнях его велите лечить и предпишите тем, кои около его, чтобы с ним без грубости обходились». Этими показными милостями Екатерина II маскировала свою «накаленность» против Арсения. По еженедельным рапортам в Петербург, которые Екатерина II, конечно, читала, выходило, что арестант ведет себя безупречно тихо. Проходили год за годом. Насколько Екатерина II зорко следила за Арсением, видно из ее письма к кн. Вяземскому (в 1771 г.)

477

при назначении нового коменданта: «Как генерал-поручик фон-Бенкендорф ныне об.-комендант в Ревеле определен, то не изволишь ли писать к нему, чтобы он за Вралиом имел смотрение такое, как и Тизенгаузен имел, а то боюсь, чтоб не бывши ему поручен, Враль не заводил в междуцарствии свои, какие ни на есть, штуки и чтоб не стали слабее за сим зверьком смотреть, а нам оттого не выливались лишние хлопоты». Стоило только пристрастной Екатерине обнаружить свой болезненный интерес к арестанту, как угодливые и чужие сердцем к русскому монаху лютеране устроили сыск, и новое третье по счету дело об Арсении. Оно поручено было начальнику Тайной Канцелярии при Екатерине II – Шешковскому. Позднее, уже в 1814 г. Булгаков в письме объясняет дело наговором старого врага Нарышкина, будто Арсений задумал новую «пакость» – убежать на купеческом судне в Англию. Другие тогда же объясняли раздувание «дела» усилением волны слухов в народе о святости и чудесах узника. Екатерина II дала веру выдумщикам и собственноручно написала коменданту: «У вас в крепкой клетке есть важная птичка, береги, чтобы не улетела. Надеюсь не подведешь себя под большой ответ... Народ его очень почитает исстари и привык (!) его считать святым, а он больше ничего, как превеликий плут и лицемер».

Лакеи верховной власти постарались бесчеловечно заморить мнимого государственного злоумышленника. Позднее, в 1852 г. митр. Евгению (Болховитинову) чиновник Ревельской Казенной Палаты рассказывал со слов своего отца. С этого времени (1771 г.) Арсений был фактически уже заживо погребен. Его безвыходно затворили. Арсений заложен был кирпичами, оставалось только окошечко, в которое ему подавалась пища. Даже и в пище начали отказывать ему, не только в одежде. Ив. Вл. Лопухину старые солдаты рассказывали, что Арсений сквозь разбитые стекла своих двух окон и сквозь железные решетки с криком умолял прохожих не дать ему умереть от голода и холода. Немецкое и эстонское население было к этому безучастно, но русские откликнулись. Устроили корзину на веревке. Туда клали хлеб, а иногда и одежду, белье, даже дрова и воду. В отличие от своего бесчеловечного начальства даже инородческая стража, после строгого осмотра этих подаяний, позволяла поднимать их к окошку. Чуя свой конец, Арсений просил священника с св. Дарами. Священника дали после подписи такого обязательства: «Обязуюсь, что я об имени и состоянии его спрашивать не буду и никому об нем отнюдь объявлять не имею – не только в разговорах, ниже догадками или минами какими и совсем учинить себя об нем незнающим повинен до конца жизни моей. А только едино имею исправить, что по духовности потребно, как от команды мне приказано». Через два дня, страдалец отдал Богу душу и в тот же (28. II. 1772 г.) день вечером похоронен при маленькой деревянной Никольской церкви у ее северной

478

стены. При перестройке церкви в 1821 г. могила вошла в границы храма и оказалась под солеей около царских врат. Официальное секретничанье не могло победить народной молвы. И власти это хорошо знали. Народ говорил, что когда открыли законопаченную дверь и впустили священника, то он выбежал оттуда, увидев пред собой архиерея в облачении и потом снова введен был туда рукой офицера. На стене каземата осталась надпись, выцарапанная гвоздем: «Благо яко смирил мя еси». Другие читали: «Благословен смиривый мя». В «Обзоре Духовной Литературы» архиеп. Филарета значится, что надпись сделана углем. Это неточно, ибо еще в конце XIX в. ревельцы ее читали в башне Dicke Margerita на стене каземата около вбитого железного кольца. Перед войной 1914 г. это помещение было переделано уже как часть казармы с заново заштукатуренными стенами.

В Николо-Корельском монастыре богомольцы, после увоза Арсения, стали посещать его подвальную келью и там молиться, как в святом месте. Создалось вскоре тут же и сказание, будто Арсений увезен отсюда в Сибирь «в Камчадалы». А там около Верхнеудинска, на горе «у Троицы в Забайкалье» могила Арсения, над которой 8 мая народ сходится совершать панихиду. Местные историки установили, что почитаемый тут Арсений скончался годом позднее (в 1773 г.). Но и непрерывное местное почитание его и сказания о чудесах, соединенных с его памятью, не могли перевесить яркости памяти и почитания Арсения Мациевича. Имя последнего перенесено сюда в Забайкалье и покрыло имя Арсения местного, сибирского. А именно, на обратной стороне иконы, повешенной над могилой Арсения в Забайкалье, значится: «На месте сем погребен в 1771 году (!?) смиренный иеромонах Арсений, бывший митрополит Ростовский и Ярославский и сего достоинства лишен». Такова сила всероссийской народной памяти о борце всероссийского значения.

«Дело» об Арсении зачислено в разряд «секретнейших». Им интересовались люди не с государственной, а с чисто духовной точки зрения. Влеклись к лику незабытого еще в живой памяти старого поколения «духовному» (а никак не экономическому) исповеднику люди русского мистицизма начала XIX в. В 1827 г. дело об Арсении найдено в кабинете императора Александра I. Художникам заказывались портреты Арсения уже тюремного периода в мужицком треухе и полушубке. Мистик-масон И. В. Лопухин в своем имении устроил Арсению в мистическом стиле сложный памятник. На высоком берегу над озером построена маленькая келейка размеров Ревельского каземата Арсения, названная «пустынька»: «в памятник несчастиям некоторого Андрея, знаменитого твердостью духа и страданием своим». На стене написан крест с архиерейскими митрами на его трех концах. В четырех углах креста: 1) кандалы, 2) надломленный архиер. жезл, 3) закрытая книга, и 4) горящий трикирий. В аллее у келейки камень с надписью: «Священной

479

памяти Арсения-страдальца, 1813 года апреля 14 дня». Это день осуждения Арсения. У одного из заливов озера, в беседке тоже написано: «уголок этой воды может горячему воображению напомнить о том морском заливе, на берегу коего, в заклепах мрачного затвора Арсений-страдалец провожал последние дни свои». Вся местность слыла под именем: «Арсениева Орлиная Пустынь».

Павел (Канючкевич)

митрополит Тобольский и Сибирский

По некоторому недоразумению, до конца XIX в. в исторической литературе имя митр. Павла примешивалось к делу митр. Арсения. Правда, были они оба южно-руссы, одной Киевской школы, одного духа. Будь Павел тогда членом Синода, он, вероятно, пошел бы за Арсением. Но этого не случилось. Митр. Павел Канючкевич (в смягченном произношении – Канюшкевич. Наши историки в XIX в. исказили его фамилию в «Канюскевич» Проф. Ф. И. Титов «Святитель Павел». Киев, 1913 г., с. 107 – 108) оказался в стороне от столичной борьбы, в далекой провинции... Когда царское правительство во время войны 1914 – 18 гг. начало серию канонизаций, то после имени митроп. Тобольского Иоанна (Максимовича) ставило на очередь и Павла Тобольского. Нетленные мощи его в 1827 г. обнаружил митр. Евгений (Болховитинов).

В этом году приготовлен был новый склеп под полом Великой Лаврской церкви с целью перенести туда рассеянные по разным местам гробницы. И вот, пишет митр. Евгений, «сего 1827 г. июня в 12 день, доложили мне, что в усыпальнице под Стефановским приделом тело Тобольского архиерея Павла, почивающее в гробе поверх земли и назначенное к погребению на новом месте, оказалось нетленным, почему и велел я оставить посмотреть мне самому, но того дня не успел сделать осмотра. В следующую же ночь, когда я заснул, представилась мне буря, колебавшая здание, от коей я проснулся и услышал, что по залам мерно и весьма твердо шествует некто в мою спальню... Двери растворились и вошел неизвестный муж, светом озаренный, в архиерейском облачении, с гневом на лице. Приподнявшись на постельке, я хотел встать и поклониться ему, но не мог, потому что ноги и особенно колени у меня сильно задрожали. Явившийся сказал мне: «Чи даси нам почивати, чи ни? Не даси нам почивати, не дам тоби и я николы почивати».

Затем он вышел мерными шагами из спальни. На утро я пришел ко гробу архиерея, коего накануне предположил осмотреть, и по снятии крышки, увидел тело того самого святителя Божия Павла, который явился мне ночью, и в том же облачении. Со слезами лобызал я руки его, отслужил панихиду и велел оставить гроб на прежнем месте».

Спустя 40 лет Лавру посетил Александр II с императрицей

480

в сопровождении церковного историка и писателя гр. Мих. Вас. Толстого. Последний пишет: «Вместе с другими богомольцами я спускался в этот склеп. Приподняли крышку простого деревянного гроба, сняли пелену с лика святителя и все мы были поражены изумительным нетлением мощей. Митрополит Павел представляется как бы теперь только уснувшим: русые с проседью волосы и борода, лицо спокойное, с закрытыми, несколько впалыми, очами; руки, сложенные на персях; митра и облачение – все вполне сохранилось, хотя прошло уже почти 100 лет как тело святителя покоится в гробе. Этого чудного нетления нельзя приписать действию воздуха или других местных причин, потому что другие тела в том же склепе истлели и разложились». Тогда же по желанию императрицы был сделан фотографический снимок с открытого гроба и лика святителя (См. в книге проф. Ф. И. Титова и в «Историч. Вестн». 1882 г.).

Канючкевич Петр по рождению (в 1705 г.) был мещанин галичского города Самбора. Это была Польша. Но как русский и православный, он учился в Киевской Академии. По окончании Академии, 28 лет принял пострижение в монашество и священный сан (1734 г.). Стал учителем риторики и поэзии, т. е. стихосложения. В 1740-41 гг. он сопровождал архим. Киевской Лавры Тимофея (Щербацкого) в длительном путешествии в СПБ. Павла заметили, оценили и вызвали на должность проповедника Москов. Академии, помещавшейся тогда в Заиконоспасском монастыре. В 1743 г. Новгородский архиеп. Амвросий (Юшкевич), учитель Павла по Киевской Академии, пригласил его к себе и сделал архимандритом первого по чести и богатству Юрьева монастыря. На этом видном посту Павел оставался целых 14 лет, освоившись основательно с великорусскими нравами и церковным бытом. Отсюда Павла назначили в 1758 г. митрополитом в Тобольск. В далеком новом крае строгий к себе и к другим митр. Павел был активистом по всем частям епархиального руководства. 1) Его первым предприятием было создание богословской школы. Уже бывшую здесь начальную семинарийку он поднял до философского и богословского классов. Чрезвычайно трудно было стянуть сюда из Киевской Академии кое-каких школьных учителей. 2) Обстановка диктовала здесь местные миссионерские задачи. Особенно трудно было «усмирять» по-сибирски вольно живших здесь старообрядцев и сектантов. Строились новые церкви, конечно, в большинстве только деревянные. Продолжалось и тихое дело крещения инородцев-язычников. 3) Но всего труднее было дело управления сибирской вольницей в духовенстве. Здесь не было крепостного права. Слагалась лишь полукабальная зависимость некоторой части переселяемых из внутренней России рабочих рук при государственной и частной горной и заводской промышленности. Эта категория рабочих непрерывной чередой посылала своих ходоков в Петербург с жалобами на местное начальство. Обивая пороги учреждений и начальств, ходоки чернили своих

481

неугодных им администраторов, в частности, и архиереев. И разные учреждения и разные лица на верхах невольно внимали доносам и строго судили, осуждали и смещали начальников. Из текста запросов, предъявленных Синодом по настояниям вольнодумного обер-прокурора Мелиссино и ответов на них митр. Павла, явны преувеличения и прямо клеветы жалобщиков (Пр. Ф. Титов lib. cit. 122-125). И Мелиссино и императрица были готовы верить всяким обвинениям на митр. Павла, как земляка митр. Арсения, и в частности, естественно подозревали в нем и врага секуляризации. Но эти подозрения ничем фактически не оправдываются. Екатерина, «изводя» м. Арсения, с самого начала своего царствования зорко следила за личностью м. Павла. Есть собственноручная записка императрицы обер-прокурору Козловскому об административных жестокостях Павла. Екатерина II с любопытством читала отзыв о м. Павле ученого астронома, аббата Шаппа, побывавшего в Тобольске для ученых наблюдений. Последнему понравился латинского образца фанатизм Павла. Шапп пишет, что Павел «мог бы служить образцом для всего христианского духовенства». Читая эти строки Шаппа уже в 1768 г., Екатерина II с раздражением замечает: «Вот прекрасный образец, предлагаемый аббатом для подражания: – невежда и фанатик! Этот прелат кроме того был горд и мстителен. Пороки, за которые он должен был недавно оставить свою епархию». Екатерина следила не за одним Павлом. Она вела разведку и о других архиереях, недружелюбно встретивших секуляризацию. В одном письме говорит о них, что они «не почли за нужное объявить себя». Мелиссино знал о подозрениях Екатерины и усердствовал в контроле над епархиальной работой митр. Павла. А Павел, пораженный «ушкуйническими» нравами сибирского духовенства, думал смирить сибиряков незнакомой им дисциплиной и старомодными крепостническими работами в архиерейском хозяйстве. Обе стороны, как в неудачном браке, «не сошлись характерами». Даже позднейший сибиряк-историк прот. А. Сулоцкий («Тобольские и Томские архипастыри». Омск 1881 г.) о святителе Павле пишет: «11. I. 1768 г. был по крутости и строптивости характера и странности иных действий уволен на покой в Киево-Печерскую Лавру». В случае с м. Павлом ясно теперь для нас, но далеко неясно было современникам, вскрывалась устаревшая дефективность искусственно введенной Петром Великим диктатуры южно-руссов в управлении церковном. Чужаки-киевляне не поняли творческого преображения всей русской культуры и быта государства и церкви в новом петербургском периоде России. Они естественно, исполнив свою историческую роль, должны были уступить место великороссам. Последние инстинктивно чутко покорялись ломке всего быта. Южно-руссы не могли этого понять. На придирчивые требования обер-прокурора, почему Павел «не рапортует» о делах, он искренно не понимает такой формальной требовательности: он отвечает, что не рапортовал «не из какого моего к команде

482

презрения, чего и в уме моем не имею, да и помыслить грешно...» Не догадывался Павел, что все в России глубоко и существенно изменилось, и он со всем своим киевским воспитанием стал лишней окаменелостью безвозвратного прошлого. На основании скопившихся жалоб на митр. Павла, Мелиссино 23. V. 1767 г. внес в синод предложение: «По производимым в Св. Синоде делам оказалось, что преосвященный Павел митрополит Тобольский... поступает с неумеренною строгостью... много же неволею в монашество постригает и через побои жестоко наказывает... И на посланные Св. Синодом указы... неясно и нескоро, а при том и непорядочно ответствует... чтоб велено было: или оного преосвященного из той епархии перевести в другую, ближайшую к Москве епархию, или о происходящих на него просьбах учредить нарочитую комиссию». Синод не выразил готовности торопиться. Мелиссино нажал высокую кнопку. И 21. VI. 1767 г. через м. Дмитрия (Сеченова) Синоду передано Высочайшее повеление: «преосвященному Павлу, митрополиту Тобольскому быть в Москву». Павел не спешил. Мелиссино грозил через губернатора насильственной высылкой. Павел уже был в дороге, но заболел в Екатеринбурге и пролежал более месяца. Наконец, прибыл 2. IV. 1768 г. в Москву. Здесь по уговору друзей он написал прошение об увольнении его на покой в Киево-Печ. Лавру. И для членов Синода это было желательным концом дела. Но Мелиссино настоял, чтобы Высочайший доклад об отпуске на покой митр. Павла сделан был с перечислением всех обвинительных пунктов, предъявленных обер-прокурором к митрополиту Тобольскому. Но императрица, может быть, по совету того же м. Дмитрия (Сеченова), минуя ворох мелочных обвинений, просто утвердила отпуск на покой, правда, без пенсии и без прогонных денег. Но м. Павлу было выдано кое-что в счет его архиерейского жалованья, еще не полученного за последние месяцы. На эти гроши м. Павел и добрался до родной лавры. Тут его скромно, но дружески устроил архимандрит Зосима. Павел тут целиком отдался молитвенной, постнической и благотворительной подготовке к своей мирной христианской кончине, окруженный все возраставшим почитанием верующего народа.

В момент смерти м. Павла, 4. XI. 1770 г., Киевская митрополичья кафедра вдовствовала. Архим. Зосима желал нормального парадного погребения собором архиереев. А таковых под рукой не было. Зосима послал в Синод запрос, чтобы ему прислали инструкцию о погребении. Запрос пропал на почте. В лавре напрасно ждали ответа и не хоронили. Одновременно с официальным запросом, архим. Зосима послал запрос частный к члену Синода, архиеп. СПБ-му Гавриилу (Петрову). Тот, видя, что обещанная официальная бумага от Лавры в Синод не поступает, сам написал частное письмо Зосиме, советуя совершить погребение без предположенного парада, каковое и состоялось 19 декабря 1770 г. Прошло уже полтора месяца со дня кончины м. Павла, а тело его при закрытии гроба оказа-

483

лось неразложившимся, что, конечно, стало дополнительным основанием для народного почитания покойного, как святого. Непрерывный ряд чудесных исцелений по молитвам к нему идет с той поры и до попытки перенесения гроба в 1832 г. и после того и переходит в XX век. (См. Прот. Ф. Титов).

После секуляризации

Вынужденная всей обстановкой своего воцарения ускоренно провести секуляризацию церковных имуществ, Екатерина осмысливала ее идеологически в духе западной истории, как некий государственный переворот, преувеличивая ее идеологическое содержание и допуская перспективу тяжелой борьбы «двух властей». Одновременная борьба Екатерины с Арсением Мациевичем, как будто подтверждала страхи Екатерины, чем и объяснялась жестокость преследования уже осужденного митр. Ростовского.

По окончании акта секуляризации и по «сочинении новых штатов» синодального управления в 1763 г., Синод обратился с предложением к государыне заполнить его состав старыми и новыми лицами, не могущими возбудить на верхах теперь уже никаких мнимых опасений. Подписали это представление наличные члены Синода: Димитрий, митр. Новгородский, Гавриил, архиеп. СПБ, Лаврентий, архим. Троице-Серг. Лавры и Симон, архим. Кирилловский. Числились еще членами Синода, жившие в своих епархиях: Афанасий еп. Ростовский, Палладий еп. Рязанский и Порфирий Коломенский. Утверждая этот состав, Екатерина приказала относительно присутствующих уже в Синоде членов: «оным быть в присутствии беспременно». А об остальных приписала: «через два года, сменяясь, присутствовать по одному».

Секуляризация прошла при обер-прокуратуре А. С. Козловского, человека незаметного. А Екатерина все еще была во взвинченном настроении, воображая себя ведущей героическую борьбу с церковными «реакционерами». За кулисами правительства было решено, что в такой исторический момент «оком государевым» должен быть не безразличный чиновник, а носитель самоновейшей, антиклерикальной, просветительской идеологии, какового обрели в лице бывшего директора Московского Университета, Ивана Ивановича Мелиссино. Он и был назначен обер-прокурором 10. VI. 1765 г. Екатерина при этом решила для закрепления государственного влияния над Синодом подумать о систематической подготовке кандидатов на этот по существу министерский пост. И в этих видах, через два месяца назначила на обер-прокурорский стол особого чиновника, камер-юнкера Григория Александровича Потемкина, ставшего фаворитом императрицы, будущего светлейшего князя Таврического. Это назначение можно считать первым опытом создания будущей должности товарища обер-прокурора. Потемкину предписано постоянное присутствие за обер-прокурорским сто-

484

лом, изучение разбираемого дела и активное участие в составлении Синодом резолюций. Потемкину поручено, при отсутствии и болезни обер-прокурора, являться к государыне с очередными докладами по делам, записывать ее указания и докладывать их Синоду. Таким образом, Екатерина в этих назначениях Мелиссино и Потемкина мыслила себя не только продолжательницей, но и углубительницей Петровского взятия под контроль всего административного аппарата церкви. Как тогда Петр Великий взял под контроль восстановленного им Монастырского Приказа всю экономику церковных земель, так и теперь Екатерина II, окончательно отобрав эти земли, переводила контроль государственной власти с экономики целиком на самую церковную администрацию, уже в ее собственной церковной сфере. Екатерину занимала теперь преимущественно другая забота той же Петровской политики: обуздание мнимо-реакционной тенденции духовенства и направление школьно-просветительной энергии последнего на содействие общему просвещению, с оттенком государственного утилитаризма. Крайние секуляризаторы и обуздатели «религиозного мракобесия» типа Мелиссино, как раз теперь нужны были Екатерине, как углубительнице Петровских реформ.

Мелиссино счел одной из задач своей деятельности: – провести временно отложенную секуляризацию церковных имуществ и в Малой России. Там церковные имущества выросли на несколько иных бытовых и юридических основаниях. В 1766 году Мелиссино вошел в Синод с предложением: «Ее Импер. Величество избавила духовенство от мирской суеты и от того «зазрения», в каком оно находилось, поставленное в необходимость заботиться о мирских делах... Святейший Синод уже на опыте убедился в блаженстве своем под державою православной монархини. Теперь Мелиссино предлагает Синоду: «за долг звания своего принять и просить Е. И. В., чтобы она ту же матернюю свою щедроту излила и на духовный, в Малороссии живущий чин». Дело началось, но проведение его закончилось в 1786 г., и тогда только была, наконец, закрыта устаревшая Коллегия Экономии. После центральной Малороссии та же реформа проведена была во вторую очередь в 1788 г. и в так называемой Слободской Украине: область Курской, Екатеринославской, Харьковской и Воронежской губерний. При Екатерине II и в течение всего XIX века та же реформа без всяких трудностей проводилась ради единства государственной системы и в присоединяемых к России от Польши краях на юго-западе и в Закавказье на юго-востоке. Но здесь и там, по политическим соображениям, государственное вознаграждение в различных формах за отобранные земли было более щедрым, чем в многострадальной центральной России.

Хотя Мелиссино и был поставлен для проведения своего рода радикальных реформ, но Екатерина не ограничила прав Синода на непосредственные сношения его с верховной вла-

485

стью. Еще в начале 1763 г., до назначения Мелиссино, Екатерина дала такой указ о порядке сношений Синода с нею: «Указы наши словесные принимать повелеваем: 1) от членов Св. Синода, 2) от ген. прокурора и 3) об. прокурора синодского; 4) от дежурных ген. адъютантов и 5) от правящего нашим Кабинетом». Так и было в действительности. Синод нередко делал свои доклады императрице непосредственно. Это открывало возможность Синоду бороться с предложениями обер-прокурора в случае, когда они не были просто передачей прямых приказов Верховной власти. Так обстояло дело и со внесенными Мелиссино в Св. Синод его знаменитыми «пунктами». Мелиссино предложил Синоду свои пункты, как проект наказа, который Синод должен был дать своему депутату в знаменитой Комиссии 1767 г. для проекта Нового Уложения. В состав Комиссии приглашались представители и сословий и профессий. Однако, ни духовенство, ни крестьянство, как сословия, не удостоились от либеральной Екатерины приглашения в это представительное собрание. Допущен был в него и от церкви и от духовенства только единственный депутат от правящего Синода наряду с депутатами других государственных учреждений. Это очень характерно для взглядов Екатерины в духе Петра на церковь, как на один из винтиков государственной машины. И для гарантии от всяких неожиданностей, таким депутатом от высшего управления церковью и был назначен строго проверенный митр. Димитрий Сеченов. Мелиссино вошел в Синод с предложением поспешить с составлением Наказа синодскому депутату. Для ускорения дела Мелиссино представил свой проект, но с оговоркой, что члены Синода обязаны (!), в случае отвержения того или другого пункта, представить ему надлежащее объяснение, по каким уважительным причинам они не принимают того или иного пункта. Пункты сформулированы в форме вопросов, но с мотивами и с ясной подсказкой желательных ответов. Вот эти, сами за себя говорящие пункты.

1) Не следует ли предоставить совершенную свободу вероисповедания иностранцам, приглашаемым в Россию самим же правительством?

2) - позволить раскольникам публично совершать свои богослужения и иметь свое духовенство.

3) - «в рассуждении Св. Писания» ослабить и сократить посты.

4) Кормчая Книга считается «непросвещенным народом» сборником обязательных правил. Между тем в ней много погрешностей, противоречий, прибавок. Может быть следует исправить ее?

5) Очистить церковь от суеверий и «притворных» чудес и суеверий касательно мощей и икон. А для разбора этого дела составить особую комиссию «из разных не ослепленных предрассудками особ».

486

6) В видах ослабления суеверий отменить обычай ношения образов по домам.

7) Нечто убавить из «продолжительных церковных обрядов», «для избежания в молитве языческого многоглаголания», «отменить множества в поздние времена сочиненных стихир, канонов, тропарей и пр.», «отменить многие излишние праздничные дни; вместо вечерен и всенощных назначить краткие моления с полезными (!) поучениями народу».

8) Прекратить содержание монахам, которые «великого кошта стоят», не принося пользы и обратить их содержание в пользу искусных священников и проповедников, из таковых же ставить и на архиерейские кафедры. Монашества не было в древней церкви.

9) Епископам по предписанию апостола «с законными женами сожитие иметь».

10) Разрешить духовенству ношение «более приличного платья» (!).

11) Не благоразумнее ли совершенно отменить обычай поминовения усопших? Подобный обычай только доставляет духовенству лишний повод к различным вымогательствам.

12) Не следует ли ослабить строгие правила о родстве и свойстве, как препятствии к заключению браков? Установить законные причины для развода «кроме прелюбодейного случая»; свободу браков с иноверцами; не воспрещать овдовевшим и четвертого брака.

13) Воспрещать причащение младенцев до 10-тилетнего возраста.

Характерно, что в делах Синода не осталось ни строки о каком-либо официальном рассмотрении этого сенсационного предложения обер-прокурора. Очевидно, члены Синода отложили официальное рассмотрение всего проекта, как они поступили бы в том случае, если бы «стряпчий по делам государственным», внезапно, сошел с ума при исполнении своих обязанностей. Не борясь в лоб, члены Синода, конечно, заготовили свой наказ депутату, совершенно свободный от правительственного влияния. В том был и замысел депутатского представительства, чтобы верховная власть могла узнать через него действительные нужды управляемых низов. А обер-прокурор был представителем не низов, а самой верховной власти. Да и фактическое право Синода в то время обходить обер-прокуроров в сношениях с верховной властью, видимо, сделало свое дело. Вскоре (24.Х.1768 г.) Мелиссино было уволен.

Согласно обширному замыслу Екатерины II, съехалось в Москву 565 депутатов. Открылись их предварительные работы в форме многих комиссий. Через некоторое время все многолюдное собрание перенесено было из Москвы в Петербург, а после полутора годовой работы в конце 1768 года, было распущено по случаю начавшейся войны с Турцией. Никаких вопросов, касавшихся церковного управления, так и не подымалось. Между прочим, Мелиссино еще в 1766 г. убедил членов

487

Синода подписать проект разделения Синода на две части: Петербургскую и Московскую, но сама Екатерина отложила свою подпись под проектом. И это было, конечно, на пользу дела. Сдается, что у Мелиссино был умысел ослабить церковную власть по методу: «разделяй и властвуй».

На место Мелиссино был назначен бригадир П. П. Чебышев, который резкостью своего вольномыслия даже превосходил Мелиссино. Про него известно, что он не стеснялся открыто, при толпе народа, разговаривая с кем-то, афишировать свой атеизм: «да никакого Бога нет!» – выкрикивал Чебышев. По воспоминаниям архиерейской среды он был столь злобен и груб, что когда члены Синода не соглашались с его мнением и особенно когда они уже подписывали свое решение, расходившееся с его мнением, то он, разумеется «про себя», но все-таки, чтобы было слышно, провожал каждую подпись члена Синода «гнилым словом». Сам великий Филарет повторяет это, говоря: «Чебышев при несогласии с ним членов Синода бранился гнилыми словами», – отвратительная черта русского офицерства. Чебышев вообще старался при всяком случае «во исполнение законности» нажимать на Синод. Тогда Синод, энергично, отбивался от наседавшего на него обер-прокурора. Вот одна из иллюстраций. В 1771 г. дьячок донес на епископа Севского (будущая Орловская епархия) Кирилла (Флоринского), ученого питомца Киевской Академии. Дьячок обличал его во взяточничестве и в позволении брать взятки и своим служащим. Для собирания этих налогов, вывешено было целое расписание, за подписью архиерея и консистории. Синод запросил Кирилла, и тот откровенно и утвердительно отрапортовал Синоду, что после секуляризации и введения в действие ничтожных штатов, архиереи вынуждены были сами изыскивать средства на содержание епархиального управления. Этим и объяснялось открытое расписание налогов на духовенство, при чем превышение их каралось епископской властью. И Кирилл многократно карал своих «консистористов», запрещая им: «никаких лишних и сверх пропорций труда своего, взятков, особливо с вымогательством, не брать». Еп. Кирилл, наблюдая безрезультатность своих запретов консистории, решил произвести реформу: – изъять из консистории ставленнические дела. Он учредил особую «Ставленную Контору» и ей точно определил размеры сборов: 7 руб. за священническое место, 5 руб. за дьяконское и 3 руб. 50 коп. – за посвящение в стихарь. Указано было при этом и назначение сбора этих сумм на определенные части епархиального управления. Кирилл писал в своем объяснении Синоду, что ему «казалось безгрешным» такое установление, т.к. оно «малой ценой освобождало просителей от тяжких, издревле введенных взятков, а наиболее обыкновенных по консистории». Синод, признавая действия еп. Кирилла формально противозаконными, «но уважая откровенное добровольное признание и являющее извинительные мотивы», представил на благовоззрение императрицы снисходительное отно-

488

шение к Севскому архиерею, что его мера не имела в себе не только никакого корыстного интереса, а наоборот стремилась ограничить консисторское лихоимание. Обер-прокурор Чебышев признал такое решение «незаконным и нимало неприличным» и требовал иного определения «по закону». Не лишено характерности, что в данном случае член Синода, протоиерей гвардии о. Андрей Преображенский отдал свой голос Чебышеву. Синод в составе Гавриила СПБ, Иннокентия Псковского и Платона Тверского постановил, что и после нового внимательного изучения дела он не нашел ничего незаконного в своем определении и потому не изменяет его. На этот раз и протоиерей Преображенский отказался от солидарности с обер-прокурором. Чебышев с своей стороны также сделал представление императрице. Отклика на этот спор не было целый год. Лишь после вторичного доклада Синода Екатерина написала резолюцию, включив данное дело в общий вопрос о ревизии Севского воеводства: «об епископе и о воеводе Севских и прочих – произвести следствие». Не лишена характерности в этом эпизоде попытка члена Синода от белого духовенства отнестись критически к монашеской части Синода. Это симптом, возникшей с эпохи Петра Великого в среде русского духовенства некоей разделительной черты, между его белой и черной половиной. С развитием духовных школ и установлением дипломного богословского ценза, критерий монашеского состояния, взятый отдельно от богословского диплома, потерял свою особую ценность. Возраставшее в своем числе белое духовенство, с богословскими дипломами, начинало более критически относиться к епископам, недостаточно школьно дипломированным. Создались за период времени XVIIІ-XIX и нач. XX столетий черты скрытого состязания амбиций черного и белого духовенства, так называемой иронически «классовой борьбы».

