Отдел V. Глава 12

231

ГЛАВА XII

МОРАВИЯ. УГОРСКИЙ ПОГРОМ. ПРОСВЕТИТЕЛЬНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ В БОЛГАРИИ УЧЕНИКОВ КИРИЛЛА И МЕФОДИЯ. КИРИЛЛИЦА И ГЛАГОЛИЦА.

В настоящей главе предстоит нам заняться событиями, хотя происходившими вне черты политической границы империи, но имевшими громадное значение для ее дальнейшей судьбы и для истории народов, находившихся в сфере ее культурного влияния. Разумеем трагическую судьбу, постигшую основанную славянскими миссионерами братьями Кириллом и Мефодием национальную Церковь по греческому обряду в Моравии и Паннонии, и беспримерную в летописях катастрофу, жертвою которой вследствие страшного угорского погрома сделалось основанное Ростиславом и Святополком первое по времени большое славянское княжество. Оба указанные явления, касаясь лишь посредственно истории Византии, не были поняты и достаточно оценены тогдашними государственными деятелями; между тем они имели всемирно-историческое значение и всею своею тяжестью отразились на славянском племени. Чтобы представить эти события в надлежащем освещении, необходимо обратиться к тому, что последовало за смертью архиепископа Мефодия в апреле 885 г.

Выше (стр. 546 * и след.) мы говорили, что вследствие личных расположений князя Святополка, больше склонявшегося к Западу, равно как по причине усиления немецкой партии, имевшей своего представителя в епископе Викинге, положение славянской партии по смерти Мефодия оказалось совершенно невозможным.

/ Что касается приводимого в житии Климента числа священников (200), оставшихся после Мефодия, как его ставленников, это число крайне малозначительно, если только принимать его на веру. Но ученики и ставленники Мефодия имели во главе своей епископа в лице Горазда, которого сам Мефодий избрал себе преемником. Таким образом, немецкая и славянская партии в Моравии были поставлены одна против другой, и преобладание могла получить та, у которой было больше смелости и на стороне которой окажется светская власть. Святополк, и прежде холодно относившийся к Мефодию, теперь, вошедши в тесную дружбу с Арнульфом, предоставил полную свободу действий Викингу и подчиненному ему немецкому духовенству, так что в Моравии открылась жестокая церковная борьба. По словам жизнеописания Климента,

* С. 133 наст. изд.

232

«дерзкая немецкая партия устранила Горазда от управления Церковью, и с тех пор ересь поднимает голову и вооружается против православных учеников Мефодия. Достанет ли слов рассказать, как воспользовались немцы своим перевесом?

Одни насильственно навязывали измышленный догмат, другие боролись за учение отцов; одни готовы были все предпринять, другие—все выстрадать. Приверженцы Горазда подвергались бесчеловечным мучениям, их стали грабить и лишать необходимых для жизни удобств».

В 886 г. Горазд, Климент, Наум, Ангеларий, Савва и Лаврентий, обремененные цепями, брошены в темницу и затем изгнаны с поруганиями из Моравии. С этих пор культурная миссия славянских просветителей переносится в Болгарию, где при дворе князя Бориса изгнанники нашли добрый прием и поощрение к дальнейшей деятельности по заветам свв. братьев.

Судьба учеников Мефодия, вместе с изгнанием которых из Моравии уничтожена была национальная Церковь и вместе с тем вступило в критический период самое политическое существование государства, должна остановить на себе наше внимание. Именно, необходимо отдать себе отчет в том, могли ли так происходить события, как они описаны в житие Климента, и как объяснить такое незначительное противодействие, какое в действительности оказано было иностранному влиянию со стороны национальной партии и национального духовенства.

Выше мы пытались разгадать характер Святополка и определить его отношение к своему архиепископу. Из всего того, что сохранилось для характеристики Святополка, можно сделать заключение, что он не был носителем национально-славянских начал и не видел в деятельности Мефодия таких сторон, которые составляли одно из главных оснований для политической самобытности его государства. Между Мефодием и Викингом происходили недоразумения не только административного, но, что более важно,— канонического и богословского характера, и в этом отношении моравский князь не мог быть компетентным и беспристрастным судьей между архиепископом и подчиненным ему епископом, который к тому же ссылался на секретные инструкции, полученные от папы. Положительная черта характера моравского князя выясняется из его близких отношений к королю Арнульфу и из его приверженности к обычаям западных соседей. Святополк пренебрегал реальными потребностями времени и, как можно догадываться, уклонился от деятельной роли в организации церковных вопросов./

Самая резкая критика основных источников, относящихся к этому вопросу, сделанная в последние годы Брикнером 1), приводит к полному оправданию «великого Святополка» и к осуждению якобы неосмотрительных действий Мефодия, в особенности произнесенного им перед смертью церковного отлучения против Викинга. Но Святополка никак нельзя оправдать с церковно-административной точки зрения, как сейчас увидим; что же касается бесспорного права архиепископа налагать церковные наказания на подчиненного епископа, оно совершенно ясно указано в церковной практике 2).

Отношение Святополка к положению церковных партий по смерти Мефодия не может быть оправдано и потому, что им допущено полное

233

преобладание иноземной партии во вред национальной. Брикнер выражается по этому вопросу следующим образом:

«Спорящие партии, между которыми на стороне большинства были латиняне, на стороне меньшинства греко-славяне, посылали одна другой упреки в ереси. Для верного сына Римской Церкви способ действия давно уже был определен, но он не хотел нарушать законные нормы и формы процесса, поэтому он обратился к законному решению вопроса посредством присяги: кто исповедует правое римское учение, подтвердит это клятвой. Приверженцы Мефодия не могли дать такой присяги, так как письмо папы Стефана в руках Викинга заменяло уже божественный приговор; опираясь на него, Викинг мог дать требуемую клятву, приверженцы же Мефодия, уличенные в еретичестве, должны были покинуть страну. Таков был естественный ход вещей, так должно было необходимо случиться, если Святополк действительно был carissimus filius Римской Церкви».

Само собой разумеется, трудно в настоящее время сказать, мог ли иначе при тогдашних обстоятельствах поступить Святополк, но в литературе вопроса было выдвинуто одно твердое положение, которое может и для нас служить точкой опоры. Моравия была христианская страна, в которой должны были применяться правовые нормы других христианских государств. И Святополку следовало сообразовать с ними свои действия. В церковном законодательстве сложившийся в Моравии случай предвидит 9-е правило Халкидонского Собора, по которому подобное дело должно было быть предоставлено решению духовной, а не светской власти 3). Эта практика проводится в истории Церкви всех времен и императором Юстинианом поставлена под защиту светского закона 4). Таким образом, для Святополка представлялась полная возможность беспристрастного и легального отношения к возникшему по смерти Мефодия церковному спору — предоставить его на решение церковной власти, в данном случае той же самой, к которой он прежде обратился по вопросу о правоверии Мефодия. Но это не было сделано, и приверженцы Мефодия были обречены на изгнание, после чего латинское духовенство с Викингом во главе осталось во главе Моравской Церкви. Римский престол не выразил протеста против совершившихся в Моравии событий, которые, впрочем, и в других отношениях угрожали полным расстройством.

