I. Черты жизни св. Григория и его образование. Характеристика его личности. Общая характеристика его, как проповедника.—II. Хронологический обзор его проповедей. Первенцы его красноречия и проповеди, сказанные в бытность пресвитером.—III. Проповеди епископские до константинопольские.— IV. Проповеди константинопольские.—Три последние проповеди Григория.— V. Замечания статистические о проповедях Григория.

В 379 году, в самый разгар еретических смут в церкви, в Константинополь прибыл человек, родом из незначительного местечка каппадокийской области Арианза, в простой и бедной одежде, с станом несколько сгорбленным, с головою, почти

¹) Из приготовленного к изданию сочинения: «История христ. проповеди в IV в.», составляющего продолжение книги: «История первобытной христианской проповеди (до IV в.)» Спб. 1885 г. Материалы для биографии Григория Богослова: его сочинения (особенно похв. слово Василию Великому и стихотворения о своей жизни в IV и VI частях его сочинений по русск. изд.): Vita S. Gregorii, ex ipsius potissimum scriptis adornata (Migne, t. XXXV); Vita S. Gregorii, a Gregorio presbytero graeco conscripta—у Миня t. XXXV. col. 243—304 и в acta sanctorum, mens. Mai; Иероним, каталог, гл. 113, 117; Фотий, в biblioth. cod. 477, 243, 246, 247, 273, 291: Dupin, t. II, p. 201; Cave, t, I, p. 246, Tillemont, t. IX; Oudin, t. I, p. 614; Fabricius, biblioth. graeca, I, 5, c. 13, § 1, vol. VII, p. 508; Ceiller, t. VIII, 1 (по изданию 1860 г. t. V); Clemencet—vita s. Gregorii in edit, opp. Greg. Benedictina; Hermant, La vie de S. Greg, de Nazianz. Paris 1679 t. II; Less, opuscula theologica exeget. atque homilet. argum. t. 1, Goett. 1780. Ulmann: Gregorius von Nazianz, der Theologe. Darmst. 1825, 2-е изд. 1867 г. Nebe, Zur Geschichte der Predigt, Wiesbaden, 1879, band. I. s. 41—112; Weis, Die grossen Kappadocier, Basilius, Gregorius v. Nazianz und Gregorius von Nyssa. Leipzig, 1872; Willemain, Tableau de l’éloquence chrétienne au IV siècle. 1854 p. III sq.; Manteaux: Revue critique de quelques questionnes historiques se rapportant à S. Grégoire

— 317 —

лишенною волос, с некрасивым складом лица, изнуренного слезами, постом и бдением, с руками, загрубевшими от черных полевых работ, с грубым каппадокийским произношением, но— человек с редкими дарованиями ума, с глубоким и основательным знанием св. Писания и творений отеческих, с изумительным запасом самых разнообразных сведений, какие до тех пор «собрали Восток и Запад и краса Эллады—Афины», с красноречием строгим, резким и величественным, с душою пылкою и прямою, не умевшею привязываться к чему-нибудь на половину и чувствовать что бы то ни было слегка. Это был св. Григорий, у Бога молитвами испрошенный своею материю и еще прежде рождения посвященный ею на служение в церкви, как некогда Самуил ¹).

Св. Григорий родился около 326 г. от родителей богатых, что видно из того, что они имели рабов и на свои средства.

de Nazianze, Paris, 1878. Салмича, жизнь св. Григория Богослова в прибавл. к «Твор. св. отцов» ч. I. 1843. Шалфеева П. И., Св. Григорий Богослов, как учитель веры. «Христ. Чт.» 1861, ч. I, стр. 264. Троицкого И. Е., Последние годы жизни св. Григория Богослова, «Христ. Чтен.» 1863. II. 147. «Св. Григорий Назианзен, Григорий Нисский и Василий Великий (по Вильменю)», «Духовная Беседа» за 1874 г. под ред. прот. И. Яхонтова, т. II. «О стихотворениях Григория Богослова», «Труды киевск. акад. 1865 г. «О характере слов св. Григория Богослова», «Воскресн. Чтение» XIX. 427. В «Православн. Собеседнике» за 1886 г. статья: «Стихотворения Григория Богослова». Издания его сочинений исчислены и рассмотрены в vita S. Gregorii ex ipsius scriptis adornata у Миня t. XXXV, col. 9 и у Ceiller. Лучшие из них: 1) Opp. S. Gregorii, ed. graece, Basil, 1550, 2) ed. Billii emendata, aucta, graece et latine, Paris, 1609, 1611, 1630 гг., 3) ed. Colon. 1690 г., 4) ed cum variarum commentariis, aucta et notis illustr., Venetiis 1753. 5) ed. studio monachorum S. Mauri (Clemencel), Paris 1778 t. I и 1819 t. II, 6) Hansel: Gregorii oratio in novam dominicam, Lips. 1836. 7) Migne, patrologiae cursus completus series graeca, H. XXXV—XXXVIII. Русское издание в «Творениях св. отцов» в русском переводе тома I—VII, Москва 1843—1849. Отдельно сочинения св. Григория издавались на русском языке в «Христ. Чтении» и «Воскресном Чтении» (см. по указаниям к этим журналам).

¹) Такими словами характеризует Григория II. И. Шалфеев, в статье «Св. Григорий, как учитель веры», «Христ. Чт». 1861. I. 265. Внешние черты этого портрета нарисованы по указаниям, содержащимся в самых сочинениях Григория—в стихотворениях и в слове 36 (по русск изд.).