Члены Синода не упустили случая отомстить своему пристрастному контролеру «законности». По-видимому, Чебышев довольно свободно обращался с казенными суммами. Доведено было это до сведения Екатерины II. Внезапно была назначена ревизия синодальной кассы. Генерал-прокурор Сената, кн. Вяземский уведомил (7. V. 1774 г.) Синод: «Ее Имп. В-во повелела состоящую в Св. Синоде денежную казну вместе с членами Синода освидетельствовать. И, по случаю, что из оной явилось забранным г. об.-прокурором Чебышевым 10 440 руб., то ему в Св. Синоде более не присутствовать». Узнав об этом, Чебышев прислал синодскому об.-секретарю записку, чтобы он, келейным неофициальным путем придя к Чебышеву на дом, принял от него в счет забранной суммы 9 000 руб., возвратив Чебышеву его расписки на эту сумму. Остальные 1 440 руб. обещал вернуть на той же неделе. Так как синодская казна была уже обревизована, то обер-секретарь отказался от предложенной Чебышевым сделки и доложил Синоду об этой записке. Затем ген.-прокурор Сената позволил Чебышеву уплатить остальное с возвращением ему расписок. В течение целого

489

столетия в архиерейской среде предание об этом было живым. И еще Филарет Московский сообщал Сушкову: «когда открылась растрата казенных денег, Чебышев с отчаяния кинулся в воду... да всплыл и, обсушась побрел по членам Синода с повинной»...

На место Чебышева 12. V. 1774 г. назначен статский советник С. В. Акчурин. Это был уже не вольнодумец, до контраста «благочестивый» тип чиновника. Кончалась и для Екатерины после только что пережитой Пугачевщины молодая пора ее вольнодумства. Архиерейское предание говорит об Акчурине, что он был даже «угодлив и низкопоклонен» пред архиереями. Перемена отношений к обер-прокурору была столь резкой, что именно сами члены Синода, Гавриил и Платон, исходатайствовали ему награду: Аннинскую ленту, чин тайного советника, сенаторство и деревню. Он дослужил до 28. VI. 1786 г.

Может быть, даже не без сговора с самим членами Синода, преемником Акчурина был назначен для Синода «свой человек», а именно, обер-секретарь Синодской канцелярии А. И. Наумов. При нем не могло и быть вопроса об особом давлении через верховную власть, к которой у Наумова не было и близости.

Иерархи Екатерининского времени

Митрополит СПБ Гавриил (Петров) – родом из московского духовенства, окончил старую (Ломоносовскую) академию и был назначен учителем риторики. Он был нрава тихого, молчаливого, воздержного, но не торопился принимать постриг. Ценившие по достоинству сего природно-добродетельного мужа тогдашние синодальные члены – епископы Димитрий (Сеченов) и Гедеон (Криновский), сами любившие блеск и богатство, торопили Гавриила постричься и ускоряли его карьеру. Добродетельный муж ускоренно продвигался, скромно и упорно работая на всех постах. В 1761 г. он был уже ректором Московской Академии, в 1763 – епископом Тверским, в 1770 г. митрополитом, первенствующим членом Синода, Но, сверх подвига труда административного, митр. Гавриил вошел в историю как творческая личность в великом и славном деле возрождения русского монашества.

Внешняя и внутренняя сила, традиционного народного русского монашества, подорвана была порождением старообрядчества. Туда ушли, может быть, самые пламенные религиозные души народные. На подмогу этому умалению интенсивному подошло умаление экстенсивное. Петровские реформы сократили и стеснили во всех смыслах монашество, как состояние утилитарно бесполезное. И вот от этого сжатия и давления и началось инстинктивное самоутверждение монашества, его внутреннее усиление, а затем идейное и всяческое возрождение. Внешний мир этого не замечал. А среда наследственного духовенства это знала и выделяла из себя и монашествующих и епископов – ревнителей. Таким был митр.

490

Гавриил (Петров). А долговременным его помощником в этом деле был его келейник, простец Феофан, имевший опыт жизни во многих пустынях, учившийся у многих старцев. Этих старцев, чаще всего простецов, но энтузиастов, указывал Феофан митр. Гавриилу, а Гавриил вызывал их в свою столичную епархию. Так, вызванный из Саровской пустыни старец Назарий стал возродителем обедневшего Валаамского монастыря. Старец Адриан из Брянских лесов (из Брянска) благоустроил Коневскую обитель. Старец Игнатий, вызванный из Пешноша, устроил Тихвинский монастырь. Всюду Гавриил вводил (взамен анархии) общежительный устав и написал его сам. Снабжал св.-отеческой литературой монастыри, поднимая интересы иноков над обычным уровнем только мужицкого физического труда. Со старцем Паисием (Величковским) он был в живых сношениях и содействовал напечатанию Паисиева «Добротолюбия».

Самым блестящим светилом иерархии Екатерининского времени был Московский митр. Платон (Левшин), сын дьячка одного подмосковного села. По успешном окончании старой Московской Академии (1758 г.), Платон был взят в учителя риторики в Троицкую семинарию. Вскоре стал префектом и ректором ее (1761 г.). Платону пришлось выдвигаться еще среди самодурства рабьей эпохи. Барское самодурство заражало и некоторых духовных владык. Новый московский митрополит Амвросий (Зертис-Каменский) был взбалмошным шляхтичем и за какой-то, как показалось ему очень непочтительный, ответ молодого начинающего преподавателя Платона (Левшина) приказал тут же пред всей Академией высечь его розгами. Спас Платона лишь ректор Академии.

Платон считал всегда Гедеона (Криновского) «великим себе благодетелем, первым по родителях своих». Гедеон имел слабость к франтовству и поэтому очень интересовался деньгами. Злые языки сочинили поговорку: «Гедеон нажил миллион». Восхищаясь Платоном, его привычной скромной бедностью, Гедеон однажды подверг молодого преподавателя тяжелому испытанию. Гуляя по берегу монастырского озерка рядом с Платоном, Гедеон вдруг мощным толчком сбросил Платона в воду. Тот вылез промоченный до нитки. Гедеон быстро схватил мокрого Платона под руку, дотащил до своей квартиры, открыл свой богатый гардероб и приказал: выбирай себе любую шелковую рясу и подрясник и переодевайся. Самодурство в польско-панском стиле. Министр народного просвещения гр. И. И. Шувалов прослышал о талантливом учителе Троицкой семинарии и решил послать его для иностранного образования в Парижскую Сорбонну. Но Гедеон не пустил заграницу своего любимца.

Екатерина II вскоре по воцарении пожаловала в Троицкую лавру. Платон произнес одно из своих блестящих приветственных слов. Голос, дикция Платона и его жестикуляция – все было торжественно приподнятое и в то же время живое, попу-

491

лярное. Словом – оратор Божиею милостию. Екатерина была под большим впечатлением высокой цветущей фигуры Платона и даже не без женского кокетства спросила оратора: Зачем он пошел в монахи? «По особой любви к просвещению», – был его ответ. Екатерина была поклонницей «века просвещения» и в этом ответе восхитилась «современностью» молодого ученого монаха. Переговорив с своим единомышленником – тоже «просвещенцем» и анти-клерикалом – графом Н. И. Паниным, Екатерина решила взять Платона в законоучители к своему сыну – наследнику Павлу Петровичу. Пришлось временно переселиться в СПБ и жить жизнью придворной, нося звание «придворного проповедника». В 1766 г. Платон переведен на высшее материальное обеспечение: он был назначен на место архимандрита Троице-Сергиевой Лавры, но удержан в СПБ на том же месте законоучителя не для выросшего наследника, а для его невесты и затем первой его супруги, принцессы Гессен-Дермштадской Вильгельмины, в православии – цесаревны Наталии Алексеевны (†1776 г.). По окончания этих уроков Платон был назначен членом Синода (1768 г.) и стал жить на свободе от Двора и в Москве у Троицы-Сергия. Но иногда снова вызывался в СПБ к Двору, напр. в 1777 г. для обучения православию второй невесты Павла Петровича, принцессы Вюртембергской Софии-Доротеи.

За первые два года законоучительства при Дворе Платон все время, по желанию Екатерины, вовлекался в парадные и приватные придворные встречи с знаменитыми иностранцами. Платон читал по-французски. Подучился несколько и разговорной речи. Но, конечно, главным разговорным языком для него с достаточно учеными иностранцами была – общеевропейская латынь. Гибкость ума и красноречие иностранцу Платон мог показать только через латынь. И он блистал к гордости Екатерины, в ее окружении. Беседовал с польским королем Станиславом Понятовским. А для австрийского короля Иосифа II, который путешествовал по России «инкогнито» под именем графа Фалькенштейна, Платон избран был даже специально гидом по древностям Москвы. И на вопрос Екатерины к королю Иосифу: что он нашел достопримечательного в Москве? Тот не задумываясь сказал: – «Платона».

В 1768 г. Платон был уже поставлен епископом и введен в состав членов св. Синода, а в 1770 г. назначен на Тверскую кафедру.

«После «птенцов гнезда Петрова», в числе коих был и Феофан Прокопович, не было еще, да и не могло явиться на церковной кафедре около трона подобного же по свободе слова и орлиному парению мысли, оратора, как Платон, вошедший незабываемо «в стаю славных Екатерининских орлов». Молодой Платон доказал это самым делом. На придворном благодарственном молебне по поводу славного Чесменского боя, под командой Орлова, растрепавшего турецкий флот, Платон, говоря речь в Петропавловском соборе, вдруг сошел с солеи, подошел

492

к гробнице Петра Великого и обратился к нему, как к живому, с патетическим обращением: «Но встань теперь, Великий Монарх, отечества нашего отец! Восстань и воззри на любезное изобретение твое! Оно не истлело от времени и слава его не помрачилась. Восстань и насладись плодами трудов твоих. Флот, тобою устроенный, уже не на море Балтийском, не на море Черном, не на океане Северном. Но где? Он – на море Медитерранском, в странах восточных, в Архипелаге, близ стен КПльских. В тех то есть местах, куда ты нередко обращал око свое и гордую намеревался смирить Порту. О, как бы твое, Великий Петр, сердце возрадовалось, если бы... Но слыши, мы тебе как живому вещаем, слыши: флот твой в Архипелаге, близ берегов Азийских, до конца истребил Оттоманский флот. Российские высокопарные орлы, торжествуя, именем твоим наполняют весь Восток и стремятся предстать пред стены Византийские!»

Это было потрясающе живо, на границе чего-то страшного: когда мороз пробегает по коже. Недаром присутствовавший тут брат неофициального мужа им. Елизаветы А.Г. Разумовского, Кирилл Григорьевич, с хохлацким юмором шепнул своему соседу: «Чого вин ёго кличе? Як встане, то всих нас достане!»

Этот ораторский прием для специалистов русской проповеднической литературы не кажется оригинальным, а только подражанием знаменитому слову митр. Иллариона пред гробницей св. Владимира: «Встань от гроба твоего, честная главо!» и т. д. Платон издавна собирал материалы для своей «Краткой Российской церковной истории» и среди рукописей его времени мог читать слово Иллариона, восхищаться им, но еще не понимать, насколько оно было со стороны рукописной уникально. Могла побывать в его руках и та рукопись ярославского монастыря, погибшая в московском пожаре 1812 года, с которой скопирован был текст гр. Мусина-Пушкина.

Вполне естественно, что Екатерина приказала перевести эту речь на европейские языки и громко разрекламировать на весь мир. Она в предшествующие годы еще придворной службы Платона-законоучителя хвалилась его «европеизмом» в переписке с Вольтером: «Доказательством того, что Платон – земной послужило мне то, что, когда он выходил из своего сада, а княжна Голицына подошла к нему просить благословения, он сорвал розу и благословил княжну». Теперь Вольтер, облагодетельствованный Екатериной и льстивший ей, получив речь Платона, писал ей: «Сия речь, обращенная к основателю Петербурга и Ваших флотов, есть, по мнению моему, знаменитейший в свете памятник. Я думаю, что никогда и ни один оратор не имел столь счастливого предмета к основанию своего слова, не исключая и греческого Платона. Поелику вы в Петербурге уже имеете своего Платона, то я уверен, что графы Орловы заменяют собою в Греции Мильтиадов и Фемистоклов». Показывала Екатерина Платона и другому своему гостю, энциклопедисту Дидро. Об этом свидании по

493

всей России пошел анекдот. Будто бы Дидро сам с издевательством обратился к Платону: «известно ли Вам, отче святый, что философ Дидро утверждает, что Бога нет?» Платон: «Это сказано еще раньше его». Дидро: «когда же и кем?» Платон: «Давид еще сказал: Рече безумен в сердце своем – несть Бог». Дидро от восхищения будто бы бросился на шею Платону и обнял его.

Но атмосфера синодальной деятельности, как раз под давлением двух вольнодумных обер-прокуроров, Мелиссино и Чебышева, не могла не оттолкнуть впечатлительного Платона. Увидел он также, что и духовник царицы, придворный протоиерей Иоанн Памфилов, принципиальный враг монахов и архиереев, симпатичен Екатерине, и она, по его подсказке и протекции, склонна решать все церковные дела в интересах белого духовенства, а не черного. Особенно заносчиво держало себя пред своими «владыками» московское духовенство, опираясь на «всесильного» царского духовника. Платона все это оттолкнуло от синодальной деятельности. А когда он по заслугам в 1775 г. был назначен архиепископом Московским, он даже испугался предстоящих ему битв с белым духовенством. Он со слезами просил своих учеников – наследника Павла Петровича и его супругу Наталью Алексеевну избавить его от Москвы и ее заносчивых попов. Пытался уговорить-успокоить Платона кн. Потемкин. Платон все-таки подал царице прошение об отмене ее назначения. Но... Екатерина II наложила неумолимую резолюцию: «держусь моего указа». Платон, конечно, покорился.

Семилетнее свое управление московской епархией Платон сосредоточил на улучшении положения низшего слоя приходского духовенства, на возвышении своих богословских школ и на строительстве скита Вифании (не без соперничества с митр. Гавриилом СПБ – активным ревнителем возрождения иночества). Платон видел (и это его раздражало), что Екатерина явно была под влиянием своего духовника Памфилова (1770-1794 гг.) и разделяла с ним антимонашеские настроения. А Памфилов, как член Синода, мирволил всем жалобам белого духовенства против архиереев и считался у него как бы «белым папой». Пользуясь расположением Екатерины и явно задирая со всем монашеством, он добился от государыни еще неслыханной награды: – митры. Раз какие-то архимандриты, монахи-мужики и невежды, украшаются митрой, то почему бы ему, первому придворному протоиерею и члену высшего церковного управления, не украситься митрой? Екатерина дерзнула и «пожаловала» митрой о. Памфилова. Это была (в 1786 г.) первая митра на голове белого священника. И с тех пор, постепенно разрастаясь до крайностей, этот обычай сделался, не к чести русской церкви, ее отличием от других ее восточных сестер. Нашлись как всегда угодники временщика. Ректор Переяславльской семинарии поздравлял о. Памфилова: «сия честь есть честь церкви, и слава есть слава всех нас». Митр. Платон,

494

конечно, считал это «соблазном церкви, началом унижения митры, гибельным поводом к гордости и возношению белого священства и к нарушению в церкви спасительной дисциплины и благоучрежденного порядка». Горько иронизируя, Платон говорил, что вот и у нас теперь завелся «не папа, а Рора Mitratus». О. Памфилов мстил Платону за его злоязычие. В 1782 г. Платон стал вторично проситься «на покой». Царица уважила просьбу, но не устранила Платона целиком. Рескрипт ее формулирован так: «Время Вашего пребывания в Троицкой Лавре предоставляем мы Вашей воле. Правление же епархией можете Вы поручить викарию, Вам данному, всегда, когда немощи Ваши того требовать будут. Чрез это и облегчатся труды Ваши. Мы уверены, что Вы примете сие за новый опыт монаршего нашего к Вам благоволения». И государыня, с обычной щедростью к даровитому, хотя и капризному иерарху, собиралась украсить его белым клобуком и титулом митрополита. Но мстительный Памфилов всячески постарался задержать эти награды до 1787 г., когда Екатерина признала, наконец, ничем незаслуженной такую долгую отсрочку. Да и наследник Павел Петрович очень хлопотал. Он знал, что Платону предстоит служить в Успенском соборе литургию по случаю Петрова дня 29. VI. 1787 г., как дня именин наследника. Как ученик Платона, он знал также, что это день рождения и именин и самого Платона, по его мирскому имени – Петр. Памфилову, сослужившему Платону, а затем и протодиакону, было приказано в многолетиях пред трисвятым наименовать Платона «митрополитом». Услышав это, Платон заметил о. Памфилову: «Вы ошиблись». «Так велено», – был ответ. Тогда Платон, немедля, повернулся и отвесил из царских врат молчаливый поклон присутствующей императрице. А после литургии произнес красноречивое слово. Вышел из собора уже в белом клобуке. И доныне таковой изготовляется по мерке заранее. На другой же день (12 апостолов) в добавку Платон получил еще бриллиантовый крест на клобук. Екатерина об этом пишет Потемкину в интимно-развязном тоне: «на Москве в Успенском соборе Платона провозгласили мы митрополитом и нашили ему на белый клобук крест бриллиантовой в пол аршина в длину и поперек, и он все время был как павлин кременчугской». Секретарь Екатерины II в его записках сохранил отзыв ее о Платоне: «блудлив как кошка, труслив как заяц». Все это приватное грубословие не изменяло трезвой положительной оценки Екатериной талантов, труда и достижений Платона.

Сам Платон с возрастом, накоплением опыта не мог не видеть отрицательных сторон в создавшемся после секуляризации положении иерархии. Митрополит СПБ Гавриил видел не менее Платона. Но был стоически молчалив. Платон сангвинически нервничал и жаловался. Однако эта неудовлетворенность всей духовной атмосферой «просвещения» оправдывала недовольство Платона. Он писал гр. Остерману: «Вновь проникшие философские правила, угрожающие не только религии, но и

495

политической основательной связи, требуют всеприлежной осмотрительности». Отвращаясь от галломании светского общества, Платон с ревнивым консерватизмом увещевал, «иметь сие святое честолюбие, чтобы нам тщательно хранить святую древность и святые ее законы. Дабы иноплеменные перестали нам быть наставниками, а паче – от нас научились вере к Богу и благим делам».

К архиепископу Казанскому, Амвросию Подобедову, Платон пишет, типично обобщая свое раздражение и недовольство царящим вольтерьянством, антицерковностью: «Все кажется идет к худшему»... «Не удивляюсь о жалком положении духовенства зная, что привлечены светские начала, отчего проистекает все зло, именно им вверена вся власть. Нас ставят ни во что и не только хотят подчинить себе, но уже и считают подчиненными... Боже Благий! Сколь тяжкий гнев Твой мы привлекли на себя!»

К тому же Амвросию он пишет: «Нет ничего для нас утешительного. Делами я завален. Иногда прогуливаюсь, задумавшись. Силы душевные и телесные оскудевают. Ни о чем более не думаю, как о покое и увольнении. Дал бы Бог благоприятный случай».

***

Деятельность митр. Платона у себя в епархии отмечена была общим стремлением того момента – окультурить в срочном порядке, хотя бы внешний, показной облик общественной жизни в России. «Гром русских побед» на Востоке «раздавался» в Европе, но «храбрый росс» не особенно «веселился», потому что отдан был в работу безработному дворянству. Духовенство, отдавшее «излишки своего семейного производства» в кабальное состояние, особенно чувствовало на себе это унижение рабства. Вот почему и Платон в этой sui generis классовой борьбе встал на сторону причтовых низов. И не без гордости потом писал: «я застал духовенство в лаптях, а обул его в сапоги, из прихожих ввел в залы к господам». Педагогам своих духовных школ Платон дал инструкцию: «стараться внедрить в учеников благородное честолюбие, которым бы они, яко пружиною, были управляемы в поступках... Должны вести себя с осанкой и тем других приводить к почтению себя». «Сам отличал ученых от неученых, заслуженных от незаслуженных, штрафованных от не штрафованных... Наказывал без унижения». Например, отменил для священников и диаконов унизительную форму наказания, – так наз. «отдачу под начал», т. е. в черную работу в семинарии, на глазах у учеников: колоть дрова, чистить коридоры, подавать пищу в столовой. Натуральные повинности вообще были сняты даже со ставленников: «бывшее ставленникам при архиерейском доме в работу употребление, яко предосудительное и ставленникам тягостное, совсем оставить и впредь к отягощению их в работы отнюдь не употреблять». Гуманные черты управления Платона

496

были осуществлением общего церковного законодательства того времени. Синодский указ 1767 г. воспрещал «духовным командам» телесные наказания священников, «чтобы через оное не теряли они должного им по характеру пастырскому почтения от общества и паствы». Высочайший указ 1771 г. распространяет это избавление от позора и на диаконов с такой мотивировкой: «от духовных командиров, равно как бы и в светских командах подлому народу, телесные чинились наказания, через что духовенство, а особенно священнослужители, теряли должное по характеру своему почтение, пастве же их подавался немалый соблазн и причина к презрению». А недавно, еще при архиерейских домах были для духовенства не только тюрьмы (так наз. «чижевки, сибирки, кутузки»), но и оковы. Так, при Платоне в 1788 г. из управления Крутицкой епархии, отныне соединенной с Московской, при передаче дел и имуществ передано, между прочим и «желез ножных пятеро и одни кандалы, да стульев с цепями три, из них один большой»...

Синодское законодательство Екатерининского времени даже сверху предписывало реформировать слишком личный характер архиерейского управления. Указ 1764 года требовал назначать в секретари Консисторий не монахов и архиерейских келейников, а из приказных чинов, знающих технику дела. Указом 1768 г. впервые введены белые священники в члены консисторий. Особым мотивированным приказом Платон осуждал и воспрещал канцеляристам своей консистории грубости и ругательства при опросах по судебным делам священников. Белое священство, вдохновляемое в эту эпоху своими высокопоставленными вождями, прот. Памфиловым и Алексеевым, добивалось укрощения крайностей архиерейского деспотизма и мечтало о приближении какого-то своего рода падения крепостного права. Протоиерей Алексеев заочно писал другому иерею языком евангельского текста: «начинающим сим бывати, восклонитеся, зане приближися избавление ваше»...

К последнему периоду жизни митр. Платона в царствование Павла I и Александра I мы еще вернемся в дальнейшем изложении.

Архиеп. Московский Амвросий (Зертис-Каменский) (1708-1771) был последним из киевлян, выдвинутых петровской системой почти монополии южан в русской иерархии. Это его ярко выраженное в быту почти иностранчество характера и образа жизни и было, помимо всех других исторических случайностей, психологической подпочвой его трагической смерти от руки взбунтовавшейся черни. Амвросий был шляхтич по роду жизни и своим понятиям. Любил внешний блеск. По примеру латинского духовенства, он жил вместе с ближайшими родственниками, с двумя семьями своих двух племянников, братьев Бантыш-Каменских, в стиле светского барина с приемами гостей и обедами. Низовому духовенству и толпе он казался вдвойне чужаком. Как администратор, Амвросий был вспыльчив и жесток, пользовался правом физических наказаний, еще не

497

отмененных для дьячков и пономарей. Снегирев (Жизнь Моск. митр. Платона. М. 1857 г.) говорит об Амвросии: «человек ученый, но строгий до жестокости по своему холерическому темпераменту, так как был полу-молдаванин, полу-малоросс. У него плети и розги служили обыкновенными средствами для исправления подчиненных. От них не избавлялись даже священнослужители: приносившие бескровную жертву сечены были до крови. Это поселило в духовенстве ненависть к нему, которая соединилась с народным подозрением в еретичестве». Амвросий был жесток и в преследовании старообрядцев. При очередном деле «разбора» семей поповичей, Амвросий заседал вместе с вице-губернатором Еропкиным и не щадя сдавал очень многих в солдаты. Так по крайней мере казалось духовенству. В 1771 г. под осень занесена была в Москву из Турции, с которой шла война, чума. Начали умирать ежедневно от 600 до 800 человек. Создалась паника и в низах и у властей. Чернь настроилась против санитарного контроля и против лекарей. Амвросий поддержал все строгие меры и инструкции администрации в своей церковной сфере. Больных указано было исповедывать через окно, от причащения их воздерживаться, умерших отпевать заочно. Крещение новорожденных совершать через бабок, а полноту чина с острижением волос и миропомазанием вообще отсрочить до момента успокоения.

Психология толпы искала публичных молений с крестными ходами. Все это было запрещено. Народ по обычаю скоплялся у Варварских ворот пред иконой Боголюбской Божией Матери в ожидании привычных молебнов. А их не было. И потому приставили лестницу и влезали к иконе, прикладывали к ней платки, материи и уносили.

У бродячих крестцовых попов этим отнималась исключительно богатая пожива. Синод в запретительном указе писал о крестцовых попах: «богослужения в торжища превратили и руки к приятию гнусной мзды простерли». Бантыш-Каменский пишет: «мерзкие козлы, оставившие приходы, стояли тут с аналоями, делая торжище, а не моление. Городские, домовые и уездные попы толпами бродили». Амвросий, думая канализовать неудержимый напор народа и контролировать поток денег, распорядился икону Боголюбской Божией Матери снять со стены и поместить в ближайшей церкви преподобных Кира и Иоанна. И служащие крестцовые попы были бы не лишены работы, но под контролем. Бродячие попы стакнулись с чернью, постановили не давать отчетов консистории, а ее посланников встретить градом камней. Это уже форменный бунт. Ни архиерей, ни консистория, ни полиция этого не разгадали. Пропустили начало пожара. 15 сентября 1771 г. из Чудова монастыря, где были апартаменты митрополита, явился в церковь Кира и Иоанна архиерейский чиновник («подьячий») с военным нарядом из 6 солдат для опечатания кружки с деньгами. Толпа встретила этих слабых делегатов законной власти самочинно возглавившим ее каким-то плац-майором в окружении

498

нескольких батальонных солдат. Революционный майор первый приложил свою печать к ящику с деньгами, лишь после него туда же приложил свою печать и официальный подьячий. Толпа взорвалась и заорала: «Богородицу грабят!.. Бей их грабителей-еретиков!» Раздался набат на Спасских воротах. По знаку его забили набат все «сорок сороков». Стало зловеще страшно. Полиция растерялась. Архиеп. Амвросий бежал из Чудова монастыря на окраину Москвы, к Калужским воротам, к помощнику градоначальника Собакину, но тот лежал больной – в постели. Пришлось бежать за Девичье поле, в Донской монастырь.

Чудовские палаты митрополита были разграблены, вино в погребах разбито и выпито. На воротах Чудова монастыря сделана надпись: «и память его погибе с шумом». Явна тут «поповская» рука.

Магнат Амвросий, живший совместно с двумя семьями своих племянников, собрал обстановку, совершенно необычную даже для стяжательного великорусского архиерея. В протокольной описи значатся: золотые и серебряные монеты на 12 000 рубл.; 42 картины и гравюры в богатых рамах. Библиотека до 2 000 названий. Рясы шелковые и бархатные, шубы из дорогих сибирских мехов; множество белья, полотна и материй, мебель, бочонки венгерского и других вин. Консистория поясняет, что такая светскость имущества и обстановки объясняется объединением хозяйства с двумя семьями племянников митрополита. Но все же это не устраняет факта чуждости этого польского «шика» московским архиерейским нравам.

Абсентеизм престижа полицейских властей сказался не только в допущении такого погрома, но и в странном «параличе» власти после разразившейся бури. Погромщики монопольно царили в Москве около двух суток. Найдя на другой день 16. IX в Донском монастыре архиеп. Амвросия, переодевшегося в простой мужичий серый кафтан и забившегося на хорах церкви, они убили его, выволокли за ворота, но стерегли целый день и всю ночь с 16 на 17. IX, когда им пришлось бежать от приближения военно-полицейской силы под командой присланного гр. Орлова. До тех пор и монастырские власти были терроризованы. Торжественное погребение убитого Амвросия в трапезной церкви Донского монастыря состоялось лишь 4-го октября. На этой личной трагедии оборвалась введенная Петром I тотчас по смерти патриарха Адриана «монополия» киевлян в русском епископате. Историк «Московского Епархиального Управления» Розанов, отражая известное ему по преданию настроение московского духовенства, сообщает нам, что сравнивалась эта монополия с 70 годами вавилонского пленения (1700-1771 г.).