Политическое положение Моравии, вдавшейся в немецкие поселения и соседившей с Баварией, было утверждено миром в Кенигштеттине (884), которым к Моравскому княжеству были присоединены Паннония и Хорутания. Как владетель обширной страны, Святополк сделался очень значительным членом в политике восточных Каролингов и оказал большое содействие сыну Карломана Арнульфу в его притязаниях на королевское достоинство. По смерти Карла Толстого, потерявшего всякий кредит в Италии и Германии, Арнульф в ноябре 887 г. был избран германским королем и принял в Регенсбурге присягу на верность. Отношения между Арнульфом и Святополком основывались не на политических только выгодах, но на взаимном уважении и близости. Святополк крестил у Арнульфа сына, названного по имени своего духовного отца,

234

и пользовался значительным у него влиянием, о котором свидетельствует хотя бы то обстоятельство, что в 890 г. папа Стефан VI просил Святополка принять на себя задачу убедить немецкого короля Арнульфа предпринять поход в Италию и спасти Рим и итальянское королевство от «скверных» христиан, какими признавались спорившие за власть итальянские князья 5). Так как в то время с походами в Италию соединялись притязания на императорскую корону, то легко видеть, что к 890 г. моравский князь вполне вошел в интересы западноевропейской политики и стал совершенно чуждым к общеславянским и народным моравским задачам. Но с той же поры начинает падать влияние Святополка, достигшее кульминационного пункта в 890 г. и ставшее затем быстро понижаться*. В 892 г. в первый раз обнаруживается разлад между Святополком и королем Арнульфом, причем в первый раз в истории встречается имя кочевого народа венгров, или угров, подвинувшегося тогда к долинам Дуная и заявившего о себе военным столкновением с болгарами. Угры, подкупленные Арнульфом, в 892 г. вторглись в Моравию и подвергли страну опустошению в течение четырех недель, между тем как князь заперся с войском в укрепленных городах. С целью поставить Моравию в затруднительное положение Арнульф вступил в сношения с болгарским князем и побудил его прекратить доставку соли в Моравию. Но над Моравией висела неминуемая беда. Несомненно, ее внешняя безопасность и целость зависели от личной энергии и авторитета князя Святополка /и с переменой власти мог угрожать переворот./ Смерть его в 894 г. имела роковое значение. Он оставил трех сыновей ** и разделил между ними власть над странами, подчиненными им, но не соединенными в прочный церковный и государственный союз. Старший брат Моймир должен был держать в зависимости младших; но введенный в Моравии особый вид удельной системы сопровождался весьма гибельными последствиями. Внутренняя смута, начавшаяся между братьями из-за первенства, повела к тому, что соседи вмешались в домашние их распри и воспользовались ослаблением Моравии. Не была еще окончена война с Арнульфом, а между тем страшная угорская орда перешла из долины Тиссы к Дунаю, ворвалась в Нижнюю Паннонию и производила жестокое разорение и убийства. Святополковичи поспешили осенью 894 г. заключить мир с Арнульфом, но этим не предупредили начавшегося уже разложения державы Святополка. В следующем году чешские князья Спитигнев и Вратислав принесли Арнульфу присягу на верность за Чехию, хотя при Святополке она входила в состав Моравии; затем последовало присоединение к немецким землям Паннонии блатенской и части Сербии. В то же время епископ Викинг

* Ann. Fuld., а. 890. In Pannonia colloquium habuit (Арнульф и Святополк) a quo fatale illud et utrique populo perniciosum bellum initium cepisse videtur [они (Арнульф и Святополк) встретились друг с другом в Паннонии. и с этого, как кажется, и начинается история той роковой и гибельной для обоих народов войны] (Duemmier. De Arnulfo Francorum rege. P. 61). Есть мнение, что за оказанную Арнульфу помощь Святополк получил верховные права над Чехией.

** Латинские хроники знают только Моймира и Святополка (Ann. Fuld., а. 898). Constantin (De admin. imp. C. 41. P. 175) говорит о трех сыновьях.

235

переходит на службу к Арнульфу и в качестве королевского секретаря сообщает ему драгоценные сведения о положении страны, в которой он долго жил и с которой был хорошо знаком. Арнульф, получивший в 896 г. императорскую корону, предоставил наблюдение за Моравией маркграфу Люитпольду и графу Арибо, последний принимал деятельное участие во внутренних волнениях и спорах между Святополковичами. Для поддержания немецкой партии, которая представлена была братом Моймира Святополком II и которая была слабей национальной, во главе коей стоял Моймир, граф Арибо вступил с баварским войском в Моравию и освободил своего партизана, осажденного в одном городе. Национальная партия имела еще перевес и в 899 г., когда Моймир оказал поддержку и защиту сыну графа Арибо, начавшему возмущение против Арнульфа. Ввиду угрожавшей от угров опасности в 901 г. заключен был между немцами и славянами мир, но гроза уже висела одинаково над теми и другими.

О церковном положении Моравии со времени назначения Викинга канцлером короля Арнульфа не сохранилось никаких известий. По всей вероятности, нового назначения самостоятельного архиепископа не состоялось, чтобы не поддерживать более тщетных надежд на церковную автономию в Моравии и Паннонии, куда направлялись притязания немецкой Зальцбургской архиепископии. Моймир II, находясь в постоянной вражде с королем восточных франков, нашел, однако, справедливым обратиться непосредственно в Рим по делам своей Церкви и просил, как и его предшественник, Римского папу озаботиться церковной организацией своего княжества. Между тем Викинг в 899 г. был назначен на освободившуюся кафедру в Пассау, т. е. в соседнюю с Моравией епископию, которая принимала некоторое участие в христианском просвещении мораван, пока они не вошли в славянскую Мораво-паннонскую епархию. Но как видно, этим назначением затронуты были права Зальцбурга, так как архиепископ Теотмар Собором епископов своей епархии низложил Викинга и назначил на его место Рихара. Это происходило в 899 г. В то же время папа Иоанн IX снарядил в Моравию церковную комиссию, состоявшую из архиепископа Иоанна и епископов Бенедикта и Даниила, которым было поручено устроить церковное управление в Моравии и Паннонии без сношений с баварским духовенством и, как можно догадываться, на основании прежних распоряжений о Мораво-паннонской архиепископии. Вследствие данных папой полномочий для Моравии посвящен был архиепископ и три епископа, т. е. княжество было организовано в церковном отношении в самостоятельную церковную область, в непосредственной зависимости от Рима.

Весьма отрывочные и неполные известия латинских летописей об отношениях немцев к славянам при детях Святополка восполняются частью документом, которым мы воспользовались выше (стр. 549 и сл.) *. Остается сказать несколько слов о последней катастрофе. /Паннонская кафедра оставалась незамещенною с 893 г. Смуты в Моравии по смерти Святополка, сопровождавшиеся частыми походами баварцев, давали немцам надежду, что и церковная, и политическая независимость Моравии клонится уже к упадку, что скоро настанет время

* С. 136 наст. изд.

236

господства их в Моравии, как это было в 870 и 871 гг. Когда в 901 г заключали они мир с мораванами, в переговорах принимал участие назначенный вместо Викинга на Пассавскую кафедру епископ Рихар — вероятно, тогда дело шло и о церковном положении Моравии, ее подчинении Зальцбургскому архиепископу.

Понятно, как должно было обеспокоиться немецкое духовенство при неожиданном для него вмешательстве папы Иоанна IX в дела Моравской Церкви. В подробности неизвестно, какими намерениями руководился папа, принимая на себя заботу об устройстве Моравской Церкви. Но в связи с действиями посланных им легатов находится знаменитое послание Баварской Церкви. Время составления этого замечательного документа относится к промежутку между 21 января и серединою июля 900 г. Он составлен на собрании всего баварского духовенства, потому что подписались под ним архиепископ и пять его суффраганов. Весьма любопытно сопоставить послание 900 г. со всем тем, что мы знаем об отношениях немцев к Паннонской архиепископии и моравским славянам. Тут в духе непримиримой вражды к славянам сознательно и без стыда отрицаются общеизвестные факты; искажаются события и выступают бесчестные отношения немцев к славянам. Вся история Святополка моравского и архиепископа Мефодия лишена в этом памятнике всякого значения для государственной жизни Моравии и представляется временем мятежа, анархии и языческого отступничества. Но послушаем самих немецких епископов.

