Отдел V. Глава 2

388

ГЛАВА II.

КИРИЛЛ И МЕФОДИЙ.

Шестидесятые годы IX столетия в истории империи отмечаются удивительным культурным подъемом и оживлением миссионерской деятельности между языческими народами северо-восточной и юго-восточной Европы. Как высокая степень просвещения многих деятелей этого времени, родившихся и воспитавшихся в иконоборческую эпоху, так и необычная напряженность, с которой предпринимается и настойчиво ведется миссионерская деятельность, а с ней вместе расширяется сфера политического влияния империи на народности, стоявшие еще вне христианской культуры,—все это представляет в себе много загадочного и недостаточно разъясненного», и долго еще будет привлекать к себе неудовлетворенное любопытство историков. Во всяком случае, как к патриарху Фотию, так и к Кириллу и Мефодию, которым принадлежит главная роль в неожиданно обширной и весьма успешной христианской миссии, распространившей духовную власть константинопольского патриархата на новые земли, нельзя не относиться с особенным чувством почтительного уважения и признательности за совершенный ими подвиг обращения в христианство славян и наших предков, русских. Хотя ближайшие обстоятельства, при которых происходило обращение славян в христианство и перевод священного писания на славянский язык, остаются скрытыми и, по-видимому, навсегда останутся спорными, тем не менее, в ряду исторических фактов времени Михаила III и Василия Македонянина нет таких, которые бы равнялись с миссионерской деятельностью Кирилла и

389

Мефодия и с вызванными ею многообразными влияниями и историческими последствиями. Так как борьба между Римом и Константинополем из-за политических и церковных притязаний в средние века нашла себе наиболее ясное и для всех понятное выражение в плодах просветительной миссии между славянами Кирилла и Мефодия, и самый вопрос о разделении христианства на две половины не может быть в полноте представлен без изучения дела славянских просветителей, то понятно, что в истории Византии необходимо предоставить широкое место 1) обстоятельствам жизни и деятельности солунских братьев.

В IХ веке славяне полагают начало сосредоточения своих сил и образования государств. Признаком того, что известная группа колен выходила из состояния розни и брожения и вступала в число государств, было тогда просвещение христианством и церковная организация. Теперь новые княжества, королевства и империи могут возникать посредством дипломатических переговоров и соглашений; тогда первым условием признания известного народа в качестве европейского было требование, чтобы он принял христианство. Христианство было громадной политической и моральной силой в руках крещенного языческого князя, ибо оно давало ему образец государственного устройства и верных слуг, чтобы провести новую организацию. Из среды духовенства выходили тогда министры, канцлере, государственные секретари, а на Западе губернаторы и военачальники. Церковь давала направление всей политической жизни в Европе. Оставаться в язычестве народу, поселившемуся близ границ Западной или Восточной империи, было невозможно, как нельзя ныне, разорвав дипломатические сношения со всеми государствами, не рисковать потерей всего.

Эпоха деятельности св. братьев, таким образом, была в высшей степени знаменательной в истории славянства. От первых шагов славян на новом политическом поприще зависело многое, именно тогда ставился на очередь вопрос: что могли противопоставить славяне греческим и латино-германским влияниям. Окажется ли у них такое живое народное начало, которое бы легло в

1) Стоит здесь вспомнить место у немца Шлецера: «Кирилл и Мефодий и участь его единоверцев в других землях неоспоримо принадлежат ведению русского историка».

390

основание их национальной жизни, или же подчиненность, подражательность и усвоение иностранных образцов должно сделаться их вечным уделом? Ставился вопрос как о политическом, так и о народном начале у славян. И этот вопрос своевременно и весьма благоприятно для славян разрешен был славянскими просветителями.

Прежде всего следует заметить, что проповедь у славян Кирилла и Мефодия не ограничивается местом и временем, в котором лично подвизались св. братья. Как сказания о ближайших учениках и апостолах Христовых расширяют круг их путешествий и личной христианской миссии до отдаленных стран, так и просветительная деятельность Кирилла и Мефодия, по всей вероятности, ограничивавшаяся южной Русью, Моравией и Паннонией, захватила своими последствиями все племена и места, в которых раздавалась славянская речь. Болгары, сербы (лужицкие), чехи, поляки и русские не только считают для себя честью связать начало распространения у себя христианства с именем Кирилла и Мефодия, но и долго усвояли себе церковный чин, отличающий православие от католичества. Чем больше обострялись отношения между Востоком и Западом, чем больше разностей возникало в вероучении и в церковной практике между Римом и Константинополем, тем выше и выше поднимался авторитет св. братьев и тем теснее их дело срасталось с вопросом о славянском национальном самосознании и политической самобытности.