— 318 —

построили храм ¹), и знатных, что доказывается тем, что один из их сыновей Кесарий, несмотря на то, что был христианин, был взят на службу ко двору императора Юлиана и занимал при нем видные должности (сначала старшего врача, потом главного казнохранителя). Отец его Григорий убеждениями своей благочестивой жены Нонны, которую ее сын называет «по телу только женщиной, а по праву превышавшей мужчин», был обращен в православие из полуязыческой и полуиудейской секты ипсистариев ²) и позже сделан был епископом Назианза. Образование Григория с самого начала велось в таком направлении, которое должно было и развить в нем любовь к словесному искусству, и сообщить ему самое лучшее здание этого искусства. Еще во время пребывания его при родителях, в то время как мать приучала его к благочестивым христианским упражнениям и развивала в нем любовь к изучению слова Божия, наставником его в науках был его дядя Амфилохий, учитель красноречия, которого Григорий называет «великим», «прекрасным храмом витийства», «обладавшим пламенным красноречием, превосходившим в этом всех каппадокиян» ³). Может быть под влиянием уроков Амфилохия Григория «объяла, по его словам, пламенная любовь к наукам словесным». С целью «обогатить себя языческою ученостью, чтобы употребить ее в пособие христианскому просвещению, Григорий посещает сначала Кесарию каппадокийскую, которую называет своею «руководительницею и наставницею в слове» ⁴), потом Кесарию палестинскую, ради процветавшего там училища красноречия, и ритора Феепесия ⁵);

¹) См. творения св. Григория в русс. изд. т. VI, стр. 7.

²) См. слово Григория ΧVIIΙ. т. II, стр. 104. Об ипсистариях соч. Ulmann—de Hipsistariis, Heidelberh, 1823.

³) Ему Григорий написал похвальное слово и семь епитафий, см. соч. Григ. в русск. изд. т. V, стр. 353—355. Этот Амфилохий был отцом св. Амфилохия, еп. иконийского. Во второй из эпитафий Григорий говорит определенно, что составляя ее, он имел в виду словом возблагодарить его за слово, которому научился у него.

⁴) Твор. Григ. т. IV, стр. 66.

⁵) «Я по любви к красноречию остался в палестинских училищах.... Соч. Григ. т. I, стр. 245. Также у Иеронима, катал. 113.

— 319 —

блаженный Иероним говорит об обучении его красноречию у знаменитого Полемона в Смирне. Неизвестно, сколько времени пробыл он затем в Александрии во время самой горячей борьбы, которую вел там Афанасий с арианством; слушав здесь, может быть, знаменитого богослова Дидима слепца, видев великого Антония и Павла фивейского, он, вероятно, отсюда же вынес заметное в его сочинениях расположение к философии Платона, любовь к Оригену и тот горячей энтузиазм к православию, образец которого являл для всего мира великий Афанасий. Будучи двадцати четырех лет, Григорий прибыл в «обитель наук» Афины, где вместе с Василием изучал грамматику, риторику, математику, историю и философию, имея своими главными учителями знаменитых риторов Гимерия (315—386 г.) и Проэресия¹). Самым основательным образом изучив классическую науку и литературу, он, однако не увлекся теми похвалами, какими местные знаменитости науки и красноречия превозносили язычество, и самые усердные просьбы многочисленных друзей занять кафедру красноречия в том самом училище, где он был учеником, могли удержать его в Афинах лишь на самое короткое время, после чего он возвратился на родину. Прибывши в Назианз, Григорий колебался, какой образ жизни ему избрать — удалиться ли в уединение, или остаться жить в мире девственником. В Александрии он, вероятно, близко узнал тот и другой образ жизни, первый (ἂζυγων) в лице великого Антония, второй (μιγάδες) в

¹) Гимерий был родов на Вифинии. Он был язычник (почему император Юлиан сделал его своим секретарем), но всегда относился к христианам с умеренностью и терпимостью. Фотию были известны 71 речь этого ритора, из которых в его «библиотеке» сделано 36 выписок, а 24 речи его сохранились до нашего времени в полном составе и изданы сначала Вернедорфом (1790 г.), а потом Дюбнером (1849 г.). Проэресий был христианин, родом из Армении (Сократ IV, 26, VI, 17). Он был христианин, почему после известного эдикта Юлиана должен был прекратить свое преподавание в Афинах. В надгробии Проэресию Григорий Богослов говорит, что он «приводил в потрясение весь мир новородящимися речами» (соч. Григория V, 347). Подробнее об этих учителях Григория см. Любкера, реальный словарь классической древности, перевод Модестова, 1884—1886, стр. 486.

— 320 —

лице Афанасия. Необходимость не покидать престарелых родителей склонила его ко второму образу жизни, и он остался в Назианзе, сделав по желанию родителей несколько опытов публичного светского ораторства. Но скоро склонность к жизни созерцательной побудила его удалиться в Понт в уединение Василия, в котором друзья, ведя самую простую деревенскую жизнь, наслаждаясь лишь красотами местной природы, занимались молитвою, чтением св. Писания и творений Оригена, из экзегетических работ которого составили филокалию. Разлад отца Григория с своею паствой, негодовавшей на него за то, что по своей старческой простоте он подписал еретический символ, побудил Григория возвратиться в Назианз, чтобы употребить все меры к водворению мира между пастырем и пасомыми. Едва он прибыл к отцу, как против воли был посвящен им в пресвитеры (361 г.). Недовольный такою тиранией (τιραννίδα), весьма обычною в то время, Григорий снова оставляет Назианз и удаляется в уединение к Василию. Просьбы престарелого отца, а равно и жителей Назианза побудили его, однако ж снова возвратиться. В Рождество Христово он был рукоположен в пресвитера, в праздник Крещения оставил Назианз, а к Пасхе опять был уже с отцом.