«Пришли от вас,— пишут они папе,— три епископа: Иоанн архиепископ и Бенедикт и Даниил епископы в землю славян, называемых мораванами; но земля эта со всеми ее обитателями подвластна королям нашим и народу нашему, и нам, как в церковном отношении, так и относительно дани: ибо мы обратили их и сделали из язычников христианами. Поэтому-то Пассавский епископ, в епархии которого находится земля этого народа, с самого обращения их в христианство, когда хотел и когда требовали того обстоятельства, без всякого препятствия являлся гуда, неоднократно созывал синоды из своего и тамошнего духовенства и с полномочием исправлял все, что нужно было, и никто не сопротивлялся ему открыто. И наши маркграфы, пограничные той земле, делали гам постоянно свои собрания, налагали наказания и собирали подать, и нигде не встречали сопротивления. Но вот овладел диавол сердцами их (мораван), и они оставили христианство, уклонились от всякой правды, начали подстрекать к борьбе и жестоко отбиваться, так что и епископам, и проповедникам заградили путь туда, и делали они по произволу своему, что хотели. Ныне же, что кажется нам грустным и невероятным, к большему оскорблению еще хвастают, что стоили им эти епископы немало денег... В Пассавской епархии вы произвели нечто такое, что никогда не исходило от апостольского престола и чего не допускают церковные каноны: вы допустили раскол в единой Церкви, одно епископство распалось на пять. Ибо упомянутые епископы вашим именем поставили в одну епархию архиеписко-

237

па—как будто может быть архиепископ в чужой епископии—и трех епископов, и все это без ведома архиепископа и без согласия епископа, в епархии которого находились. Предшественник ваш при князе Святополке посвятил епископа Викинга. Но он не поручил ему той древней Пассавской епископии, а послал к новообращенному народу, покоренному князем. Когда ваши легаты вошли в близкие отношения с этими славянами, то они обвиняли нас и бесславили, клеветали сколько могли, потому что некому было защищать нас, утверждая, что мы в ссоре с франками и алеманнами, тогда как эго наши лучшие друзья; еще наговаривали, что мы с ними находимся во враждебных отношениях, хотя этого нельзя отрицать, но причина неудовольствий заключается не в нас, а в их испорченности. Когда начали они не радеть к христианству, отказались платить государям королям нашим и назначенным ими управителям определенную дань и взялись за оружие, тогда вспыхнул у них мятеж. И если позволительно обращать в рабство покоренных оружием, то в силу военного права волей-неволей они должны будут подчиниться нашему царству. Поэтому мы препоручаем вам быть осмотрительными и предпочитать другим мерам меры уравновешивающие, чтобы рабское племя не усиливалось на счет благородного. Императоры и короли, предки светлейшего государя нашего Людовика, произошли от христианского народа франков, моравские же славяне произошли от презренных язычников. Те могущественно охраняли Римскую республику, эти грабили ее; те укрепляли христианское царство, эти ослабляли его; те весь мир наполнили славой, эти прячутся за стенами в селениях своих; сила тех поддерживала апостольский престол, от набегов этих страдало христианство. Во всем этом наш юный король (речь идет о Людовике Дитя) желает со всеми князьями своего государства быть заступником святой Римской Церкви, ибо он только того и желает, чтобы посвятить на служение Богу данную ему власть. Вышеназванные славяне обвиняют нас, будто мы сношениями с уграми нарушили католическую веру и, заключив с ними договор, клялись собакой или волком и будто подкупили их на поход в Италию, но лживость этого может легко быть доказана, если бы это дело подвергнуть исследованию. Но как они угрожали нам постоянной войной, то мы действительно сделали им подарок, только не деньгами, а льняными одеждами, дабы несколько смягчить их дикость. Между тем они сами совершили то преступление, в котором нас обвиняют: они приняли к себе огромное множество угров, по обычаю их обстригли свои нехристианские головы и натравили их на нас, христиан, да и сами нападали—и одних уводили в плен, других убивали, иных томили в темницах жестоким голодом и жаждою, бесчисленное множество довели до разорения и славных мужей и честных жен осудили на рабство, церкви Божии

238

сожгли и все здания истребили; так что во всей Паннонии, нашей огромной провинции, едва ли найдется одна церковь, что могут подтвердить епископы, посланные вами, если бы они захотели сказать правду, много путешествовавшие и видевшие всю разоренную землю. Когда же мы узнали, что угры вторглись в Италию, видит Бог, как искренно мы желали помириться со славянами, обещая им во имя Всемогущего забвение всех бед, нам нанесенных, и возвращение всего, что оказалось бы у нас из принадлежавшего им; мы желали, чтобы они пощадили нас хоть на то только время, пока мы будем в походе в Ломбардию, чтобы защищать престол св. Петра и с Божией помощью освобождать народ христианский, но и этого мы не могли добиться от них. Общая скорбь и великая печаль обдержит всех жителей Германии и Норика о том, что единство Церкви нарушено... одно епископство разделилось на пять».

Неизвестно, какие последствия имел этот протест, отозвался ли на него папа или нет. Видно, что главная цель послания была доказать неотъемлемость прав Зальцбургской Церкви на Паннонию. Потому нет никакого намека на распоряжения Николая I и Иоанна VIII относительно Славянской Церкви, проходится молчанием и апостольская деятельность архиепископа Мефодия. Кафедра его более 10 лет оставалась не занятою, латинскому духовенству удалось уже ранее в глазах пап заподозрить Мефодия, так что вся его деятельность, с этой точки зрения, могла считаться неправильною и ничтожною. Труднее было обойти епископство Викинга, тут сделан замечательный изворот: Викинг совершенно выделен из занимающего их спорного дела, он посвящен был вовсе не в область, принадлежавшую Пассавской кафедре, но к новопросвещенному народу, только что укрощенному войною и обращенному из язычества в христианство; отсюда заключают, что он не был епископом суффраганом и его область не стоит в связи с кафедрой Пассавской и Моравией. Не совсем в чистом свете рисуется здесь и римская курия; в двух местах послание дает право предполагать подкуп ее. Зная, что материальные выгоды руководили римскою курией почти во всех столкновениях ее со славянами, что сбор дани со славян является весьма выдающимся фактом в самом послании немецкого духовенства, мы не имеем причин сомневаться именно в таком объяснении следующих мест. «Варварские набеги язычников не позволили ни самому представить вам, ни через других послать причитающиеся сборы. Но так как по милости Божией Италия освобождена, то, при первой же возможности, обещаюсь препроводить их к вам». В этом обстоятельстве нельзя не признать по крайней мере некоторого объяснения, что папа легко примирился с притязаниями зальцбургского духовенства на Моравию и Паннонию. Другое обстоятельство, наводящее на то же предположение,— это хвастовствомораван, что им немало-таки стоили эти епископы.

И из этого письма, и из латинских рукописей видно, что до 899 г. Моймир II еще не терял надежды на благоприятный исход дел: он обращался к папе, просил его о высылке епископов для устройства страны, вошел даже в сношения с уграми и нанимал их в военную

239

службу, имел еще силу поддерживать немецкого маркграфского сына в его стремлениях утвердиться в марке; главного врага он видел в немцах. И действительно, занятый и ослабляемый вторжениями немцев (898—901), он не мог ни сделать приготовлений, ни выставить достаточной силы против угров.

После вторжения в Паннонию в 894 г. угры до 900 г. не имеют столкновений со славянами; может быть, Моймир уступкой некоторых областей принужден был купить у них мир, чтобы выдержать внутреннюю борьбу с немецкой партией и потом внешнюю с баварцами. Возвратившись из похода на Италию, угры отправляют в Регенсбург посольство ко двору Людовика Дитяти; но предложения их не были приняты. Тогда двумя отрядами идут они на Паннонию и на Восточную марку; один отряд опустошил Паннонию, другой прошел Баварией до Энжи. Герцог Люитпольд, могущественный маркграф всех славянских марок в то время, поспешил навстречу врагу и разбил его на левом берегу Дуная. Повторяется постепенный и сильный напор угров на Моравию и Паннонию; они осаживаются в Хорутании в 901 г., от Тиссы доходят до Моравы... и вскоре затем имя Моравии бесследно пропадает из летописей. Не сохранилось известий, что предпринимал против угров князь Моймир, не знаем даже, когда угры одержали над ним решительную победу. Есть основания думать, что общая опасность от угров сблизила немцев и славян, что моравский князь пал в той же битве с уграми, в которой и герцог Люитпольд. Из тогдашних людей только герцог Люитпольд понимал всю опасность угорского соседства. После сражения с уграми в 900 г. он сейчас же приступает к сооружению крепости на Энже — Энсбурга, делается опекуном короля Людовика; другой королевский родственник, граф Сигхарт, строит крепость Эберсберг на Инне. Но многие не думали о грозящей опасности; при дворе заняты были соперничеством и распрями, Людовик разбирал ссоры и мирил своих любимцев. Набеги угорские как будто нисколько не изменили существующего порядка; на Дунае все еще происходила живая деятельная торговля. Король Людовик, по жалобам баварских епископов, аббатов и графов на незаконные притеснения относительно таможенной пошлины, поручил маркграфу Арибо с другими чиновниками Восточной марки исследовать это дело,/