Святитель Воронежский и Задонский Тихон (Соколов) канонизован в 1862 г. Мы уже говорили, как «сословная гордость» его брата спасла его от серой профессии безвестного ямщика. Сын бедного причетника Новгородской епархии (род.

499

в 1725 г.), окончил успешно свою семинарию и сразу же стал в ней преподавателем. Принял пострижение и назначен ректором Тверской семинарии. Молодым, всего 36 лет, рукоположен викарным епископом Ладожским (1761 г.), а в 1763 г. назначен на кафедру Воронежскую. Проповедничество было его главным вдохновением. Равно и благотворительность. Он сам дитя бедности – страдал однако от вида нужд народных и расточал на благотворительность почти все, что получал лично на себя. Кроме проповедничества, св. Тихон вдохновлялся особенно повышением нравов своих монастырей. Призывал монахов к чтению св. Писания Нового Завета, запрещал бродить по гостям, предписал читать за трапезой чин пострижения, для напоминания о данных обетах. Сам написал «Правила монашеского жития» и «Наставление обратившимся от суетного мира».

Святитель Тихон был администратором добросовестным, справедливым и милостивым. Но тут, среди епархиальной суеты, он почувствовал неодолимое влечение к монастырской тишине, о которой всю жизнь тосковала душа его. Его положение давало ему право попроситься «на покой» монастырского уединения. Просьба его была уважена, и он еще 16 лет прожил (†1783 г.) уже вдали от «суеты дел». Сначала удалился в Толшевский, а затем в Задонский Богородицкий монастырь, с именем которого и связалось его имя в истории. Но слава об его святости и духовной мудрости привлекала к нему множество скорбящих душ. И он в том не отказывал, но находил главное свое занятие, однако, в келейной молитве, в чтении Библии, свв. отцов и в писательстве, к которому влеклась и явно тосковала его «кабинетная» душа, когда он отбывал административную повинность в своей епархии. Изданные писания св. Тихона составили 15 томов. Особо объемистым трудом является шеститомное догматическое и моральное сочинение «Об истинном христианстве». Это свободный пересказ книги известного вождя протестантского пиетизма Арндта. Сочинение последнего «Vom wahen, Christenthum» уже на латинском языке могло быть доступно молодому семинарскому преподавателю Тихону. Но теперь, после обстоятельного исследования проф. Францева стало общеизвестным, что русский, родом из Полоцка, Григорий (вернее Георгий) Скорина, издал Арндта на церковно-славянском языке с чешско-белорусской окраской. И этот-то текст и был в руках у Новгородского иеромонаха Тихона. Характерны для св. Тихона его «Келейные письма». Проповедовал св. Тихон неустанно. Проповедей произнес много, но не записывал. Проповеди его внешне были безыскусственны. Известна его проповедь 1765 г. против местного, оставшегося еще от времен древнерусских, праздника бога Ярилы. Присутствовавшие в церкви плакали, и праздник общими усилиями был прекращен.

Святитель не сидел в строгом затворе. Он участвовал и в монастырских работах: колол дрова, косил сено. Учил детей монастырской слободы молитвам, богослужению. Утешал при-

500

ходящих простолюдинов и сам ходил по приглашениям на дом к помещикам. Однажды, антирелигиозный барин в гостях, раздраженный возражениями святителя против безбожников, ударял святителя Тихона по лицу, тот тут же упал оскорбителю в ноги и просил прощения, что так раздражил его. Пристыженный и потрясенный этой неожиданностью вольнодумный помещик расплакался и в свою очередь искренно просил прощения и с тех пор совершенно отстал от своего безбожия.

Во все часы дня и, особенно, ночи святитель, по свидетельству его келейника, увлекаемый желанием молитвы – углублялся в чтение псалтири и молитв и читал молитвы вслух в волнении и слезах воздыхая: «Господи помилуй! Родимый, помилуй!»... Так близко его сердце ощущало Бога, как Отца Родного.

ПРИХОДСКОЕ ДУХОВЕНСТВО

Всем известно, что с эпохи Петра Великого до эпохи освободительных реформ Александра II русское духовенство являло собою картину, нигде кроме России в православных странах не повторявшуюся, – картину сословной замкнутости. Утилитарный дух Петра, во имя всеобщей повинности служения государству, заковал все сословия в рамки государственного тягла. Сословно-семейное унаследование своей профессии в духовенстве не исключало вхождения в него новых элементов, которые уже затем и замыкались в сословии. Сословность духовенства не была полной. В начале процесса и до самого его конца вхождение новых элементов в духовное сословие со стороны никогда не было закрытым. Но от начала до конца процесса монополия сословной профессиональной наследственности непрерывно возрастала, порождая на практике наследственную замкнутость духовного сословия, томившегося в этих рамках до момента падения крепостного права.

По всем признакам, никогда не умиравшее, выборное начало для вхождения в сословие духовенства, не было сознательным и прямым подражанием древнейшей канонической норме и практике первобытной христианской церкви. Это было характерным для русской почвы продолжением исконного здесь древнерусского начала сельской общинности. Местное церковное устройство сложилось, как органическая часть этой локальной общинности. Для нужной местной общине потребы – иметь священнослужителей, приходская община заставляла соискателей церковной службы обращаться к ней, к ее выборам, без различия сословного или профессионального происхождения соискателя: – от князя до землероба (крестьянина), холопа и раба, безразлично. Требование выборной годности кандидатов, конечно, было минимальным. Сводилось на практике к минимуму грамотности, голосистости, трезвости и скромности поведения. Радикальное изменение в этот быт внесло Петровское начало профессиональной школы. Пусть эта школа по

501

началу была очень скромной и неполной в течение всего XVIII столетия, но она поставила критерий школьности на первое место в подборе священно-церковно служителей. Епископат, сам подбираемый со времени Петра по признаку богословской дипломированности (поначалу только из Киевской Академии), уже этим фактом применения к кандидатам священства мерки школьных дипломов, положил радикальное начало ограничения, а со временем и сведения на нет самой нужности приходских выборов. Доступ к церковному служению на практике сузился до необходимости прохождения специальной духовной школы. Так, духовная школа сама по себе стала фактором более тесного сословного подбора и замыкания духовенства. Содержалась духовная школа на средства архиерейского церковного хозяйства и на деле была по своей дешевизне и почти бесплатности самой доступной для приходского духовенства. Так поставленная школа, т. е. домашними средствами архиерейской кафедры, становилась бытовой школой сословия, усиливая в нем начала наследственности. Петровская реформа укрепляла эту, удобную для нее наследственность, для использования в своих утилитарных целях всех сил народонаселения. Этот служебно-государственный утилитаризм, идущий от Петра через весь XVIII век, породивший и систему школьности для духовенства, сам по себе ограничивал древнерусское право выборов приходского духовенства, но не упразднял еще самые выборы из суженного круга дипломированных школьников.

Но, надо признать, что интересы государственного тягла приходов, большей частью в селах, совпадавших с тягловыми общинами, диктовали им нежелание отдавать кого-либо на службу церкви из своей крестьянской братии. По круговой поруке тягла за убывшего человека, все должны были отбывать лежащие на общине повинности. Таким образом, естественно, что и прихожане-общинники обращались, в случае искания себе кандидата на церковные должности, к тем же семьям духовенства, привыкая видеть в них как бы прирожденных кандидатов на священство.

Профессиональный интерес семейств духовенства создавал стремление не уступать никаким посторонним элементам своих мест, как мест родовых, подобных другим государственным и владельческим сословиям. Да и обычная многосемейность духовенства создавала не недостаток, а количественный избыток детей – наследников профессии, закрывавших этим легкость доступа сюда элементов посторонних. Уже с половины XVII века государство признало в этих поповских семействах избыток свободных от государственного тягла людей. А потому и пришло к мысли, особенно в моменты военных мобилизаций, производить так называемые «разборы».

То были первые еще робкие меры государства к извлечению «лишних» элементов в духовенстве, но и тогда дети духовенства бросились занимать все оставшиеся места и всеми

502

мерами: подпаивание прихожан, обман архиерейских приказов и т. п., лишь бы – по сатирическому выражению Духовного Регламента – «водраться в духовный чин». Посторонним, иносословным нечего было и думать «водраться» в эту профессионально замкнувшуюся среду. Так создался порядок, что, несмотря на процедуру и обряд приходских выборов, т. е., на не умиравшую внешность выборного начала, на деле «поповичи» вступали в духовный чин, как бы «по праву рождения». Стоглавый Собор уже для XVI века считает эту наследственность священства общим бесспорным порядком и как бы узаконяет его, касаясь вопроса школьной подготовки. Священникам предписывается обязательно учить грамоте своих сыновей с детства, чтобы «пришед в возраст, достойным быти священнического чину». «Который поп или дьякон овдовеет, и будет у него сын, или зять, или брат, или племянник, а на его место пригож и грамоте горазд и искусен, ино его на место в попы поставити». По писцовым книгам XVI-XVII в. обычно значатся на приходе: первый священник отец, второй – его сын. Причетники: отец и сын. Иногда весь причт – одно семейство. Собор 1667 г. упрекает архиереев за то, что они допускают ставленников из беглых крестьян и из крепостных, а не из семейств духовенства. Таким образом, картина почти сословной замкнутости, ослабляющая ходячее мнение, будто наследственность духовенства создали только законы Петра. Наоборот, наследственность создалась не только в широком смысле профессии, но и в узком смысле наследования самого места, занятого иереем, отцом семейства, что, конечно, подрывало, если не упраздняло совсем, смысл по инерции продолжавшегося выборного начала. Так прямо уже о создавшейся наследственности места службы и говорит собор 1667 г.: «яко да будут (разумеются поповские дети) достойны в восприятие священства и наследницы по них церкви и церковному месту».

Сильнейшая в русской истории стихийная тяга к землевладению, «власть земли», как метко определила ее народническая литература, глубоко проникала, конечно, и в быт древнерусского духовенства. Земли, приписанные к церкви от приходов или частных владельцев, благодаря углублявшемуся в духовенстве наследственному их обрабатыванию, входили в сознание данной наследственной семьи церковного причта, как земли ее собственные. Это сознание, и признание его со стороны прихода, закреплено в актах юридического характера, а именно, в договорах, заключавшихся кандидатами священства с прихожанами. В них духовенство формулировало свое право владения прицерковной землей и право пользования церковными доходами, не только пожизненно, но и потомственно. И даже (что звучит на первый взгляд чуть не абсурдно) с правом отчуждать эту землю и продавать в другие руки: «то церковное место с хоромным строением и с доходом церковным (!) продать и заложить».

Всякая нормальная потребность в порядке естественного

503

роста стремится расширяться и углубляться. При отсутствии предела и границ на место нормальной эволюции наступает преувеличение и вырождение. В данном случае духовенство создавшийся по отношению к недвижимости некий крепостной порядок старалось перенести и на владение самими церковными должностями. И даже более: «владельчески» – собственнически распоряжаться и самыми церквами, со всем священным имуществом последних. Св. Димитрий Ростовский так критикует эту материалистическую психологию сословно-землевладельческих кандидатов на священство: «Что тя приведе в чин священнический, то ли, дабы спасти себя и иных? Никако же. Но чтобы прокормити жену и дети и домашние... Рассмотри себе всяк, о священный человече: что ты мыслил еси, проходя в чин духовный? Спасения ли ради шел еси, или ради прокормки, чем бы питать тело? Поискал еси Иисуса не для Иисуса, а для хлеба куса». Все эволюционирует. Расширялись и владельческие отношения духовенства к должностям и местам своего служения. Собор 1667 года свидетельствует нам, что и самые церкви с их имуществом становились как бы частной собственностью служащего в них духовенства. Некоторые иереи завладевали двумя приходскими церквами. В одной служили сами, а другую сдавали в аренду. Собор отвергает этот «крепостной» порядок, как антиканоничный. «Св. церкви священникам продавати и корчемствовати нелепо есть... Советуем ныне убо вам – прихожанам коеяждо церкве и благословляем вас, да искупите св. церкви продаваемыя и церковныя места, разве домовнаго их строения храмин, да будут свободни и под Единою Главою и властию, еже есть Христос и Крайний Пастырь Ваш. А продавати церкви Христовы « церковныя места, яко отчины, зело неправильно есть и беззаконно».

Но голого соборного запрета было недостаточно для преодоления обычного права, глубоко вошедшего в жизнь. Для прочности тотального владения и распоряжения церквами, духовенство само являлось и строителем церквей. Тогда уже никто не смел оспаривать перехода этой «собственнической» церкви из рода в род. Вот тон и буква завещания священника строителя – «собственника»: «а после зятя моего попа Игнатия пожалована тем местом дочь моя, вдовая попадья Ксения с детьми. И дана ей на то место жалованная государева грамота... А церковная всякая служба служить ему Петру (брату завещателя}... И после его живота служить сыну его попу Митрофану, покамест внучата мои возмужают и в попы поступят». Даже в южной России, где выборы были сильны в течение всего XVIII века, традиция духовного владельчества местами – «парохиями» превалировала над сложным влиянием других характерных черт еще литовско-польской эпохи. Продолжал играть свою роль патронат. Паны патроны имели свой вес, основываясь на своем вотчинном праве. Парохии вотчинников не были в полной власти архиерея. Церковными вотчинниками были и

504

православные монастыри и православные братства. Священники, уплатившие за свои места-парохии владельцам патронам, были на положении совладельцев вместе с патронами. Дорого купленное место священнические семьи старались всячески удержать в своих руках. По смерти отца-священника сын его, не спрашивая архиерея, сам нанимал другого священника, и приход бесперебойно обслуживался пока сам «владелец» -попович не получал хиротонии. Для этого, чтобы приходская «громада», державшаяся за свое право выборов, не поколебала права поповичей, они еще при жизни отца-священника приглашали другого, так называемого «викарного» священника, «на помощь отцовской старости».

От времени реформ Петра Великого

Петровские реформы дали этому, идущему от московской старины, началу профессиональной наследственности духовенства полное торжество, вплоть до принудительной замкнутости. Первое место, конечно, занял государственно-служилый класс с его табелью о рангах, с обязательной школой, преимущественно профессиональной, и с обязательной службой. Сюда влились, под именем шляхетства, все старые правящие роды князей, бояр и служилых людей. Оформился и городской класс с его гильдиями и магистратами. Замкнулся круг и крепостного крестьянства с его подушным окладом. Замкнулось в этом порядке и приходское духовенство с тенденцией его сокращения и с использованием его избытков на службу государственную. Таким путем и в практику традиционных выборов приходского духовенства введено свыше принудительно-узкое начало: только из детей духовенства. Но, как выше мы уже сказали, в этот суженный круг только семейств духовенства петровское время ввело еще более суживающее начало школьного ценза архиерейских школ, вскоре усвоивших название семинарий. Через школьный диплом в бытовом круге духовенства стал совершаться глубокий внутренний переворот. Над наследственным правом, которое само собой ограничивало волю епископов в распоряжении судьбой приходских мест, стало преобладать, вслед за школьным цензом и под его вывеской, повышенное требование не только интеллектуальных, но и моральных достоинств соискателей приходских мест. И еще характернее, через школу начало совершаться и частичное размыкание родовой наследственности кандидатов на священство. В эти школы без всяких правовых ограничений могли поступать и дети шляхетства и горожан, и военных. Так, незаметно обновлялся и интеллектуальный и моральный состав школьного русского духовенства даже и в первый, строго сословный характер императорского периода. Требование петровских законов, выдвигавшее на первый план школьный ценз, давало епископам право не стесняться при назначении на духовные должности ни выборами, ни наследственными претензиями

505

(Дух. Регл. 9 – 10; П. С. Законов 3932, 4120, 4190). Таким образом, как на шляхту, так и на детей духовенства, государство наложило обязательство поголовного школьно-образовательного ценза. И духовенство смело встретило это обязательство, и через это еще более закрепило свое бытовое право наследования. Таким образом, при общей сословной замкнутости, реформенная перестройка, проделав некий круг, вернулась в измененных формах к той же наследственности профессии приходского духовенства. Обряд приходских выборов однако продолжался, постепенно ослабевая в течение всего XVIIІ в., сменяясь практикой епископских назначений по школьным аттестатам. В Великороссии выборы проходили на сельском сходе, как звучит стереотипная формула: «и ныне мы приходские люди со всего мирского сбора выбрали и излюбили»... В вотчинах при этих выборах выступала одна воля владельцев. От их имени и посылалась челобитная епископу. Вот для примера такая челобитная, поданная св. Дмитрию Ростовскому: «Излюбили мы – помещики того же села Карагаева, церкви Рождества Пр. Богородицы, попова сына Василия Леонтьева, чтоб ему, по твоему архипастырскому благословению, а по нашему излюбу, быть у той же церкви вторым священником в поможенье отцу своему, потому что тот священник при старости. И чтоб церкви Божией без пения не быть и душам христианским без причастия не помереть. Милостивый Государь, Преосвященный Димитрий, митрополит Ростовский и Ярославский! Пожалуй нас, вели его Василия по своему архиерейскому благословению поставить в попы. Смилуйся, пожалуй». Выборное начало в ту пору у власти совершенно не вызывало подозрений, аналогичных эпохе позднего самодержавия XIX века. Напротив, в Петровское время власти светские и духовные охотно пользовались выборным правом, чтобы улучшать подбор духовенства. Характерен указ 1711 г.: «Освященному собору и Правит. Сенату ведомо учинилось: отнележе начася по указу Вел. Государя брать на службу его государеву людей молодых к воинскому чину годных, – и о том услышавши дьячки, пономари и сынове поповские и дьяконские различными коварными и лжесоставными челобитными похищают себе чин священства и дьяконства неправильно и неправедно, овогда лет подобающих таковому чину неимуще, овогда же в прибыль в другие попы либо в дьяконы посвящающеся». Против этого злоупотребления предписано еще строже соблюдать правила выборов, результат которых должен скрепляться рукой поповского старосты и рукой помещика, «чтобы поповские старосты сами допрашивали прихожан, угоден ли им» данный кандидат и на «чие место бьет челом». Сам Дух. Регламент признает выборное начало. Вот его рассуждение: «Когда прихожане или помещики, которые живут в вотчинах своих, изберут человека к церкви своей во священники, то должны в доношении своем засвидетельствовать, что оный есть человек жития доброго и не подозрительного. А которые помещики в

506

тех своих вотчинах сами не живут, оное свидетельство о таких людях подавать людям их и крестьянам. И в челобитных писать имянно: какая ему руга будет или земля. А избранный бы также приложил руку, что он тою ругою или землею хочет быть доволен и от церкви, к которой посвящен не отходить до смерти». Затем имеется в виду экзамен у епископа: «а ежели оный избранный пред епископом явится в каком подозрении или расколе и оного чина не достоин, сие оставляется в рассуждение епископское».

Уже после открытия Святейшего Синода, последним в 1722 г. издаются правила для производства приходских выборов в юго-западной России, на территории прежней Литвы. Если данное место не патронатское, а вольное, то собирался большой съезд, как на праздник. Приезжали на него и соседние священники и миряне. Эти «люди околичные» играли открытую роль как свидетели и советники. Здесь претендентами на место выступали не одни поповичи, но выученики Киевской Академии, Харьковского Коллегиума, Переяславльской семинарии, происходившие из крестьян, мещан, казаков. Кроме проходивших школу выступали и так называемые «дикие попы», покупавшие сан по дешевке в Молдавии и Турции, а также бежавшие из пределов Польши, претендовавшие на звание борцов за православие. Все они кланялись выборщикам, дарили и угощали их. Съезд гудел и делился на партии. В назначенный день для выборов собирались в церковь. Открывал собрание иерей, командированный из епископского духовного правления, напоминавший о выборном праве собравшихся: «кого велите, панове – громада». Начинались рекомендации, переходившие в споры, перекоры, клеветы друг на друга: «Он, панове парохиане, продал свою парохию за 700 злотых. Он и вас всех продаст». Клеветы, даже явные, делали свое дело... После процедуры избрания провозглашали избранного «паном-отцом», делали складчину для его снаряжения к архиерею и отправляли «промоваться на попа». В приходах вотчинно-владельческих, без общих выборов, просто вотчинник с личным прошением направлял кандидата на поставление к архиерею.

На этой выборной сцене, естественно сложившееся, наследственное начало в семьях духовенства боролось за свои интересы и бытовые права с волей «громады». Кандидатов громады наследники обзывали «мужицкими попами». Громада снабжала всем необходимым своего избранника, а наследника покидала на его собственные силы. Иногда громада прибегала и к насилию и выгоняла наследника, а иногда выбирала своего пароха не взирая на то, что в наследническом доме уже сидел другой заместитель, подготовленный владельцами. Начиналась тяжба пред архиереем. Столь упорной борьбы против наследственного порядка не наблюдается в Великороссии. Выборный обряд постепенно становится формальностью. Однако, и наследникам приходилось обходить с поклонами более веских прихожан и собирать их подписи под «заручными выборными грамотами»

507

для представления их епископу. Но в общем приходы становились равнодушными к выборам по создавшейся поговорке: «что ни поп, то батька».

Петровский строй полицейского государства быстро понизил прежнюю общественную самодеятельность. Сословные права обратились в повинности. Власти земского самоуправления стали бюрократическими приказами. Бывшие общие выборы заменились государственными назначениями. И практика приходских выборов приобрела уже другой смысл. Судьба кандидатов на священство решалась в консисториях «рассуждением епископлим», а правила о приходских выборах приобрели другой смысл: как простое свидетельство о добропорядочности и приемлемости данного кандидата с мирянской точки зрения. В Аннинское время, в 1739 г. издается Синодом указ, явно понижающий значение и силу приходских выборов. А судьба направляемых к епископу избранников уже определяется самим епископом после основательного испытания и переобучения. Указ требует, чтобы и самый приход не ограничивался единственным своим кандидатом, а посылал к епископу на его выбор по два или три кандидата, а если таких в данном приходе нет, добрать их дополнительно от соседних приходов. А затем уже самим архиереям свидетельствовать «о разуме, о научении закона и о прилежании к св. Писанию, и при том и о беспорочном их житии. А потом, через некоторое довольное время, а именно не меньше трех месяцев, всех оных ставленников имеют архиереи, каждый при своем доме, или в ближних градских монастырях содержать и пищею довольствовать, а между тем учительным священникам велеть обучать их... и каждую неделю всех оных имеют архиереи экзаменовать (!). А между тем велеть подмечать состояние жития их и поступков, кто из них по достоверному свидетельству обрящется достойнее чина священства, и таких имеют и посвящать».

Обряд приходских выборов, как видно из инструкций митр. Платона для московской епархии, продолжал выполняться еще и в конце XVIII в., но уже в инструкциях этого времени говорится не о приходах в целом, а об отзывах «лучших прихожан». В случаях неуважения таких отзывов архиереями, протесты снизу становятся более редкими и безуспешными. Еще в половине XVIII в. разыгрался такой конфликт в самой Москве. В 1753 г. студент Московской Дух. Академии Некрасов пожелал стать дьяконом Преображенской церкви в Наливках и получил без борьбы так называемый заручный выбор от прихожан этой церкви. Но купец Азбукин – «воротило» в приходе, собрал от группы прихожан «заручный выбор» (т. е. выборные голоса за собственноручными подписями) в пользу другого кандидата. Некрасов, однако, не сомневаясь в своих правах, явился на пробную службу в церкви – показать свой голос и искусство чтения. По окончании литургии священник объявил с амвона, что вот данный студент богословия Некрасов соби-

508

рается быть у них дьяконом. На это Азбукин заявил: «я де плюю на богословие, и что нам есть от богословия?» В следующий раз во время чтения часов, тот же Азбукин, подойдя к Некрасову, «с бесчестием и студом немалым сослал его с клироса, и он взят был священником в алтарь». Когда после литургии священник вторично обратился с рекомендацией Некрасова, «тогда он, Азбукин, и прочие его партизаны, всячески поношающе говорили, что им школьников отнюдь не надобно, и пусть школьники идут в села и учат там деревенских мужиков, а московские жители до них де переучены, да и лучше их. И ежели школьник впредь придет в их церковь, они генеральное определение положили – и метлой из церкви выгнать». Московский архиепископ Платон (Малиновский) вступился за Некрасова и дал почувствовать Азбукину, что есть законные пределы самодурству. Его резолюция гласила: «Азбукина, сыскав и призвав в консисторию и объявив ему Регламент Духовный о студентах, допросить: для чего он противится Именному Указу Государеву и для чего мужик простой, безстудный, в церковное дело вступает?» Азбукин пытался, как подведомый магистрату, не являться в консисторию. Но магистрат приказал. Азбукин выслушал консисторский выговор, и Некрасов был формально назначен на место.

Параллельные явления происходили и в южной России. Черниговский епископ Иродион (Жураковский) требовал школьного ценза. «Громада» противилась. В 1729 г. явилась с жалобой к гетману. По объяснению епископа громадяне систематически боролись с богословским образованием. «В Мглинском наместничестве священники и читать разучились. А поставленного им в священники «философа» Якимовича и в церковь не пустили». Когда Якимович пытался прочитать пред ними свою ставленную грамоту, то «по обыкновению их – мглинцан лисовому, аки вепри возгоготаша, рекуще: яко весьма Якимовича священником маты соби не хощуть, кроме от их ядовитого роду ни якись из вышпоминных дивых звирий». Якимович прогнан. Епископ Иродион обратился к гетману, грозясь, в случае попустительства, рапортовать в Петербург. Гетман, боясь столкновения с громадой, уклонялся. Но архиепископ Иродион был борцом за принцип и разослал по епархии универсал, что бесшкольные кандидаты впредь не будут посвящаться, не взирая ни на какие выборы и ходатайства. Циркуляр интересен по изображению процедуры выборов с их махинациями и злоупотреблениями и по стилю южно-русского языка тогдашнего духовенства Петровско-Аннинского времени. Епископ сообщает, что в его архиерейский дом присылаются с рекомендациями их владельцев (патронов) церквей, или прихожан кандидаты на священство, однако не умеющие читать, тем более разуметь чтомое, явно за данные ими взятки. За непоставление таковых в священники «владельцы и парохияне ропщуть, и, щось непотребное в уме своем вмещая, на нас – архиерея клевещуть... З долгу нашого пастырского, благие между паствою устроевати

509

порядки всеусердне желаючи, судили мы – архиерей – до пречестностей ваших сим предварить универсалом, через который имети хощем, а бы хто не есть желатель священства, а барзей з детей священнических, во всякой возможности прилагали тщания обучатися в коллегиуме нашем знания веры и всех догматов утвержденных церковных, чим бы возмогли удостоити себе священства и управления паствою. Ибо, если таковые желателе в обучении ся занехають тщательства и усердного радения, то желания своего отнюдь лишатся и священства удостоени не будут. Но трудящиеся в коллегиуме и учением себе изнурящии, по силе Д. Регламента и мимо наследников поставляемы будут во презвитеры». Но бедный ревнитель школы и законности, архиеп. Иродион на сей раз просчитался. Аннинское правительство по военным расчетам ухаживало за гетманскими силами. Архиеп. Иродион был удален на покой. Мало того. Аннинское правительство, неся знамя традиций Петрова царствования, в частности, провозглашая необходимость для духовенства школьного ценза, в данном случае, по политическим соображениям, ради Южной России, издало даже в 24.I V.1735 г. циркуляр, подрывавший усилия архиереев в духе Дух. Регламента, и рекламировало для Южной России не новый школьный ценз, а старые, столь дефективные выборы. Именной указ звучал так: «Понеже известно нам учинилось, что в Малой России архиереи в своих епархиях по своей воле и соизволению, под образом учительных людей, в города и села владельческие, без согласия старшин и владельцев и прихожан, насильно попов и дьяконов определяют, и тако те попы и дьяконы, презирая в городах старшину, а в селах владельцев и, не исправляя надлежащего духовного дела, вступают в ссоры не токмо с прихожанами, но и с самими старшинами и владельцами. А иные многие без ведома владельцев покупают казачьи грунты и оными владеют и корыстуются, отчего казачьей службе есть умаление немалое»... «Того ради указали мы нашему Синоду в Малой России к Киевскому, Черниговскому и Переяславльскому архиереям послать наши указы, чтобы они, по силе Д. Регламента, в города и села без согласия прихожан, попов и дьяконов насильно не насылали». Подобная непоследовательность высшей власти чрезвычайно разрушительно действовала на создание нового порядка: – первенства школьных дипломов.

С наступлением царствования Елизаветы и общей реакции против порядков Аннинского царствования, архиереи, видимо, подавленные предыдущей непоследовательностью власти, бурно поднялись на борьбу с понижающей уровень духовенства выборностью от приходов. Особой ревностью в этом деле отличался Белгородский епископ Иоасаф Горленко (1748 – 1754 гг.), канонизованный в 1909 г. Он стал беспощадно гнать от себя всех рекомендованных претендентов, не выдержавших у него экзаменов. В Киеве тоже делал митр. Рафаил Заборовский,

510

выдвигая воспитанников своей Академии. Но вот что переживали ставленники м. Рафаила, не выдвинутые приходами, по прибытие на места служения. Ставленник митрополита, о. Петр Галецкий, прибыв в село Комище, где правил службу его заместитель или, как такового именовали, «викарий», иначе «наместник», явился в церковь, чтобы служить литургию и уже начал проскомидию, а наместнику, о. Иоанну Завадовскому, поручил прочитать после литургии народу свою ставленную грамоту. Но вот два прихожанина, Яков Махота и Стефан Воловик, решили не допускать нового священника. Узнав, что заместитель о. И. Заводский в секрете от них открыл церковь, и новоназначенный о. Петр приступил уже к проскомидии, бунтари прибежали. Як. Махота вскочил «в олтарь и стал шуметь, не боясь Бога и страшного Его суда, в олтаре божественном, яко не подобает мирскому и входить в олтарь». И далее рапортует своему м. Рафаилу о. Галецкий в таких выражениях: «И другого половинного настоятеля, иерея Романа, викария Иоанна Завадовского богомерзкими словами бранит, что не объявил ему – Махоте, что я буду священнодействовать. И, услышавши такий вопль, вышпомянутий наместник вошел в олтарь и стал оному Махоте воспящать шуметь. То он – Махота, оставя викария, стал наместника многими непристойными и скверными словами бранить».