Область личной деятельности св. братьев несомненно была тесней, чем можно о том судить по народным преданиям, сохранившимся почти у каждого славянского племени. Плоды проповеднической деятельности не во всех славянских землях сохранились, ибо часть славян подверглась в разное время другим влияниям, пришедшим из Рима и разносимым латинским духовенством. В целости сохранили оставленное Кириллом и Мефодием наследие русские, болгары и сербы. Но другая сторона просветительной деятельности славянских первоучителей носит в себе гораздо больше вековечности и до настоящего времени остается вне изменений. Славянский язык перевода священного писания есть па^ мятник всеславянский. Посредством христианства славянские народы введены в круг европейских, при помощи литературного языка

391

приобрели средство усвоить себе плоды знаний, переданных Византией. Были весьма трудные эпохи в жизни славянства, когда ни одно почти племя не было самостоятельным, находясь под чуждой и иноверной властью, когда еще не стала русская Москва третьим Римом,—в эти эпохи почти единственным деятельным началом, оберегавшим славян, был богослужебный их язык и литературные предания, связанные с языком церкви и с именами Кирилла и Мефодия.

Значение Кирилла и Мефодия в восточно-европейской истории с течением времени приобретает все более широкое распространение. Для меня лично с изучением этого вопроса соединяются самые первые шаги научной деятельности в 1870 г., к нему я снова обращался в 1885 г. и, наконец, в настоящее время, для составления этой главы по истории Византии, мне вновь пришлось пересмотреть и обдумать тот же самый литературный материал 1). Трудно изобразить словами, какой большой шаг вперед сделан в области изучения источников, относящихся к Кириллу и Мефодию, и как расширился интерес не только в славянских, но и в иностранных литературах к внесению нового света в эту эпоху бесспорно всемирной исторической важности 2). Если мало подвергся переменам вопрос о месторождении, детстве и первоначальном воспитании святых братьев, равно как об исключительно счастливых условиях образования при дворе и под руководством знаменитого Фотия, то в весьма значительной степени поколебалось отношение к источникам, на основании которых восстановляется жизнь и миссионерская деятельность Кирилла и Мефодия. Вследствие перенесения тяжести с Паннонских легенд на другие источники, должна была измениться и точка зрения на святительскую деятельность архиепископа Мефодия и на причины, породившие столько споров и раздоров между Римом и Константинополем из-за вопроса о славянском языке в богослужении. Кирилл, или в светском

1) Имею в виду книгу «Первые славянские монархии», затем тысячелетний юбилей Кирилла и Мефодия в 1885 г., на который я отозвался речью, напеч. в журнале «Киевская старина», Май, 1885 г.

2) Укажем лишь самые основные статьи: академика В. И. Ламанского в «Журн, М.· Нар. Просв.», начиная с 1893 г., и Брикнера «Archiv für Slavische Philologie», В. XXV, ХХVIII.

392

звании Константин, и брат его Мефодий родились и получили первоначальное образование в Солуни. Так как в этом городе и в ближайшем от него расстоянии в VIII в. жили славяне, то весьма вероятно предполагать раннее знакомство братьев с славянским языком. К тому же должно было располагать и то обстоятельство, что Мефодий некоторое время управлял славянской областью и что отец их занимал административное положение в феме Македония 1). Как бы ни были скудны сведения о родителях и о семействе, из которого произошли св. братья, не может подлежать сомнению их высокое значение в провинции, благодаря которому они были известны и в столице. По смерти отца Кирилл был взят ко двору и воспитывался под руководством знаменитого Фотия. Есть до некоторой степени возможность предполагать, что Феоктист логофет, состоявший в регентстве по смерти Феофила в 842 г., был в личных сношениях с семьей Кирилла и Мефодия и оказал ей высокое покровительство. Но наиболее тесная дружба соединяла Константина с Фотием, впоследствии патриархом цареградским и смелым реформатором в устройстве патриархата. Можно догадываться, что Константин прибыл в Константинополь 14-летним мальчиком и что он родился в 827 г. С детства одушевленный любовью к наукам, он предпочитал скромную жизнь придворной роскоши и увеселениям, к которым ему был открыт доступ. Удержанный в Константинополе своими покровителями, он принял священнический сан и должность патриаршего библиотекаря и стал заниматься в придворной высшей школе преподаванием философии, откуда и удержалось за ним имя философа. Что касается брата его Мефодия, то он, находясь некоторое время на административной должности, также перешел в окрестности столицы и жил в монастыре на Олимпе. Здесь же, в этом монастыре, находим потом и брата его Константина-Кирилла.

Миссионерская деятельность Кирилла и Мефодия совпадает с годами царствования Михаила III и первого патриаршества Фотия (857—867) и едва ли может быть понята вне связи с церковными пла-

1) Житие Кирилла говорит об отце, что он занимал место друнгария под стратигом.

393

нами Фотия. В шесть дней, с 20 по 25 декабря 857 г., Фотий из светского звания прошел все степени церковной иерархии и возведен в константинопольские патриархи. Но это был князь церкви исключительного характера, вызывавший на открытый бой всех, кого он считал врагами своими и церковными. Время его управления церковью нужно считать эпохой разрушения старого и созидания новых устоев для вселенского патриархата. У него было много врагов среди высшего духовенства и монашества, во главе которых стояли Студийские монахи; патриархат разделился на сторонников Игнатия, удаленного с кафедры, и Фотия. Новый патриарх имел главную поддержку в могущественном кесаре Варде, тогдашнем временщике и покровителе высшего образования.