Баварцы сделали непростительную ошибку, вооружившую угров и ускорившую кровавую развязку. Они пригласили к себе на пир начальников угорских и умертвили их. В 907 г. произошла ужасная битва немцев с уграми; об отдельной битве их с мораванами не упоминается в летописях. Остается предполагать, что там же, где пал цвет немецкого дворянства, там же и мораване оставили свои лучшие силы, потерпев полное поражение. Самостоятельность Моравии пала, население ее весьма ослаблено, угры заняли всю ее территорию. «По смерти Святополка, когда начался раздор между сыновьями его, угры совершенно истребили мораван, заняли страну их и владеют ею до настоящего времени,—писал Константин Порфирородный,— часть населения, пережившая этот погром, разбежалась по соседним странам/, особенно к болгарам и туркам (т. е. уграм) и хорватам»./

Прекращение политического существования Моравского государства, происшедшее в такой роковой обстановке, что трудно

240

восстановить как хронологию, так и ближайшие обстоятельства, при которых произошла катастрофа, изгладившая самое имя Моравии из истории, является событием неизмеримой важности в судьбах славян и в восточноевропейской истории вообще. Битва угров с баварцами и славянами, относимая к 907 г., имела огромное влияние на международные отношения на среднем Дунае. Этой битвой угры сразу приобрели политическое влияние в Европе, ужасающее впечатление одержанных ими военных успехов надолго обеспечило за ними непререкаемый боевой авторитет. Они раздвигали свои опустошительные набеги на юг и запад без всякого страха, гак как сопротивления им нигде не было. Прежде всего угры нанесли большой удар немецкому, собственно баварскому, движению на юго-восток, отняв у них Восточную марку и Паннонию и уничтожив здесь культурные и церковные насаждения.

Произведенный поселением угров в ныне занятой ими стране политический и этнографический переворот отразился главным образом на судьбах славян. Равнина по течению реки Тиссы, в северных и восточных окраинах ее, была заселена славянами; славянские поселения не были, однако, здесь достаточно густы, и завладение этой равниной не могло составить никаких затруднений. В Паннонии, где были княжения Коцела и Прибины, население было плотней, но в нем была значительная примесь немецкого элемента, и Моравское княжество, несмотря на большое территориальное расширение его при Святополке, не в состоянии было поставить границы немецкой колонизации в нижней Паннонии. Угорское вторжение отразилось здесь своими непосредственными и весьма тяжелыми следствиями, но, когда миновал период погромов и когда наступило время устроения на новых землях, славяне под господством угров подвергались меньшей опасности, чем прежде, вследствие победоносного движения баварцев. Покорив Моравию, угры едва ли имели интерес истреблять ее население, вообще оказавшее слабое сопротивление и, по-видимому, легко, как греки после османского погрома, примирившееся с господством полукочевой орды. Целых 50 лет, до знаменитой битвы при Лехе в 955 г., угры совершали походы в Западную Европу, безнаказанно опустошая и наводя ужас на Германию и Италию; о противодействии им на востоке, среди славян, нет и помину. И тем не менее вторжение угров в долину Тиссы и основание ими здесь независимого государства* в ту эпоху, когда у славян лишь начали складываться государственные союзы, не могло не сопровождаться весьма печальными последствиями в будущей истории юго-западных славян.

Вторжение угров, совершенно изменившее взаимное соотношение политических сил в придунайских областях, не могло не отразиться на положении дел на Балканском полуострове вообще и, в частности, на северных границах империи. Здесь с давних пор поселились болгары и образовали в конце IX в. значительное политическое тело, соседства с которым империя не могла выносить, если она претендовала удержать

* Профессор К. Я. Грот (Моравия и мадьяры. С. 411 и сл.) усматривает, напротив, в угорском нашествии полезный для славян противовес немецкому движению на восток.

241

в своей власти юго-восточные части Балканского полуострова. Прежде всего угры приняли деятельное участие в войнах между империей и Болгарией, ознакомились с плодородными странами на Балканском полуострове и переселились с прежних своих становищ в равнину Дуная и Тиссы.

Блистательная эпоха царя Симеона породила новую политическую идею, которая составляет глубокую национальную черту болгар и сделалась их политическим верованием, разумеем идею господства в Константинополе и устранения гегемонии греков на Балканском полуострове. Ввиду угрожающей опасности царь Лев предложил Симеону вступить в переговоры, но болгарский князь заговорил о своих правах на самый престол императора и требовал ни более, ни менее, как отречения Льва. Тем не менее были заключены условия для мирного соглашения, согласно которым Византия должна была признать фактическое расширение болгарской границы и высылать ежегодно дань в пограничный город Девельт, близ Бургаса.

По смерти Льва, при изнеженном и ничтожном Александре и семилетием Константине Порфирородном, о котором притом же были сомнения, следует ли считать его законным сыном Льва и имеющим право на престол, для политических притязаний Симеона, прекрасно образованного и понимавшего обязанности правителя совершенно иначе, чем современные ему византийские цари, открылись новые перспективы. Характеристика отношений за это время может быть заимствована из несравненного источника — из прекрасных писем патриарха Николая Мистика, которыми мы уже пользовались выше при изложении положения дел на северной границе. Но как бы ни возвышали интерес современных войн Болгарии с империей поставленные Симеоном со всем авторитетом власти и с сознанием полноты своих прав притязания на царский титул и на самостоятельное устройство Болгарской Церкви, все же мы должны признать, что не внешние войны придают царствованию Симеона громадное значение в истории распространения идей и просвещения на Балканском полуострове и в Восточной Европе, а ряд других благоприятно для Болгарии сложившихся событий, к которым и обращаемся теперь.

С национальной точки зрения есть черты сходства между моравским Святополком и болгарским Симеоном. Оба должны быть названы передовыми людьми того времени, оба получили иностранное воспитание и имели связи среди иноземцев, один на Западе между немцами, другой на Востоке между греками. Но какая разница вместе с тем в индивидуальном характере! В то время как моравский князь представляет собой тип теоретика, преклонявшегося перед западным образованием, и фантазера, смотревшего вверх и пренебрегавшего насущными интересами и нуждами своего народа, болгарский князь, напротив, воспользовался полученным в Константинополе образованием с единственной целью — приблизить свой народ к политическим и церковным формам империи, вести его к преобладанию над греками на Балканском полуострове и к устройству в Болгарии просветительной школы, которая приняла на себя задачу продолжения культурной миссии между славянами, так трагически прерванной со смертью Мефодия. Хотя в последующей исторической эволюции Болгарии обошлась очень

242

дорого ее тенденция стать на место империи, ибо Византия, обладая материальными и духовными средствами, накопленными в течение многих веков, жестоко отомстила ей за временное торжество, тем не менее с веком Симеона соединяется представление о таком подъеме литературной производительности, передававшейся в то же время в Россию и другие славянские страны, который не может не производить чарующего впечатления на историка. Если политическая тенденция Симеона оказалась для того времени бесплодной, то культурная деятельность учеников славянских просветителей, нашедшая в Болгарии благоприятные условия для своего развития и распространения в другие страны, обеспечивает за княжением Симеона большое значение в славянской истории и ставит его имя гораздо выше современников. С точки зрения всемирной истории данный в IX в толчок славянам посредством изобретения славянской азбуки, просвещения большинства их христианством и организации национальной Церкви с допущением славянского языка в совершении литургии — мог бы оказаться совершенно не достигшим цели, если бы после падения Моравского княжества заветы свв братьев не были сохранены их ближайшими учениками и если бы не установилось преемственности между Мораво-паннонской архиепископией и новой организацией Церкви в Болгарии. Именно в этом отношении обращает на себя внимание переход в Болгарию учеников св. Мефодия и начавшееся при них движение в пользу организации национальной Церкви.