Между тем Василий, его друг и товарищ по образованию, был избран в епископа Кесарии и немедленно пожелал сделать своего друга епископом в одной из местностей своей митрополии. Убежденный доводами старца-отца, Григорий принял, хотя и не охотно (»преклонившись главою, не преклонился духом», «паки на мне помазание Духа и паки сетуя хожду», говорил Григорий) посвящение в епископа Сасимы, местности, бывшей спорною между двумя смежными метрополиями—кесарийской и тианской; по но будучи в силах справиться с затруднениями, какие представляло это бойкое, хотя и незначительное местечко испорченностью нравов своих жителей, а еще больше теми неприятностями, какими угрожал ему епископ тианский, он опять удалился в уединение, из которого впрочем вскоре возвратился в Назианз, для того, чтобы быть помощником маститого старца-отца. По смерти его

— 321 —

(в 374 г.) он, однако отказался быть его преемником и снова удалился в уединение в Селевкийский монастырь св. Феклы.

По смерти Валента (378 г.) собор антиохийский пригласил Григория устроить бедствующую церковь константинопольскую. Прибыв в Константинополь (в 879 г.), он остановился в доме своей племянницы, который и был сначала в это время единственным местом православной проповеди в Константинополе, а с обращением его в храм, названный Анастасией (т. е. воскресением, в знак того, что здесь как бы воскрешено православие в Константинополе), единственным местом православного богослужения, так как все прочие храмы столицы были ранее насильно отняты от православных Валентом в пользу ариан и других еретиков. Проповеди Григория, особенно «слова о богословии», привлекали множество слушателей не только из православных, но и из еретиков, евреев и язычников. Но скоро враги православия устроили ряд бед для проповедника: над ним смеялись, в него бросали камнями, покушались даже на его жизнь; некто Максим, им облагодетельствованный, готовил его изгнание... Но православные тесно сплотились около Григория, призвав его своим епископом; число их увеличивалось со дня на день после того, как император Феодосий объявил себя за православие и издал указ против еретиков. Собравшийся в 381 г. второй вселенский собор, согласно желанию императора, провозгласил было Григория епископом столицы; но сначала настойчивое желание Григория видеть епископом антиохийским, на место скончавшегося во время собора св. Мелетия, Павлина возбудило против него неудовольствия; а потом прибывшие в след за тем на собор епископы египетские и македонские провозгласили перевод епископа сасимского на кафедру Константинополя несогласным с канонами; наконец многие негодовали на него за то, что вел самый простой образ жизни и чуждался обычной столичной роскоши, а еще больше за то, что он отказывался действовать против еретиков теми мерами насилия, какими последние действовали раньше против православных, не мстил им, имея к тому возможность, и усиливался обратить

— 322 —

их к истине мерами кротости и убеждения. Тогда Григорий, ради мира церковного, решился пожертвовать собой. отрекшись добровольно от своей кафедры. Он удалился в Арианз, откуда впрочем не переставал действовать ко благу церкви своим влиянием чрез многочисленные письма разным лицам. В это же время он нависал большую часть дошедших до нас его стихотворений. Скончался великий борец за православие в 389 г.

Из этого краткого очерка жизни Григория можно уже составить понятие о его характере. Личность идеальная и возвышенная, он не был создан для практической деятельности, не обладая ни силою воли, ни энергией, ни практическим умом и хладнокровием, качествами столь необходимыми в это ужасное для церкви время. Едва приняв священство, он убегает в пустыню, едва сделавшись епископом, оставляет епископию, едва признанный архиепископом константинопольским, отрекается от избрания; в том, другом и третьем случае — не будучи в силах совладать с неблагоприятными условиями, которые для другого, более практичного и с большею силою воли, не были бы столь непреодолимыми. Сам Григорий прекрасно определяет себя, когда говорит ¹) в одной из самых ранних своих проповедей, что его главная забота состоит в том, чтобы, «как бы замкнув все чувства, отрешившись от илота и мира, собравшись в самого себя, без крайней нужды не касаясь ничего человеческого, беседуя лишь с самим собою и Богом, жить превыше видимого, носить в себе божественные образы, непрестанно делаться чистым зерцалом Бога, приобретать к свету свет, сожительствовать с ангелами и, находясь еще на земле, оставлять землю и возноситься духом горе» (I, 20). Не только после тяжелых жизненных неудач, но и постоянно ему было присуще желание «бежать оттуда, где живут люди, поселиться в пустыне и жить хоть со зверями, которые вернее людей, проводить жизнь без слез и забот, имея одно преимущество пред животными — ум, ведающий Божество». Сладость религиозного созерцания наполняла его душу священным восторгом;

¹) Соч. Григория, ч. I, стр. 20.