Ни один патриарх не достигал такой силы и могущества и не пользовался таким почетом, как Фотий. Он не только заставил замолчать противников, добившись на соборе их отлучения, но стремился к тому, чтобы поставить константинопольский патриархат в равное положение с римским, нанеся тем сильный удар вековым притязаниям папы. Что во главе церковной администрации в период, отмеченный величайшими событиями в славянской истории, стоял не выразитель узко понятого национального эллинского принципа, а человек обширного ума и политического образования, который мог оценить значение этнографического переворота, происшедшего в империи, и признавал за всеми варварскими народами право на христианское и культурное наследие, в этом нельзя не усматривать высочайшего блага для народов, начавших политическое и церковное развитие именно в этот знаменательный период времени. Доказательства высокой исторической миссии Фотия здесь налицо, но здесь же следует усматривать признаки средневекового Византинизма в его идеальном значении. Просветители славян Кирилл и Мефодий были ближайшими учениками и приверженцами патриарха Фотия, они играют первую и выдающуюся роль во всех важнейших миссиях его времени^ По воле царя и патриарха, отправляясь в языческие страны с культурной и христианской миссией, они исполняли возложенное на них политическое и церковное дело и были орудиями апостольской миссии вселенского патриархата. Представители византийского клира, Кирилл и Мефодий, являются красноречивыми истолкователями церковных и политиче-

394

ских идей Фотия. Собственные его взгляды в этом отношении выражены в его пастырском наставлении новообращенному князю Болгарии.

Обращаясь к материалам для жизни и деятельности Кирилла и Мефодия, мы должны отметить, прежде всего, полное отсутствие в летописи всяких известий о миссии солунских братьев в славянских землях. Как ни разнообразны были представляемые объяснения для этого, нельзя не останавливаться перед подобным умолчанием современной византийской летописи, если принять в соображение, что святые братья принадлежали и по связям, и по образованию к известным общественным кругам и что поручаемое им правительством дело имело большую церковную и политическую важность. Ни на минуту также нельзя сомневаться и в том, что современники могли оценить события, стоявшие в связи с деятельностью Кирилла и Мефодия. Тем не менее, остается до сих пор ничем не рассеянным туман, покрывающий отношения между официальным византийским миром и вышедшими из него миссионерами.

Святой Кирилл—его везде выдвигает на первый план литературное предание—выступает на общественную деятельность довольно рано. Главный источник, из которого черпали сведения об его жизни 1), начинает подвиги своего героя с восхваления его ума и начитанности, проявленной в прениях с бывшим патриархом и. Грамматиком, низложенным в конце 842 г. Так как с возведением на патриарший престол Мефодия и с восстановлением православия в начале 843 г. значение Иоанна пало, то следует прийти к заключению, что эта статья в житии Кирилла представляет благочестивую легенду, тем более, что и восхваляемый в сказании герой был тогда еще слишком юн (14— 15 лет). Вторым подвигом выставляется миссия к сарацинам с целью проповеди христианства между магометанами. На этой части сказания мы не будем долго останавливаться. В настоящее время может считаться достаточно установленным, что мотивом повести о сарацинской миссии послужили тогдашние сношения багдадского калифата с империей, вызванные частью войнами, частью переговорами

1) «Паннонские легенды», изд. в Чтениях в Общ. ист. и древностей, 1863—1865.

395

о мире, о размене пленными и т. п. Выше мы имели случай останавливаться на легенде о путешествиях на Восток патриарха Иоанна Грамматика, когда еще он был в светском звании; точно таким же порядком могла составиться и занимающая нас повесть. По всем вероятным соображениям, путешествие в Багдад падает на период после 851 года, когда Кирилл имел уже значительную подготовку в ^усвоении славянского языка; кроме того, нельзя не отметить и того, что этим посольством преследовались не богословские и не миссионерские цели, для выполнения которых правительство могло бы найти более зрелого годами богослова, а скорей торговые или даже военные. На указанное время именно падает посольство со стороны Византии Георгия Полата, о котором упоминается и в житии Кирилла 1).

Гораздо более значения получает следующее затем в житии Кирилла сказание о миссии к казарам. После новых исследований в этой части Паннонских легенд и после открытия новых данных для хронологии похода на Константинополь Аскольда и Дира, становится логически и фактически необходимым вывод, что путешествие к казарам может быть истолковано в более широком смысле. Но прежде чем сослаться здесь на выводы, получаемые из анализа житья Кирилла у академика Даманского, приводим относящееся сюда место из речи, сказанной в 1885 г. в память 1000-летнего юбилея славянских просветителей 2).

Беседы патриарха Фотия и Сурожское житие должны быть сопоставлены с известиями о пребывании св. Кирилла и Мефодия в Крыму. Во-первых, на это время падает поход казарского воеводы на Крым и осада одного из крымских городов. Казарский воевода обращен был к христианству проповедью Кирилла. Никак нельзя допустить, чтобы тот самый каган, который ожидал из Византии ученых мужей и находился с царем в дружбе, мог в то же самое время воевать в Крыму. Если бы это случилось, то местный стратиг или губернатор Корсуня, конечно, не позволил бы святым братьям идти к кагану. Что-нибудь одно; или путешествие было предпринято не к казарам, или нападение

1) «Archiv für Slavische Philologie»; Lamanskij, «Vita Cyrilli», S. 157; Васильев, «Византия и арабы», стр. 178—179.