«Когда же окончилась литургия, то помянутый наместник грамоту мою ставленную вслух парохияном прочитал и все парохияне, яко довольны будучи мною, ни единого худого слова не сказали. Только он – Махота, яростно изнов убежавши в олтарь, стал шуметь и бранить неподобными словами, как наместника, так и викария за вышеизображенную причину. И ключи церковние по выходе моем с церкви узял и держал у себя три дня... И ныне мне, нижайшему, немалое озлобление и обиду делает помянутый Махота, не допуская к священнодействию». Вот иллюстрация формы борьбы. Уже большинство прихожан спокойно. Буянят лишь «консерваторы». Инстинкт массе подсказывал, что страхов за судьбу православия (как раньше в Польше) уже нет. И напряжение в этом деле подбора духовенства всенародным контролем уже не вызывается необходимостью.

В Великороссии во второй половине XVIII в. выборная практика быстро пошла на убыль. Но, естественно, выборный консерватизм продолжается в восточно-окраинных казацких областях. Нужно заметить, что уже и в XVII веке, как и в XVIII, дьяческие должности в южной России и причетнические в северо-восточной России замещались властью приходов и владельцев церквей, а не архиерейскими указами. Эта местная свобода стала в противоречие даже с государственными интересами. Когда усилились разборы духовенства, то и контроль, и назначение полностью были переданы в архиерейские руки. Но казаки ни за что не хотели поступиться и этой своей «вольностью». Воронежский епископ Иоанникий в 1762 г. жалуется

511

Синоду, что казацкие старшины, считая себя «во всем от прочих отменными», не хотят слушаться архиерея и «не только в причет церковный аттестуют, но по своему рассмотрению и в причетники сами определяют и прямо в церковные дела вступают и грамоты причетнические от себя дают за своими войсковыми печатями». Новый епископ Воронежский, будущий святой, Тихон в 1765 г. докладывает Синоду: «оное войско и ныне, самовольно властвуя, в духовные дела вступает же, к церквам в дьячки и пономари определяет и грамоты дает. С каковыми грамотами ныне в городе Черкасске, в черкасском, медведицком и хоперском заказах, при церквах нашлось действительно определенных из священно-служительских детей и козаков 58 человек. А посвященных в стихарь, с данными от архиерея грамотами собою отрешает и в казаки записывает».

Но школьные аттестаты побеждали. В Московской епархии, напр., священнические места преимущественно предоставлялись «богословам», дьяконские – «философам». Консистории стали сообщать списки вакансий в епархии прямо семинарским правлениям. Это стимулировало успехи учащихся, чтобы добыть себе лучшее место. А так как над семинариями возвышалась уже высшая школа в виде старших семинарий, каковой стала Московская, вскоре и прозванная Академией, а рядом с ней и Троицкая семинария, то вызовом лучших успевающих семинаристов в эти две столичные семинарии создавался и порядок пополнения имевших вскоре возникнуть Духовных Академий и, конечно, повышения квалификации столичного духовенства. При такой обстановке многим ученикам уже на школьной скамье давались места за успехи, а в случае ослабления успехов семинариста, сидящего на скамье, «перемещали» на худшее место. И архиерейскому начальству, даже в голову не приходили семейные претензии старых наследников духовного места. Эти наследники должны были для реализации своих наследственных претензий сами проходить через узкое горнило семинарских школьных успехов. Так школа побеждала старый порядок. Раз школьным меркам подчинялись сами наследственные искатели мест, то само собой понятно становились тенью прошлого и продолжавшие еще фигурировать так наз. «заручные челобитья» (т. е. прошения с подписями), сопровождавшие личные прошения квалифицированных школой соискателей мест. От своих же прежнего типа представлений бесшкольных наследственных кандидатов прихожане отказывались без боя, принимая архиерейские назначения, как норму. к концу XVIII в. у самих архиереев установился взгляд на приходские выборы, как на явление ненормальное, как на пережиток старого беспорядка. Когда к митрополиту московскому Платону явились крестьяне с просьбой о своем кандидате, он им ответил: «ваше дело – орать да пахать, а мое – вам

512

попов давать». Великий Платон в автобиографии своей рассказывает из периода его служения на Тверской кафедре (1770-1775 гг.): «в производстве дел не взирал Платон ни на просьбы, ни на слезы, коли то находил с справедливостью законной несообразным и с расстройством общего паствы порядка». В пример он приводит свое невнимание к уродливым результатам приходских выборов, равно и рекомендациям разных лиц, «не имеющих другого достоинства, кроме того, что умеют докучать, кланяться и плакать. Таковая Платонова поступка многим была не по нраву и невыгодные за то он слушал отзывы. Но вместо того большая часть всякого состояния людей были тем довольны и должной одобряли его похвалой, видя во всем его прямодушие. И при том и на самом деле усматривая лучший по духовенству порядок. Как то и был пастырь тем утешен, что некоторые из дворян отозвались к нему с благодарностью за хороших, данных им священников». Платона удивило такое довольство назначенными кандидатами, но прихожане ему ответили, что они действительно роптали, думая, что им вместо представляемых кандидатов дают обязательно худших, по пристрастию и мздоимству. Но когда они увидели, что назначенные лучше ими выбранных, то и перестали роптать. «Итак, заключает Платон, пастырь, сам быв ободрен, продолжал свое о лучшем духовенстве попечение». Будучи уже на Московской кафедре, Платон, вопреки настроениям прихожан города Коломны, назначил им священником Михаила Федоровича Дроздова, отца будущей знаменитости, Филарета Московского (по рождению Василия Михайловича Дроздова). Сушков в своих «Записках» сообщает: «Отсюда недоброжелательство прихожан к их смиренному пастырю. В намерении заставить его удалиться, они умалили до крайней степени свои ему приношения на хлеб насущный при исполнении духовных треб. Так, ни радостное рождение младенца, ни благоговейное напутствование умирающего, ни свадьба, ни похороны, ни крестины, ни молебствия в храмовые и семейные праздники, даже светлый день Воскресения не сопровождались теми по силе каждого приношениями, без которых труд и лишения усугубляются в беспомощной семье. Михаил Федорович не роптал. Жена его, Евдокия Никитишна, не падала духом. Они переносили нужду, как испытание Богом им посланное, и истинно по Евангелию «всякий день брали свой крест». Наконец, терпение победило жестокосердие. Прихожане и прихожанки образумились, очувствовались и сознались в своей несправедливости к о. Михаилу. И обратились гонители к невинно гонимым. И удалилась от них злая нужда. Если впоследствии сам м. Филарет почитался строго самодержавным епархиальным правителем, то можно объяснить бюрократическую строгость впечатлениями детства, подрывавшими доверие к разумности низовых выборов. Защищать епископское усмотрение приходилось архиереям этого времени не только от низов, но и от верхов, небрежно – самоуверенно, по-барски навязывавших епископам своих кан-

513

дидатов. Митрополит Петербургский Гавриил Петров с достоинством ответил на подобное легкомысленное представление одного сановника: «доложите его сиятельству, что я никогда не вмешивался в его дела и не назначал, кого в какую должность ему определять. А потому прошу и мне не мешать в определении священнослужителей на места сообразно с известными мне самому их достоинствами».

Новый порядок административных назначений сверху, как некий неизбежный переворот, быстро вошел в силу после конфискации имуществ, введения в 1778 г. сокращенных приходских штатов, и после произведенного в 1784 г. общего разбора всего духовенства. Отпали основания у прихожан вмешиваться в свыше назначенные штаты, на кои лишь «начальство» знало, кого из ученых и достойных кандидатов призвать.

Ускорению ликвидации выборного начала содействовали и политические тревоги государственной власти, начиная с переживаний Пугачевщины. Духовенство, тесно связанное в сельском быту с крестьянством, втягивалось невольно в те крестьянские волнения, которые перерождались и в политическую революцию. Один вологодский помещик записал: «Здесь в Новый Год (1797 г.) в соборе и вне оного велико было, какого никогда не запомнят, стечение простого народа и попов, кои т. е. деревенские, те же мужики, только что грамотные в ожидании, что читать будут указ о вольности крестьян и якобы соль будет дешевле и вино продаваться по 2 руб. ведро. Приехали слушать из селений, верст за сто от Вологды отстоящих. Кое-где духовенство было составителем крестьянских жалоб на помещиков. А в Псковском крае были священники, примкнувшие к восставшим под знамя Пугачева, которые совершали для повстанцев присягу пред крестом – «стоять до смерти». Такими опытами государственной власти достаточно объясняется полная перемена взглядов на выборную опору духовенства, на это своего рода, церковное «народничество». Сразу последовал ряд указов, в корне пресекающих старомодный церковно-приходский демократизм. Пред задачей спасения самого государства, сразу отступали все примитивные претензии приходского самоуправления над духовенством. В 1797 г. Синод получил именной указ: строго наблюдать, чтобы в священство не попадали соучастники мужицких бунтов. Словом, для подбора священства выступил новый критерий «политической благонадежности».

Эта, неожиданно вставшая на первое место, политическая бдительность государственной власти убивала начисто всякие выборные претензии низших, средних и даже высших общественных кругов. По традиционному духу верности церкви и духовенства интересам верховной власти этот политический мотив сразу дал решающий перевес школьной дисциплине и воспитанию, а не выборной народной низовой анархии. Вся Россия под режимом новоевропейского абсолютизма XVIII в.

514

быстро бюрократизировалась и централизовалась, как никогда раньше. И без того уже почти только один обрядовый консерватизм поддерживал практику выборов приходского духовенства. Но пугачевщина, гром французской революции и перелом в практическом мировоззрении Екатерины II незаметно перевернули вверх дном сознание русских правящих кругов. Всякие пережитки старого народоправства в государстве, церкви и обществе исчезли, как предрассветный туман пред бесспорным светом солнца. По бессознательной инерции кое-где еще продолжавшиеся приходские выборы духовенства тоже исчезли вдруг, без остатка. Абсолютный бюрократизм государственный логично и тотально перелился в бюрократизм церковно-административный. Стало немыслимо, чтобы где то, в низах церковных, возвысил свой голос бесследно провалившийся в небытие, еще вчера звучавший голос приходской оппозиции.

Именной Указ 1797 г. предписывал воспитывать в семинаристах строгую государственную лояльность: «при произведении в сан священства тако воспитанных семинаристов предпочитать неученым, хотя бы прихожане и просьбами об них настояли»... «Хотя бы кто был одобряем от прихожан, производить не иначе, разве от духовного правления и от благочинного будет о честном поведении засвидетельствовано». Так остатки старорусского, допетровского «демократизма» одним взмахом пера были зачеркнуты по всей линии. Они стали архаизмом, за который народ вовсе не собирался стоять. Укрепление самодержавия не имело пред собой никаких противодействий. Вышло общее запрещение – подавать какие-либо коллективные прошения, как недавно еще крестьян – на помещиков. Синод немедленно отменил так называемые «заручные прошения прихожан». Чтобы не было сомнений, особым указом от 24. VI. 1797 года Синод отменил соответствующие пункты самого Духовн. Регламента. Прошения на приходские места велено принимать только от самих ставленников, а не от прихожан. Последние могут прилагать лишь свои отзывы об их честном поведении. Решающее место заняли аттестаты духовной школы, о которых прихожане ничего не знали.

Но в букве законодательства еще и в XIX в. кое-где встречаем следы уже отмершего выборного быта. Например, в благочиннической инструкции, в ее перепечатках вплоть до 1860 г., встречаем упоминание об избрании священников. В Уставе Консисторий сказано, что «рукоположение в священный сан есть дело принадлежащее непосредственному рассмотрению и решению епархиального архиерея». Прихожанам оставлено только право жалобы. «Когда эти жалобы с законной ясностью не доказаны, но между тем большая часть прихожан просит удалить от их церкви подвергшихся таковым жалобам, они переводятся на другие места».

515

Наследственность мест служения духовенства

Своеобразные условия русской экономики в общегосударственном масштабе породили и в сфере служения приходского духовенства черты наследственности, как ни в какой другой из православных церквей. Но оригинальность этой наследственности духовной профессии в обстановке русского крепостного строя императорского периода состоит еще в его своеобразной завершенности. А именно, русское духовенство крепостной эпохи через свою наследственность в значительной мере (хотя и не полностью) спасало своих сочленов от поглощения их системой крепостного труда. Спасаясь от ига государственного рабства, духовенство укрепляло, как могло, ограду вокруг этого наследственного удела своего служения. Такой оградой и опорой ему служило право наследственной собственности на самые приходские места священнослужения. Чем это достигалось? Устройством при церквах собственных домов и усадеб. Эта собственность жилищ и усадеб прикрепляла к данному месту и к данной церкви целый род на бессрочном и неотъемлемом праве собственности. Священное даже для самого государства право собственности, тем более неприкосновенное ни для помещика, ни для мещанина, ни торговца, не говоря уже о крепостном крестьянине, было надежной гарантией для всей семьи и всего духовного рода, таким способом прикрепившегося к местному храму и приходу. И как у помещика – поместье, у купца и промышленника их заводы и магазины делались их собственными «орудиями производства» и дохода, так и для этих домовладельцев – клириков местная церковь становилась своего рода «орудием дохода», обеспечения, кормления. Пред этим веским фактом невольно склонялась воля власти государственной и церковной.

Для светской власти этот факт «церковно-владельчества» был безразличен, но церковную, епископскую власть он лишил высшей свободы назначений нужных пастырей на нужные места. Приходилось терпеть личные и профессиональные недостатки во имя защиты интересов замкнутого сословия и даже просто семейных интересов данного рода.

Епископату, как возглавителю замкнувшегося сословия, приходилось в первую очередь и преимущественно ревностно оберегать интересы элементарного житейского благоустройства по возможности всех членов сословия. Дееспособные и школьно дипломированные своей фактической нужностью для их службы не требовали особых попечений. Но государственная власть не давала покоя семьям более многолюдным, посягая на эти, так сказать, «излишки семейного производства» и выводя из рамок сословия путем столь горьких по их историческим воспоминаниям «разборов», которые то затихали, то усиливались вновь.

При отсутствии точной статистики народонаселения, правительство весь XVIII век постоянно оказывалось между неожиданными крайностями. То занималось «разборами», или

516

«изъятием излишков» из семей духовного сословия, то стояло пред жалобами окраинных архиереев (Астрахань, Тобольск, Иркутск), что «церкви за неимением священнослужителей и причетников многие пустеют, а ставить некого, понеже кроме причетников из посторонних не дозволено». Находились подходящие добровольцы из податного сословия, но архиереи могли ставить их, если только крестьянская община бралась в складчину делать за отпускаемого подушный оклад и нести рекрутскую повинность.

Духовное сословие стояло выше податного, примыкая к низшим и средним слоям служащих государству классов. Поэтому многие лица, забранные из податных в войска, стремились, по выслуге лет, проникнуть в служители церкви, т. е. не возвращаться в рабье податное состояние, по крайней мере детей своих отдать в духовные школы при архиерейских домах. Однако при Петре II особым указом солдатским детям запрещен даже доступ в духовные школы.

Но в южной России казаки обычно свободно входили в духовное звание. В случае обоснованных придирок полковых канцелярий, продолжали, наряду со священством, платить полный казачий оклад за свой земельный надел (грунт), строить на нем торговые лавки и жить богачами. Епархиальные же архиереи добивались, во имя духа дисциплины, чтобы такие попы-казаки не смели отказываться даже от записей в причтовые списки епархии, чтобы дети их, по крайней мере, поступившие в духовные школы, писались уже в духовное сословие.

Характерны для сословных самосознаний и самооценок того времени некоторые административные подробности и мотивировки узаконений. Напр., еще Петровский указ 1714 г. разрешает из дворянских семей брать в духовенство только самых младших членов семей – «кадетов», с мотивировкой, чтобы «этого никто не ставил им и их фамилиям в бесчестие». Ускоренная чеканка границ сословий, под влиянием сложной служебной нагрузки, вскоре сняла с очереди самый вопрос о переходе детей шляхетства на духовную службу. Отпали мотивы и запрещений такового особыми распоряжениями. Лишь монашество, игуменство и архиерейство продолжали быть случаями перекрестных встреч сословий дворянского и духовного. Но в массовом быту, в период императорской России, в кругах высших и привилегированных сословий, это стало считаться неким социальным понижением. Исторически молодое русское дворянство смотрело сверху вниз на поповичей. Черта, отличавшая Россию от Запада, где бытовала даже традиция не только в католических, а даже в протестантских семьях – одного из сыновей определять на службу церкви. Эта черта заносчивого верхоглядства на церковное служение передалась даже в видоизмененной форме и в среду русской дореволюционной интеллигенции. Живые наблюдения над этой, вновь слагающейся сословной психологией, как результате петровских реформ, нам дает человек первой половины XVIIІ века,

517

В.Н. Татищев. Устойчивых сословных категорий в России он указывает четыре: 1) шляхетство, 2) гражданство и 3) подлость, а негде 4-ое считают – духовенство». Неуклюжий петровский термин «подлость», звучавший все XVIII столетие, включая и язык Екатерины II, является русской переделкой соседнего литовско-польского «подлеглость», т. е. подчиненность, зависимость. Это русское крепостное состояние. Татишев правильно замечает, что у нас в Уложении 1649 г. царя Алексея «шляхетство неколико от прочих отменено, токмо без основания, недостаточно и неясно. Для того у нас всяк, кто только похочет, честь шляхетскую похищает». «У нас между шляхтичем и подлым никакой разности, ни закона о том нет. А почитаются все имеющие деревни: подьячие, поповичи, посадские, хлопи имеющие отчины, за шляхетство. Гербы себе берут, кто какой сам себе вымыслит. И почитаются по богатству, чего нигде не водится». С ростом свободомыслия барских верхов и издевательств над духовенством даже в литературе, с «вольностью» дворянства от обязательной службы и расцветом крепостного права, возрастал и унизительный взгляд на духовенство «сверху вниз». Таким образом, самый резкий духовный контраст во взгляде на сословие служителей церкви совпал с легализацией максимума деспотизма свободного дворянства над своими рабами. Такова психологическая аналогия сочетания у достигшей самодержавия компартии с разнузданием ее гонений на религию. Только «реакционный» наследник Екатерины II, Павел I освободил духовенство от «подлого» телесного наказания. Томление в рамках несвободных сословий было длительным подвигом русского духовенства ради создания Великой России. И вполне понятны вожделения отдельных лиц подняться над уровнем сословного «тягла». В то время, как Сперанский преодолел его блеском своего гения, двумя десятилетиями позже питомец той же СПБ Александро-Невской Академии Андруцкий, сын протоиерея Киевской губернии, узнав, что он по документам дворянского сословия, немедленно подал прошение о выходе из философского класса академии, «чтобы избрать новый род жизни, соответственно его склонностям, равно и правам, предоставленным благородному дворянству». При такой «крепости» сложившихся границ между сословиями исчез древнерусский обычай поступления в духовенство из служилых классов. Но остались редкие, исключительные случаи возвышения до дворянского звания, напр., царских духовников.

Сословная замкнутость духовенства так закрепилась, что почти курьезом звучит для нас вопрос, который разбирал св. Синод в 1799 г.: «можно ли посвящать в духовный сан лиц, хотя и из духовного звания, но уже состоявших на светской службе?» Мало этого. «Можно ли даже тех, кто служили в светском звании не в других каких-либо министерствах, а в самом синодском ведомстве? Напр., в качестве сторожей или приставов в духовных консисториях?». Синод милостиво дозво-

518

лил (!) и даже объяснил это как некоторое пожалование (!) за службу. И опять как милость разрешил и детям таких лиц, даже обучающимся в духовных школах (!!) вступать в духовенство. Даже духовная школа сама по себе еще не вводила ученика духовного рода (!), но сына служаки-мирянина, в состав духовенства. В этой атмосфере закрытых сословий слагался причудливый сословный гонор, отраженный в шутливой песенке, сочиненной самими семинаристами начала XIX в.:

«О, злая судьбина!

По свету царя,

Дьячецка ты сына

Свела в писаря!»

Даже звание прославленных Пушкиным за чистоту русского языка просвирен, работавших на периферии сословных границ, стало замкнутым. Вступление в профессию просвирен добродетельной вдовы, но не духовного звания, обсуждается в Московской Консистории при архиеп. Амвросие Зертис-Каменском (1760-1773 гг.) и мотивируется так: «хотя означенную вдову, в рассуждении того, что она не из духовного звания, а из купеческого чину, на просимое место к преобидению духовного чину вдов определить и не следовало, но как и очень усердно просят определить священник и приходские люди и, по собранным сведениям, она поведения удовлетворительного, то определить ее».

Что было главным побуждением к сословному замыканию духовенства? И в положительном смысле хранения своих членов внутри сословной стены и в отрицательном – недопущения притока новых членов извне? Это был страх за свой сословный «паек» не только хлеба насущного, но главным образом, своей гражданской свободы, страх перехода не только в податное, кабальное, крепостное, но и в буквально «рабье» положение, ибо XVIII век в России был веком максимального усиления личного рабства. В быте духовенства за это время и вплоть до отмены крепостной зависимости в 1861 году, по инстинкту самосохранения, оформились максимально черты сословной замкнутости. Но, и замыкаясь поневоле, духовенство по его подлинному смирению и долготерпению пред запросами государства, все время услужало ему. Напр., в первой половине XVIII в., при скудости вообще школьного дела, архиерейские школы пропускали сквозь свои первые общеобразовательные ступени еще не мало иносословных учеников. Но вторая половина XVIII века, особенно после секуляризации церковных имуществ, являет картину строгой замкнутости. Напр., в 1769 г. Московская Славяно-греко-латинская Академия с особого разрешения приняла детей синодальной типографии и то только тех из них, отцы которых сами были духовными или духовного рода и не состояли в подушном окладе. Очевидно, из опасения,

519

чтобы последних никто не посягнул вернуть в крепостное рабство.

История Московской Академии за последнюю половину XVIII в. отмечает только одно исключение. В 1787 г. принят вольнослушателем курсов философии Можайский купец Пыпин. В Троицкой семинарии в 1767 г. по особому исключению продолжали учиться 8 сыновей унтер-офицеров лейб-гвардии, позднее число их было сокращено до 4-х.

Иная либеральная традиция всесословности продолжала господствовать в Южной России. Киевская Академия, Черниговская и Переяславльская семинарии открыты были для всех, как школы общеобразовательные и были наполнены большинством школьников иных сословий, расходившихся по выходе из школы по самым разнообразным дорогам.

Но и эта картина сословной и школьной открытости сильно изменилась и приблизилась к великорусскому, т. е. общерусскому укладу со времени Екатерининской «революции сверху» со введением «вольности дворянства», т. е. барского помещичества и на юге России и с одновременной там же конфискацией недвижимой церковной собственности.

В основном по всей России отчеканились в этот период «просвещенного абсолютизма» и черты закрытого потомственного быта духовенства. Некоторые последствия этого сословно закрытого для посторонних профессионального служения могут поражать своей неожиданностью. Так, не только семейства и роды наследственно привязывались к стоянию у престола Божия, но и самые эти престолы, т. е. храмы, попадали в обладание данного рода, т. е. становились родовыми церквами. А в семейном составе самих духовных родов (подобно наследственным линиям удельных князей) члены одного рода также держались наследственно по старшинству рождения за свою степень священнослужения (иерейство), предоставляя младшим по рождению братьям меньшие степени: дьяконство, пономарство и т. д. Старший сын при отце служил диаконом, 2-й – дьяком, 3-й – пономарем. Очередь иерейства затем была за 1-м сыном старшего брата. Если он был еще мал, то все-таки место «зачислялось» за ним. Этот ультра-левитский, ветхозаветный порядок, без всякого умысла, порожденный русской государственной почвой, был настолько явно анти-каноничным, что непривыкший к нему южно-русс Феофан Прокопович, пиша свою новую конституцию для Российской церкви, осуждал такой ненормальный порядок. Но Петр I неумолимо творил свое диктаторское дело вооружения своего народа для овладения морями и потому и ввел беспощадные «разборы» духовенства. Но одновременно, вне всяких «идеологий», как практик и реалист, творил злободневные законы, считаясь с реальной обстановкой. Итак, Петр – трезвый реалист – одной рукой подписывает Д. Регламент Феофана и всю сатирическую его публицистику, а другой издает Высоч. Указ 1722 г. по случаю производимого разбора и записи в «в подушный оклад»

520

«излишков» духовных семей и в этом указе защищает необходимый минимум поповских сыновей «для того, чтобы им быть при тех церквах во дьяках и в пономарях, из них же учить в школе и производить на убылые места в попы и во дьяконы».

Легко критиковать все факты сложившихся социальных форм, но отвлеченно-революционной ломке они не поддаются. Так и наследственная профессиональность, созданная государственными перегородками Петровых реформ, продолжала причудливо эволюционировать и углубляться. Там, где при церкви прижилась одна семья, открывалась возможность дойти пономарю через дьячка, дьякона, до священника. Но где прижилось несколько семей клириков, там сыновья обречены были на достижение только степени своего отца. Так появились «прирожденные» дьякона, дьячки и пономари. Как бы ветхозаветные касты только «левитов», а не священников. Лишь развитие духовных школ и предпочтение их дипломов могло разбить эти кастовые перегородки. Синод, вскоре после его открытия (1721 г.) издает указ: «священнических и диаконских детей, которые в школах наук не примут, в священники не производить. А ежели дьяконские и пономарские дети науки примут, таковых и в священники производить, не смотря на священнических детей». Так звучала буква закона, но сложность жизни заставляла епископов делать уступки семейным нуждам соискателей духовных мест и делать большие отступления от дезидерат закона в пользу «левитских» житейских интересов. И архиереи и Консистории серьезно разбирались в этом, полагая, что житейская сделка куда человеколюбивее, чем буква жестоких сословных перегородок – этого своего рода рабства государственности. Так, напр., соискатель священнического и дьяконского места, вооруженный достаточным школьным аттестатом (conditio sine qua non), сговаривается с осиротевшей семьей. Вдова-мать и невеста-дочь по бытовому праву – наследницы места. Претендент с аттестатом соглашается жениться на дочери. Он входит тогда в обладание и готовым семейным домом и берет на себя полное «отеческое» попечение о всем родстве покойного иерея, о старой бабушке, о девице-свояченице с обязательством дать ей приданое в случае брака и т. п. При этом воля невесты, на согласии которой основывалась вся сделка слияния двух родов, играла главную роль.

Наследственность мест часто именно за невестами охотно поддерживалась епархиальными владыками в целях обеспечения семейств в сиротстве.

В случаях, когда наследники и наследницы данного места были еще несовершеннолетними, права их заботливо соблюдались епархиальной властью. Наследники подыскивали такого подвижного иерея-заместителя, старомодно называвшегося «викарием», и он, по исследовании положения дела консисторией и епископом, получал на условленный срок данное место. А тем временем подыскивал себе другое такое же «викариатство».

521

Это было некоторым продолжением старой, московской практики перехожего духовенства, особенно для вдовцов.

Когда у семьи покойного священника не было ни очередного наследника, ни невесты-наследницы, то семья продавала право (конечно, не иерархическое, а только имущественное) на место. И все освобождающиеся места на практике назывались откровенно «наследственными», а другие столь же откровенно «продажными». Продажными бывали места с домами и при жизни священников, безродных и по старости искавших устроиться «на покой».

Напрасно правительство Петра I пробовало голыми запретами этого домостроительства облегчить дорогу к священству дипломированным ученикам духовных школ. Указ 1718 г. запрещал священникам строить «свои» дома на церковной земле. Собор 1667 г. напротив это узаконил, и это было формой действительного благоустройства. Тем более, что в новом петербургском крае, наоборот, правительство поощряло прицерковное строительство на даровой земле.

Для церковной власти важен был примат школьного ценза, а не безнадежная борьба против права имущественной собственности. Поэтому архиереи, не веря безнадежной борьбе с правами наследования, начали предъявлять к обладательницам этих прав, к невестам, ультиматум: – выбирать женихов только из числа дипломированных. В 1765 г. митр. Киевский Арсений (Могилянский) издал по киевской епархии указ, чтобы священники и дьяконы обязательно сдавали сыновей в Академию, а в случае передачи мест через брак с их дочерьми, отдавали дочерей замуж только за дипломированных: парохии в 80 – 100 дворов – за «богословов», в 60-80 – за «философов», меньшие – за «риторов». Если у невесты не было на виду столь квалифицированного жениха, ее везли к митрополиту. Начальство Академии объявляло соответствующему классу бурсаков, что в такой-то день и час классу предъявлена будет невеста с таким-то местом «на оглядины». Иногда это «чудное мгновение» совершалось чисто механически: отворялись двери класса, и в них стояла невеста. Через минуту-две «мимолетное видение» исчезало.

Наследники мест уступали господству школьных дипломов не без борьбы, даже не без драки. Они жаловались на назначение «ученых», доказывали с документами в руках затраты своих родичей, и епархиальным владыкам приходилось иногда уступать. Иногда наследники саботировали «ученого» назначенца, не продавая ему своего дома, к своему собственному неудобству, только бы отравить ему жизнь.

Архиереи сетовали, что, благодаря этому наследническому засилью, они власти над церквами не имеют. Но вот произошла великая реформа (1764 г.), сократившая житейский комфорт большинства архиереев, переведенных с удобного «хозяйского» пайка, на ограниченный паек церковных чиновников. Члены Синода, можно сказать, возмутились на не хотевших ничего

522

знать о происшедшей катастрофе в жизни монастырей и архиерейских домов. Сельское духовенство продолжало осаждать епархиальных владык своими устаревшими домовладельческими претензиями. Синодалы не без возмущения в 1763 г. издали принципиальное осуждение этого, конечно, неканонического, но по классовой необходимости терпевшегося «владельческого беспорядка».