— 323 —

углубляться умом в богооткровенные истины, раскрывать и уяснять их себе было для него выше всех наслаждений. И если его попытки практической деятельности в церкви были более или менее неудачны, то здесь, в области богословского мышления, он является по истине великим, так что усвоенное ему еще в древности название «Богослова», которое до него усвоялось единственно апостолу Иоанну евангелисту, было его истинной характеристикой, делом сущей справедливости. Руфин не преувеличивал, когда говорил: «Григорий — муж несравненный во всех отношениях, доставил блистательнейший свет знания церквам И. Христа, показал учение, равное своей жизни. Ничего нет честнее и светлее его жизни, известнее его красноречия, чище и правее его веры, полнее и совершеннее его знания: он один таков, что о его вере не могли спорить и несогласные между собою... Ясный знак, что тот не держится правой веры, кто не согласен в вере с Григорием» ¹). В частности, Григорий при рассуждениях о догматах отличается необыкновенною смелостью, по замечанию проф. Шалфеева, напоминающею смелость Оригена (с тем различием, что он счастливее Оригена в своих попытках уяснить возвышеннейшие вопросы богословия и во избежании мнений ошибочных), а вместе с тем самостоятельностью и поразительностью своего богословствования. Во все, что он находил в слове Божием, в творениях отеческих, в мирской учености — он вдумывался глубоко, все перерабатывал своею могучею мыслью и усвоил до того, что его учение, будучи учением вселенской церкви, есть в то же время ого собственное учение, или, лучше, его учение становилось учением церкви, потому что представляло лучшую, вполне верную основным догматам церкви интерпретацию ее символов. В этом смысле весьма верно его иногда называли ²): Григорий—ум, Γρηγόριος ὁ νοῦς.

¹) Rufini Prolog, in libros Gregorii в издании творений Григория Billii, t. I, p. 726—727. Также у Миня, t. XXXV, col. 305. Здесь же отзывы о нем Василия Великого («Григорий уста Христовы»), Феодора Студита («Григорий— корифей отцов»), Свиды, Симеона Метафраста, и др.

²) Василий Кесарийский (X в.), см. Bandini, faiciculus rerum ecclesiasticarum, Florentiae, 1763 г.

324 —

Но особенно заслуживает Григорий внимания, как христианский проповедник — оратор. В своих проповедях он является не только богомудрым церковным учителем, но и великим художником слова, поборником и представителем в проповеди ораторского искусства. Так почитал себя сам Григорий, таким он был в действительности. «Сей дар—(дар слова) приношу я Богу моему, это одно, что осталось у меня, чем богат я. только словом владею я, как служитель Слова; никогда не хотел бы я пренебрегать этим богатством; я уважаю его, дорожу им, утешаюсь им более, чем другие утешаются всеми сокровищами мира. Оно — спутник всей моей жизни, добрый советник и собеседник, вождь на пути к небу и усердный сподвижник» ¹). «Да разделят со мною мое негодование, говорит Григорий в слове на Юлиана, по поводу запрещения христианам посещать языческие риторические школы, все любители словесности, занимающиеся ею, как своим делом, люди, к числу которых и я не откажусь принадлежать. Все прочее оставил я другим, одно удерживаю за собою — искусство слова, и не порицаю себя за труды на суше и море, которые доставили мне сие богатство. О если бы я и всякий мой друг могли владеть силою слова! Вот первое, что возлюбил и люблю я после первейшего, т. е. божественного... Если всякого, как говорит Пиндар, гнетет своя ноша, то и я не могу не говорить о любимом предмете, и не знаю, может ли что быть справедливее, как словом воздать благодарность за искусство слова словесным наукам!» ²). Эта его особенность—ораторский характер его проповеди—с одной стороны является в нем, как врожденный дар, с другой—как плод его школьного образования. С самых ранних лет он смотрел на искусство слова, как на одно из сильнейших средств для защиты и распространения истины. Весь ход его школьного образования, как мы видели, приурочен был к тому, чтобы образовать из него оратора. В школах Кесарии каппадокийской, как и

¹) Слово о мире I, 222.

²) Твор. Григория I, 155.

— 325 —

Кесарии палестинской на красноречие смотрели, как на главный предмет обучения; в Афинах высшим отличием считалось блистать в ряду риторов. Учители и ученики никого так не уважали, как красноречивых; школьное юношество осыпало своими шаловливыми насмешками тех, кто не обладал талантом к ораторству; предметом их школьных состязании было не что иное, как красноречие, и никто кроме одерживавших победы в этих состязаниях не пользовался ни честью, ни завистью. Таков был характер этого времени в направлении образования— и Григорий действительно превзошел в этом отношении своих товарищей, если его принудили, хотя на некоторое время, взять там на себя даже обучение ораторству. Позднейшее его иноческое уединение не только не парализовало дальнейшее его развитие в этом направлении, но и еще содействовало ему, обогатив его богословской эрудицией, чрез что его красноречивое слово делалось и содержательным. Знакомство с экзегетическими работами Оригена и других развило в нем способность толкования слова Божия; вообще же уединение развило в нем религиозное чувство и силу религиозного убеждения, сказавшуюся искренностью, теплотой, глубокою задушевностью и назидательностью, какие находим в его проповедях. Когда обстоятельства вызвали его на деятельный проповеднический труд, ему присуща была та высшая компетентность в догматическом учении, какой только можно было желать для победы над заблуждениями ереси, достойное всякого уважения сознание своей силы, своего умственного превосходства, сила духа и самостоятельность. А то, чего ему сначала не доставало, именно знание человеческого сердца и жизни, в чем так много, превосходил его Василий, ему далось мало по малу потом, рядом тяжелых опытов и горьких разочарований, охладивших его первоначальный непомерный идеализм в отношениях к людям. Хотя в его проповедях чаще всего слышится горечь и разочарование в людях, но они нескудны и замечаниями, метко характеризующими нравственную сторону современной ему жизни. Справедливое сознание своего достоинства и превосходства пред другими особенно слышится в его прощальной речи к константинопольскому собору,

— 326 —

которая вместе с тем служит и свидетельством о характере и достоинстве это проповеди.