2) Речь Ф. Успенского, в журнале «Киевская Старина», май, 1885 г.

396

на Крым сделал не казарский воевода. Припомним, что в IX веке, перед призванием князей, русские славяне платили дань казарам и составляли часть казарского царства, что в X и XI в. русские князья носили титул каганов, как показывает, между прочим, известная «Похвала» митрополита Илариона кагану Владимиру. Этот титул усвоялся русским князьям и заграницей, без сомнения, вследствие исторического сожительства Руси с казарами и смешения государственной области того и другого народа. Я не берусь утверждать, что св. братья были с проповедью при дворе славянского кагана, но имею основание думать, что нападавший на Крым и обращенный св. Кириллом воевода был не казарин, но славянин. Во-вторых, между народами, обращенными св. братьями в христианство во время казарской миссии, упоминается загадочное фулльское племя или колено: «беше-же в фульсте языце дуб велик и под ним требы деаху»... Св. Кирилл пришел к этому фулльскому колену и начал проповедывать о тщете служения бездушной твари. Язычники отвечали ему: «не нами это установлено, мы приняли этот обычай от отцов, которым дуб всегда благодетельствовал и никогда не отказывал в дожде, а без дождя нам жить нельзя». Философ доказал им их заблуждение; тогда старшина колена подошел и поцеловал евангелие, а за ним все присутствующие. Затем было срублено дерево, и по молитве святого ночью пролил обильный дождь. Занимавшиеся толкованием этого места исследователи усвоили себе взгляд, что здесь разумеется под фулльским коленом население города или области Фуллы. Правда, местоположение этого города точно не определено, но из того обстоятельства, что епископ сурожский носил титул и фулльского, делают заключение к местонахождению его в южной части Крыма по близости от Судака 1).

Есть много обстоятельств, заставляющих сомневаться в правильности толкования места о фулльском колене в жизнеописании Кирилла. Прежде всего, трудно допустить языческие требы в епископском греческом городе в половине IX в. Если бы проповедью св. Кирилла обращены были жители города Фулл, это слу-

1) Кеппен, «Крымский Сборник», 177, 178; Васильевский, «Житие Иоанна Готского» в «Журн. Мин. Народн. Просв.», 1877 г., стр. 152.

397

жило бы не к чести и архиепископа сугдеофулльского и духовенства. Далее, выражение фулльский язык 1) неприменимо к населению города, а именно к племени или к колену. Наконец, самые подробности сказания — поклонение дереву, которое посылает дождь, значение дождя в жизни населения, коленный старшина, подающий пример обращения в христианство,—все это такие данные, которые не могут относиться к греческому южному Крыму. Обратим внимание хотя на то, что дерево представляется подателем дождя. Известно, что в южном Крыму преобладает система орошения посредством отвода воды из горных источников. Таким образом, в южном Крыму едва ли мог образоваться культ дерева-подателя дождя.

Обращение фулльского колена—весьма любопытная для нас подробность в проповеднической деятельности святых братьев, если поискать другого толкования для загадочного термина. Даже в позднейшую пору, когда сведения византийских греков о странах на север от Черного моря могли быть менее сбивчивы, мы встречаем у них ряд замысловатых выражений, под которыми они разумели Россию. Таково, между прочим, выражение Фула 2) равносильное Скифии и Тавроскифии и обозначающее южную Россию. Если таким образом перенести фулльское колено из Крыма в южную Россию, то получим в деятельности славянских апостолов одно очень важное обстоятельство, прямо входящее в область древней русской истории.

Свидетельство патриарха Фотия об обращении в христианство русского князя с народом его совершенно произвольно относимо было нашими церковными историками к Аскольду и Диру 3). Официальное сообщение его в окружном послании не может подлежать сомнению. Но в нем подразумевается не обращение к христианству Аскольда и Дира и не основание греческой епископии в Киеве, чего в действительности не было в 866 году. Самое вероятное и в сущности единственное основание, какое имел патриарх Фотий говорить о начале христианства на Руси, заключалось

1) γένος или ἔθνος τῶν Φούλλων.

2) Φούλη, Mihael Akominatos, изд. Ламброса, I, 321, II, 216.

3) Что в последнее время вполне доказано покойным академ. Голубинским, «История русской церкви», I, 17—30.

398

в донесении Кирилла и Мефодия об обращении нападавшего на Крым воеводы и об успешной проповеди среди фулльского колена. Результаты их проповеднической деятельности в южной России могли быть известны в Константинополе уже в 863 году.