Указ теперь смело обличает «вредное для ученых и бесчестное для церквей обыкновение, что под претекстом дворов (т. е. домовых построек вообще) и самые священно-церковнослужительские места, в противоположность священных правил продаются установленною издавна от самих бывших при тех церквах священников и церковнослужителей немалою и против того, что те дворы стоют, излишнею ценою. А вместо того, чтобы сие бесчинство отвратить, не посвящен бывает никто, пока требуемой за место суммы не заплатит». И далее сообщается, что захватывают эти места люди недостойные, но с набитыми карманами. «Обучающиеся же в академиях и семинариях, кои такого капитала у себя не имеют, хотя они по наукам и состоянию своему противу означенных капиталистов*) гораздо достойнее, принуждены бывают или священства или лучших мест в противность Д. Регламента и Указов вовсе лишаться, а заступают они самые последние места, или же на покупку оных задолжаются неоплатными долгами. Итак, деньги в произведении в священство большую силу имеют, чрез что у других и охота к наукам отъемлется. На каковую тех мест продажу, яко на святокупство и происходящий от того в народе соблазн св. пр. Синод с немалым сожалением смотрит».

Указ этот был криком наболевшего сердца, документом, оправдывающим исторически достойное самосознание иерархии, бессильной, однако, исправить в корне крепостное, замкнутое, безвыходное состояние сословия. Поэтому в противоречии с самим собой, указ откровенно не решается радикально изменить осуждаемый им порядок, «помышляя о сиротах и вдовах», и только регулирует бытовые сделки. Вечное владение упраздняется, а умеренная выплата рассрочивается на 30-летний период и то только для вдов и сирот.

Указ этот создал перелом в этой области. Сама жизнь его приняла и оправдала. Школьные аттестаты победили претензии неучей, но домовладельцев. Право собственности у них не отнималось, но контролировалось в пользу сирот. Этот порядок перешел и в XIX век.

*) Здесь впервые в русской церковной литературе мы встречаем этот термин в приложении к факту денежного капитала в значении, почти совпадающем с нынешней марксистской терминологией.

523

Штатные рамки и разборы

Петровская государственность, замкнувшая сословные перегородки в целях рабочей продуктивности, закрыла вступление в среду духовенства извне, но, конечно, закрыла и свободный выход из сословных семейных рамок. Естественно накоплявшиеся избытки семей само духовенство всячески занимало разнообразными прислуживаниями при церковно-приходской работе. И, конечно, использовало их в своем земледельческом и домовом хозяйстве. Но утилитаризм петровского государственного хозяйства, нуждавшегося в неограниченной силе рабочих рук, не мог допустить этой роскоши для одного сословия. Из несвободного крестьянства государство черпало рабочую силу юридически без ограничений. Из мещан и купечества по свободному приглашению. Но профессия духовенства была принципиально свободной от черной работы по наряду государства. Однако, петровские «штаты» полагали ему численный предел. Свыше этого предела или штата, члены духовных семейств от времени до времени подлежали «разбору» и отправке в групповом и массовом порядке на выполнение разных трудовых повинностей и в первую очередь и чаще всего – в военную службу. Потому и «разборы» были не регулярно-периодическими, а большей частью экстренными, в связи с возникавшими войнами. Все это было болезненной операцией, особенно мучившей одно только духовенство жестокой расплатой перед утилитарным государством.

Принудительная сословная замкнутость духовенства и приспособленность его воспитания единственно к церковной службе, с браками неизбежно только из своей среды – все это создало и юридически и психологически тип касты, к невыгоде и для пастырства и для самой церкви, отчуждавшейся от остального мирского общества всех классов. Это печальное полускрываемое взаимное отчуждение сделалось вплоть до новейших времен характерной бытовой чертой в русском духовенстве. Киевский генерал-губернатор Безак в «эпоху великих реформ», в 1866 г. в своей официальной записке говорит об этом: «Русское духовенство не только изменено в ветхозаветное левитство, но даже более того – оно приведено в такое положение в отношении к прочим сословиям, в какое поставлен был народ израильский в отношении к язычникам и самарянам. Вследствие сословной отчужденности духовенства, общество, наконец, стало относиться даже враждебно к лицам духовного звания, переходившим на службу гражданскую или учебно-гражданскую, подобно тому, как оно несимпатично смотрит на допущение евреев на государственную службу. Отсюда возникло странное явление в христианском обществе. Именно, – что дети пастырей христианской церкви, переходя в другие рода общественной службы, вынуждены скрывать от общества свое происхождение, стыдиться звания своих отцов, как будто дети каких-либо пре-

524

ступников. Явление небывалое прежде у нас и невозможное в протестантском обществе».

Но эта внешняя стыдливость прикрывала и своеобразную сословную гордость и своим «белым» служением и своей все возраставшей школьной культурой. Для этой законной сословной гордости характерен эпизод из биографии святителя Тихона Задонского, записанный его келейником Чеботаревым. «Мать наша в великом прискорбии была о воспитании нашем. Но нашего же прихода ямщик богатый, а бездетный был, – он хаживал к нам в дом, и я полюбился ему. Он неоднократно просил меня у матушки и так говорил: отдай мне Тиму своего (мирское имя святителя Тимофей), я его вместо сына воспитаю и все имущество его будет. Мать моя, хоть и не отказала ему, жаль ей отдать меня. Но крайний недостаток в пище понудил матушку отдать меня. И она взяв за руку, повела меня, я де это хорошо помню. Большого же брата (исправлявшего дьяческую должность) в то время не было дома. Но как пришел он, то спросил у сестры: где матушка? Она сказала ему: повела Тиму к ямщику. Но брат, догнав на дороге матушку и став на колени пред нею, сказал: куда вы ведете брата? Ведь ямщику отдадите, то ямщик он и будет, а я не хочу, чтоб брат ямщиком был. Я лучше с сумою по миру пойду, а брата не отдам ямщику. Постараемся обучить его грамоте, тогда он может в какой церкви в дьячки или пономари определиться. И потому матушка воротилась домой. А как в доме есть нечего, то я у богатого мужика весь день (бывало) бороню, пашу пашню, чтобы только хлебом накормил меня».

Итак, самозамыкание в сословную касту в духовенстве, начиная с XVII в., диктовалось правильным инстинктом самосохранения, хотя бы и в крайней нищете, но в духовном достоинстве свободных «белых» людей, а не кабальных и не рабов. Не лентяйское «белоручничество» еще в XVII в. увеличило кадры старой профессии крестцовых попов, а именно борьба за личное достоинство не раба, не холопа, а свободного человека-бедняка. Всякая крайность ведет к вырождению. Неудивительно, если Московский Собор 1666 г. свидетельствует, что эти обездоленные вдовцы «жили в гуляках, ходили за неподобным промыслом и воровством». Петровское правительство, вылавливая рабочие руки, повело смелую борьбу с старомосковской и ново-барской роскошью домовых церквей, поглощавших безработицу крестцового духовенства. Закон 1718 г. закрыл все домовые церкви, кроме как у семей «царской фамилии и знатных престарелых особ». Тем же указом установлены и новые штаты для причтов: на 100 – 150 дворов – 1 священник, на 200 – 250 дв. – 2, на 300 и более – 3 священника. Нигде не было допущено более 2-х дьяконов. На каждого священника допущено по 1 дьяку и 1 пономарю. Тогда же запрещено было посвящать новых ставленников, пока все не будут сведены к штатному числу. В результате временно получилась избыточная масса крестцового духовенства. Усилились, конечно, специфи-

525

ческие беззакония: совершение незаконных браков, перебежки к старообрядцам, обманное лжепоповство, не говоря уже о печальных уличных безобразиях. Изловленные стражей испивали горькую чашу принудительной работы. И все-таки крестцовое духовенство дожило в Москве до конца 80-х гг. XVIII в. Большим оздоровлением быта духовенства стало прекращенное собором 1667 г. монастырское заключение всех овдовевших священников, введенное в XIV в. еще митрополитами Петром и Алексеем. Те из вдовых, кто расстригались в наказание или добровольно, могли попасть только в податное сословие. Собор 1667 г. значительно смягчил их участь. Второй брак таких, добровольно, а не в наказание, расстриженных клириков, перестал быть препятствием для возвращения их в причетники, только без права входа в алтарь. В петровское время, особенно ценившее школьность и грамотность, особым законом 1724 г. добровольно (а не карательно) расстриженным открыт доступ к писарским и канцелярским должностям и даже к учительству в архиерейских школах.

***

Новая полоса сословных ревизий и изгнаний из духовного звания началась еще при Петре I в 1720-х годах. Шла общая ревизия податного обложения. Вместо «подворной» (коллективной) вводилась «подушная» (личная) раскладка. Тут-то птенцы гнезда Петрова, не подумав, попробовали размахнуться над головой духовенства. Первые указы этой серии законов сокращали (декларативно, конечно) состав духовного сословия. Причисляли к нему только лично состоящих на службе священнослужителей и дьячков. Все дети их, остающиеся вне этой штатной службы, исключались из сословия. И это была бы нормальная освободительная реформа, если бы исключаемые не попадали в ловушку рабства. Но двери свободного состояния пред ними оставались закрытыми. Выход открывался только в податное состояние. Конечно, против этой оскорбительной несправедливости восстал Синод. Вскоре (4. IV. 1722 г.) вышел новый указ, проводящий более широкую границу вокруг духовного сословия. От подушного оклада освобождены все дети священнослужителей, состоящих на действительной службе при церквах. Кстати, эти дети обязательно отдавались в ново открываемые духовные школы при архиерейских кафедрах. И только выученики этих школ в дальнейшем имели право претендовать на штатные места священников, диаконов и дьячков. Все остальные дьячки и пономари с семьями шли в подушный оклад. Они все становились «кабальными людьми». Свой «подушный оклад» они отрабатывали или на вотчинах владельца, которому принадлежало данное село, или на землях монастырей или даже в хозяйствах посадских людей. Таким образом, только священнослужители с их прямым потомством признавались в границах духовного сословия. Остальные теряли свободу. Какое же количество при этом попадало в рабство?

526

По приблизительным вычислениям Синода и Сената, на 10 миллионов тогдашнего православного населения считалось около 150 000 семейного духовенства, при 17 – 18 тысячах церквей. Если распределить это количество, считая в обрез, по церквам (== приходам), то получится круглым счетом по 20 человек на причт, считая и женскую половину. А именно: 4 священно церковнослужителя (1 священник, 1 дьякон, 1 дьячок, 1 пономарь). На них (в разных комбинациях) 8 женщин (жена, дочь, теща, свекровь) и 8 детей мужского пола, только по два на каждую семью. Итого – 20 человек. На 18 000 церквей это дает минимальную цифру в 360 000 человек, оставляемых в сословии. Остающиеся 114 000 обрекались на исключение из свободного сословия в сословие податное.

Началась «чистка», «разбор». Несмотря на всякие снисхождения, больше 3/5 мужского состава было исключено. Последовали укрывательства, бегства, ловля, кары, ссылки. Духовенство было опустошено. Если бы этим вопрос разрешался – можно было бы с этим разбором примириться и предать его забвению. Но уже чистой пыткой оборачивалось дело потому, что это было только отсрочкой новой муки. Принцип потомственной скованности сословия родил новое накопление прироста детей и новые насильственные их изъятия. Спасительным клапаном для духовных семей было усиление их школьного подвига, чем большое количество «поповичей» безболезненно спасало себя от тьмы рабства, широко разливаясь по всем разветвлениям мелкой и средней государственной службы. Своей выносливостью и трудолюбием поповичи обычно превосходили избалованных сыновей свободных сословий, становясь их школьными и домашними репетиторами. Это счастливое самоспасение поповичей от унижения рабства, порождало даже специфическую ревность у неуклонно развивавшейся духовной школы. Много ее учеников, не доходя до средних классов философии, уже из риторики убегали на гражданскую службу.

По смерти Петра Великого, при Екатерине I и Петре II воскресли у деклассированных поповичей надежды на выход из подушного оклада и возвращения на свой родной клирос. В 1729 г. ходил по рукам даже подложный указ об этом. Чем горше были муки оскорбленного самолюбия духовенства таким попаданием в сети рабства, тем еще несноснее были встречены эти терзания в царствование Анны Иоанновны.

Кроме действительно тяжелых, болезненных казусов с архиереями, Львом Воронежским и Варлаамом Киевским, стали копаться глубже, бить вымышленную тревогу. Учредили для всего духовенства особую комиссию для проверки присяжных подписей. Предпринято даже общее повторение присяги. 17.12.1731 г. Синод получил указ: «Для утверждения благополучия и целости государства и для спокойного и несумнительного жительства всех Е. Импер. Величества верных подданных и для пресечения всех противных сему благополучию толкований привести всех вновь к прися-

527

ге». Присяжные «листы» все-таки потому-то оказались неполными. Сначала забыли привести к присяге малолетних от 8 лет. Затем их притянули. Все-таки не досчитались 5 000 подписей. Конечно, начали этих лиц «тягать». Присяжные листы из СПБ переслали в Москву «без переплета». Часть оказалась потерянной. После таскания бумаг и людей по Дух. Правлениям в 1735 г. все передано в руки страшной Тайной Канцелярии, которая занялась новыми допросами бывших 8-летними. Садисты Тайной Канцелярии сбивали допросами, били кнутами, отдавали в солдаты, ссылали на каторгу. Вот текст этой пыточной анкеты:

«Чего ради не были они у состоявшихся присяг в прошлых 1730 и 1731 годах? Не имели ли в том исполнении тех присяг какового сумнительства... якобы то им будет во грех? И с чего именно: с словесных ли с кем разговоров, или с какого и письменного поучения? И буде то было, то давно ли и каким образом? И где такое злое наставление, ежели оно было письменное, у кого ныне имеется ? И чего ради они о таком плевосеянии напредь сего ни словесно ни письменно нигде не объявили? И не имели ли в том от кого... под каковым либо страхом запрещения?.. Также и к Ее Имп. Величеству и к Российской Империи не было ли от них какого недоброжелательства? И, буде было, для чего?»

Вот эта присяжная пытка духовенства и вплелась в серию Аннинских «разборов» с 1736 г. и придала им страшный, отвратительный характер одновременного «разбирательства» якобы умышленного злодеяния и потому заслуженной кары. Сентябрьский указ 1736 г., сверх очередного «разбора» был и мобилизационный, по случаю начавшейся войны с Турцией. Губернаторам, воеводам и архиереям приказано «разобрать» поповичей и «взять в солдаты немедленно». Быстро пришел дополнительный указ, чтобы эти поповичи – одни взятые под ружье и другие, записанные в подушный оклад, еще не удостаивались приведения к присяге. Их предварительно били плетьми и лишь после этого унижения удостаивали чести присяги на верность «немецкому» правительству. Самый язык указа 1736 г. звучал как язык карательной экспедиции. Приказано набрать по духовному ведомству до 7 000 человек в армию. Для этого – всех «протопопских, поповских, дьяконских, дьячковских и прочего церковного причта детей и самих церковников, не положенных в подушный оклад, во всех губерниях и провинциях всех до сосущего младенца переписать... и подать сказки (термин, означавший цифровые статистические данные) немедленно. Сколько таких по церквам или праздно живущих находится, и в каковые кто лета, не причитая и не умаляя лет, без всякой утайки, под опасением смертной казни (!) ».

По оставлении штатного минимума на церковной службе и по отборе в войска, остальное мужское родство духовенства

528

обязательно исключалось из сословия. Из них указано: «кто пожелает, – приписывать к посадам и определять по канцеляриям в рассыльщики, или куда запристойно рассудится. А детей их, кои явятся способны, где есть нужда, в подьячие и в гарнизонные школы определять». Хотя Славяно-греко-латинская Академия, где учился и Ломоносов, и была всесословной, но в ней не мало учеников было из духовенства. Теперь ее состав почти опустошился: учеников ее постановлено – «по прежним указам определять в хирургическую науку, а из той науки достойных – в полки, в лекари». Даже дети духовенства, служащие в канцеляриях ведомства Синода, исключались из штатов духовенства, хотя и освобождались по своей службе от мобилизации в войска.

Попробовал было аннинский Кабинет Министров применить такую же чистку (разбор) к Южной России, но должен был отступиться. Владыки Киевский и Переяславльский разъяснили, что дьячки и пономари здесь не наследуют профессии своих отцов, а священство и диаконство принимают на себя дети свободного казачества. Белгородский Владыка пояснил, что в его епархии, населенной пятью слободскими казачьими полками, все духовенство «малороссийского народа черкасского» не подлежит даже ведению губернаторов и воевод, а является самоуправляющимся кругом под «Комиссией слободских полков». Невежественные при своей абсолютистской жестокости кабинет-министры отступились, постановив – не чинить в Малой России «разбора». Вся тяжесть последних, как и вообще в создании Великой России, пала на плечи многострадального великороссийского народа, выстрадавшего исторически для себя и для других общую великодержавность.

За первый же 1736-й мобилизационный год взято 6 557 человек в солдаты. Церковное ведомство естественно защищало своих людей. 7.09.1737 г. вышел новый именной указ: – не медлить с разбором и окончить его к половине октября. Приказано сыновей духовенства от 15 до 40 лет, не состоящих в штатах церковных, «всех без разбора» забрать в солдаты. А штатные вакансии впредь заполнять малолетними до 10 лет и старшими после 40 лет.

Едва кончилось это «избиение младенцев и старцев», как, вышел новый указ 3.07.1738 г. о новом всеобщем наборе по 1 рекруту с каждых 120 человек. В самом указе ставятся упреки духовному ведомству за споры в защиту обреченных и самая защита запрещается. Но вот митр. Тобольский Антоний докладывает, что у него в Сибири много свободных мест, а за взятием даже 15-летних, их нельзя заместить малолетними.

Но жестокость этого набора завершилась сверхжестокостью. Чтобы «вымести под метлу» всех возможных рекрутов из состава причтов, указ Кабинета Министров припомнил Синоду, что в ныне действующем составе причтов есть лица даже и старше 40 лет, но оставленные по нужде на действительной службе, несмотря на то, что они своевременно по той или иной

529

причине не принесли присяги при воцарении императрицы. Теперь Кабинет в своем сообщении Синоду пишет: «было бы весьма предосудительно таких людей к церквам определять, которые в верности Ее Импер. Величеству присяги не учинили и подлежат жесточайшего истязания, от которого Ее Им. Величество из высочайшей своей милости (!) освободить и вместо того в военную службу, где они такую вину заслужить могли, определить повелела».

И вот, в нарушение элементарного юридического правила – ne bis in idem, – всех этих «должников присяги» до вступления в военную службу (тоже с присягой) все-таки сначала «по порядку» истязали плетьми.

За бесприсяжных детей этого поколения, кто еще не достиг 12 лет, отцы могли внести 50 рублей, чтобы избавить их от сечения. А у кого таких денег не было, ложились под плети сами.

Не мало священников, не принесших присяги, лишались сана и, если не вносили 50 руб., были истязаемы поркой, и все записывались в подушный оклад.

Находились такие, кто подписали присягу задним числом, их все-таки бичевали и изгоняли в солдаты.

На этот раз «перебрали» и все духовенство Южной России. Не принесших присяги тоже карали 50-ю рублями или битьем. Но... не прогоняли с мест и не лишали сана. Покоренные центром окраины в России вообще не обременялись тем жертвенным перенапряжением, которое выносило население центральных областей.

В 1739 г. война с Турцией клонилась к благоприятному концу. Синодские архиереи добились смягчения у Кабинет министров. Вымолили возможность полуоткрыть глаза императрице Анне. Причты опустошены. Много церквей бедствует. Правители увидели свой «пересол» и направили от лица императрицы (да!) указания Синоду с лицемерными укорами якобы за нерадение (!) в замещении мест и запущение посему даже напутствия умирающих. И будто бы по последней переписи «церковников и их детей» число их «не токмо не умалилось, но и прибыло слишком 57 000 человек. И по такому их множеству (!), ежели Синод свое радение, також и архиереи в епархиях своих прилагать будут, то не только все церкви удовольствованы быть могут добрыми священнослужителями, но и затем останется их довольно, из которых, выбрав молодых людей, можно употреблять в школы и обучат высшим наукам, дабы впредь к церквам определяемы были ученые люди».

Навстречу этой лживой канцелярской словесности в Синод стекались кричащие донесения о массе запустевших церквей. Точные данные уже получены были из епархий: Московской, Тверской, Псковской, Новгородской, Архангельской. И вот Синод вновь представлял, что в одних этих епархиях пустует мест на 1 286 человек. Хотя точных цифр из других епархий

530

еще не получено, но и там «таковых праздных же церквей число немалое есть, а потому везде в церковном причте находится крайний недостаток, а определить на те праздные места некого». А насчет якобы 57 000 лишних безместных кандидатов на церковные должности Синод смело указывал, как на ложную бумажную выкладку. Напротив, Синод умолял, за действительной нехваткой грамотных кандидатов, оставить для священства тех, кого уже «забрили» в солдаты за неприсягу, но еще не успели отправить на фронт. Немецкий Кабинет Министров, и в нем честный доктринер Остерман признали, наконец, свою ошибку и согласились с практическим предложением Синода. Но... все-таки только под тем условием, что эти наши доморощенные «non-jurors» легли под плети, или уплатили денежный штраф.

Пользуясь моментом окончания турецкой войны, Синод в особом ходатайстве сделал робкую попытку заступиться за духовенство, утверждая, что в беспорядке непринесения присяги у рядового духовенства не было злого умысла. Все это произошло «от одной своей простоты». А потому Синод просил оставить этих приходских клириков в их чинах на местах. Не решился, однако, пред грозной властью просить о полном прощении и допускал, что «можно подвергнуть их и штрафу и плетям». Но и после этого – оставить на местах, по примеру малороссийского духовенства.

Наконец, на этот доклад последовала 8.06.1759 г. Высочайшая милостивая резолюция. На такую перестали даже и надеяться: «не бывших у присяги иеромонахов, иеродиаконов, монахов и белых священников и диаконов к присяге привести. И ежели по подлинному свидетельству явится, что они подлинно не от злости и упрямства или от какой другой злой причины, но токмо от одной своей простоты у тех присяг не были, то таких, для дарованного от Бога с Оттоманскою Портою мира, от телесного наказания и от штрафа освободить и быть им в прежних чинах». Так амнистированы были только священнослужители. А за ними стояли еще количественно равные им толпы заклейменных церковнослужителей: дьячков и пономарей. С дозволения Сената, Синод сделал и о них доношение Государыне на предмет такой же амнистии, ибо и они так поступили «не от злобы, а по простоте». Синод тут при случае вновь разрушает фикцию, будто у приходского духовенства есть какие-то лишние люди, а, ссылаясь на прямой недостаток школьно-образованных заместителей приходских мест, просит разрешения не требовать уже от них ценза «высших наук», а только букварь и катехизис. Государыня подписала согласие, ограничившись требованием «доброго и непорочного жития».

Практическая неразумность неистовых аннинских «разборов» выяснилась, таким образом, даже для самих правителей.

531

***

Вступление на трон Елизаветы Петровны было, как и для всей России, для русской церкви и русского духовенства ликующим праздником. Бездарная жестокость «бироновщины» морально удесятерила горечи государственного тягла. Кошмар гонения на само православие отпал. Ликующие голоса с высоты архиерейских кафедр свидетельствуют об этом общем моральном облегчении. Но в существе дела, при утвердившейся петровской системе всеобщей сословной службы государству, перемен быть не могло. Следуя декларативно и на деле политике Петра I, правительство Елизаветы в 1743 г. объявило новую генеральную ревизию населения. А это значило, что опять к духовенству применена будет мерка «штатов», за пределами коих опять окажутся народившиеся и подросшие дети, обреченные на изгнание. В данном случае и мерка указана устарелая, по штатам 1722 – 23 гг. За протекшие 20 лет она перестала быть живой и точной. Словом, встал на очередь новый разбор. Без немецкой злобы он был и по форме и по существу мягче и гибче. В инструкции для разбора указывались более разнообразные выходы поповичам, а не только огульное порабощение. Указано: всех, не состоящих на штатной службе детей духовенства с их семьями, передопросить: – кто куда пожелают, в посад и ремесленные люди, на фабрики и заводы, или на пашенные земли, по их воле определять и в нынешнюю перепись писать в тех местах. А которые пожелают в военную службу... тех всех отсылать для определения в полки в военную коллегию. А которые в военную службу не годны, из тех здоровых определять на казенные заводы, а престарелых и увечных – в богадельни, дабы никого из шатающихся не было». Свобода выбора тут ограничивалась только выбором рода работы, но не самого места и не лица работодателя-владельца. Все же это была «некая» свобода, символ ее, ибо «тон делает музыку». В средне южной полосе России дозволялось еще выходить в «однодворцы», т. е. в состояние свободного (на условии выплаты казенного налога натурой и деньгами) землероба (Тургеневский «Однодворец Овсянников»). Малороссийское духовенство в указе тактически замолчено, т. е. пощажено от разбора, равно как explicite не тронуто и духовенство казачьих земель.

Синод, видя явное несоответствие задуманного «разбора» с печальной действительностью, вошел в Сенат с ходатайством: принять его план. А именно, в виду печального факта пустующих церквей, заместить их назначением в них священно – и церковнослужителей не обязательно лишними членами из семей соседнего духовенства, а из других епархий. Тогда они не окажутся искусственно лишними, но и замещенные ими места в другой епархии не окажутся пустующими. Кабальный режим сам себе создавал якобы безвыходные затруднения и людям муку. А лениво думавшее чиновничье самолюбие раздражалось

532

и упорствовало, когда ему указывали на элементарные ошибки. Сенат, чуя свою вину, затянул ответ, обещая (когда-то!) собрать по этому вопросу конференцию. Между тем на местах в епархиях творилось неправедное чиновничье дело. Одни светские чиновники, не допуская советников от епархии, «по одним бумагам» узаконяли нелепости. Не считаясь с беглецами, этими «мертвыми душами» замещали бумажные места; оставляя на местах взятых под духовный суд, напр., двоеженцев, записывали нужных епархии квалифицированных кандидатов в рекруты. Синод умолял, чтобы чиновники не бесчинствовали, делали только переписи, а самый разбор делало уже епархиальное начальство и окончательные решения выносила уже Конференция Сената и Синода. Сенат огорчился, что все это оказывается так сложно. Т.е. в сущности огорчился обнажением его корыстного умысла: – залучить всякими правдами и неправдами побольше рабочих невольников. Правда для Сената была невыгодна: черпая безработных клириков из всей России, заместили бы ими пустующие места и тем разгрузили бы приходы, обремененные семейными излишками.

Невежественные чиновники по-прежнему изыскивали, как охотники дичь, якобы излишних поповичей. Примером и невежества и в то же время силы власти, которой приходилось покоряться, может служить запись 59 учеников старшей Троице-Сергиевской Семинарии в подушный оклад, от которого троицкие школьники специально освобождены были еще при Императрице Анне в 1738 г. и более определенно в 1742 г. при императрице Елизавете. Невежественная чиновничья комиссия не стыдилась писать, что у нее «нет сведений о Троицкой Семинарии, кем она заведена и по каким указам». Не веря самой семинарии, комиссия потребовала сведений от самого Синода. По получении синодского осведомления, комиссия тянула свое заключение до 1750 г. Таким образом, лишь через 6 лет эти семинаристы были освобождены от противозаконного обложения. В почтенной «Истории Троицкой Семинарии» проф. прот. Смирнова сообщается, чего стоило казне Лавры, содержавшей семинарию, ублажение разных «начальств». «Взятки генералитету, чиновникам комиссии: икрой, французскими винами, лимонами, свиными тушами, сеном и... подносными иконами».

Особым охотничьим спортом отличалась эта елизаветинская комиссия потому, что выяснились разные способы смягчения участи поповичей еще при первом извлечении их при Петре I в 1725 г. на трудовую повинность. Оказалось, что тогда не только многие устроились на работу при монастырских хозяйствах, но даже и при священнических. Приходский батюшка – не помещик. Он не имел права владеть «душами». Но он брался за одного-двух, оказавшихся по штатам лишними для данной церкви, платить «подушное» обложение. Казна не была обижена, и эти деклассированные поповичи оставались на действительной физической работе у себя дома.

533

Аннинское гонение ликвидировало все эти смягченные формы крепостного труда. И Елизаветинская комиссия ставила себе задачей также отсечь в пользу крепостного труда все вновь приросшие побеги духовных семейств. Эти побеги стали обозначаться неуклюжим термином «заопределенных», т. е, оказавшихся за пределами определенных, т. е. численно ограниченных, «штатов». В 1752 г. издан приказ: «публиковать о заопределенных церковниках: не пожелает ли кто взять их за себя? А если через месяц желающих не объявится, приписывать этих церковников к фабрикам и заводам. Как помещикам, так и заводчикам с фабрикантами, давать на них владенные записи и быть им яко крепостным вечно за теми, за кем записаны. И впредь челобитий от них, якобы не по желаниям их отданы, нигде не принимать. С беглыми поступать, как с беглыми же крепостными людьми и крестьянами».

Характерна критика этого распоряжения власти в устах тогдашнего «европейца и либерала», В.Н. Татищева. Такую щедрую и бесплатную сдачу «лишних» церковников помещикам Татищев считает нерациональной, потому что она убыточна для казны. Лучше брать таких якобы «лишних для духовенства в государственную службу или на государственные заводы» (этим делом Татищев сам управлял на Урале). Или в села и погосты на обязательные работы, чтобы от нее довольствовались и церковные причты. Этим Татищев оправдывает бывшую форму самоустройства духовенства после петровских штатов 1723 г. до аннинского гонения. «Лучше, – продолжает Татищев, – не раздавать помещикам даром», ибо это имущество – «государственное, но продавать, за которых с охотой всяк даст за мужскую голову по 10 рублев. И через то не мало бы правильных денег в казну пришло». Как скоро человек привыкает к ужасу рабства! Иллюстрация к тому, с чем мирятся и чего якобы не видят «добровольные» интеллигентные (?) строители социального рая в нашей России. Неудивительно, что часть детей церковников, обреченных на рабство, поступала в бегах в шайки разбойников (Розанов. Ист. Моск. Епарх. Управления, ч. II, кн. 1, с. 168).