Как проповедник, Григорий пользовался высоким уважением еще в свое время. Еще при его жизни проповеди его переводились на латинский язык Руфином, отзыв которого о Григории мы привели выше. Иероним, будучи уже пятидесяти лет, из своего сирийского уединения прибыл в Константинополь с нарочитою целью слушать его проповеди и называл его потом мужем красноречивей там, своим учителем, у которого научился толкованию св. Писания—Grerorius, vir eloquentissimus, praeceptor meus, quo scriptures explanante didici ¹). Известный своею ученостью и красноречием Евагрий был учеником Григория. Все древние и новые писатели, говоря о Григории, превозносят его похвалами. Эразм Роттердамский ²) первый к похвалам за воз-

¹) Каталог, глава 117. Также Руфина кн. 1-я: Quis apud Latinos par sui (Gregorii) esl? quo ego magistro glorior et exsulto.

²) Вот отзыв Эразма (epist. praefixa, edit. Claudii Chevallonii): In Gregorio pietas propemodum ex aequo certat cum facundia; sed amat significanles argutias, quas eo difficilius est latine reddere, quod pleraeque sunt in verbis sitae. Tota vero phrasis nonnihil accedit ad structurant Isocraticam. Adde, quod de rebus divinis, quae vix aliis verbis humanis explicari possunt, libenter ac frequenter philosophatur. Basilios suavi quodain et inaffectato dictionis fluxu, et pietatem et eruditionem et acumen, sicubi res postulat, et perspicuilatem, et jucunditatem et si quam aliam virtutem in oratore Christiano quisquam desiderare possil, complectitur. Chrysostomos Basilii quemadmodum in litteris, sic etiam in professione sincerioris vitae socius, atquo (ut ita loquar) Achates, quidquid fere scripsit, ad popularem captum accomodavit, eoque fusior est, ac simplieior, et in locis communibus spatiari maluit, quant in difficillimis versari quaostionibus. Hos triumviros uta tulit aetas apud Graecos, pietate pares, nee dispares oruditione, sed dictionis caractere dissimiles. Quos si cum nostris con ferre velis, Chrisostomus non dissimilisest Augustino, Gregorius Ambrosio, qui si graece scripsisset, plurimum negotii fuisset exhibiturus interpreti. Quem Basilio conferam nondum invenio, nisi si quis Scripturarum cognitionem quam habuit Hieronymus, cum Lactantii felici facilitate copulet. Me certe a vertendo Gregorio semper deterruit dictionis argutia, et rerum sublimitas et allusiones subobscurae. Earn provinciam eximio quodam pietatis ardore sihi sumpsit Bilihaldus noster, cui et immortuus est. В другом месте (epist. ad Duc. Saxon.) Эразм говорит; ne a vertendo Gregorio semper deterruit dic-

— 327 —

вышенность и живость речи и тонкость мыслей присоединяет указания на некоторые слабые стороны его проповедей—темноту языка, некоторую аффектацию внешнею ученостью, вообще на некоторый школьный риторизм слов Григория. Начиная с V века ученые писали комментарии на его проповеди, и, но замечанию преосв. Филарета, ни на чьи сочинения не писано так много толкований, как на сочинения Григория ¹). Кроме Руфинова перевода сочинений Григория на латинский, известны древние переводы его слов сирийский, арабский, армянский. Позднейшая оценка Григория, как проповедника, сводится к следующим замечаниям. Неблагоприятные тревожные обстоятельства личной и общецерковной жизни, среди которых Григорий действовал как проповедник, не дали ему возможности сделать ни из своего великого ораторского таланта, ни из своего превосходного образования всего того употребления, какого можно было ожидать. Хотя все проповеди Григория представляются самым тщательным образом обработанными, тем не менее в них нередко слышатся с одной стороны мотивы неудовлетворенности проповедника вместе с некоторою болезненною раздражительностью, вызываемые обстоятельствами своей личной жизни и течением современных церковных дел, с другой — некоторые черты искусственной деланности речи, ее риторичности,—в тех случаях, когда парализованный чем-либо его ораторский талант бездействовал при составлении проповеди, а работала лишь одна холодная мысль. По складу своих духовных сил Григорий имеет много родственного с Василием Великим, Григорием Нисским и особенно с Ефремом Сириным. Подобно последнему он был не только оратор, но и поэт, что доказывается множеством его стихотворений; отсюда — присутствие в

tionis argutia et rerum sublimitas et allusiones subobscurae. В praefatio к сочинениям Василия он же замечает: argutiarum et exsternac sapientiae affectatio, dictionisque structura ab Isocratis exemplo non abhorrens nonnihil resipiunt scholam rethoricam.

¹) Историч. учение об отцах церкви, § 103, примеч. 48. Некоторые ив этих толкований на сочин. Григория помещены у Миня, т, ХХХVII греческой серии.