В течение истекших со времени празднования юбилея святых солунских братьев лет, между прочим, остановлено было внимание на том, что место об обращении к царю греческому казар и диспут Кирилла с сарацинами и евреями есть не что иное, как совершенно отдельное произведение, внесенное в жизнь Кирилла после X в., во всяком случае, после образования первоначального текста. Притом же казарская миссия явно выдает составной характер, в ней сшиты в одно два сказания: диспут с евреями и магометанами при дворе кагана и проповедь христианства в языческой среде, на чистом воздухе. Эти наблюдения приводят к естественному выводу, что миссия славянских просветителей могла направляться собственно не к казарам, а к тем русским, которые были под Константинополем в 860 г. и которые в то время легко могли быть известны под чужим именем. Составитель легенды мог не назвать русских потому, что в IX веке для жителей Константинополя Гардарика значила именно страну казар, и, кроме того, имя казар потому еще могло покрывать славян и русских, что эти последние в области Днепра входили в царство казарское. Сущность приведенных соображений выражается в данном эпизоде в том, что Русь Аскольда и Дира, после испытанного под Константинополем поражения и возвращения в Киев, отправила в Константинополь осенью 861 г. посольство с просьбой прислать проповедников. На это посольство патриарх и царь отвечали, отправлением в Киев Кирилла и Мефодия,—с этой точки зрения следует оценивать выступление их на политическую деятельность, именно в 861 г. Казарская миссия, с точки зрения составителя жития Кирилла, едва ли, однако, может быть всецело превращена в миссию к киевской Руси. И ссылка на небывалую «старую дружбу и любовь» и выразительно указанный мотив посылки «мужей книжных для прений о вере с сарацинами и евреями»—оба эти обстоятельства никак не применимы к отношениям империи к русским сейчас же после похода в 860 г. Итак, нужно принять, что в жизнеописание Кирилла действительно могли быть внесены

399

в эту часть различные воспоминания и отдельные эпизоды, о чем свидетельствует как дважды встречающийся оборот «пути ся ят», так самостоятельный рассказ о том, что последовало в Крыму, вместе с нападением на него дикой толпы угров, воющих по-волчьи, наконец, две беседы с властителем казар, на несовместимость которых с идеей о казарах указал академик Ламанский 1). Следует, между прочим, определить место и оценить значение самого главного подвига св. Кирилла, стоящего в связи с изобретением славянской азбуки и с переводом священного писания на славянский язык. Не может быть сомнения, что, выступая на дело миссии между славянами, Кирилл и Мефодий владели уже главным средством влияния—языком—и, по крайней мере, началом перевода священного писания. Таким образом, время изобретения славянской азбуки и последующие подготовительные работы к миссионерской деятельности должны относиться к предшествующему казарской миссии периоду, который, хотя бы он и проведен святыми братьями в Константинополе, весьма трудно поддается наблюдению.

С точки зрения жизнеописателя, братья Кирилл и Мефодий, прежде чем отправиться к кагану казарскому, прибыли в Херсонес и оставались там значительное время. Множество вопросов первостепенной важности с точки зрения истории и культуры стоит в связи с объяснением этого небольшого эпизода в Паннонской легенде. Ήοи он, также как и другие части, не расчленен еще на составные элементы и не приведен в известность в рассуждении лежащих в основе его источников. Прежде всего, с пребыванием в Херсонесе легенда соединяет изобретение славянской азбуки. О времени, месте и обстоятельствах появления славянской азбуки и письменности высказаны были различные мнения, которыми, впрочем, не исчерпан вопрос. По своей важности это действительно едва ли не первостепенный в славянской истории факт. Просвещение славян христианством трудами Кирилла и Мефодия получило в истории особенный характер, благодаря тем условиям, какими оно сопровождалось. Славянский язык, как язык проповеди

1) В будущем, конечно, предстоит предпринять самый тщательный анализ жизни Кирилла, с целью выяснить происхождение каждого отдельного в нем мотива.

400

и богослужения, должен быть рассматриваем в смысле твердых устоев, на которых прочно зиждется народность; в своем богослужебном языке славяне получили одно из чудодейственных средств, которым подкреплялись их силы всякий раз, как в непосильной борьбе с внешними бедствиями они приходили в изнеможение. Но был ли сделан перевод священного писания для славян солунских, или для болгар, или для мораван, или же, наконец, в Крыму для восточных славян—это остается доселе невыясненным и по существу не может быть разрешено. Может быть этот вопрос подготовляется теперь к разрешению на почве собирания и опубликования древнейших письменных знаков, какие употреблялись и у славян и у других восточно-европейских народов. Те письменные знаки, употреблявшиеся на строительном материале, которые открыты на постройках в Абобе 1), должны иметь в этом отношении первостепенное значение. Но независимо от алфавита, известного под именем кириллицы, есть еще глаголица, которая в лице академика Ягича и многих его последователей имеет защитника, как более древний алфавит, обязанный происхождением своим Кириллу. Не вступая здесь в специальные рассуждения по этому вопросу, мы ограничимся указанием, что легенда приурочивает изобретение славянского алфавита к пребыванию св. Кирилла в Херсонесе.

С пребыванием в том же Херсонесе соединяется по Паннонской легенде вся чрезвычайная научная филологическая подготовка Константина философа. Здесь он изучил еврейский язык, самарянский, казарский, русский и готский и, кроме того, занимался переводом грамматики еврейского языка. Легко понять, что в кратковременное пребывание в Крыму, продолжавшееся несколько недель, невероятно было иметь такие чрезвычайные успехи в усвоении чужих языков. Но и этим не удовлетворился составитель сказания. В Херсонесе Константин занимался расследованием о мощах св. Климента и имел счастье отыскать их, имел беседу с казарским воеводой, обложившим город, и обратил его в христианскую веру, наконец, подвергся на пути из неизвестного города нападению со стороны угров, но по молитве не пострадал от

1) Известия Р. А. Института, т. X, гл. VIII (стр. 265 и след.).