***

«Изъятие сословных излишков» из рамок духовенства делалось не только в пользу низшего физического и крепостного труда, но и труда свободного, интеллигентного, утилитарно нужного «до зареза» в данный момент государству. Дети наследственно-грамотного духовенства служили государству благодарным резервом, из которого правительство с уверенностью черпало нужных ему грамотных школьников для выработки разных ученых специалистов. Из Московской Духовной Академии постоянно шли вызовы в Академию наук, в Москов. Госпиталь,

534

в Сухаревскую математическую школу для обучения то архитектуре, то восточным языкам. Строители далеко еще не окрепшей и недоразвившейся духовной школы подымали даже тревожный вопль об ее опустошении через это изъятие лучших элементов. Уже в 1735 г. ректор Москов. Дух. Академии, архим. Стефан Калиновский, по случаю вызова в Академию Наук 20 студентов, с огорчением писал Синоду, что у него «немногие доходят до богословия. Ибо иные посылаемы бывают в СПБ для обучения ориентальных диалектов и для Камчадальской экспедиции, иные в Астрахань для наставления калмыков и их языка познания. Иные – в Сибирскую губернию с дейст. статс. советником В. Татищевым, иные в оренбургскую экспедицию со ст. совет. И. Кирилловым. Иные же берутся в московскую типографию и в монетную контору. Многие же и бегают, которых и сыскать невозможно». Своим темным неуклюжим языком ректор Ст. Калиновский объясняет далее, как мотивируют беглецы свое уклонение от таких по видимости почетных вызовов. Уклоняющиеся говорят: «мало видим тех, котории по совершении наук своих угодное пристанище получают». Так это, или нет, но ректор Ст. Калиновский жалуется Синоду на подрыв этими «изъятиями» самого состава духовных школ: «котории ученики по многотрудных в фаре, инфиме, грамматике, синтаксисе, через 2, 3 и 4 лета в пиитику уже, риторику и философию поступят, а остроумнейшие и надежнейшие покажутся», тех соблазняют учиться медицине при госпиталях, куда уже завербованы раньше товарищи их по Славяно-Грек.-Латинской Академии. Таким образом, по выражению ректора, все готовое пиво сверху спивается, а в богословской школе на дне «почти самое остается дрожжи». Синод сделал лишь ограничительное постановление: отдавать в Госпиталь из Слав.-Грек.-Латин. академии не детей духовенства, а лишь разночинцев, солдатских детей, и то только дошедших до синтаксисы. А из высших классов уже не отпускать.

В 1747 г. положено начало созданию СПБ Университета в виде Курсов университетского характера. Велено набрать 50 студентов из семинарий СПБ-ой, Новгородской и из Московской Дух. Академии. Синод опять распорядился – уступить учеников из разночинцев и в крайнем случае из причетнических детей. От Архиепископа СПБ-го поступило в Академию Наук даже ходатайство не «обирать» так одну столичную семинарию, а вызывать учеников и из провинциальных семинарий. По малолюдству духовенства в новом СПБ крае, местные ученики крайне нужны для церковной службы на месте. Но президент Академии Наук граф Разумовский прислал на это «строгий» ответ, что он мог бы и всех 30 студентов взять из одной СПБ семинарии, но лишь «по снисхождению» соглашается на вызов учеников и из других семинарий. Пришлось столичной семинарии своих учеников уступить.

На выносливом хребте учеников семинарий, еще далеко не развившихся до своей нормальной полноты и высоты, одно-

535

временно в XVIII веке строился рост и других специальных и высших школ. При замкнутом сословном строе, как духовенство вообще вынуждено было отдавать «штатные избытки» своей «рабочей силы» в крепостную кабалу, так и мнимые «избытки» своих школьников – на строительство всех других высших специальных школ. В 1754 г. последовал вызов в СПБ Медико-Хирургическую Академию. Синод ответил, что он может уступить только сыновей разночинцев. Но их оказалось мало. В 1755 г. Мед.-Хир. Академия просила Синод отпустить ей в студенты и из детей духовенства. Но Синод отказал. Тогда в 1756 г. поступило от М.-Х.-Академии новое слезное ходатайство, в виду крайней нужды в медиках, дать из всех духовных школ по крайней мере до 50 учеников. Синод на этот раз уступил, видя, что нет еще во всей России такого рода средних школ, которые бы давали специально латинистов. А какая-нибудь сотня киевских выучеников, разбросанная по епархиальным архиерейским школам, натаскивала всероссийских семинаристов на практическое усвоение латинского языка для чтения учебников, кропания школьных сочинений и даже разговорной латинской речи. Такого рода подготовки для медицины не могла тогда дать ни одна средняя школа в России.

Приходское духовенство при Екатерине II

Очень чувствительная для монастырей и епископий секуляризационная реформа Екатерины II не только ничем не облегчила и не реформировала быта приходского духовенства. Наоборот, она только еще значительно сжала петровские «штаты» приходских церквей и тем увеличила неизбежность новых усиленных разборов. Тотчас после 1763 г. начата новая ревизионная перепись приходского духовенства, но с «тактическим» воздержанием «пока» от предприятия логически неизбежного разбора к концу 1768 г. новые ведомости были составлены. Новые штаты по ним не были еще готовы, а екатерининские разборы по мерке старых петровских штатов уже начались.

Новые штаты на бумаге созрели только через 10 лет к 1778 г. Они составлены значительно сжатее петровских. За единицу принят «двор», в котором числилось четверо мужчин. Эти 4 «штатных» лица назывались «ревизскими душами», ибо числились по штату от одной ревизии до другой, независимо от фактического положения, т. е. живы ли они, или уже умерли и их заменили или не заменили новые члены семьи. На 150 дворов положен 1 священник, на 250 – 300 дворов – 2 священника, максимум – 3, если нельзя без трех обойтись. При жизни штатного священника запрещено ставить заместителей ему. Предельным возрастом штатной службы назначено 60 лет. По медицинском освидетельствовании и отставке, велено отбирать ставленую грамоту и не дозволять совершать требы, даже служить литургию без особого архиерейского разрешения.

Параллельно приняты меры к сокращению строительства

536

новых церквей. Устройство новых домовых церквей вообще воспрещено. Образование новых приходов мог разрешить только Синод. Даже ремонты старых церквей воспрещены без дозволения архиерея.

Екатерининское штатное «иго» на этот раз распространено и на все приходы Южной России. Сыновья – священники («викарии») при отцах воспрещены. Многочисленные вольные дьяки, кроме штатных, лишены платного содержания. С 1786 г. вообще введены все порядки великороссийских приходов. Все лишние священники размещены по штатам приходов. Остальные удалены в «за штат». Приходская служба стала для священников излишне обременительной. На это без успеха жаловался Синоду в 1785 г. епископ Белгородский.

Вообще Екатерининские реформы были чувствительны не только для владык и монастырей, но и для приходского духовенства своими суженными «штатами».

Выбрасывая за борт много так наз. «заопределенных» клириков, новые штаты питали старый, еще не упраздненный канал крестцового духовенства. После разбора 1769 года в Москве скопилось 257 безместных священников и 11 диаконов. Подобное скопление, как видно из указа Синода 1770 г., образовалось и в СПБ. Под предлогом хлопот о местах и с отпусками от своих епархиальных владык, просрочивая все свои паспорта, эти бродячие попы «шатались праздно и в непристойные духовному чину поступки впадали»... Часть их «отправляла в домах крестцовую службу», часть «домогалась пройти в полковые команды», попадались среди них и запрещенные. Словом, «великая от таковых бродяг непристойность происходила». Синод приказал всех просрочивших паспорта (не говоря уже о беспаспортных), высылать под полицейским караулом по месту их жительства. Строгий архиепископ Амвросий (Зертис-Каменский), из шляхтичей Малой России, был вообще барски строгим администратором. В 1768 г. он писал в свою Консисторию: «В Москве праздных священников и прочего церковного причта людей премногое число шатается. Они к крайнему соблазну, стоя на Спасском крестце для найму к служению по церквам, великие делают безобразия, производят между собою торг, и при убавке друг перед другом цены, вместо надлежащего священнику благоговения, произносят с великою враждою сквернословную брань, иногда же делают и драку. А после служения, не имея собственного дому и пристанища, остальное время или по казенным питейным домам и харчевням провождают время. Или же, напившись до пьяна, по улицам безобразно скитаются».

Консистория ответила, что пока безместным священникам не воспрещен въезд в Москву, «то от крестца их унять нет возможности». Они сознательно не ищут мест: «дабы, шатаясь по Москве, быть без всякого присмотра, в сущем самовольстве,

537

получая пропитание посредством оного соблазнительнейшего на крестце к служению найма».

По сговору с полицейскими властями и при помощи их Московская Консистория выслала крестцовых попов из Москвы в 1770 г. и этим было заложено начало к полной ликвидации этого неблаголепного института. Строгий Амвросий подписал указ об окончательном упразднении в Москве «крестца». Наиболее доброкачественной категории крестцовых искателей мест разрешено устроиться даже и в Москве легальными помощниками штатных священников, иные высланы в провинцию с таким же правом, а третьим разрешено устроиться только на причетнические места.

Свой строгий указ против бродячих крестцовых попов Синод повторил в 1772 г. Но он шел вразрез с реальной нуждой момента. Чума унесла много священников. И на пустовавшие в Москве места пришлось взять не мало тех бродячих иереев, которые были внесены в списки высылаемых. Узнав о вакантных местах в Москве, сюда опять прилила волна из других епархий разных неуживчивых элементов. Воскресают неумирающие «крестцы». С 1774 г. Московская Консистория предпринимает ряд полицейских мер к их ликвидации. На Спасском крестце поставлен уполномоченный Консисторией иерей, а на помощь ему караул из солдат, чтобы разгонять силой крестцовые сборища бродячих попов. Митрополит Платон систематически боролся с этой «текучей рабочей силой» и, наконец, прикончил это безобразие. В своей автобиографии он сообщает, как он изничтожил «бесчестный крестец, который состоял в том, что у Спасских ворот всегда собиралось попов по 10, 20 и 30, бродяг из разных епархий. Отрешенные от мест, а иные запрещенные и под следствием находящиеся, нанимались, стоя на крестце, служить обедни при разных церквах за малейшую цену, копеек по 10 и по 5. Делало сие нестерпимый соблазн. Бог помог архиепископу (т. е. самому Платону) все сие перевести так, что и следа не осталось. Хотя оно, может быть, продолжалось через (т. е. «в течение») несколько сот лет и хотя прежние архиереи о том же старались, но не успели».

Но «крестец» не сразу опустел. Туда выходили совершенно легальные священники, чтобы наняться отслужить раннюю литургию. Повсюду прихожане разделялись на посетителей ранних и поздних литургий. Но «штаты» многих церквей допускали только одного священника. Для ранних обеден нужно было искать священника где-то на стороне. Потребность реальная. Прихожане жаловались и даже на Высочайшее имя. Митр. Платону приходилось сопротивляться, чтобы не разрушить с трудом укрепленную плотину, не дать ее прорвать напору бродячих попов. Указано довольствоваться приглашением для ранних литургий священников из других церквей с широкими штатами в два или три священника. И все-таки бродячие и

538

беглые попы находили себе нанимателей и в Москве и в СПБ вплоть до начала XIX в.

После проведения в конце XVIII в. секуляризации и в Южной России, и по введению и там строгих приходских штатов, и там не сразу удалось изжить широко распространенную практику так наз. «диких попов». Часть их обладала грамотами, выдававшимися самими архиереями при отпуске для приискания места. Иные находили для себя более легким (бесшкольным) и дешевым способом добывать себе хиротонию в соседних – Молдавии и в Турции «про запас» и с этими ставлеными грамотами странствовали от парохии к парохии, не найдут ли где «ваканс». А пока что кормились физическим трудом в сельском хозяйстве или ходили в извоз чумаками. А вдовые присоединялись к группам бурсаков, добывавших хлеб распеванием кантов. И вообще «бурлаковали», сливаясь с свободно переселявшимися с места на место землеробами, что было одной из привилегий края, резко упраздненных учреждением здесь наместничеств в 1783 г. Конечно, в этой бродяжной обстановке авантюрили и попы-самозванцы, так наз. «самоставы» или «самосвяты», с подложными грамотами и даже по паспорту второбрачные. Изобличенные ныряли через польскую границу и продолжали свои похождения за кордоном.

***

Екатерининское время, сжав до крайности штатные рамки духовного сословия, уделило законодательное внимание и для устройства «излишков» сословия не только в воинской и подушной кабале, но и на путях свободных интеллигентных профессий. Послепетровские правительства, как только нуждались в каких-либо специалистах, автоматически черпали их из семей поповичей и духовных школ. Характерно для грубого утилитаризма власти, что она, втягивая в кабалу крепостной зависимости «излишки» духовного сословия, не хотела понять особой чувствительности его и мучительности для него перехода от высшей категории труда и соединенного с ним высшего морального самосознания к труду низшему, только физическому, и притом рабьему. Но как только возникала экстренная потребность усвоения новых научных знаний, так не задумываясь члены правительства протягивали руку к семьям поповичей и брали оттуда выносливых, не боящихся труда «спецов». Так, напр., в самом начале царствования Екатерины II, прежде всего ради потребностей Академии Наук, понадобились специалисты древних и новых восточных языков. И вот 16. V. 1765 г. Синоду объявляется Высочайшая воля: «из обучающихся в семинариях учеников, кои дошли до риторики... избрать 10 человек для отправления их в Англию, дабы в университетах Оксфордском и Кембриджском в пользу государства высших могли обучаться наук». 21. V. последовало еще дополнение: кроме Англии послать еще студентов и в Германию, в Геттин-

539

гем и в Голландию – в Лейден. Из этих заграничных выучеников некоторые вернулись на церковную службу. Так, Наумов стал преподавать греческий и еврейский языки в старой Академии в Москве в Спасском монастыре. В 1773 г. вернулся Семенов-Руднев. Особая комиссия от Академии Наук экзаменовала его и решила, что его нужно использовать только для ученой и учительской деятельности. Что благовременно учредить у нас для научного богословия богословский факультет и присоединить его к Московской Академии, «чтобы сии оба училища, поелику оные учреждены для духовенства, назывались одной Академией». Значит, несмотря на торжественно звучавший с конца XVII в. титул Славяно-греко-латинской Академии, синодальные правители церкви сознавали, что это еще по существу не высшая школа богословских знаний. Молодой питомец ее Платон (Левшин), ставший теперь архиепископом Московским, задался прямой целью поднять Московскую Академию до уровня действительно высшей богословской школы. В проекте он себя назначил ее «директором». Курс ее шестилетний, без первых четырех латинских классов. Они переносились в Троицкую семинарию. А в Москве оставалась высшая школа с традиционным именем Академии. В нее вызывались бы из всех 33-х семинарий отборные студенты по три кандидата от каждой, всего 99 человек. Проект не двигался и при Павле I (1796 г.) и сдан в архив. Но он отображал в себе назревшую потребность вскоре осуществленной реформы выросшей духовной школы. А пока эта смиренная и самоотверженная школа продолжала служить не церкви только, но и всему аппарату государства, отдавая ему свои мнимые «излишки».

С учреждением в 1775 г. губерний и наместничеств ушли туда на службу тысячи семинаристов, на что давались духовным начальством разрешения с разбором. Архиереи не отдавали школьников выше риторики. Да и новая бюрократия, видимо, не гналась за большой наукой. Напр., в 1779 г. в нижегородское наместничество из семинарии взято на службу 155 семинаристов из «умевших писать». Мерка писарская. Из Киевской Академии наместник просил на службу даже прямо тех, «которые неспособны к учению». Губернаторы зазывали, соблазняя немедленной обмундировкой и жалованьем от 40 до 100 руб. в год. Уходили из семинарий десятками.

Понадобились в 1782-86 гг. учителя в преобразованные народные школы. Резерв кандидатов – те же семинарии. Министерство требовало в 1783 г. дать ему 142 ученика и при том «лучших», и не только риторов, но и философов. С 1786 г. шли систематические вызовы в медицинские школы и в Московский Университет. В 1788 г. высшие классы СПБ семинарии почти опустели от таких «вызовов». Духовное начальство старалось, как могло, сберечь свои школы от истощения. У митр. Платона в Москве все ученики при переходе из риторики в философию должны были давать подписку, что они останутся в духовном звании. Митр. Платон для публичного

540

собрания в его моск. академии в 1782 г. назначил диспут между двумя учениками на тему: «Преимущество духовного звания пред всеми другими».

Екатерининский «разбор» 1784 г. производился спокойно, без истерии и ожесточения, что доказывает, что прежние озлобления в этом деле были ни для кого ненужной мукой. Напр., лишних клириков спокойно переводили на пустующие места из одной епархии в другую. А сколько десятилетий Сенат противился этой бесспорно разумной мере! Затем, исключенные из духовенства не обязательно закабалялись в подушный оклад, но могли оставаться и свободными, если находили себе место «в светской команде». Напр., в сообщении Орловской Казенной Палаты Синоду находим такие цифры. Из их епархии 54 клирика переведены в другие епархии, а в «светскую команду» отдано 2 214 человек, и не в крепостное состояние, а в купечество, в мещанство и в свободное крестьянство, так наз. «государственное», т. е. на казенные земли, а не к помещикам. Это только доказывает, что при доброй воле властей и прежние разборы поповичей могли бы не превращаться в «нашествие иноплеменников и междоусобную брань».

Испытания Пугачевщины

Несмотря на горькие стороны быта приходского духовенства, вытекавшие из крепостного права, посягавшего на периферическую часть его детей, духовенство верой и правдой служило режиму, было одной из крепких его опор. При эпизодах народных волнений, его вовлечение в них не было руководящим, а только пассивным, в большинстве террористически вынужденным. Так было даже при холерном бунте в Москве в 1771 г. и при убийстве архиепископа Амвросия (3. Каменского). Также в общем оно было вынужденным страхом насилия и во время наступившей через два года (в 1773 – 74 гг.) Пугачевщины. «Пугача» (такова была народная форма его имени) «благословил на царство» за Волгой Иргизский старообрядческий старец Филарет, а Пугач в свою очередь обещал поставить Филарета патриархом на Москве. Опираясь на бунтарскую психологию заволжского старообрядчества, Пугач и в своем манифесте, наряду с «вечной волей» от крепостной зависимости, «жаловал» также и «двуперстным крестом и бородой». Восставшие казаки и всякая вольница врывались в города, насиловали и жгли. Разорены и сожжены: Казань, Пенза, Саратов, Царицын и др. Застигнутое врасплох духовенство сопротивлялось и нещадно убивалось. В одних двух маленьких городах, Ядринске и Курмыше, убито 77 лиц духовных. Неполная общая статистика считает всего 257 убитых духовных лиц, отказавшихся служить молебны за царя Петра Федоровича и его супругу Устинью Петровну. Неудивительно, если под страхом быть растерзанными живьем, многие священники покорялись самозванцу, встречали его с крестом в руках на папертях

541

церквей. Но ведь также покорно встречали Пугача и местные гражданские власти. Паника была общей. Епископам тех губерний приходилось пережить много волнений. В Казани был митр. Вениамин (Пуцек-Григорович), в Нижнем Новгороде Антоний (Зыбелин), в Вятке Варфоломей (Любарский), в Тобольске Варлаам. Своими заявлениями с церковных кафедр и циркулярными посланиями они оказывали важные услуги властям. Вениамин Казанский, напр., во время смерти Петра III был в Петербурге и сам участвовал в отпевании и погребении его в Александро-Невской Лавре. Синод разослал указ, угрожавший лишением сана духовенству, как только кто «поползнется приступить не только в сообщество, но и к каким бы то ни было способиям злодейственным бунтовщикам и врагам благочестивой своей церкви и государства». Но при окончательном суждении, по подавлении восстания, безоговорочность угрозы была смягчена. Однако, лишены были сана два архимандрита: Саранский Александр и Нижегородский Исаакий. В Тамбовском и Пензенском крае лишены сана и монашества 129 человек. При разборе этих дел об измене властям и Синоду, в частности, приходилось считаться с неразберихой доносов. Правительство побуждало Синод разбираться в злостных клеветах на владык: Варлаама Тобольского и Вениамина Казанского. Но следствие их совершенно оправдало.

ДУХОВНАЯ ШКОЛА

Всей древности не было свойственно яркое сознание школы, для усвоения тех или других знаний в возможно более краткий срок, возможно более широким кругом учащихся. Принцип не только интенсивности мысли и ее глубины, но и ее экстенсивности, широчайшей распространенности и возможной доступности, хотя бы и ценой ее упрощения и плоскости – это принцип новой европейской культуры, победившей своей общедоступностью нашу земную «вселенную». Захвативший нас позже западных народов на четверть тысячелетия, этот процесс ошколивания всех разветвлений жизни не мог не натолкнуться на естественную инерцию пассивного сопротивления. После открытия при царе Федоре высшей по замыслу школы – «Академии» в Заиконоспасском монастыре, систематическое школьное размножение и развитие началось далеко не сразу, несмотря даже на близкий пример киевской и юго-западной Руси. Наиболее книголюбивые епископы и игумены монастырей ревновали о «почитании книжном», т. е. о размножении экземпляров хранившихся в библиотеках монастыря или архиерейского дома древних книг. Ревновали о создании аппарата «начетничества». На уровне начетничества и случайных личных дарований и стояло веками церковное просвещение. От избытка личных дарований и по инстинкту писательства происходил тоже случайно некий прирост этой «чтомой» книжности. Но мысли о том, чтобы его активно увеличивать, пере-

542

сказывать «по своему», а тем более учить этому «пересказыванию» – не возникало. Учить и учиться значило: – уметь читать и писать и – только. Отсюда странность общего впечатления от русского средневековья, затянувшегося от татарского ига, будто русское монашество и архиерейство, обогащая верующий народ одной грамотностью – скупились, жалели тратить материальные средства на школы и в то же время тратили их на церковное строительство, на украшение церквей и на свою богатую вельможную жизнь. Такое объяснение многовековой русской бесшкольности было бы клеветой на никогда не усыпавшую энергию монастырского благочестия и ревности, не говоря уже о героях святости и подвига. Нет, просто категория развития ума, мысли, науки и вообще человеческой земной культуры отсутствовала в составе учения православной церкви. Ревность о культуре принадлежала к попечениям мира сего. Это дело царей и государства. Церковь это принимала под своим контролем и со своими условиями. Но не считала этого прямым своим «делом». Вот «минимум» просвещения, мысли и книжности, нужной для культа, она берегла и пронесла в сохранности через все века разрух, военных разгромов и народных бедствий. На сохраненном церковью фонде просвещения народы и государства могли легко строить свое общее светское, утилитарное просвещение. Так было фактически на Востоке и специально у нас на Руси.

Цветшее еще на античном корне византийское христианское просвещение угашено властью ислама. Лишь наступление латинства, вооруженного школой, побудило восточных иерархов вопиять о создании школы в России для всего Востока. Латинское наступление в юго-западной Руси вынудило последнюю, хочешь не хочешь, создать церковные школы. И все-таки эти запросы времени не находили волевого отклика в Москве – III Риме. Именно отрешенность от многоученого, но еретического Запада и оправдывала опытно, наглядно, то невысказанное словами, но глубоко залегшее в русском православном сердце убеждение, что для спасения души культура совсем не нужна, что она дело для церкви постороннее, даже и терпимое, но во всяком случае соблазнительное.

Итак, богословская школа и новая православная литература на всем Востоке, но особенно характерно в России, не считались бесспорной церковной ценностью и не входили в сознание архиерейского и монашеского призвания и долга, даже в смысле простого честолюбия и показных заслуг в общественном мнении. Знамя новорожденного старообрядчества окружало всеобщую церковную бесшкольность ореолом какой-то традиционной добродетели и не облегчало возможным ревнителям школьности мужества пойти против этой исконной черты русского благочестия. Словом, пробудить русскую иерархию и русские монастыри к пафосу школьной активности было делом трудным, даже противоестественным. Ни уму, ни сердцу русского монаха и епископа ничего не говорил призыв к науке

543

и школе. Не материализм, не корыстное скопидомство и эгоизм чревоугодия делали русскую иерархию глухой и неспособной двинуть дело школьного богословского просвещения, но честный консерватизм и почти фанатизм бесшкольности. Последний, типично традиционный, бесшкольный н антишкольный патриарх Адриан равнодушно наблюдал, как на его глазах разрушалась во всех смыслах и сходила на нет Славяно-греко-латинская Академия в Москве.

Чтобы создать богословскую школу в такой до мистицизма враждебной атмосфере неизбежной оказалась «дубинка» Петра. Но дубинка сила не творческая. Раз творческой силы не было в Москве, нужно было брать ее на стороне. Вот откуда явилось почти неизбежным то призвание извне, из Киевщины, в Великороссию школьных варягов, которые по-своему добродетельно исполнили свой исторический долг.

***

Что другое мог сделать Петр Великий для насаждения вообще «просвещения», в том числе и просвещения специально церковного, богословского, как не позаимствовать его извне? К счастью, это заимствование произошло не из чужого, а из своего же русского источника. Лишь игрой исторических случайностей он временно отгорожен был от более молодого центра, однако, волею судеб, теперь поставленного собирателем великой империи. Источником стала киевская школа – копия с латино-польского образца. Книжные люди из киевщины и южных школ значительной волной вливались в московщину после 1654 г. Петр В. по кончине патриарха Адриана (1700 г.), типичного великорусского противника его западных реформ, уже решительно передал и все дело церковное и, в частности, церковно-школьное в руки киевлян. И почтил (1701 г.) Киевскую школу по достоинству именем Академии в сравнении с увядшей Академией в Москве. Последнюю он вручил попечению вновь прибывшему из Киева просто за архиерейским посвящением Стефану (Яворскому). Стефану он в исключительном порядке временно поручил все церковное дело и захиревшую Академию в частности. Стефан просто скопировал все порядки Киева, пригласил киевских учителей, с киевскими учебниками, разделением учащихся на классы и с тотальным преподаванием всего по-латыни.

По этому примеру и прямым директивам от митр. Стефана земляки его – южане, вдохновились искренно открывать в своих епархиях школы, на что еще не сразу «раскачались» великороссы. Уже в 1700 г. открыл школу у себя в Чернигове архиепископ Иоанн (Максимович, ныне канонизованный). В Ростове ярославском в 1702 г. еп. Димитрий (Туптало, тоже канонизованный). В Тобольске (1703 г.) митр. Филофей (Лещинский, также малороссиянин). В Новгороде в 1706 г. митр. Иов – великоросс. Иов Новгородский, как и Афанасий Холмогорский

544

сами бесшкольные великороссы, принадлежали к той породе людей большого здравого смысла, которые преодолели узкое мракобесие своей среды. Эти люди были отрадой «просвещенцу» Петру, и он их отличал и ценил.

Добровольной тяги к школе все же еще не было. Нужна была палка закона. И вот, чтобы обеспечить прилив учеников, издается закон: дети духовенства впредь не допускаются к церковным должностям, пока не пройдут ни одной ступени специальной духовной школы. А гражданское правительство этому «загону» в духовную школу помогало тем, что тут же в законе объявлялось, что без аттестатов духовной школы впредь поповичи не будут приниматься ни в какие «чины гражданской службы», кроме, конечно, «солдатского чина», что практически отпугивало почти наравне с записью в крепостную зависимость.

Но так как регулярные духовные семинарии еще медленно создавались по разным епархиям, то петровское правительство, само заинтересованное в ускорении темпа народного образования, предписало, параллельно специальным церковным семинариям, открыть и при архиерейских домах и при больших монастырях начальные общеобразовательные школы, так наз. «цифирные». В эти школы приглашались дети всех сословий, а дети духовенства поголовно, обязательно. Кто из детей духовенства уклонится, тому грозила принудительная солдатчина, а по мере злостности и запись в подушный оклад. Хорошо еще, если на землю государственную, а то и в помещичье рабство. И кто не прошел даже этой «цифири», тем запрещено выдавать даже разрешение на брак. Можно обвинять Петра Великого в жестокости его строительных, школьных, военных предприятий. Но нужно и понять его. Наш историк Голубинский, цитируя свидетельство летописца о слезах матерей передовых русских сословий, плакавших о своих детях, как о мертвых, когда св. Владимир мобилизовал их для аристократической школьной подготовки к высшему государственному и церковному служению, с грустью удивляется этому стихийному сопротивлению свету науки и затем винит своей народ в отсутствии у него вкуса к школе на протяжении всей дальнейшей его истории. Надо признаться, что при всех крайностях выводов Голубинского в этом его наблюдении есть нечто точно подмеченное в характере русского народа. к такому народу не так-то легко механически применить методы управления, какие подходят ко многим другим народам.

Наступил 1721 г. Упразднено патриаршество. Во главе управления церковными делами поставлен государственного порядка орган – Св. Синод. Его конституция – Духовный Регламент – теперь уже от лица верховной власти предписывала: в каждой епархии открыть архиерейскую школу «для детей священнических или и прочих, в надежду священства определенных». И это на особую ассигновку из доходов архиерейского дома. Учитывая, что потребны не малые

545

средства, регламент устанавливает для этой цели еще новый натуральный налог. Это средство всегда героическое. Но тут налог указан в очень высоком проценте: собирать 30% хлеба с земель церковных и 20% с монастырских и архиерейских.

Заранее можно было сказать, что такой «героический» налог не сможет реализоваться, и программная высота школьных дисциплин не будет скоро достигнута, кроме редких исключений. Так оно и вышло. Вот что начертал в Духовном Регламенте Феофан.