— 328

его проповеди истинно профитийной восторженности и патетизма. Затем, хотя Григорий как психолог—живописатель душевных состояний и настроений—не мог равняться с Василием, тем не менее и у него много знания жизни и человеческого сердца. Платоновски-философская концепция предметов теоретического христианского учения, возвышенность, смелость и энергия его богословствующей мысли сближают его с Григорием Нисским. При совокупности всех этих качеств он, как оратор, стоит, может быть, выше, чем который-либо из трех его знаменитых современников; но большею частью эти качества проявляются в его проповедях необъединенными до полной цельности, не уравновешенными целесообразно; поэтому он иногда как оратор является больше поэтом, а как поэт (в своих стихотворениях) оратором; как богослов-философ является иногда диалектиком, а когда хочет явить себя знатоком жизни и людей, оказывается ипохондрически настроенным. Поэтому полное ораторское совершенство можно признать, говорят, лишь за отдельными, немалочисленными, впрочем, эпизодами его проповедей. В этих эпизодах, которые мы отметим ниже, его речь полна истинно ораторской силы и жизненности; мысли следуют одна за другою в быстрых и разнообразных остроумных комбинациях в речи обильной и плодовитой; сравнения всегда чрезвычайно удачны и метки, чувства проповедника дышат истинною и глубокою живостью, искренностью, неподдельною прелестью. В дополнение к этому нужно указать в его лучших проповедях на отсутствие амплификаций, которых но видимому так трудно было избежать, налагая отвлеченные предметы, которые по самому свойству требовали по-видимому перифразов и повторений, чтобы быть вполне понятными массе, компактную сжатость выражения, уменье немногими словами сказать многое, вообще язык классический—образцовый, язык художника слова, который справедливо сравнивали с языком Полемона, звучным, как олимпийская свирель, автобиографические лирические излияния, которые приятно разнообразят речь и дают слушателю отдыхать от рассуждений оратора; принимая во внимание все эти свойства проповедей Григория, мы легко пой-

329 —

мем то чарующее сильное действие, какое они производили в свое время на слушателей, и ту настойчивость, с какою от него постоянно требовали проповедания, о чем много раз говорит сам Григорий, называвший себя «уста не словоохотные» ¹). В проповедях, посвященных теоретическому богословию, в подобных местах видны большой диалектический навык и неоспоримое искусство самые трудные предметы излагать общепонятно и популярно. Слабую сторону его проповедей вообще составляют не в меру длинные периоды, нагроможденные не всегда остроумными, хотя нередко блестящими антитезами, сравнениями, примерами; изысканные прикрасы и чисто декламаторские риторические приемы речи, неправильные аллегории, резкие сарказмы, в которых проповедник изливает свое оскорбленное чувство по поводу тех или других неблагоприятных обстоятельств, изысканная элегантность и так сказать щеголеватость фразы, тот внешний искусственный блеск, который впоследствии развился в проповеди в выдающийся недостаток, которого сам Григорий теоретически не одобрял, невольно поддаваясь особенным свойствам своей ораторской натуры и влиянию риторических школ, в которых получил образование. Но, как видно из сказанного, самые эти недостатки, на которые указывают критики, были скорее излишком достоинства, нежели настоящими недостатками.

II.

Всех проповедей Григория известно в настоящее время до пятидесяти пяти, не считая здесь относимых в старых изданиях творений Григория к проповедям его догматических посланий к Евагрию, Нектарию Константинопольскому и к Кледонию. Но конечно нельзя и думать, чтобы на пространстве двадцати слишком лет (361—383 г.) этими одними словами и ограничивалась в. проповедническая деятельность этого великого учителя, любившего искусство слова и особенно одаренного этим искусством. Несомненно подлинными проповедями Григория всеми признаются издавна сорок пять, в первые в полном составе

¹) Твор. Григ. в русск. изд. I, 217.

330 —

изданные Биллием (1609 г.). Почти для всех их известно время их произнесения; поэтому мы сделаем здесь их обозрение в этом хронологическом порядке, по которому они делятся на четыре группы: 1) слова, произнесенные в бытность его пресвитером, 2) сказанные в бытность Григория епископом, до прибытия в Константинополь. 3) проповеди константинопольские и 4) три слова, сказанные после удаления из столицы. К первым принадлежат: 1) первенцы его красноречия, три слона, имеющие непосредственное отношение к посвящению его в пресвитеры назианской церкви. Избранный в этот сан против желания, Григорий удалился было в уединение Василия в Понт, но не много спустя, в Пасху, возвратился и произнес первое свое слово «на Пасху и о своем замедлении». «Воскресения день— благоприятное начало»—начало пастырского служения Григория и начало его проповеднической деятельности. «Уступим все воскресению, простим друг друга; и я, подвергшийся доброму принуждению, и вы, употребившие доброе принуждение, хотя и сетуете на меня за умедление. Может быть пред Богом оно лучше и драгоценнее, чем иная поспешность. Хорошо и уклоняться несколько от призвания Божия, как в древности поступили Моисей и Иеремия, хорошо и поспешать на глас зовущего, как Аарон и Исаия, только бы то и другое было по благочестию, одно но сознанию немощи своей,—другое по надежде на силу Зовущего». В дальнейшем содержании этого слова, сказанного по-видимому без приготовления ¹), хорошо изображение того дара, который христиане должны принести Воскресшему: он состоит в том, чтобы принести Ему самих себя, воздать Образу сотворенное по Образу, познать свое достоинство и тем почтить Первообраз. «Уподобимся Христу, ибо и Христос уподобился нам, соделаемся богами ради Его, ибо и Он стал человеком ради вас. Он восприял худшее, чтобы дать лучшее, обнишал, чтобы нам обогатиться, принял зрак раба, чтобы вам восприять свободу, снизшел, чтобы нам вознестись, претерпел бесславие, чтобы нас прославить «... Из двух последующих слов в одном пропо-

¹) Migne, в. gr. t. XXXV col. 394.