Не входя здесь в изложение, впрочем, очень мало еще разъясненного вопроса о положении церковного управления в Болгарии после обращения в христианство князя Богориса при патриархе Фотии, обратимся прямо к тому времени, с которою Болгария бесповоротно соединилась с Константинопольским патриархатом. / Как известно, это последовало после Собора 879—880 гг., на котором был решен вопрос о том, кому должна принадлежать Болгария — Римскому или Константинопольскому престолу. / Весьма вероятно, что Богорис принял в этом смысле ближайшие меры, чтобы обеспечить своей стране некоторую автономию в церковных делах. Ему приписывается устройство семи храмов в главнейших городах княжества 6) и учреждение архиепископии Первым епископом был поставлен Иосиф, имевший в церковном подчинении несколько епископий. Хотя ни мест расположения епископских кафедр, ни имен епископов не сохранилось, за исключением памяти об епископе Агафоне, подписавшемся на актах Собора 879 г., но следует думать, что первоначально греческая иерархия не допускала в Болгарии туземного языка в богослужении хотя бы и потому, что едва ли в числе епископов и священников были туземцы. Иное дело после изгнания учеников св. Мефодия из Моравии. Богорис избрал св. Климента епископом и назначил его на кафедру Тивериуполя, ныне Струмица; в некоторых памятниках Клименту усвояется наименование архиепископа Болгарии. Из других епископий можно указать: Охридскую (епископ Гавриил), Белградскую (Сергий) и, конечно, Преславскую, где была столица Симеона, между присутствовавшими на Соборе 879 г. епископами упоминаются еще Проватский и Девельтский. Что во время Симеона Болгарская Церковь была организована вполне самостоятельно, можно видеть из писем патриарха Николая Мистика к архиепископу Волга-

243

рии 7), которые составлены в таком духе, что устраняют всякую мысль о подчиненности. Конечная цель Симеона заключалась, однако, в провозглашении царства и в возведении архиепископа в патриархи. Но как для того требовалось согласие не одного Константинопольского, но и других патриархов, то признание патриаршества в Болгарии зависело, между прочим, и от Римского престола. В переписке с папами последующих болгарских царей, между прочим, указывается, что они получили от пап благословение на императорский титул и на учреждение патриаршества. Но самому Симеону, несмотря на его победы и счастливое сочетание обстоятельств, едва ли удалось достигнув заветного желания насчет учреждения патриархии. Он жил еще, по всей вероятности, в старом ауле, в Плиске, где была построена не ранее 925 г. обширная и вполне соответствующая его церковным и политическим притязаниям церковь, хотя и на реке Тыче, где в 822 г. положено было основание Преславы, существовали уже церковные учреждения, как по видно из записи на переводных с греческого словах Афанасия Александрийского против ариан: «написа же их Тудор Черноризец Доксов... на устье Тыча в лето 907, идеже святая златая церковь сотворена тем же князем» о е. Симеоном).

Литературная и переводная с греческого деятельность школы, образовавшейся под влиянием ближайших учеников св. Мефодия, пользовалась особенным поощрением князя, который и не без основания видел в ней оправдание для своих планов церковного и политического преобразования. Не будучи и сам чужд высшей тогдашней школы и прекрасно изучив философию, риторику и богословие 8), Симеон предоставил явившимся к нему Клименту, Горазду и товарищам их все средства к выполнению культурных задач по заветам святых солунских братьев и по задуманному им самим плану Собственный труд свв. братьев мог обнимать не весь цикл церковных книг, им принадлежал перевод Евангелия, Апостола, Псалтири, Часослова и наиболее нужных в богослужении книг: Парамейника, Служебника, Требника, Октоиха. Что касается Ветхого Завета, Номоканона и Патерика до, вероятно, принадлежало ученикам Мефодия. Первое место между ними принадлежит Клименту, епископу Величскому, или «Словенскому», та ним следует ряд литературных деятелей: епископ Константин, Григорий пресвитер, в особенности Иоанн экзарх, плодовитейший деятель этой эпохи, составивший знаменитый Шестоднев. т. е. толкование на шесть дней творения мира. Далее следует назвать Черноризца Храбра, известного в особенности сказанием об изобретении св. Кириллом славянских письмен, и, не говоря о других сотрудниках и продолжателях их, как Наум, Горазд и другие, закончим этот перечень ближайшим учеником и последователем их, пресвитером Косьмой, также весьма плодовитым писателем и особенно известным своим полемическим трудом против богомилов — секты, весьма в Болгарии распространенной в X в.

В самое последнее время историческое и литературное значение Климента оценено в прекрасной работе Н. Л. Туницкого 9). Из нее усматривается, что деятельность Климента была моментом огромной важности в деле устроения славянской Церкви и в развитии славянскою просвещения в Болгарии. Она обнимала семилетний период (886 —893) и совпала с последними годами правления Богориса и неудачным

244

княжением Владимира, отрекшегося от христианства и равнодушного к славянскому просвещению. Заботы Климента направлены были прежде всею на искоренение остатков язычества. Слушателям христианам он объяснял «спасительные заповеди» и «божественные догматы», но главным делом его в это время была организация славянских школ, в которых велось систематическое обучение славянской грамоте и церковной литературе. Это было фундаментом всего дела, задуманного Климентом и Богорисом. С именем Климента следует связать основание в Болгарии школ нескольких родов. Юго-Западная Македония обязана была Клименту организацией школ двух родов—училищ для взрослых и для детей. Результатом напряженных трудов Климента было очень значительное количество его учеников, из которых одних избранных насчитывалось до 3500 человек. Наиболее ценное и историческое значение св. Климента состоит в том, что весь подвиг его жизни в Болгарии имел целью образование здесь национальной Церкви и славянской духовной культуры. К этой цели в его деятельности было направлено влияние школы, понятной книги, родного слова и живого примера. Славянской грамотой, проповедью и богослужением закреплены были глубокие основы славянского национального самосознания Македонии и ославянившейся Болгарии.

Богатый подъем литературно-научной деятельности, конечно, можно объяснить лишь самой горячей поддержкой и поощрениями также со стороны самого князя Симеона, которому не только приписывается любовь к просвещению, но который сам занимался литературными работами. Ему принадлежит так называемый Златоструй, или перевод 136 слов Иоанна Златоуста, и собрание разных богословских, философских и ораторских произведений, или Изборник, долго по недоразумению приписываемый Святославу 10). Об его покровительстве литературным предприятиям и любви к словесным произведениям говорится в Изборнике в таких выражениях, которые позволяют думать, что его дворец был наполнен «божественными» книгами.

Литературная производительность царствования Симеона имеет (помадное значение в истории культуры славянских народов. Работами указанных выше писателей переданы были на славянский язык важнейшие произведения греческих церковных и наиболее популярных светских авторов, причем церковнославянский язык под влиянием разнообразий переводных и оригинальных сочинений получил литературную обработке оживлен был заимствованиями из народного языка и приспособлен был для того, чтобы сделаться не только общеславянским церковным и литературным языком, но культурным органом для других народов, вступавших в сношения с славянами. В этом отношении писатели века Симеона являлись прямыми и непосредственными продолжателями культурной миссии солунских братьев, а Болгария X в. вполне заменила прекратившую свою политическую и церковную миссию Моравию. Это обстоятельство следует особенно выдвинуть ввиду энергичных мер. какие приняты были Римской Церковью для опорочения и предания забвению самого имени славянских просветителей во всех странах, которые находились под прямым влиянием Римской Церкви. Но прежде чем перейти к указанию принятых в этом смысле мер, находим уместным здесь же, хотя кратко, наметить дальнейшие пути, какими литера-

245

турные произведения времени царя Симеона перешли в Россию, создав в ней дальнейший центральный пункт для сбережения и разработки культурного наследства Кирилла и Мефодия. К любопытным заключениям приводят исследования древних рукописных сводов. Академик А. А. Шахматов, между прочим, на основании изучения редакций Эллинского летописца пришел к заключению 11), что уже в самом начале древнеславянской письменности замечается стремление объединить всю переводную литературу в форме одной обширной энциклопедии. Такая энциклопедия, состоявшая, по мнению упомянутого ученого, из трех или четырех томов, относится по своему происхождению ко времени Симеона и вызвана была его поощрением и щедротами. В России эта энциклопедия появилась не позже XI в., и на основании ее в свою очередь уже в Киеве составлены были компиляции, известные под именем Эллинского и Римского летописца и под другими именами. В 1073 г. часть упомянутой энциклопедии или другою подобного же сборника переписана была для князя Святослава и, хотя известна под именем Святославова Изборника, на самом деле принадлежит времени Симеона болгарского. Не вступая в состязание с автором насчет употребленного им термина «энциклопедия», который, может быть, и не совсем применим к произведениям переводной литературы времени Симеона, для истории преемства идей мы находим весьма важным сделанное указание и можем, таким образом, рассматривать киевский период как третью стадию в разработке литературного наследия, оставшегося после славянских просветителей.