Школа Феофанова по нынешней мерке – школа средняя, и даже по киевскому примеру средне высшая. Элементарная грамотность молчаливо предполагается уже пройденной, в цифирных ли школах, или где угодно. Вот содержание ступеней – годов – классов у Феофана: год I-ый – грамматика, география, история; II – арифметика и геометрия; III – логика и диалектика; IV – риторика и пиитика; V – физика и метафизика; VI – политика. Метафизика может переноситься и в этот класс; VII – VIII классы посвящаются богословию. Языки преподаются все время: церковно-славянский, латинский, греческий и еврейский. Для воспитательных целей вводится система общежития «образом монастыря», Москве совершенно неизвестная. Ректор, префект, надзиратели и ученики живут вместе. Ученики по возможности отделяются от вольной домашней обстановки и редко видятся с родными. «От такового воспитания и учения можно воистину надеяться великой пользы отечеству».

Согласно программе Регламента начали открываться новые школы: целых две в Петербурге. Митр. Феодосий (Яновский) открыл семинарию в столичном Александро-Невском монастыре. Бывший в то время Псковским архиепископом Феофан Прокопович, но состоявший Постоянным членом Синода и по желанию Петра выстроивший себе деревянный дом в Петербурге на р. Карповке, там же построил деревянные корпуса и для семинарии. Эти две столичные семинарии, да к ним еще присоединилась в Нижнем Новгороде, были открыты первыми по программе Дух. Регламента. Но они также, как и другие архиерейские школы и до и после этого года, не были еще полными. Они вырастали по мере нахождения учителей и учеников. В 1722 г. открыты духовные школы в Твери, в Белгороде. В 1723 г. – в Казани, Вятке, Холмогорах, Коломне. В 1724 г. в Рязани, в Вологде. Синод наблюдал за ними через свою Контору школ и типографий. С момента открытия этих семинарий, духовенство обязывалось отдавать в них своих детей вместо прежнего обязательства зачислять их в цифирные школы. И эти последние, поскольку они содержались архиереями, закрывались и сливались с новыми духовными школами. Всеобщая «школьная повинность» для детей духовенства подтверждена указом Синода (1723 г.), со ссылкой на «волю Государя», что родители за уклонение лишаются должностей, а дети записываются в подушный оклад.

546

Несмотря на грозные законы, новое духовно-школьное дело не находило сочувствия в самом духовенстве Великороссии. Оно казалось «чужим» делом не потому только, что сдано было практически как бы в монополию малороссиянам, но еще и преподносилось в оболочке латинского еретического языка. Трудно было великороссу преодолеть это инстинктивное оттолкновение от латыни, к которой малороссы уже давно привыкли. Детей духовенства свозили для школьного смотра в епархиальный город, полу-экзаменовали, разбирали по способностям. Но собрать всех не удалось. Их скрывали и родня и чужие. Агенты Монастырского Приказа разыскивали беглецов и привозили как арестантов в кандалах. Иные прикидывались дурачками. Зная этот прием обмана, в свое время проделанный Давидом, чтобы не попасться в руки филистимлян, Духовный Регламент предписывал подвергать этих дезертиров науки годичному испытанию. Само духовенство и монастыри саботировали положенные на содержание духовных школ сборы хлеба. Да и власть, учреждавшая школы, была бессильна снабдить их достаточным количеством учителей. Сам Синод, чувствуя свое бессилие, дозволил, чтобы не провалилось все дело, довольствоваться в новых духовных школах грамматикой, арифметикой и коротеньким катехизисом. Не до латыни, не до греческого языка! При таком почти стихийном пассивном сопротивлении неудивительно, что по смерти Петра Великого целый ряд этих зачаточных семинарий просто захирел и закрылся. На фоне этого инстинктивного бытового саботажа богословской школы великорусским духовенством неудивительно, что в послепетровское безвременье особым школьно-богословским активизмом отличались одни только иерархи-малороссы. Еп. Гавриил (Бужинский) восстановил захиревшую семинарию в Рязани, еп. Гедеон (Вишневский) – в Смоленске. Иркутские епископы – Иннокентий (Кульчицкий – канонизованный) и Иннокентий (Нерунович) открыли школы у себя в далекой Сибири. В Пскове в 1725 г. открыл духовную школу еп. Рафаил (Заборовский). В Харькове еп. Епифаний Тихорский в 1726 г. открыл коллегиум, потом блестяще развившийся.

С воцарением Анны Иоанновны (1730 г.), «диктатором» церковных дел стал Феофан (Прокопович). Он употребил особые усилия, чтобы реализовать максимально свои мечты о духовной школе, изложенные им в Духов. Регламенте. Уже в манифесте о своем воцарении новая императрица указала – во всех епархиях открыть духовные школы согласно с буквой Духов. Регламента. А так как подневольные открытия по всем епархиям ограничились школками очень элементарными, то новый именной указ 1737 г. потребовал, чтобы в них повсюду вводился курс средне-учебных заведений применительно к Дух. Регламенту и делались ежегодные отчеты Синоду. Архиерейские школы преобразовывались в «славяно-латинские семинарии». Примером служила Киевская Академия. А сложившиеся школы «славяно-русские» становились низшими подготовительными к

547

средним, т. е. к семинариям. Так слагался прототип будущих «духовных училищ» XIX века. К концу царствования Анны Иоановны (1740 г.) насчитывалось уже 17 семинарий типа средних школ. Однако, это был лишь «тип» средних школ, но не полнота их предметов и ступеней. Не хватало ни учителей, ни материальных средств. Даже аннинское «кабинетское» правительство, взявшее в свой контроль все хозяйство церковных земель, убедилось на деле, что развернуть полную программу духовных школ, даже только с материальной стороны, архиереям непосильно. В 1738 г. поставлен был впервые вопрос о казенных «штатах» для семинарий. Но «временно и пока» различные ассигновки получили только три «видных» семинарии: СПБ Невская, Новгородская и Казанская. Жестокие аннинские «разборы» уменьшали количество кандидатов для семинарий, навстречу этому шел недостаток самих учителей. Так на деле и получалось, что и набирать в школы учеников приходилось силой и учить их удавалось едва грамматике, не доходя даже до риторики, не говоря уже о философии. Единственно в Харьковском Коллегиуме возвысились до богословия.

При благочестивой императрице Елизавете штатное пособие сохранено только за двумя академиями: киевской и московской. Но и церковная власть, получившая вновь в свое управление старые земельные хозяйства, получила лучшие возможности добывать средства на развитие духовных школ. И действительно, ко времени царствования Петра III и Екатерины II открылось еще 8 новых семинарий, и общее число их доросло до цифры 26 с общим числом учащихся в 6 000. Но многие из них еще не достигли уровня богословских классов. Первое место и по количеству учащихся все еще занимала академия в Киеве. В половине XVIII века там числилось 1 200 учащихся, тогда как в Москве было самое большее 600 и некоторые годы всего 200.

Одновременно, с таким ростом духовных школ происходил и стихийный перелом в существе самого школьного богословия. Кроме заимствования Москвой из Киева господствовавшего там и по форме и по существу латино-римского толкования догматов и морали, уже при Петре Великом к нам переносилась из того же киевского источника и разгоревшаяся там школьная борьба господствовавшего направления римо-католического с протестантским. Ярким представителем последнего меньшинственного направления явился в Великороссии Феофан Прокопович. Не будь он для Петра В. «чаровником» в вопросе церковно-практическом, латино-римское направление всего школьного богословия могло возобладать надолго. Тем более, что бесшкольным московским ревнителям всех рангов, пафос латинствующих киевлян казался роднее, православнее, чем петровская еретическая неметчина, которой веяло от Феофана – друга Петра и аннинских немцев.

Но победа талантливого Феофана и его протестантского направления одержана была им еще на киевской почве, ибо

548

там нашло и свой сочувственный отклик и свое школьное продолжение. Борьба перенесена in flagrante в Москву. И здесь, в более молодом поколении богословов стихийным чутьем, инстинктивно, решилась в сторону предпочтения Феофановской концепции, несмотря на явные ее и для самих учеников «перегибы» в сторону протестантизма.

Старые киевские профессора, Феофилакт (Лопатинский), Иоасаф (Кроковский) шли в философии за Аристотелем, а в богословии за Фомой Аквинским. Новые – избрали себе Баумейстера и новую философию: Декарта, Лейбница, Вольфа. Следуя образцу Феофана, профессора – Сильвестр (Кулябко) и Георгий (Конисский) читали богословие уже под антилатинским руководством протестантов, но все на том же общеевропейском латинском языке. Православное исповедание веры Петра (Могилы) штудировалось по латинскому его тексту. И лишь в 1759 г., по указанию киевского митрополита Арсения (Могилянского), начали текст его зубрить в русифицированном церковно-славянском переложении. Из Киева это новое веяние разлатынивания и обрусения богословской науки еще охотнее принято было в Московской «Академии» ее учителями, выходцами из той же киевщины. Поворот от римо-католической монополии в школе произошел безвозвратный, но он был медленный, пока не подросли и не окрепли новые местные богословы – великорусы.

Со вступлением на престол Екатерины II иерархи-великорусы, готовые принять секуляризацию недвижимой церковной собственности, справедливо рассчитывали получить за свою готовность к этой реформе серьезную компенсацию из казенного бюджета на переустройство, в частности, и духовных школ. Рукой светских секуляризаторов в инструкцию Комиссии о церковных имениях 1762 г. вписана от имени Екатерины II беспощадная характеристика тогдашнего состояния духовных училищ: «Прошло 40 лет со времени появления их, но и по сие время архиерейские семинарии состоят в весьма малом числе достойных и надежных учеников, в худом учреждении для наук и в бедном содержании. Семинаристы нынешние обыкновенно в некоторых местах обучаются латинскому и греческому языкам от неискусных учителей, не знают иных учений, как только самые первые и школьные основания латинского языка: не обучаются ни наук философских и нравоучительных, не знают истории церковной, ни гражданской, ниже положение круга земного и мест, на которых в рассуждении других народов живут. Набираются они в семинарии от отцов и матерей, большей частью неволею и содержатся без разбора».

Эта мрачная характеристика служила предисловием к последовавшему затем поручению особой комиссии при св. Синоде составить план преобразования духовных школ. Комиссию составили люди новой иерархической смены, из великороссов: Тверской епископ Гавриил (Петров), Псковский Иннокентий (Нечаев) и иеромонах Платон (Левшин). Комиссия, по-видимому,

549

настроена была «великодержавно». Московскую Академию предположено освободить от сред нешкольных классов, свести только к высшему курсу дисциплин богословских и назвать Духовным Университетом. Киевскую оставить в прежнем виде. А средние школы-семинарии разделить на два разряда, на старшие семинарии – в СПБ, Новгороде, Ярославле и Казани, и на младшие семинарии во всех других епархиях. Последние и мыслились, как заурядные школы для приготовления заурядного приходского иерейства. Но так, как и младшие семинарии посвящались дисциплинам церковным и общеобразовательным средне школьного уровня, то для прохождения начальной грамотности и в этом случае уже не только детьми Духовного сословия, но и всех других, предположено в каждой епархии, при 3-х-4-х монастырях, завести школы низшие, начальные с претенциозным названием «гимназий». Эти младшие школы уже мыслились не замкнуто сословными, а открытыми для всех и обслуживающими общегосударственные задачи народного просвещения вообще. Эта идея обслуживания просвещения народа вообще проводится в проекте и еще глубже, до конца. Ради систематического и всеохватывающего, просветительного влияния церкви на народную душу, в этот проект внесен тот замысел, который в конце XIX и начале XX вв. дал основание для политической борьбы против школ церковно-приходских и за монополию школ земских. Здесь наши екатерининские иерархи-великороссы проявили чуткость и прозорливость, опасаясь невыгодных последствий для христианизации души народной и петровского и екатерининского знамени «просвещенства». Они осознали, что низшая общенародная школа не должна уйти совсем в светские руки. Поэтому наши иерархи-великороссы спроектировали – приблизить начальную школу к деревенским низам народа, но материальные затраты на это, помимо труда учительства, целиком взять на средства церковные. Устроить эти народные школы предположили при благочиниях под ближайшим надзором благочинных. А высший надзор за всем школьным делом поручить одному из членов Синода. В изложенном проекте екатерининское правительство (в отличие от новой эпохи Александра III и Николая II) не усмотрело ничего себе враждебного, даже обрадовалось этому усердию духовенства – жертвенно посодействовать народному просвещению и поручило заново пересмотреть этот проект специально низших церковно-приходских школ.

Но, как многие широковещательные замыслы Екатерины II, весь описанный проект не был принят правительством к осуществлению. Однако «заряд» его не пропал даром. Иерархи-москвичи, лишенные теперь помещичьего землевладения, тем усерднее добивались штатных окладов на духовные школы и их увеличений по мере их внутреннего роста и их количественного размножения. Первые после отобрания церковных поместий штаты на школы из казны 1763 г. сводились к 40 000 р. в год. В 1784 г. они были возвышены до 77 500 р. На семи-

550

нарию в год приходилось 2 000 р. Учителя получали по 150 р. в год. Подвижников такого учительского оклада было немного. Да и этим труженикам заведенная нищенская система учительства не давала возможности усилить свою специализацию в науках. Один преподаватель, а самое большее – два-три, вели свой класс через все ступени школы. Переходя в высший класс, они брались преподавать уже новые дисциплины в этом классе и т. д. Школы ниже семинарий, названные при Екатерине II «уездными» училищами, совсем не обеспечивались казной. Их по-прежнему архиереи и духовенство ухищрялись содержать своими домашними средствами. Одного программного уровня преподавания при этом не могло быть. Не было ни одинаковых денежных средств, ни одинакового нужного учительского персонала. В одних семинариях школьный курс исполнялся в 8 лет, в других в 13 (!). Как бы то ни было, теперь везде уже преподавалось и богословие. И вот еще результат новых педагогических веяний, великорусский «модернизм»: отрыв от латыни в философии и богословии, преподавание их на своем русском языке. Курс богословия Платона (Левшина), написанный на русском языке, стал учебником богословия. Дисциплина и система наказаний модернизованы, основываясь на «благородном честолюбии» учеников.

Московская Академия и Троицкая семинария стараниями Платона (Левшина), учителя, префекта, ректора и высокого руководителя, подняты выше уровня консервативно-провинциальной Киевской Академии. В 1788 г. СПБ семинария по плану митр. Гавриила (Петрова) была тоже повышена в полноте преподаваемых дисциплин в параллель новооткрытой Учительской Семинарии. Своей задачей СПБ Главная Семинария ставила систематическую подготовку учителей для обычных семинарий. И потому митр. Гавриил испросил у Синода право для его семинарии ежегодно вызывать из всех провинциальных семинарий одного-двух способных учеников. В порядке именно этого вызова из Владимиро-Суздальской семинарии, в силу данного установления в СПБ Александро-Невской Главной Семинарии, и появился в качестве способного студента, блестящего преподавателя, а затем и статс-секретаря и графа знаменитый М. М. Сперанский.

ЦАРСТВОВАНИЕ ПАВЛА I

(1796-1801 гг.)

Павел I Петрович, сын Екатерины II и Петра III, унаследовал царский трон по традиционному неписанному закону прежних московских царей. Отменив этот твердый закон, Петр I почти «узаконил» ряд дворцовых переворотов XVIII века. Дочерью такого переворота и была мать Павла I. Екатерина II несомненно любила сына в детстве, мечтала воспитать в нем некоего «гения» на троне. На этой почве она «открыла» и вознесла митр.

551

Платона. Но человеческие чувства неподвластны простой логике. С течением времени она стала видеть в Павле знамя переворота против себя, отдалила его от всякого знакомства с государственными делами, создала ему замаскированную тюрьму в Гатчинском дворце и оскорбительную атмосферу пренебрежения со стороны фаворитов, окружавших ее трон. Эта большая не только семейная, но и высоко-политическая драма, была одной из причин длительного нервничания его законоучителя митр. Платона. Человек прямого склада души, готовый целиком служить законной власти, Платон терялся и прямо ужасался этой политической трагедии. И он был прав в своих предчувствиях. Платон очень рано, еще в свой Тверской период (с 1770 г.) и особенно после гибели (1771 г.) архиеп. Амвросия Зертис-Каменского и Пугачевского восстания (1773-1774 г.), начал остро бояться роли хотя бы только и синодального возглавителя церкви и связанной с этим государственной ответственности. И стал еще во цвете лет помышлять – воспользоваться архиерейской привилегией ухода «на покой». Узнав о подаче Платоном такого прошения Екатерине, Павел Петрович в солидарности с своей супругой Марией Федоровной (и она, еще как София-Доротея Вюртембергская, была тоже ученицей Платона), написал ему очень дружеское письмо: «...Сие намерение оставить место свое не только меня удивило, но и опечалило, как любящего свое отечество и друга Вашего... Не знаю, преуспею ли в моем предприятии – отвратить Вас от Вашего намерения, но иного во мне быть не может, как сообразного Вашему добру, ибо Вас люблю и есть Ваш верный друг». И дальше все время Павел Петрович ценит и укрепляет свою дружбу к своему законоучителю. Вот его письмо от 1777 г.: «Сообщу Вам хорошую весть. Услышал Господь в день печали, послал помощь от святого и от Сиона заступил. Я имею большую надежду о беременности жены моей. Зная Ваши сантименты ко мне и патриотические Ваши расположения, сообщаю Вам сие, дабы Вы вместе со мной порадовались. Продолжайте не сомневаться о дружбе моей к Вам и будьте уверены, что я есть и буду Ваш верный Павел». Через несколько месяцев рождается Александр Павлович. Павел снова пишет Платону: «Поделите со мной радость мою Вы, участвующий во всем том, что меня касаться может, Вы, знающий чувства мои и притом расположение мое к отечеству моему».

С какими мыслями митр. Платон пережил кончину Екатерины II и воцарение 42-летнего, но «несовершеннолетнего» по отсутствию государственного опыта, Павла I, это тайна его сердца. Но Платону известна была искренняя религиозность Павла, и он мог вдохновляться некоторыми надеждами на лучшее для церкви.

При коронации Павла, последний был в полном военном параде со шпагой. Но когда Павел, уже миропомазанный, хотел в конце литургии войти чрез открытые царские врата в алтарь для причащения, Платон повелительно остановил его словами:

552

«Здесь приносится бескровная жертва. Отыми, благочестивый Государь, меч от бедра твоего». И Павел покорно сдал оружие.

***

Напрасно Платон ожидал от своего царствующего воспитанника особо благоприятных перемен в смысле расширения свободы архиерейского хозяйствования. Отнятие ее было исторически безвозвратно. Но группа епископов-великороссов, принявшая принцип секуляризации, психологически с трудом подавляла в себе свойственные по преимуществу им, как великороссам, хозяйственные инстинкты. Их раздражал мелочный контроль в этом деле, в настойчивой и перманентной форме исходивший от обер-прокурорского стола в Синоде. В цитированном уже письме к митр. Амвросию Казанскому митр. Платон воздыхает: «какое нам дело до них и им до нас? И с чего взяли, чтобы мы подчинялись им даже в этом?». Восклицания сентиментальные, но не трезвые. При раз принятом союзе церкви и государства у каждой стороны всегда «есть дело до другой».

***

Еще в конце Екатерининского правления 26. VII. 1791 г. обер-прокурор Наумов был по прошению уволен в отставку и на его место назначен более активный и близкий ко Двору гр. Мусин-Пушкин. Он взял в свои руки всю синодскую канцелярию, весь ее персонал и все дела и на расширение всего аппарата потребовал дополнительных ассигновок из общей сметы Синода. Личная близость к императрице освободила Мусина-Пушкина даже от временного контроля по экономическим делам со стороны Сената, что было установлено временно, после злоупотреблений Чебышева. Но Мусин-Пушкин сам был человек церковный и потому не препятствовал членам Синода делать личные доклады Екатерине и получать от нее непосредственно указы.

С воцарением Павла I (1796 г.), эта приближенность к трону синодских иерархов закрепилась еще более. Особенно потому еще, что переведенный по смерти митр. Гавриила (1794 г.) на СПБ-ю митрополию из Казани Амвросий (Подобедов) снискал особое благорасположение у Павла. После передвижения (1797 г.) Мусина-Пушкина в Сенат, в Синод обер-прокурором назначен кн. В. А. Хованский. Он завел небывало строгие бюрократические порядки. Для регулярных еженедельных докладов императору о ходе синодских дел, новый обер-прокурор приказал обер-секретарю после каждого заседания Синода делать ему письменный доклад о делах и резолюциях по ним, о присутствовавших членах Синода, даже с отметкой времени входа и ухода каждого члена Синода.

Кн. Хованский не ограничился строгостью формального контроля синодских дел только в двух столицах. Епархиальное

553

делопроизводство было, как бы в удельных княжествах, совершенно закрыто от контроля центра и обер-прокурорского, в частности. Хованский рассуждал последовательно. Если учрежден надзор «ока Государева» в голове, то почему же его нет во всем организме? Он по собственной инициативе предписал секретарям консисторий ежемесячно рапортовать ему о делах решенных и остающихся еще не решенными. Усматривая из этих докладов беспорядки, Хованский побуждал Синод делать выговоры и исправления. В 1798 г. Хованский предложил Синоду пресечь самовольные поездки провинциального духовенства в СПБ для жалоб. Эти самовольные жалобщики, как известно, сгубили Тобольского митрополита Павла (Конюскевича). Синод охотно постановил, чтобы без специального паспорта от своего епархиального владыки никто не являлся в СПБ, но что таковой жалобщик будет караться отсылкой в военную службу. Когда «беспокойный» об.-прокурор Хованский поднял протест против распределения некоторых остаточных сумм между и синодскими и епархиальными архиереями, то синодалы через митр. Амвросия пожаловались импер. Павлу. Жалоба была не только уважена, но государь даже предоставил почитаемому им митр. Амвросию вместе с другими членами Синода самим избрать угодного им кандидата на должность обер-прокурора и представить на Высочайшее утверждение. Этой милостью Павел I засвидетельствовал полное непонимание контролирующей сущности этой должности. Для приличия Синод представил трех кандидатов, но явно желал первого из них, графа Дм. Ив. Хвостова. Он и был утвержден 10. V. 1799 г. Хвостов добровольно передал в руки митр. Амвросия всю полноту церковного управления, подписывая минимум бумаг лишь номинально. На целых три года должность обер-прокурора Синода обратилась в небытие. И церковная, и государственная стороны проявили тут явное непонимание сущности этой должности. И это было как раз накануне возвышения власти обер-прокурора с 21. Х. 1803 г. в лице кн. А. Н. Голицына на небывалую высоту над всей иерархией.

***

Общая ментальность Павла I, по контрасту с вольтерианской порой царствования его матери, слагалась благоприятно в сторону всяческого благоустройства церкви. И синодские иерархи успели провести ряд благоприятных для быта церкви узаконений.

В 1797 и 1799 гг. по годовым государственным сметам, штатные оклады из казны на духовное ведомство увеличены против прежнего вдвое. По екатерининским штатам 1764 г. на все епархии Великороссии ассигновалось только 462 868 рублей. А теперь добавлено к этой сумме еще 519 729 р., т. е. казенная выдача достигла почти одного миллиона рублей. В 1797 году участки земли для архиерейских домов были удвоены, и допол-

554

нительно отведены архиереям и монастырям: мельницы, рыбные ловли и др. угодья.

По ходатайству Синода, импер. Павел освободил священнослужителей от телесных наказаний за уголовные преступления в гражданских судах до момента лишения сана (если таковое полагалось), так как наказание их, «чинимое в виду тех самых прихожан, кои получали от них спасительные тайны, располагает их к презрению священного сана».

Впервые при Павле I (1799 г.) узаконены меры для обеспечения вдов и сирот духовенства. Ибо наследственность самых мест священнослужителей вытеснялась школьными дипломами. Получали назначение новые люди из другого родства и из других мест. А вдовы и сироты оставались тут. По новому закону духовным вдовам дано преимущество занимать богадельные вакансии в домах монастырских и архиерейских. Указано обращать в пользу таких вдов и сирот штрафные деньги, кладбищенские и ставленические доходы.

Пользуясь благоприятным для церкви вниманием нового импер. Павла, в самом начале его царствования, руководящие синодские иерархи, каковыми были и Амвросий (Подобедов) и митр. Платон, добились значительного повышения ассигнований на духовные школы. С 1797 г. по 1800 г. смета все повышалась до 181 931 руб. годовых. Правда, значительно увеличилось и число полных семинарий: создана Вифанская, а Коломенская переведена и стала Тульской. В центре еще прибавилась Калужская. На Востоке: Пензенская, Пермская и Оренбургская. Для детей армейского духовенства устроена еще (временно существовавшая) так наз. Армейская семинария.

СПБ-ская и Казанская в 1797 г. повысились в титуле и названы уже Академиями. Вместе со старыми по титулу Академиями в Киеве и Москве, в России появилось, таким образом, 4 Духовных Академии, с которыми русская церковь и дожила до XX века, до провала в пропасть революции.

Импер. Павел в его теократических настроениях был, так сказать, генерально клерикален, т. е. он не следовал механически консервативно за монополией иерархической власти и чести в руках только чина монашеского и архиерейского. Он охотно шел навстречу высокопоставленным вождям белого духовенства (оо. Памфилову и Алексееву) и смело поддержал их честолюбивые стремления к их архиереоподобным украшениям. Это имп. Павел (по подсказке вождей белого священства) охотно ввел награждение священников малиново-бархатными (а не фиолетовыми) скуфьями, камилавками, и наперсными крестами и митрами. А за личные заслуги Павел I ввел нечто еще небывалое (да и для русского быта вообще новое) это – раздачу за личные заслуги тоже для всего священства сверху до низу, государственных орденов и лент. Когда митр. Платон получил такое необычное пожалование, он имел смелость умолять монарха дать ему возможность «умереть архиереем, а не кавалером». Архиеп. Псковский Ириней (Клементьевский) получил

555

от имп. Павла награждение даже аксельбантами. В этом украшении и написан с него портрет, хранящийся в портретной галерее СПБ Эрмитажа.

***

Религиозно-теократическое настроение Павла I открыло его сердце к благожелательной политике по отношению к римо-католичеству в пределах расширившейся за счет ликвидированной Польши Российской империи. И даже по отношению к самому папству, униженному французской революцией. Лично папе Павел предлагал переселиться в Россию. А Мальтийский орден, изгнанный Наполеоном с Мальты, Павел приютил в России. Равно устроил в пределах России и гонимый отовсюду иезуитский орден. Даже особо приблизил к себе и благоустроил сферу деятельности иезуита Грубера. Приняв на себя звание великого мастера, т. е. главы мальтийцев, Павел облекался в ритуальную мантию и проч. одежды генерала ордена. Им же создана и специальная римо-католическая капелла в крыле здания Пажеского Корпуса на Садовой улице.

***

Непоследовательный в смысле какой-либо продуманной системы управления и законодательства, имп. Павел невольно все-таки шел навстречу неизбежным назревающим реформам. А Ключевский даже более безоговорочно подчеркивает положительные стороны правления Павла. «В основе правительственной политики импер. Павла внешней и внутренней», говорит он, «лежали серьезные помыслы и начала, заслуживающие нашего полного сочувствия»... «Павел был первый противодворянский царь этой эпохи»... Господство дворянства, основанное на несправедливости, было больным местом русского общежития во вторую половину XVIII века. Чувство порядка, дисциплины, равенства, было руководящим побуждением деятельности императора, борьба с сословными привилегиями – его главной целью». «Смиряя классовый аристократизм, Павел невольно обращался лицом к идеалу общенародного монарха. Он говорил: «в России велик только тот, с кем я говорю и только пока с ним говорю». Он лишил и дворян свободы от физических наказаний за некоторые уголовные преступления. Он защитил и крепостных от безграничной эксплуатации. Закон Павла (1797 г.) ограничил барщину только тремя днями в неделю. Вторая половина недели объявлена принадлежащей свободному труду крестьянина на себя и свою семью. Это было опытным началом и воспитанием чувства свободы и даже вызвало некоторые крестьянские волнения. Но одновременно тот же Павел отдал более полмиллиона государственных крестьян в частное

556

владение помещикам, что было равносильно утрате относительной личной свободы.

Но Павла сгубила бессистемность, непоследовательность в политике иностранной. Несмотря на почти чудесные подвиги русских воинов в далеких Альпах Европы под водительством гениального Суворова, причудливо перемешанные Павлом карты военных коалиций увлекли его на опасную дорогу войны с Англией вплоть до прямого похода на Индию. Тут английский посол Витовт уже прямо сговорился с наследниками «екатерининских орлов» о перевороте.

Убийством 11.03.1801 г. имп. Павла закончилась серия дворцовых переворотов болезненного и – казалось бы – опасного для системы монархии XVIII в. Но биологически нужная имперски растущему организму обширного и разноплеменного государства русская военно-монархическая власть, без всяких насильственных ухищрений, устояла и обеспечила России и Русской Церкви еще новый век неудержимого развития и даже расцвета, несмотря на гигантские трудности преодоления таких органических дефектов, как крепостное рабство и сословное неравенство. Русская церковь, прожившая это столетие под режимом архаической формы неограниченной монархии, тоже несмотря на все лишения и трудности, взошла на высшую ступень своего развития во всех отношениях.

________________

557

БИБЛИОГРАФИЯ

для

XVIII В.

Абрамов Н. О введении христианства у березовских остяков 1706- 1722 г. («Странник» 1865 г. III и «Журн. Мин. Нар. Пр.» 1851 г. дек. Проповедь Евангелия сибирским вогулам 1714-1722 г. («Стран.» 1865 г. IV и «Жур. Мин. Нар. Пр.» 1854 г. авг.).

А. Е. Записка арх. Евгения Булгариса, о лучшем способе воссоединения униатов с прав, церковью. («Хр. Чт.» 1887 г. II).

Амвросий арх. Взгляд православного на Замостьский собор, бывший в 1720 г. («Тр. Киев.. Дух. Акад.». 1862 г. II).

Архангельский А. Духовное образование и дух. литература в России при Петре В. Казань, 1883 г.

Арсений (Мациевич). Доношение Св. Синоду. («Чт. в; Общ. Ист. и Древ. Рос. 1882. II).