331 —

ведник оправдывает свое удаление в Понт и свое возвращение и излагает то учение о священстве (пресвитерстве и епископстве), которое сделалось классическим в догматике, составляет один из первоисточников наука пастырского богословия и прототип однородных по предмету произведений Златоуста и Григория Двоеслова. В другом— «к призвавшим в начале, но не сретившим» он укоряет за недостаток внимания к нему со стороны паствы назианской, так бурно его избравшей, объясняя это обычным психическим законом, но которому предмет, к которому человек стремится, дорог для него лишь дотоле, пока не достигнут, и как скоро достигается, легко теряет свою цену. Ученые спорят ¹) относительно того, в каком порядке эти три слова произнесены,—которое раньше, которое позже. Во всяком случае все три слова произнесены в 362 году, ври чем классическое слово о том, «что такое священство и каков должен быть епископ», после произнесения было подвергнуто, очевидно, автором повой литературной переработке, в виду важности его содержания, почему в сравнении с остальными двумя представляет большую степень достоинства не только по обилию и важности мыслей, по и но их классически-художественному выражению.

За этими первенцами его красноречия следуют два слова на Юлиана, сказанные в год его смерти (363 г.). Хотя автор в приступе первого слова (I, 85) ²) и замечает, что он будет говорить «не по подражанию мерзким речам и суесловию», т. е. не по правилам языческого ораторства, что «вся сила и ученость века сего во тьме ходит и далека от света истины», тем не менее справедливость требует сказать, что в этих словах более, чем в других, более, чем вообще во всех творениях Григория отражается влияние на него ораторства классического. Здесь Григорий panegyrico modo, modo judiciali, tum deliberative dicendi genere, procedit, как замечено еще древними, — т. е. это не что иное, как настоящие обвинительные

¹) Migne, XXXV, col. 515.

²) Эти цифры в тексте указывают здесь и в последующем изложении первая—том, вторая—страницу русского издания творений Григория.

332 —

(στηλιτεῦτικοί), судебные речи, составляющие, как иронически выражается сам Григорий, «памятник Юлиану выше и славнее столпов Иракловых», воздвигнутый великим защитником Церкви Христовой в противовесе, как это видно из самых слов, панегирикам Юлиану, составленным около того же времени Ливанием, Каллистом, Евнапием, Зосимою и другими языческими ораторами. Несправедливо ставить в вину Григорию, как делали иногда, страстность и запальчивость этих обвинительных речей. Григорий здесь не обнаруживает христианской кротости, но его резкие отзывы и порицания становятся совершенно понятны, если принять в соображение, что в это время весь христианский мир был полол ужаса, возбужденного преследованиями Юлиана: естественно было в речах христианского оратора сказаться общему чувству негодования. Во время борьбы на жизнь и смерть между христианством и язычеством, какая предпринята была Юлианом, невозможно было ожидать хладнокровной оценки язычества со стороны христианских учителей.

Первое слово обозревает факт за фактом всю жизнь Юлиана, в особенности его мероприятия против христианства; второе излагает обстоятельства его смерти и общую оценку его личности и деяний. Несмотря на такой характер этих слов и на то, что они не были произнесены (что видно уже из самого их объема), оба слова составляют памятники ораторства церковного, так как возвышенная христианская нравственная тенденция проникает их от начала до конца и объяснение событий из жизни Юлиана постоянно обставлено частными мыслями, относящимися к области христианского нравоучения.

Почти одновременно с этими словами произнесено Григорием первое слово «о мире», по поводу воссоединения с епископом назианским, отцом св. Григория, монахов, отделившихся было от него по причине подписания старцем полуарианского символа. Горячее желание этого воссоединения Григорий высказывал еще в слове на Юлиана (1, 90); теперь, когда это желание его исполнилось, проповедник приветствует его, как благо церкви. После вступления, в котором проповедник похваляет назианзское мо-

— 333 —

нашество и говорить о значении учительного слова в христианстве вообще и в частности—для его самого лично, он произносит «благодарение» Богу за состоявшееся воссоединение отделявшихся и предлагает «увещание» к всегдашнему миру в церкви» Говоря об отделившихся от единства церкви в Назианзе, избравших для себя пастырей независимо от местного епископа, и о том, что при воссоединении эти пастыри были приняты с любовью, как поставленные ради благочестия и в пособие страждущему православию, ибо хотя они и возмутились за отеческое наследие, но возмутились братски, а не злонамеренно, проповедник замечает: «вражду их мы не похвалили, но ревность одобрили, ибо несогласие за благочестие гораздо лучше согласия по какой-либо страсти. Таким образом самую потерю мы обратили в приобретение, покрыв любовью умышленное против нас и в том одном изменив порядок, что не благодать последовала за избранием, а избрание за благодатью». Учение о мире изложено в кратких чертах, но сильно и полно. Необходимость его доказывается, во-первых, обязательностью для людей подражать Богу и «существам божественным». Затем—с прекращением мира и мир перестает быть миром. Миром поддерживаются, а от несогласия приходят в расстройство города, царства, войска, дома, супружества, дружеские союзы. Но не всяким миром надобно дорожить. Есть прекрасное разногласие и самое пагубное единомыслие; должно любить добрый мир, имеющий добрую цель и. соединяющий с Богом. Не хорошо быть и слишком вялым, и слишком горячим, но мягкости нрава со всеми соглашаться и—из упорства со всеми разногласить. Когда идет дело о явном нечестии, тогда должно лучше идти на меч и огонь, не смотреть на требование времени и властителей и вообще на все, нежели приобщаться лукавого кваса и прилагаться к зараженным. Всего хуже бояться чего-либо более, чем Бога и по сей боязни служителю истины стать предателем учения веры и истины. Но когда огорчаемся по подозрению и боимся, не исследовавши дела, тогда терпение предпочтительнее поспешности и снисходительность лучше настойчивости. Лучше и полезнее, не