401

этой дикой и разбойнической толпы. Вся эта часть житья слишком ясно выдает свой фиктивный характер и не может быть рассматриваема с точки зрения соответствия ее с реальностью: лишь в одном случае сделана ссылка на источник, на сказание об обретении мощей св. Климента. Эта сторона вопроса и подала основание для приложения критического приема к занимающему нас эпизоду. В 1892 г. открыто было письмо Библиотекаря Анастасия, современника Кирилла и Мефодия, к Гавдерику, епископу Велитрскому, касающееся именно жизни и перенесения мощей Климента. По основательным соображениям исследователей, письмо составлено около 875 г. и имеет все данные беспристрастного и достоверного источника, легшего в основание позднее составленных: итальянской легенды и перенесения мощей Климента (Translatio). Этим письмом, в основе которого находятся сведения очевидца, утверждается повествование об обретении мощей Климента, и, кроме того, выясняется, что Константин сам составил три сказания об этом предмете. Очень любопытно сведение, что митрополит Митрофан передал автору такие подробности, каких по своей скромности не желал сообщить Константин философ. И именно от этого митрополита он узнал, что Константин был отправлен царем Михаилом к казарам для христианской миссии и что, прибыв в Херсонес, пограничный с казарской землей, на возвратном пути он стал расспрашивать насчет храма и памяти св. Климента. Но самое существенное, как заключение из этого документа, получается вывод, что Константином сделан перевод только евангелия, литургия же по-славянски стала служиться поздней, после его смерти, что славянская азбука существовала и ранее Константина, но приписана ему впоследствии и тенденциозно 1).

Перенесение на Херсонес наиболее важных моментов в деятельности солунских братьев столько же может свидетельствовать о международном значении этого города, как и о том, что сказания о Константине философе держались и разрастались по преимуществу в. южной России. Каким значением пользовался в это время Херсонес, до некоторой степени можно видеть из следующих

1) А. Л. Петров, «Письмо Анастасия Библиотекаря», Журн. Мин. Нар. Просв., февраль, 1893.

402

данных. Несмотря на чужеземное господство в Крыму, на притеснения со стороны казар, Византия твердо держалась клочка своих владений на северном берегу Черного моря. Выше мы видели, что царь Феофил, приказав построить крепость Саркел на Дону, решился принять меры к укреплению византийского влияния в этих местах, обратив крымские владения в фему и послав в Херсонес стратига, которому даны были обширные полномочия и в пользу которого ограничивались права городского протевона и его совета. Основания, по которым Херсонес мог представлять для Византии особенный интерес, даны в арабском известии, по которому на Черное море стекались сырые товары, привозимые славянскими купцами, платившими десятину с этих товаров в византийскую таможню. В период пребывания здесь Константина Херсонес выступает в роли важного международного города, где можно было встретить иностранцев. Из письма Анастасия к Гавдерику узнаем, что тогда жил здесь смирнский митрополит Митрофан, сосланный Фотием, который был свидетелем совершившегося здесь события обретения мощей Климента 1). О политическом положении, города на самой окраине северных владений империи говорит и эпизод об осаде его казарским вождем, что служит свидетельством распространения казарской власти до западных границ полуострова. Окрестности города были в запустении и можно догадываться, что старого населения кругом города не оставалось. Несмотря на то, Херсонес оставался крепостью, которая владела морской гаванью и торговым флотом. Упоминаются церкви: соборная св. апостолов, св. Созонта, Леонтия, Прокопия. Город имел во главе стратига, военную и гражданскую администрацию. Нельзя не предполагать присутствия в нем иностранных купцов, недаром легенда сосредоточивает здесь все встречи Константина, сопровождавшиеся усвоением им иностранных языков.

Наиболее пикантным местом в занимающей нас части жития Константина остается известие об евангелии и псалтыре на русском языке, найденном им в Херсонесе м об изучении им русского языка посредством личного обращения с одним русским, оказавшимся в городе. Было бы безнадежным предприятием

1) С. Шестаков, «Памятники христианского Херсонеса», III, стр. 50 и сл.

403

разобраться в мнениях, высказанных по поводу этого места. Самая возможная вероятность допущения в этом месте позднейшей вставки не разрешает всех затруднений хотя бы потому, что остается в силе вопрос о том, что разумелось под словом «русский» в период внесения вставки, в X или XI веке. Теория, имевшая, в особенности в недавнее время, весьма многих приверженцев, о существовании особенной азовско-таврической или черноморской Руси, находит себе опору, между прочим, в приведенном месте 1). Как скоро для нас выяснился преобладающий легендарный характер в житии Константина, мы не можем более настаивать на реальном объяснении каждого отдельного эпизода или термина, а должны пытаться войти в настроение составителя жития, понять и преследуемую им цель и угол его зрения. В этом отношении сделано еще мало, так как разрушительная критика не затронула ни психологии фактов, ни политических мотивов, побудивших византийское правительство расширить способы действия и сферу своего влияния среди варварских народов и таким образом оживить идею империи, нашедшую выражение в церковной политике патриарха Фотия.