Обращаемся в заключение к рассмотрению тех актов, в которых выразилось отношение латинского духовенства и Римского престола к культурной деятельности свв. братьев. Припомним, что в первый раз сделана была попытка опорочить деятельность Мефодия еще при его жизни, что он подвергался даже лишению свободы и темничному заключению за свою миссию между славянами. Точно так же мы видели выше резкий и страстный протест баварского духовенства на сделанное папой распоряжение относительно Моравской Церкви. Несмотря на попытку некоторых писателей представить это распоряжение как возвращение к прежней церковной системе, мы должны, напротив, усматривать в нем решительный шаг к наложению печати забвения и запрещения на все дело святых братьев. Именно этот взгляд согласуется с ближайшими фактами, стоящими в связи с церковным вопросом в Моравии В то самое время, как баварское духовенство составляло свой протест. Майнцский архиепископ Гаттон писал папе 12) по тому же поводу в не менее резких выражениях; между прочим, по его словам, выходило, что как бы святейший ни поступил, а мораванам волей-неволей придется гнуть шеи под франкским ярмом. В сущности, весь вопрос сводился к политическому принципу, который по смерти Мефодия сложился весьма неблагоприятно для тех славян, среди которых начал распространяться греческий обряд вместе со славянской литургией.

Самым выразительным фактом в этом отношении служат церковные события в Далмации при папе Иоанне X, которому удалось произвести полный переворот в состоянии церковных дел и нанести непоправимый ущерб византийскому влиянию и греческому обряду у хорватов и сербов. Далматинские города, перешедшие во время царя Василия

246

и патриарха Фотия под церковное влияние патриархата, около 923 г. снова подчинились Римскому престолу. Вместе с этим со стороны папы приняты были меры к реформам в церковном управлении. В предисловии к соборным деяниям в Сплете, между прочим, сказано об этом 13): когда верховную власть над хорватами и далматинцами имел король Томислав и когда Михаил правил своим княжеством, они постановили с духовными и светскими чинами просить папу, чтобы он послал в Далмацию легатов и поручил им произвести необходимые преобразования, в каких нуждалась тамошняя Церковь. Вследствие этого были отправлены в Далмацию епископы Иоанн Анконский и Лев Палестринский с письмами на имя Сплетского архиепископа Иоанна и на имя хорватского короля Томислава. В письме к архиепископу папа выражает удивление, что он в течение стольких лет избегал сношений с Римской Церковью.

«До нас дошел слух,— продолжает папа,— что в вашей епархии при вашем молчаливом попустительстве распространяется учение, не имеющее для себя основания ни в Священном Писании, ни в Церкви. Добрым христианам несвойственно, забывая евангельские заповеди и апостольские постановления, обращаться к доктрине Мефодия, которого нигде не встречаем между священными авторами. Почему убеждаем вас принять меры вместе с присланными к вам епископами к исправлению всех вкравшихся в славянской земле злоупотреблений, чтобы, согласно обычаям Римской Церкви, богослужение совершалось у этих славян на латинском, а не на чуждом языке... Всемогущий Бог,— пишет папа к королю,— так устроил, что вручил нам высшее наблюдение над всеми Церквами, дабы мы в силу духовной власти могли всюду исторгать корни нечестия, в особенности же среди любимейших сынов Церкви, к каковым принадлежите вы. Всякому известно, что славянские земли принадлежат к первенцам Церкви, так как обитаемая вами земля получила семена учения от апостольских учеников. Как же такой любимый сын святой Римской Церкви, как вы, можете допускать, чтобы божественная жертва приносилась не на латинском, но на варварском, т. е. славянском, языке?»

Приведенные места достаточно объясняют постановления двух Соборов, имевших место в Сплете в 925 и 927 гг., которыми Римская Церковь торжественно выразила свое отношение к делу славянских проповедников 14), равно как пренебрежение к большинству населения, обитавшего в Далмации. Славянские интересы защищал в сущности один епископ Нины Григорий, голос которого, однако, не мог получить значения среди большинства членов Собора, враждебно настроенного к славянской национальной Церкви и языку. Десятым правилом этого Собора установлена была следующая практика:

«Ни один епископ нашей провинции не имеет права посвящать в церковный сан знающего только славянский язык; что касается уже посвященных, они могут исправлять лишь низшие должности и быть простыми монахами или клириками, но не быть допускаемы к совершению богослужения;

247

исключение допускается лишь при крайнем недостатке в священниках, и притом всякий раз с разрешения папы».

Дальнейшими правилами (11-ми 12-м) устанавливается подчинение самостоятельной прежде Церкви митрополиту Салоны. Определения Сплетского Собора вызвали недовольство среди населения и протест, обращенный к папе, вследствие чего применение правил было на некоторое время приостановлено. Но нельзя сомневаться в том, что с тех пор начинается систематическое искоренение следов дела Кирилла и Мефодия в тех странах, которые подпали непосредственному влиянию Римского престола. Окончательное и более энергичное распоряжение о славянском языке в богослужении последовало в 1061 г. при папе Александре II.

«Никто не смеет,— говорится в определении нового Собора в Сплете,— совершать божественную службу на славянском языке, но только на латинском и греческом; никто из говорящих на этом языке не может быть посвящен в церковные должности».

Значение этих соборных актов для занимающего нас вопроса выяснено, между прочим, в следующих словах авторитетного ученого 15). / Во г к каким выводам приводят постановления епископского Собора. /

«Скоро после того, как патриарх Фотий между 865—870 гг. отторг Далматинскую Церковь от соединения с престолом св. Павла, в славянских общинах этой страны была введена славянская литургия Кирилла, ибо папа Иоанн X рассматривает как одновременные события — отпадение от Рима и указанное нововведение. Нужно думать, что Фотий оправдывал эту меру тем же предлогом, какой через 400—500 лет был с громадными последствиями использован в Чехии, на скандинавском Севере, в Германии, Англии и Франции, что ради религиозных потребностей народа необходимо все богослужение построить на народном туземном языке. Но истинное намерение патриарха заключалось в том, чтобы навсегда отделить южных славян от связи с Римом, так как можно было предполагать, что славяне, освоившись с богослужением по кирилловскому, или греческому, обряду, нелегко вновь перейдут к римской литургии».

Не может быть сомнения, что указание на патриарха Фотия сделано совершенно правильно. Просветительная миссия среди славян, начатая при нем братьями Кириллом и Мефодием, имела, конечно, и ту цель, о которой говорит Гфрёрер. Патриарх Фотий обращением славян к христианской вере и устройством самостоятельной Церкви имел в виду создать преграду завоевательным планам Каролингов и одновременному движению на Восток латинских миссионеров. Но самый важный заслон был разрушен в начале X в. уграми; не менее значительный удар нанесен был византинизму в Далмации теми мероприятиями, о которых сейчас была речь.

В заключение настоящей главы следует отметить особенное и весьма оригинальное явление в древней славянской литературе— существование глаголической письменности рядом с письменными памятниками, изображенными кириллицей. До самого последнего времени даже были возможны колебания по отношению к сравнительному стар-

248

шинству кириллицы и глаголицы *, так как вообще не сохранилось памятников славянской письменности ни современных Кириллу и Мефодию, ни очень близких к их времени. Найденная поблизости от Преспы в Македонии, в селении Герман, надпись царя Самуила от 993 г. и изданная в «Известиях Русского Археологического Института в Константинополе» составляет самый древний след применения кириллицы 16), но датированного памятника глаголического письма от такой древней эпохи до сих пор не отыскалось. В сущности, первые памятники церковнославянской письменности, как кирилловского, так и глаголического письма, не имея хронологических пометок, по палеографическим данным, относятся к XI в. ** Хотя старшинство написанных кириллицей памятников перед глаголическими может считаться до появления новых находок установленным, но этим не решается принципиальный вопрос о том, которая азбука вообще древней, кириллица или глаголица. Этот вопрос перестает быть предметом простого научного любопытства, который может занимать лишь специалиста, если мы прибавим, что вместе с тем подвергается новому обсуждению, по-видимому, давно уже решенный вопрос о принадлежности кириллицы св. Кириллу: глаголицу или кириллицу на самом деле изобрел и распространил между славянами Константин Философ? Что это далеко не праздный вопрос, видно из тог о, что в настоящее время теория первенства глаголицы перед кириллицей и принадлежность первой Константину Философу, изобретшему ее именно в 863 г., имеет многочисленных приверженцев, во главе коих стоит знаменитый представитель современной славистики и издатель «Славянского Архива» академик Ягич 17). Чтобы прямо ввести в круг интересующих нас данных, сделаем небольшую выдержку из статьи академика Ягича.