Аскоченский. История Киевской Академий по ее преобразовании в 1819 г. СПБ, 1863 г.

Барсков Я. Л. Переписка моск, масонов. Петроград, 1915 г.

Барсов Н. Братья Андрей и Семен Денисовы. («Пр. Обозр.», 1865 г.).

Барсов Н. К истории мистицизма в России. («Хр. Чтен.». 1876 г. I)..

Барсов Т. Сборн. действ, и руков. церк. и церк.-гражд. постан. по Вед. Прав. Исповед. т. I, СПБ, 1885 г.

Барсов Т. В. Св. Синод в его прошлом. СПБ, 1896 г

Безсонов П. Судьба нотных певч. книг. («Прав. Обозр.». 1864 г. II).

Бердников И. Краткий курс церк. права правом, греко-рос. церкви. Казань, 1888 г.

Бердников И. Дополнение к нему. Казань, 1889 г.

Благовидов Ф. И. Характер преобраз. деят-ности Петра В. («Ист. Вест. 1895 г. № 7).

Благовидов Ф. И. Об.-прокуроры Св. Син. в ХVIII и 1 пол. XIX ст. Казань, 1900 г.

Боровкова-Майкова М. Нил Сорский и Паисий Величковсиий. (Сборн. в честь С. Ф. Платонова. СПБ, 1911 г.).

Бонч-Бруевич. Матерьялы к истории и изучению русского сектанства и раскола, (т. I и II, СПБ, 1908-09).

Бродович Ф. Исторические записки о событиях на Волыни и Подолии в 1789 г. («Чт. в Им. Общ. Ист. Др. Рос. 1868-1869 г.).

Беликов В. Отношение госуд. власти к церкви и духовенству в царст. Екатерины II («Чт. Общ. Люб. Дух. Пр.». 1854-1875 г.).

Беляев А. Митр. Петерб. Гавриил, как устроитель монашеской жизни в России. («Душ. Чтен.». 1889 г. ч. I).

Беляев А. Житие и писания молдав. старца Паисия Величковского. М. 1847 г.

Беднов В. А. Православная Церковь в Польше и Литве. Екатеринослав, 1908 г.

Белоголовов И. Акты и документ., относ, к ист. я управ, римо-католич. церкви в России, т. I. (1762-1825). Петроград, 1915 г.

Белокуров С. А. О немецких школах в Москве в первую четверть XVIII в. (1701-1715 г.) («Чт. М. Общ. Ист.» 1907 г. 1).

А. В-в. Прекращение патриаршества. («Прав. Обозр.» 1869 г. I).

558

Веденяпин П. Законодательство импер. Елизаветы Петровны относительно правосл. духо-ва. («Прав. Обозрен.». 1865 г. № 5, 7, 10).

Верховский П. В. Очерки по ист. рус. церкви и XVIII и XIX в. в. Варшава, 1912 г.

Верховский П. В. Населенные недвижим, имения Св. Синода. Коллегия экономии. СПБ, 1909 г.

Верховский П. В. Учреждение Дух. Коллегии и Дух. Реглам. т. I-II, Ростов н/Дону, 1916 г.

Воронец Е. Правосл. миссия в Сибири и отношение к ней госуд. правительства. («Чт. в Общ. люб. дух. просв.» 1887 г. I).

Высоцкий И. Г. Первый скопческий процесс. («Запис. Имп. Моск. Арх. Инст.» т. 37. Москва, 1915 г.).

Георгиевский В. Г. Суздальский Ризположенский монастырь. (Труды Влад. Уч. Арх. Ком. II. 1900 г.).

Головацкий Я. Львовска руска епархия перед стома лети. ( Зоря Галицка, 1860 г.).

Голубев С. Г. Матерьялы для ист. запад.-рус. церкви. («Чт. в, Ист. Общ. Нестора Л.», т. X Киев, 1895 г.).

Граевский И. С. Киев. митрополит Тимофей Щербацкий. Киев, 1912 г.

Григорович И. Собрание соч. Георгия Конисского, архиеп. Белорусского. СПБ, 1861 г.

Григорович. Обзор общих законоположений о содержании правосл. Приход. Духов. в России со времени введения штатов по дух. Ведом. 1864-1863 г. СПБ, 1867 г.

Григорович. Законодательство Петра В. относительно прав. духов. («Прав. Собес.». 1863 г. III).

Григорович. Обзор учреждения в России архиер. правосл. кафедр и способов их содержания 1764-1866 г.

Григорович. Обзор учреждений правосл. монастырей со времени введ. штатов по дух. вед. 1763-1869 г. СПБ, 1879 г.

Громов П. Преобразов. деятельность Петра В. по церк. Управлению в России. («Вера и Разум». 1890 г. I).

Гурвич Г. Правда воли монаршей Ф. Прокоповича и ее западно-европ. источники. Юрьев, 1915 г.

Давыдов Н. Епархии Всерос. Церкви в послед, порядке их учреждения. (Христ. Чт». 1875 г. II.).

Св. Димитрий (Туптало) Ростовский. Сочинения т. I-V. Киев, 1881-1895 г.

И. Дроздов. Святитель Иннокентий I, еп. Иркутский. Иркутск, 1903 г.

Н. Д. (Дурново). Девятисотлетие р. иерархии (988-1888 г. г.). Епархии и архиереи. Москва, 1888 г.

Жевахов Н. Свят. Иосаф Горленко еп. Белгор. и Обоянский (1705-1754 гг.). Матерьялы т. I-II, Киев, 1909-1911 г.

Заведеев П. История русского проповедничества от XVII в. до наст. времени. Т. 1879 г.

Завьялов А. Вопрос о церковн. имениях при им. Екатерине II. СПБ, 1900 г.

Зверинский В. Матерьялы для истор.-топограф. исследования о правосл. монастырях в росс, империи т. I и II. СПБ, 1890 и 1891.

Знаменский И. Положение духовенства в царст. Екатерины II и Павла I. Москва, 1880 г.

Знаменский П. В. Законодательство Петра В. относит, правосл. Духовенства. («Пр. Соб.». 1863 г. III).

Знаменский П. В. Церковные вотчины при Петре В. («Пр. Соб,» 1864 г. I.).

Знаменский П. В. Законодательство Петра В. относительно чистоты веры и благочиния церковного. («Прав. Собесед». 1864 г. III).

Знаменский П. В. Чтения из ист. рус. церкви за царствов. Екатерины II. («Пр. Соб.» 1875 г. I-III).

559

Знаменский И. В. Духовные школы в России до реформ. 1808 г. Казань. 1881 г.

Знаменский П. В. Учебное Руководство по Истории Рус. Церкви. СПБ, 1904 г.

Иваницкий С. Переяславльский еп. Гервасий Линцевский и начало воссоединения униатов. (1757-1769 г.). Каменец Подольск. 1904 г.

Иконников В. С. Павел Конюшкевич митр. Тобольский. («Рус. Стар.» 1892 г.).

Краткая история рус. прав, миссии в Китае. Пекин, 1916 г.

Z. Искание глаголемыми старообрядцами в XVIII в. архиерейства. («Прав. Обозр.» 1867 т. т. ХII-ХХ III).

Иоаннов А. Прот. Полн. Истор. Известие о древн. стригольниках и новых старообрядцах. СПБ, 1795 г.

Казакова Н. А. и Лурье Я. С. Антифеодальные еретич. движения на Руси XIV и нач. XVI в. Изд. Ак. Н. Москва, Ленинград, 1955.

Карташев А. В. Был ли православным Феофан Прокопович? («Сборник в честь Д. Ф. Кобеко». СПБ, 1913 г.).

Кедров Н. Духов. Регламент в связи с преобразоват. деят. Петра В. Москва, 1886 г.

Климов. Постановления по делам Прав. Церкви в царств. импер. Екатерины II. СПБ, 1902 г.

Королев А. Стефан Яворский. («Рус. Биогр. Слов.» 1909 г.).

Костомаров Н. И. Последн, годы Речи Посполитой. СПБ, 1870 г.

Коялович М. О. Ист. Базил. Ордена. («Хр. Чт.» 1864 г.).

Коялович М. О. История воссоединения зап.-рус. униатов старых времен. СПБ, 1873 г.

Крупницкий В. Гетман Ф. Орлик. (1672-1742 г.). Огляд його политичной дияльности. Варшава, 1938 г.

Кутепов К. Секты хлыстов, и скопцов. Казань, 1882 г.

Лебедев А. Св. Тихон Задонский и всея Рос. чудотв. СПБ, 1865 г. М. 1890 г.

Ливанов Ф. В. Раскольники и острожники, т. I-IV. 1873 г.

Лопарев X. М. Иерусалимский патр. Хрисанф. (1707-1731 г.) и его отношение к России, т. I-II. Москва, 1890-95 г.

Лонгинов. Новиков и моcк, мартинисты. Москва, 1867 г.

Лука (Конашевич), еп. Казанский. («Пр. Собес.» 1858 г. ч. II).

Лысогорский И. В. Митр. Платон Левшин, как противораскол. Деятель. Ростов н/Дону. 1905 г.

Львов А. К биографии митр. Новгородск. и СПБ-го Гавриила Петрова. («Чт. в Общ. Ист.». 1902 г. 1).

Любопытный П. Истор. словарь раскольничьих отцов и учителей. См. у Ливанова.

Макарий архим. (Булгаков). История Киевск. Дух. Академии. СПБ, 1853 г.

Макарий, архм. Сказание о жизни и трудах Гаврила, митр. Новгор. СПБ-го, 1897 г.

Маслов С. И. Библиотека Стефана Яворского. («Чт. в Ист. Общ. Нест. Лет.» т. 24 ч. 2, Киев, 1914 г.).

Милюков П. Очерки по ист. рус. культ., т. III. Париж, 1930 г.

Миротворцев. Матерьялы для истории Пекинской дух. миссии. 1888 г. (III, «Правосл. Собесед.»).

Морев I. прот. «Камень Веры» митр. Стефана Яворского. СПБ, 1904 г.

Морозов П. Феофан Прокопович, как писатель. СПБ, 1880 г.

Морошкин И. свящ. Арсений Мациевич и его дело. («Стран.» 1885 г. III).

Морошкин И. свящ. Феофилакт Лопатинский. («Русс. Стар.» 1886 г. т. 49.

560

Морошкин И. свящ. Феодосий Японский (там же. 1887 г, ноябрь).

Н. М. Рус. монашество н XVIII в. («Стран.», 1884 г. I, 1885, II-III),

М. Штаты монастырей и монашествующих и способы содержания монастырей. («Странн.» 1883 г. II-III).

Никодим архим. Жизнеописание отечественных подвижников благочестия XVIII-XIX в.в. Москва, 1908-1909 г.

Николай (архим.) (Адоратский). Православная миссия в Китае, Казань 1887 г.

Новицкий О. Духоборцы. Их история и вероучение. Киев, 1882 г.

Николай (Далматов). Супрасльский Благовещенский монастырь, СПБ, 1892 г.

Образцов П. О попытках к соединению англикан. епископ. церкви с правосл. («Прав. Обозр.» 1866 г. I).

Огиенко И. История украинского друкарства т. I (ХV-ХVIII), Львив, 1925 г.

Оглоблин Н. Н. Обозрение столб. и книг Сибир. приказа, (1592-1788). т. I. Москва, 1895 г.

Описание жизни и подвигов преосв. Тихона, еп. Воронежского, М., 1837 г.

Павлович М. Георгий Конисский архиеп. Могилевский, («Хр. Чт.» 1873 г. I).

Парамонов А. С. О законодат. Анны Иоанновны. СПБ, 1904 г.

Пекарский. Дополнения к истории масонства в XVIII в. («Сборн, статей, читан в отд. р. яз. и слов. Импер. Акад. Наук» т. VII).

Пекарский. Наука и литература при Петре, В. СПБ, 1872 г.

Петров Н. И. Крат, извест. о положении Базил. ордена в разн. перемены в его управлении от 1772-1811 г. («Тр. Киев. Дух. Академии» 1868 г. 3).

Петров Н. И. Очерк истории Базилиан. орд. в бывшей Польше, («Тр. Киев. Дух. Ак.» 1872 г.).

Петров Н. И. Акты и документы, относ, к истории Киев. Дух. Акад. (1721-1762 г.) т. I-II. Киев, 1904-06).

Петров Н. И. Значение Киев. Академии в развит, дух. школ в России, Киев, 1904 г.

Петровский С. Очерки из истории русского масонства. («Хр, Чт.» 1889 г. II ч.).

Петрушевич А. С. Сводная Галицко-Русская Летопись; т. III (1700-1722 г.). («Литер. Сборн.» Львов, 1887 г. Дополн. 1896 г.).

Письма и донесения Иезуитов о России конца XVIII в. СПБ, 1904 г.

Платонов (Левшин). Автобиография. Изд. Смирновым. («Душеполез. Чт.» 1887 г.).

Покровский Н. Феофилакт Лопатинский. («Пр. Обозр.» 1872 г. III).

Попов И. Сборн. для ист. Старообряд-ва. Москва, 1864 г.

Попов П. Св. Дм. Ростов и его труды. СПБ, 1910 г.

Попов В. О Св. Синоде и установлениях при нем в царств. Петра I, («Жур. Мин. Нар. Просвещ.» 1881 г. февр. март и отд. изд, СПБ, 1881 г.).

Попов свящ. М. Арсений. Мацеевич и его дело. СПБ, 1912 г.

Попов Е. Попытки в англиканской церкви к соединению с правосл. в XVIII ст. («Христ. Чт.» 1865 г. II).

Попов. Св. Тихон Задонск. и его нравоучение. СПБ, 1916 г.

Поселянин Е. Очерки из истори. рус. церкви и дух. жизни в XVIII в. СПБ, 1902 г. 2-е дополн. изд. 1905 г.

Пыпин. Русское масонство. («Вестн. Евр.» 1868 г. т. III).

Пыпин и Вернадский Г. Русск. Масонство в XVIII и 1-ой четверти XIX в. Петроград, 1916 г.

«Регламент-Духовный». Полн. Соб. Зак. т. VI. № 3 718 г.

Дух. Регламент в греческом переводе: «Пневматикос Канонизмос». Изд. П. В. Верховского, с предисл. С. А. Жебелева. Петроград, 1916 г.

561

Розанов Н. Ист. Моск. епарх. управл. 1721-1821 г. ч. I-V. М., 1866-1871 г.

Розов А. Историч. обзор сеймовых конституций и королев. Декретов Польск. Речи Посп. касат. диссидентов. («Тр. Киев. Дух. Акад.) 1867 г. II, IV).

Разумовский Д. Церковное пение в России. вып. I-III, 1867 г.

Ростиславов Д. И. Опыт исследования об имуществах и доходах наших монастырей. СПБ, 1876 г.

Рудинский. Христианство в Китае: 1866 г. (из «Херсон. Епархиальн. Вед.» за 1865-1866 г.).

Рудинский. Исторический очерк христ. проповеди в Китае. («Тр. Киев. Дух. Акад.». 1860 г. IV).

Рункевич С. Г. История Минской архиеп.-ии. СПБ, 1893 г.

Руцкевич С. Г. История рус. церк. под. управл. Св. Синода, т. I. СПБ, 1900 г.

Рункевич С. Г. Архиеп. Феофан Прокопович в его переписке с Петром В. («Стран.» 1906 г. I).

Рункевич С. Г. Алексан.-Невск. Лавра. 1713-1913 г. СПБ, 1913 г.

Смирнов С. К. История Троицкой лаврской семинарии. Москва, 1867 г.

Смирнов С. К. История Моск. Дух. Акад. до ее преобразования. М., 1870 г.

Смирнов С. К. История Моск. Сл.-Гр.-Лат. Академии. Москва, 1855 г. Смирнов П. С. проф. История рус. раскола старообрядчества. СПБ, 1903 г.

Смирнов П. С. проф. Споры и разделения в расколе, в первой четверти XVIII в. СПБ, 1909 г.

Савлучинский. Рус. дух. литература первой половины XVIII в. и ее отношение к современности. (1700-1762 г.). Киев, 1878 г.

Самарин Ю. Стефан Яворский и Феофан Прокопович, (в V томе сочинений Ю. Сам.). Москва, 1880 г.

Сапунов. Историч. судьбы Полоцкой епархии. Витебск, 1889 г.

Семевский В. И. Крестьяне вотчин духовенства. («Рус, Мысль». 1881 г. 9-10).

Семевский В. И. Крестьяне в царствов. импер. Екатерины II. (СПБ, т. 1-II. СПБ, 1903 г.).

Сивков К. К истории землевладения в России в начале XVIII в. («Извест. Ак. Н. СССР» 1933 г.).

Синайский А. Л. Из истории мероприятий против рус. раск. Старообрядчества. (1725-1730 г.). СПБ, 1906 г.

Сладкопевцев. Матерьялы для истории мистицизма и масонства в России. («Стран.» 1877 г. III, 1878 г. III, IV).

Снегирев И. М. Жизнь митр. Моеков. Платона. Москва, 1857 г.

Спачинский Н. Киев. митр. Арсений Могилянский и состояние Киевской митрополии в его правление (1757-1770 г.). Киев, 1907 г.

Списки архиереев иерархии Всероссийской.

Стефана Яворского. Послание об учении иером. Феофана Прокоповича. («Чт. в Общ. Ист. Др.». Москва, 1864 г. вып. 4).

Субботин Н. К истории Рогожек, кладбища. Москва, 1882 г.

Сулоцкий А. протоиер. Святитель Филофей, митр. Сибирский, просветитель сибирских инородцев. Омск, 1882 г.

Сулоцкий А. Архиеп. Евгений Казанцев, как архипастырь Тобольский. («Стран.» 1872 г. II),

Сулоцкий А. Жизнеописание Афанасия архиеп. Тобольского. («Стран.» 1867 г. I).

Терновский Ф. Ст. Яворский и Димитрий Тверитинов. («Приб. к твор. свв, отцов». 1862 г. XXI).

Терновский Ф. Московские еретики в царствование Петра I. («Прав. Обозр.». 1863 г. Х-ХI).

562

Терновский Ф. Митр. Стефан Яворский. («Тр. Киев. Дух, Акад», 1864 г. № 3).

Терновский Ф. Русское вольнодумство при импер. Екатерине II и эпоха реакции. («Труды Киев. Дух. Акад.». 1868 г. III-VII ).

Титлинов Б. В. проф. Правительство Анны Иоан. и его отношении к делам правосл. церкви. Вильна, 1905 г.

Титлинов Б. В. Митрополит Гавриил (Петров). СПБ, 1916 г,

Титов А. Павел Конюшкевич. («Ист. Вест.» 1882 г. т. ,31),

Титов Ф. И. прот.-проф. Правосл. Церковь в польско-литов. госуд. в XVI-XVII-XVIII в.в. Киев, 1905 г.

Титов Ф. И. Святитель Павел митр. Тобольск, и Сибирс. Киев. 1913 г.

Тихон (Задонский) Свят. Сочинения — 15 томов. М., 1825 г. Изд. в 4-х т. М., 1898-99 г. г. Нов. издан, в 2-х т., СПБ, 1911 г. См: «Чеботарев».

Тихонравов. Моск. вольнодумцы в первой четверти XVIII в, («Рус. Вести.» 1870-1872 г.).

Толстой Ю. Списки архиереев и арх. кафедр со времени учреждении Св. Синода. (1721-1871 г). СПБ, 1872 г.

Токаржевский. Ян из Токар Диарии гетмана Фил. Орлика. Варшава, 1936 г.

Трегубов С. Религ, быт русских и состояние духовенства в XVIII в. по мемуарам иностранцев. «Стран.» 1884 г.ΙΙ-ΙΙΙ . и отдел. Киев.

Филиппов А. Н. Члены Св. Синода и об.-прок. его за 1721-1799 г. («Чт. Общ. Ист. Др». Москва, 1917 г.).

Хойнацкий. Западно-русс. уния в ее богослужении и обрядах. Киев. 1871 г.

Цветаев. Дело Тверитинова. («Прав. Обозр.» 1883 г. II).

Целевич И. История скита Манявского. Львов, 1887 г.

Чеботарев В. П. Описание жизни преосв. Тихона еп. Ворон. и Елен., написан, его послушн. В. П. Чеботаревым. Москва, 1899 г. г. V. Соч. свят. Тихона.

Червяковский П. Введение в богосл. Феофана Прокоповича. («Христ. Чт.» 1876 г. Ι). Источники «Введения» («Хр. Чт.» 1878 г. I). О методе «Введения». («Хр. Чт.» 1878 г.).

Чистович И. История правосл. церкви в Финляндии и Эстляндии. СПБ, 1856 г.

Чистович И. История СПБ Дух. Академию. СПБ, 1857 г.

Чистович И. Исправление текста славянской библии пред изданием 1751 г. («Прав. Обозр.» 1860 г. I-II).

Чистович И..Решиловское дело — Феофан Прокопович и Феофилакт Лопат. СПБ, 1861 г.

Чистович И. Из истории первой половины XVIII в. — Феофан Прокоп. и Феофилакт Лопат. («Прав. Обозр. т. III 1860 г. № 9).

Чистович И. Новые матерьялы для Решиловского дела: Феофилакт Лопат, и Платон Малин. («Прав. Обозрен.». т. VII, 1862 г. № 2).

Чистович И. Георгий Дашков — там же т. X, 1863 г. № 1.

Чистович И. Дело Маркелла Родышевского с Феофаном Прокоповичем — там же т. XV 1864 г. № 9.

Чистович И. Феофан Прокопович и его время. СПБ, 1868 г.

Чистович И. История СПБ Дух. Академии за последние 30 лет (1858. 1888 г.). СПБ, 1889 г.

Чистович Н. Выговская пустынь XVIII ст. («Чт. Об. Ист.». Москва, 1859 г.).

Чудецкий П. Опыт истор. исслед. о числе монастырей рус., закрытых в ХVIII -ХIХ в. в. («Тр. Киев. Дух. Акад.») 1877 г. № 4) и отдельно.

Шмурло Е. Русс, католики конца XVIII в. (Записки Рус. Научн. Инст, в Белграде, в. II. Белград, 1931 г.).

563

Шульгин Я. И. Очерк колиевщины по неизд. и изд. документам 1768 и ближ. годов. («Киев. Стар.» XXX. 1890 г.).

Шаховской, кн. Записки, СПБ, 1872 г.

* * *

Blazojovsky D. De potestate Metropolitarum Kieviensium catholicorum. Roma, 1943.

Gyzevsky D. Zwei Ketzer in Moskau. (Kyrios, Bd. VI, 1942-43).

Gyzevsky D. Die «russischen Drucke» der Hallenser Pietisten, (Kyrios, Bd. III. 1938).

Gyzevsky D. Ein unbekannter Hallenser Slavicher Druck. (Ztschr. f. slav. Phil. B. XV. 1938.

Deruga A. Piotr Wielki a unici i unija koseielna 1700-1711. Wilno, 1936. («Instit. naukow Europy wschod.» Sect. hist. n° 1)

Deruga A. Walka z russifikacja kosciola pravoslawnego w Polsce w epoce sejmu Wielkiego (1788-1792) (Aiteneum. Wilenskie t XI. 1936).

Fechner A. W. Chronik der evang. Gemeinden in Mosckau. B. I. Mosckau, 1876.

Florovsky A. V. Cesti Iesuité na Rusi. Praga, 1941.

Gagarin I. Un nonce du pape à la cour de Catherine II,. Mémoires d’Archetti. Paris, 1872.

Gagarin I. (éditeur). La comp. de Jésus, conservée en Russie après la suppression de 1772. Paris, 1872.

Goldewski M. Monumenta ecclesesiastica Petropolitana. t. I-III. SPB, 1906-1909.

Goldewski M. De cardinalatu Stanislai Siestrencewicz Bohusz (1784- 1817). SPB, 1909.

Grappin H. Histoire de la Pologne. Paris, 1922.

Grass K. «Die geheime Heilige Schrift» der Skopzen. (Leipzig, 1904).

Grass K. Die russ. Sekten. B. I. Die Gottesleute od. Chlysten., Leipzig, 1905.

Grass K. Andre Blochin u. seine Gemeinde. (Jurjew, 1913).

Grünwald de C. Quand la Russie avait des saints. Paris, 1958.

Halecki O. La Pologne de 963 à 1914. Paris. 1933.

Hanisch E. Geschichte Polens. Bonn-Leipzig, 1925,

Herman Ae. De fontibus juris eccls. russorum. Citta del Vaticano. 1936.

Jujie M. Theologia Dogmatica chr-orum orientalium. t. I. Paris, 1926.

Karaman M. Izviestaji Splijecanina Mate Karamana o Russiii. («Starine». t. XV. 1883, Zagreb).

Karttunen L. Les nonciatures permanentes de 1650 à 1800. Genf. 1912.

Koch H. Die russische Orthodoxie im Petrinischen Zeitalter. Breslau, 1929.

Kossak N. Sematism provincii Sv. Spasitelja, cina sv. Vasilija V. v Galiciji. Lviv, 1867.

Krumel W. Nikita Ivanovic Panins aussenpolitische Tätigkeit 1747- 1758. (Jahrb. f. Gesch. Osteuropas. B. V. 1940).

Kulczynski I. Specimen Eccles. Ruthenicae. Paris, 1859.

Lakota G. Try Synody peremyski. Przemysl, 1939.

Lehtonen U. L. Die Polnischen Provinzen Russlands unter Katharina II in den Jahren 1772-1782. Berlin, 1907.

Lelevel I. Hist. d. la Pologne. V. II: Pologne sous le r. de Stan.-Aug. Poniatowski. Paris, 1844.

Leroy-Beaulieu A. L’Empire des Tsars et les Russes, t. III. La Religion. Paris, 1889.

Lewicki A. Zarys hist. polskej. Krakov, 1923.

Likowsky E. Historia uniji kosciola Russkiego. Poznan, 1875.

Likowsky E. Dzieje kosciola Unickiego na Litwie i Rusi w XVIII-XIX wieku. Warszawa, 1906.

564

Loret M. Kosciol katolicki a Katharzina II (1772-1784). Krakow-Warszawa, 1910.

Lubienska М. C. Sprawa dysydenska 1764-1766. (Monograpfle w zakresie dziejow novozytnych. ed. Sz. Askenazy. t. XIII. Warszawa, 1911.

Lübeck K. Die Christianisierung Russlands. Aachen, 1922.

Lübeck K. Die Russischen Missionen. Aachen. 1922.

Malinovski M. Die Kirchen und Staatssatzungen bez. d. griech. kath. Ritus der Ruthenen in Galizien. Lemberg, 1864.

Martinis R. de Acta sive nondum sive sparsim édita t. II. Neapoli, 1894. Wilna, 1900.

Masaryk T. G. Russland und Europa. B. I-II. Iena, 1913.

Mychajluscuk D. De occasione et scopo Metr. Stophanl, Jaworski operis «Petra fidei». («Богословiя», 1938, 1-2; 1939, I. Львовъ.),

Orlowicz M. Illustrowany przewodnik po Wolyniu. Luzk,, 1929.

Palmieri A. Theologia Dogmatica Orthodoxa ad lumen cathicae doctrinae examinata. Firenze, 1911-1912.

Palmieri A. Dimitri (Daniel), metrop. de Rostow. (Diet, do Theol. Cath. t. IV).

Pierling P. La Russie et le St. Siège, t. IV. Paris, 1907.

Pierling P. Il cattolicismo in Russia e la sua condizione legale. («Civiltà cattolica». Roma, 1919.

Das Geistliche Reglement Peters d. Grossen... deutsch. St. Pb. 1721; Danzig 2 u. 3 Aufiage, 1724 u 1725.

Rysavy R. Die Reformatenmission in Russland. («Arch. francisc historicum». t. 27. 1934).

Sakowicz E. Kosciol prawoslawnv w Polsce w epoce Sejmu wielkiego 1782-1788. Wariszawa. 1935.

Salomies I. Der Hallesche Pietismus in Russland zur Zeit Peters d. Gr. (Annales Acad. Sc. Fenniicae. Ser B. t. XXXI, 2 Helsinki. 1936).

Schlötzer A. L. Neuverändertes Russland, oder Leben Katharltum der Zweiten. Riga, 1769.

Schweigl I. La Biblia Slava del 1751 («Biblica» XVIII). Roma, 1937.

Stählin K. Geschichte Russlands. Bd. II: von Peter d, Gr. biz zum Ende Kathar. II. Berlin-Königsberg, 1930.

Stebelski I. Dwa wielkie swiatla. t. II. Lwow, 1867.

Stupperich R. Feof. Prokopovic und Joh Franz Buddäus. (Ztschr. f. osteurop. Gesch. В. IX. 1934).

Stupperich R. Staatsgedanke und Religionspolitiik Peters des Grossen. Königsberg u. Berl., 1936.

Szantyr H. Zbor wiadomosci о kosiciele religiji katolickiej w Cesarstwie Rossijskiem. Poznan, 1843.

Tondini C. Règlement Ecclésiastique de Pierre le Gr. Paris, 1874.

Uebersberger H. Russlands Orientpolitik. Stuttgardt. 1913.

Vernadsky G. Beiträge z. Gesch. der Freimauerei u. des Mystizlsmus in Russland. (Ztschr. f. Slav. Phil. Bd. IV. 1927).

Waliszewski K. Pierre le Gr. Paris, 1897.

Waliszewski K. L’héritage de Pierre le Gr. Paris, 1900.

Waliszewski К. Arcybiscupi i administratororowje archiediccezij Mohilevskiej. Pinsk, 1930.

Zacharias ab Haarlem. L’expédition des capucinis ein Russie. (Collectanea Franciscana. t. 12. 1942).

Zaleski St. Historvja zniesienia zaconu Jezuitow w Poslce i ego Zachowanie na Bialej Rusi. t. I-II, Lwow, 1874-75.

Zaleski St. I. Gesuiti della Russia Bianca. Prato, 1888.

Zaleski St. Jezuici w Polsce. t. IV-V. Krakow, 1905-1906.

_________________

565

Страница сгенерирована за 0.08 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com