Сарацинская и казарская миссия и соединенная с последней русская в нашем источнике не имеет таких выдающихся последствий, которые бы могли создать славу славянским просветителям. Тут особенно выдвигается ученая подготовка, богословская начитанность и филологическая способность, высказавшаяся в усвоении многих иностранных языков, к чему вообще греки не отличались большой склонностью и навыками. Фактически путешествия к сарацинам и казарам не прибавляют ни малой доли к славе Константина и ни одной новой епархией не увеличили константинопольский патриархат, таким образом с точки зрения составителя жития это была подготовительная стадия, имевшая значение в том отношении, что сообщила Константину практический опыт и знание иностранных языков путем личного обращения с чужеземными народами. Ту же точку зрения необходимо усвоить на указанные миссии и современному исследователю. До какой степени автор сказания находится под властью ученого авторитета Констан-

1) Для литературы вопроса Шестаков, «Памятники Херсонеса» III, стр. 52 и след.

404

тина, видно, между прочим, из маленького рассказа его об истолковании его героем надписи на чаше, хранившейся в церкви св. Софии, в которой еврейскими и самарянскими письменами изображено было пророчество о Христе. Собственно, исторический и церковный подвиг солунских братьев был еще впереди, к нему автор приступает не без риторической обстановки, так как все же подлежавшее рассказу событие не было связано с предыдущим и вызывало некоторое недоразумение.

«Пока веселился о Господе философ, приспел другой разговор, и потребовалась работа не меньше предыдущей». За этими словами идет повесть о том, как князь моравский Ростислав, посоветовавшись со своими князьями и с мораванами, отправил к царю Михаилу посольство с просьбой об учителе, который бы мог вести христианскую проповедь на славянском языке. Это в сущности кульминационный момент в легенде, здесь находится узел всего дальнейшего развития и, может-быть, ключ к разгадке психологического настроения составителя сказания: «дабы и другие страны, видя это, подобилися нам». Как будто моравское посольство впервые открывает византийскому правительству перспективу политического и культурного влияния в славянских землях посредством христианской проповеди на славянском языке; как будто в Велеграде должна зародиться эта мысль, чреватая важными последствиями и выросшая из соперничества двух империй и двух церквей; как будто эта церковная политика не служит выражением задушевных дум и проектов патриарха Фотия! В этой части Паннонской легенды есть несколько мест, которыми вскрывается настроение и намерение автора и доказывается предвзятая цель, с которою она составлена. Таково, между прочим, и выражение: «от вас/на все страны всегда добрый закон исходит». Прибытие моравского посольства в Константинополь имело место не позже 862 г. Между прибытием этого посольства и началом деятельности солунских братьев в Моравии в 863 г. легенда помещает изобретение славянского алфавита и перевод евангелия. В новейшее время, как видно было, получила преобладание мысль, что изобретенная азбука была глаголица ^Политическая тенденция этого отдела

1) Brückner, «Cyrillo-Methodiana», S. 209: «daher ersann er die Glagolica, die Gyrillica hätte für seine Zwecke gar nicht ausgereicht» (Archiv für Slav. Philol., XXVIII).

405

легенды весьма выразительно указана в письме царя Михаила, которым были снабжены Константин и Мефодий при отправлении их в Моравию. Агрессивный характер, проявляющийся в моравской миссии, не мог входить в соображения скромных монахов, отправленных с проповедью христианской веры в страну, которая уже была просвещена латинскими священниками и входила в церковную организацию немецкого государства, будучи подчинена Пассовскому (Пассау) епископу. Легко понять, что миссионерами руководила высшая церковная и светская власть, имевшая в своем распоряжении особенные средства воздействия на моравский народ — славянский язык проповедников^ Но из этого возникли серьезные недоразумения между греческими проповедниками и латинским духовенством, поднявшие спор о церковных правах Рима и Константинополя.

Мы будем иметь случай в другом месте заняться этим спором, в настоящее же время находим достаточным отметить зависимость между посылкой в Моравию проповедников и возникшими отсюда затруднениями. «Исконный ненавистник добра, дьявол, видя, как растет божественное учение, начал подстрекать сосуды свои, внушая им, что это не к славе Божией и что на трех языках установлено славить Бога, на еврейском, греческом и римском, а говорили так латинские и немецкие архиереи и священники и ученики их». Таким образом, ясно, что здесь произошло не непредвиденное столкновение притязаний восточного и западного духовенства, а такое, которое легко можно было предвидеть и что солунские братья, как члены клира константинопольского патриархата, являлись здесь исполнителями воли своего духовного главы, действуя на такой ниве, которая имела уже своих деятелей. И не их дело было входить в оценку качеств проповедников, тем более, что с точки зрения канонических правил на первом месте стоят интересы епископской власти в каждой отдельной епархии.