«Какие письмена,— спрашивает он,— вышли из деятельности Константина Философа? Общее употребление письма кирилловского в течение многих столетий у громадного большинства славянских народов указывает, конечно, прежде всего на кириллицу. Научное исследование нашего столетия*** на этом не останавливается. Критический разбор древнейших памятников и палеографический характер обоих письмен свидетельствуют, что при нынешних источниках наших сведений весь вопрос проще и удачней разрешается, если считать древнее глаголицу. Она такое же греческое письмо, как и кириллица, только почерк ее вышел сложнее, отчасти оттого, что она образовалась на курсивном-минускульном греческом письме, отчасти же от большой последовательности стилистической, в которой и высказалась зна-

* См. выше, с 429—430 [с. 55 наст. изд.]. где приведены образцы.

** Таковы кириллицей написанные: Саввина книга. Листки Ундольского, Супрасльская рукопись, Хиландарские листки, сюда же относится и знаменитое Остромирово Евангелие, написанное в Киеве в 1056—1057 гг. Глаголические памятники: Зографское Евангелие, Ассеманово, или Ватиканское, Евангелие, Мариинское, или Григоровичево, Синайская Псалтирь и Синайский Требник, Клоцов сборник (Glagolila Klozianus).

*** Это написано в 1884 г., но автор говорит, что и теперь, т. е. в 1911 г., он ничего не может к этому прибавить (Энцикл. С. 92).

249

чительная личная деятельность Константина Философа. Но строго проведенная правильность стилистическая удалила это первое славянское письмо слишком далеко от его греческого прототипа. Узкий союз Болгарии с Византией, начиная с конца IX в., полная духовная и культурная зависимость первой от последней не могли не возбудить желания более сблизиться с Византией и в письме. Это и сделано вскоре после введения христианства и славянского богослужения в Болгарии. Кем и когда — это пока неизвестно; по моим соображениям, в царствование Симеона его сподвижниками. Но сделано это так, что прежнее письмо не было тотчас же заброшено; его считали своим, относились к нему без вражды и без подозрения. Доказательством служат многие очень древние кирилловские приписки в древнейших глаголических рукописях, которых не было бы, если бы не читали глаголических рукописей и те, кто в свою очередь более привык писать буквами кирилловскими. Окончательная победа кириллицы совершилась с принятием христианства русскими славянами. Близкие сношения киевских князей с Константинополем заставили бы последних дать предпочтение кириллице, как письму, в котором яснее проглядывает характер греческий, и тогда, если бы вопрос, которое из обоих письмен получит перевес, не был уже в Болгарии решен в пользу кириллицы».

Но теория, защищаемая академиком Ягичем, равно как «и приведенные попытки палеографического объяснения глаголицы не встретили общего одобрения», как замечает и сам почтенный автор 18).

На основании обширного материала, сообщенного академиком Ягичем, можно видеть, что вопрос о взаимном отношении кириллицы и глаголицы стал занимать славистов со времени появления славяноведения в первой половине XIX в., и притом, как с филологической, так и с палеографической точки зрения. Шафарик, хотя робко и с оговорками, выразил мнение, что глаголица не только старше кириллицы, но даже прямо дело славянских апостолов. За ним постепенно стали разделять это мнение другие слависты (Рачки, Срезневский). Филологические и палеографические наблюдения, начинаясь из сравнения той и другой азбуки с современным греческим и латинским письмом, постепенно раздвигались привнесением новых материалов из восточных алфавитов и подбором самых тонких особенностей написания букв, который приводил к заключениям о сходстве или несходстве разных букв глаголицы с сравниваемым рисунком той или иной буквы в греческом, латинском, финикийском или другом восточном алфавите. В конце прошедшего столетия Гейтлер 19) показал всю несостоятельность подобного метода, в котором слишком много места предоставлено субъективному вкусу и предрасположению автора. Но и выставленная им теория о роли албанского письма в составе славянских азбук не может претендовать на точность и не имела приверженцев. Не принимая на себя задачи подробного указания разнообразных мнений о глаголице, ограничимся заключением, что большинство исследователей производит глаголический алфавит из греческого курсивного письма. Что касается сравнительного старшинства азбук, то, по-видимому, в последнее время пускает корни

250

убеждение, что глаголица представляет старший слой церковнославянской письменности, следы которого сквозят также чрез большое число памятников древнейшей кирилловской письменности то в виде отдельных букв, слов или целых строк, то в виде особого подбора орфографических особенностей, грамматических форм или характерных оборотов. Таково заключение академика Ягича. Но что это мнение не может быть признано окончательным и разрешающим сомнения, можно видеть как из сурового приговора проф. Грунского: «теория происхождения глаголицы из греческого курсивного письма должна быть признана совершенно несостоятельной», так и из того обстоятельства, что «консервативно-отрицательное направление по вопросу об отношении глаголического письма к кирилловскому—далеко не прекращается» 20).

Такова постановка вопроса о кириллице и глаголице. Несмотря на большой ученый авторитет лица, которое теперь, так сказать, держит в своих руках славяноведение, вопрос о глаголице не мог еще получить окончательного решения, может быть, и потому, что не привлечен к изучению весь необходимый материал, а может быть, и вследствие методологических погрешностей. Обширный материал снимков с глаголических памятников, в особенности же история палеографического развития каждой отдельной буквы, множество таблиц и рисунков, какими иллюстрируются статьи в «Энциклопедии слав, филологии», казалось бы, давали возможность покончить с вопросом о глаголице, но, по нашему мнению, это не достигнуто. Заключительные выводы автора, которые приведены нами выше, весьма произвольны, мало удовлетворительны и покоятся не на реальных основаниях *. Представляется очень желательным расширить материал и принять в соображение и другие побочные данные, на которые, впрочем, наводят мысль древние известия о кирилловском изобретении.

По словам жития Кирилла, Константин Философ видел в Херсоне Евангелие и Псалтирь, написанные русскими письменами, а также и человека, у которого он мог выучиться этому языку. Это в высшей степени важное место истолковывается различно. Наиболее вероятным можно считать то толкование, что то был перевод Евангелия и Псалтири на язык варягов-руси, т. е. германский-готский язык. Это толкование, установленное профессорами Голубинским и Малышевским, считается в настоящее время общепринятым, за исключением небольшой партии консервативного направления, объясняющей это место в смысле славяно-русского письма. Мы не можем стать на сторону этого толкования хотя бы потому, что тогда бы теряла смысл вся легенда об изобретении письмен. Несомненно, более значения для занимающей нас темы имеет знаменитое место писателя X в. Черноризца Храбра**.

«Прежде убо словене не имеаху письмен, но чертами и резами гадааху, погани суще... Аще впросиши глаголя: кто вы письмена створил есть, или кто книги преложил, вси ведять

* Слишком искусственны и «стилистическая правильность» глаголицы, отдалившая ее от греческого прототипа, и «узкий союз Болгарии с Византией», возбудивший желание сблизиться с Византией и в письме, и, наконец, «близкие сношения киевских князей с Константинополем», которые могли заставить русских дать предпочтение кириллице.

** Оно читается в рукописи XIV в. Моск. Синод. Библ.

251

и отвещав речеть: святый Константин Философ, нарицаемый Кирилл... и Мефоди брат его».

У Черноризца Храбра встречаем, кроме того, прекрасное замечание, характеризующее самый процесс составления письмен:

«Аще ли кто речет, яко несть устроил добре, понеже ся построяють и еще, ответ речем сим: и гречески такожде многаши суть постраяли Акила и Симмах, удобе бо есть послежде потворши, неже пръвое сыворити» (г. е. легче доделывать и поправлять, чем впервые создавать).

Известие Храбра и по своей реальности, и по близости к эпохе Кирилла и Мефодия, и, главное, по уменью автора вникнуть в существо трактуемого вопроса заслуживает внимательного к нему отношения. Нам думается, что его слова о чертах и резах положительно обязывают исследователя о славянских письменах начать именно с вопроса о древнейших знаках письма, которыми пользовались славяне до изобретении азбуки св. Кириллом. В настоящее время, с увеличением и расширением круга археологического материала, которым захватываются разнообразные народности и на отдаленных стадиях развития и в которых отразились попытки выразить знаками на разных предметах мысли и слова, нельзя более делать заключения о кириллице и глаголице на основании лишь данных греческого, латинского и других алфавитов. Черноризец Храбр недаром свой трактат о письменах начал с речи о древних чертах и резах. Вопрос о знаках письма, употреблявшихся до изобретения алфавита и даже рядом с алфавитом, может быть с успехом поставлен для разрешения занимающей нас здесь проблемы. В настоящее время раскопками в Крите обнаружены предметы со знаками письма, восходящими за 1500— 2000 лет до P. X. Рядом с этим выступает особенно устойчивый и до известной степени однородный материал. Это знаки на камне, подвергшемся уже обработке и приготовленном для кладки с ген. Не может не поразить то наблюдение, что, будучи вырублены за три тысячи с половиной лет, они представляют такие сочетания линий и знаков, которые сближают их с употребительными и в настоящее время фигурами и линиями на камне, на дереве и т. п. А небольшое число из этих знаков прямо наводит на мысль о некоторых буквах греческого и славянского алфавитов. Характер постоянства и устойчивости каменотесных знаков в особенности придает этому материалу важное значение. Не достойно ли особенного внимания то обстоятельство, что большинство знаков на камнях дворца полумифического Миноса мы находим в Болгарии на тесаных камнях, вошедших в постройку дворца, в котором жили Крум и Омортаг. Болгарские постройки в Абобе относятся к VIII в., а критские на полторы тысячи с лишком лет раньше P. X. Каменотесньте знаки не есть письмо, но это уже один из способов схватить мысль или слово и задержать его условным знаком на вещественном предмете 21). Что должно придавать особенное значение каменотесным знакам в вопросе об изобретении славянского алфавита—безразлично, кириллицы и глаголицы,— это прежде всего их древность, превосходящая появление греческого алфавита, затем твердость и устойчивость на протяжении трех тысяч с лишком лет и, наконец, их распространенность и общедоступность. Специальная литература о древнегерманских и славянских рунах 22) представила достаточные указания, что в образовании древних

252

алфавитов участвовали и те знаки, которыми первобытные народы пользовались для разных потребностей обиходной жизни. Самым существенным в выводах датскою ученого Виммера по отношению к изучению рун следует признать, что греческий и римский алфавиты лежат в основании рунического письма.

Таким образом, в настоящее время имеется обширный материал как в знаках письма, открытых раскопками в Крите, гак равно на строительном материале в Трое и, наконец, в каменотесных знаках, отмеченных в Абобе 23), который остался не привлеченным к изучению вопроса о графике у славян в только что появившейся «Энциклопедии славянской филологии».

Многочисленные образцы древнейших знаков письма могут давать основание для расширения поля исследования с целью выяснения первичных элементов в образовании кириллицы и глаголицы. И, во-первых, на основании этих образцов можно думать, что первоначальные стихии европейских алфавитов, латинского и греческого, были в готовности задолго до появления письменности на этих языках; во-вторых, представленный материал, при всей отдаленности и раздельности ею частей как в хронологическом, так и в географическом отношении, может давать некоторые данные для суждения о сравнительном старшинстве кириллицы перед глаголицей. По нашему мнению, глаголица поздней кириллицы и с палеографической гонки зрения обличает искусственную переделку кирилловских знаков. Ни с одним из древних алфавитов глаголица не имеет такой вне спора стоящей связи, какую имеет кириллица*.

/Месяцеслов (Менологий) Василия, составляющий одну из драгоценнейших рукописей Ватикана (Cod. gr. 1613), по всей вероятности, попал в руки иностранной колонии, жившей в Константинополе во время расхищения города в 1204 г. В XIV в. он принадлежал Варфоломею Дэиакомо из Генуи, а потом в XV в. был собственностью Сфорцы, миланского герцога. В XVI в. рукопись находилась во владении фамилии Сфондрато, один из коих, Николо, был кардиналом и потом папой под именем Гриюрия XIV (1590). В 1615 г. знаменитый кодекс был подарен папе Павлу V, вследствие чего ему была обеспечена сохранность и доступность для ученых исследований на будущее время. В 1727 г. последовало издание Менологии кардиналом Альбани 24), а в нынешнем столетии появилось превосходное фототипическое издание этого несравненною памятника византийского искусства 25), которое позволяет благодаря исчерпывающему комментарию, сопутствующему изданию, составить об нем полное представление.

Кодекс состоит из 217 листов пергамента и принадлежит ко времени царя Василия. Цену кодексу сообщают миниатюры, редкие по тщательности исполнения и разнообразия. В настоящее время нельзя больше колебаться относительно принадлежности кодекса именно времени Василия II главнейше потому, что в нем есть несколько святых, живших уже после Василия I Нельзя с такой же положительностью думать, что в этом Менологии сохранился именно тот **/

* Последующий текст — отрывок, который сохранился в рукописи из утраченных двух страниц корректуры.

** Обрыв фразы.

1) Erückner. Cyrillo-Methodiana (Archiv für SI. Phil. T. XXVIII. S. 214—215).

2) Snopek. Konstantinus-Cyrillus. S. 214; с ссылкой на распоряжение папы Николая I (Mansi XV, 452): ut suffraganei reverentiam et obedientiam condignam metropolitanis suis exhibeant ad metropolitanam sedem obedientes occurrant.

3) Mansi VII. Col. 362. С церковно-канонической точки зрения занимающий нас вопрос рассмотрен в книге: Snopek. S. 230 и сл.

4) Cod. Theod., 16. 2. 1.

5) Подробности у Hartmann — Geschichte Italiens. III. S. 100 и сл.; моя книга: «Первые слав, монархии». С. 84 и сл.

6) Главное исследование: Дринов. Исторически преглед на Болгарската Църква (Сочинения Дринова, т. И. Издание Болгарской Академии наук). София, 1911; Голубинский. История православных Церквей. М., 1871.

7) Migne. CXI. Col. 44, 89.

8) Лучшее свидетельство дает Liutprandus—Antap. III. С. 8: Symeonem—Semigraecum esse ajebant, eo quod a pueritia Byzantii Demosthenis rhetoricam Aristothelisque syllogismos didicerit [Симеон, как говорили, был полугреком, потому что с детства изучал риторику византийского Демосфена и силлогизмы Аристотеля]; Дринов. Ист. преглед. С. 44, прим.

9) Святый Климент Словенский. Его жизнь и просветительная деятельность. Сергиев Посад, 1913.

10) Дринов. С. 44, прим. 9; Палаузов. Век болгарского царя Симеона. С. 150.

11) Византийский Времен. VII (1900). С. 34.

12) Mansi XVIII. Col. 203.

13) Farlati Illyricum Sacrum. III, 92; Gfrörer. Byzant. Gesch. II. S. 173.

14) Hefele-Leclercq. Histoire des Conciles IV. P. 1361.

15) Gfrörer. Byzant. Geschichten. II. S. 183—184.

16) Известия. T. IV. 1899. Статьи Ф. Успенского, T. Флоринского и Л. Милетича.

17) Обширная литература вопроса указана в статье академика А. Соболевского, помещенной в «Богословской Энциклопедии», т. X, с. 228. Прекрасно ориентирует в сложных подробностях вновь изданная Я г и ч е м «Энцикл. слав, филологии», вып. 3 (1911), где помещены два его исследования: 1) «О рунах у славян» и 2) «Глаголическое письмо».

18) Энциклопедия слав, филологии. III. С. 92.

19) Geitier. Die albanesischen und slavischen Schriften. Wien, 1883.

20) Академик А. И. Соболевский — Богосл. Энциклопедия. X. С. 213.

21) Этому вопросу посвящена нами статья «О древнейших знаках письма» в «Новом сборнике статей по славяноведению» в честь В. И. Ламанского. С.-Петербург, 1905.

22) В статье Я г и ч а «Вопрос о рунах у славян» (Энциклоп. слав, филологии, III) и в моей статье «О древнейших знаках письма».

23) Известия Русск. Арх. Инстит. X. С. 277—280, табл. XLIX, h.

24) Menologium graecorum jussu Basilii imperatorii graecolim editum... studio et opera Aunibalis tituli s. Clementei presb. Cardinalis Albani.

25) Codices e vaticanis selecti phototypice expressi jussu Pii P. PX Consilio et opera curatorum bibliothecae Vaticanae. Vol. VIII. Il Menologio di Basilio II. Torino, 1907.