В этом отношении оценка происшедшего в Моравии столкновения между греческими клириками и западным (латино-немецким) духовенством совершенно односторонняя у большинства наших историков, которые в данном случае не возвышаются над составителем жития Кирилла. Возьмем хотя бы место из прекрасной

406

в других отношениях работы Малышевского 1). «Но нашлись и между людьми, говорит он, враги святого дела св. братьев. Это были латинские и фряжские, т. е. латино-немецкие архиереи и иереи. Они враждовали против этого дела, как представители немецкого королевства Людовика Немецкого, имевшего притязание на верховенство над славянскими княжествами, грозившее быть устраненным чрез усиление чувства национальной самобытности у славян при богослужении на родном языке... Враждовали они из боязни за свою власть и доходы, ибо в средние века, особенно на западе, епархия была почти то же, что княжеское владение прелата... Наконец введение богослужения на народном языке было для латино-немецких прелатов таким новшеством, которое никак не совмещалось с их давнею привычкой к латинскому языку богослужения как священному и единственно законному языку церкви на западе... Слышал и видел он и другие суеверия и дурные языческие обычаи, еще жившие в народе, от каких не только не умели отучить его латино-немецкие пасторы, заботливые более о своей власти и доходах, чем о духовном благе чуждого им по племени народа... Восстание латино-немецких епископов и иереев на св. братьев должно было последовать с 864 г., когда Ростислав, осиленный королем Людовиком Немецким, принужден был дать обязательство покорности и верности ему»... Весьма достойно замечания, что в этих словах покойного профессора духовной академии сквозит намеренное, хотя, может-быть, несознательное пренебрежение к бесспорным и явно нарушенным правам латино-немецкого духовенства, которое уже имело некоторую организацию в Моравии и которое, во всяком случае уже имело преимущество приоритета перед греческим духовенством, прибывшим в Моравию, хотя бы и по просьбе князя Ростислава, но уже после того, как в ней были посеяны начатки христианства латинским духовенством.

Взаимное отношение греческого и латинского духовенства оказалось почти в то же самое время точно в таком же положении в Болгарии. Немецкий король в 864 г. официально уведомлял папу о намерении болгарского князя принять христианство, в августе того же года вновь высказывалась та же мысль послами болгарского

1) Ив. Малышевский, «Святые Кирилл и Мефодий», Киев, 1886, стр. 138 и сл.

407

князя, но в 865 г. произошло неожиданное изменение расположений Богориса, и он принял крещение от греческого духовенства 1). Но это, по-видимому, не обязывало болгарского князя ни к чему, он снова завязывает с Римом сношения, прося прислать епископа и священников (в начале 866 г.). При таком положении дел патриарх Фотий составляет свое знаменитое окружное послание к восточным церквам, при чем характеризовал действия латинского духовенства в Болгарии как совершенно несогласные с каноническими правилами. Окружное послание Фотия осталось единственным памятником, из которого можно хотя до некоторой степени составить понятие о церковной политике этого единственного патриарха, понявшего значение славянских народов, населявших юго-восточную Европу, в политической борьбе Запада с Востоком. Бросая взгляд на церковную историю, Фотий видит в ней два периода. Первый благополучно закончился периодом семи вселенских соборов и осуждением еретических мнений. Второй внушает лучшие надежды и упования вследствие обращения ко Христовой вере многих языческих народов. Патриарх после упоминания об обращении Армении, переходит к новообращенному болгарскому народу, а затем (§ 35) читается знаменитое место об обращении Руси в христианство 2). Но вот как в этом акте рисуются чувства патриарха по поводу столкновения епархиальных прав латинского и греческого духовенства в Болгарии. «Увы, лукавая, завистливая и безбожная воля и действие! Таковое повествование, будучи предметом достойным евангельской истории, становится поводом к печали, так как радость и удовольствие сменили горькие слезы. Еще не исполнилось и двух лет, как этот народ восприял правое христианское учение, и вот мужи нечестивые и гадкие (ибо какое иное наименование даст им благочестивый), порождение тьмы—ибо они западного происхождения—увы! мне трудно досказать остальное! Они на новоутвержденный в благочестии и только-что устроенный народ набросились, как молния или землетрясение, или сильный град, или, чтобы употребить более подходящее сравнение, как дикий вепрь, набросились на виноград Христов, возлюбленный и новонасажден-

1) Малышевский, стр. 147.

2)Мigne, «Patrol. graeca», t. СII, col. 736.

408

ный, и начали уничтожать и губить его ногами и зубами, т. е. хитрыми изворотами и ложными догматами, тогда дерзновенно ими измышленными. Ибо от истинных и чистых догматов и от непорочной христианской веры они злокозненно старались совратить их и отвлечь».

В дальнейшем мы возвратимся к исторической обстановке, в которой происходило обращение в христианство Моравии и Болгарии, теперь же ограничимся приведенными сопоставлениями, чтобы показать, как много выигрывает в своем историческом свете миссионерская деятельность солунских братьев, если взглянуть на нее с точки зрения общей церковной политики константинопольского патриархата при Фотии и если принять во внимание цену того приза, который был предметом состязаний между Римом и Константинополем в половине IX века. Таким образом, в деятельности Кирилла и Мефодия моравская миссия является узловым пунктом, в котором следует искать ключ ко всем дальнейшим событиям в судьбе их, доселе или возбуждающим сомнения и противоположные толкования, или совсем не поддающимся объяснению.