334 -

отлагаясь от общего тела, как членам оного, исправлять друг друга и самим исправляться, нежели, прежде времени осудив на отлучение и тем разрушив доверенность, потом повелительно требовать исправления, как свойственно властелинам, а не братиям». После слов: «против Юлиана» и «о мире», в истории проповеднической деятельности Григория существует пробел на целых шесть лет (363—369). Судя потому, что, по словам самого Григория в надгробном слове младшему брату своему Кесарию (369 г.), этот последний жаловался на то, что он скрывает дар слова, что этот дар «открыл на нем», т. е. по случаю его смерти,—что эти слова Григорий называет начатками своих речей (I, 257), можно думать, что в этот шестилетний период св. Григорий или вовсе не говорил проповедей, или говорил очень мало. Подобным образом в «слове на рукоположение во епископа» (I, 292) Григорий говорит, обращаясь к Василию: «вот тебе сверх прочего и слово, которого ты домогался, и которое хваля, осыпал меня коснеющего в безмолвии частыми и густыми снегами слов своих...». В слове «защитительном по возвращении» подобным образом проповедник говорит: «разрешено тобою (отцом Григория, через посвящение во епископа) мое молчание, на которое ты жаловался» (I, стр. 297) и еще: «доселе не уделял я слов моих даже друзьям и братьям» (—стр. 295). К 369 году откосятся надгробные слова младшему брату его Кесарию и сестре Горгонии. В первом из них после приступа, в котором проповедник определяет характер своей речи и намечает ее содержание, он сначала говорит о родителях почившего не для того, чтобы восхвалить их, а для того, чтобы из их свойств объяснить отчасти добродетели Кесария, затем рассказывает историю образования Кесария и его служебную карьеру. Тогда как сам Григорий возжелал «быть лучше последним» у Бога, нежели первым у царя земного, Кесарий, получивший самое лучшее образование в науках мирских, главным образом естественных, сначала был врачом в Византии, а потом взят в число приближенных к государю в качестве первого врача, а потом казнохранителя. Вторая

— 335

часть слова содержит с себе «врачевство слова скорбящим» — общие рассуждения о суетности земной жизни (лучшее место в слове) и о назначении человека-христианина для жизни небесной. Преимущества умершего Кесария но смерти состоят в том, что он не будет начальствовать, во и у других не будет под начальством; не станет в иных вселять страх, но и сам не убоится жестокого властелина, иногда недостойного начальствовать; не станет собирать богатства, но не устрашится и зависти, не повредит души несправедливым стяжанием, не сложит новых речей, но за речи же (прежние) будет в удивлении; не будет рассуждать об учении Иппократа, Галена и др., но не станет и страдать от болезней, от чужих бед сообщая себе скорби; не будет доказывать положений Евклида, но не станет и сетовать о надмевающихся невеждах. «Но что, конечно, всякому дорого и вожделенно, у него не будет ни жены, ни детей: ни сам не будет их оплакивать, ни ими не будет оплакиваем; по останется после других и для других памятником несчастья». Затем проповедник излагает символическое учение Церкви о состоянии умерших по смерти. Проповедник «готов почти благодарить постигшую его горесть, расположившую его» к рассуждению о столь возвышенном и важном предмете, и заканчивает слово молитвою к Владыке всяческих о Кесарии, «который хотя был последний в семействе, но первым предан судьбам Божиим, которыми все держится». Надгробное слово Горгонии, умершей менее, чем чрез год после Кесария, начинается остроумными доказательствами права и обязанности превозносить и хвалить свое, если оно действительно достохвально. «Хваля сестру, буду превозносить свое собственное. Но отсюда не следует, что такая похвала будет ложью. Похвально то, что истинно, а истинно то, что справедливо и общеизвестно. Мне нельзя говорить по пристрастию, хотя бы и захотел; моим судиею будет слушатель, который умеет сличить слово с истиною, и как не одобрит похвал незаслуженных, так потребует заслуженных. Боюсь не того, что скажу нечто сверх истины, а—что не выскажу истины. Не надобно хвалить всего чужого, если оно несправедливо, но не

336 —

должно унижать и своего, если оно достойно уважения, дабы первому не послужило в пользу то самое, что оно чужое, а последнему во вред то, что оно свое. Затем проповедник высказывает свой взгляд на панегирики вообще, к которым относится несколько снисходительнее, чем Василий, замечая, что если бы кто по правилам похвальных слов стал бы хвалить отечество и род почившей, то он может сказать много прекрасного, если захочет украшать ее и отвне, как дорогую прекрасную картину убирают золотом, камнями и вообще такими украшениями, которые дурную картину более обнаруживают, а прекрасной, будучи ее ниже, не придают красоты. У нас же, замечает проповедник, цель всякого слова и дела вести к совершенству других чрез возбуждение соревнования и подражания добродетелям умершей. Сказавши затем несколько слов о ее и своих родителях проповедник хвалит Гортонию за ее семейные добродетели.

«В жизни известны два состояния—супружество и девство; одно выше и богоподобнее, но труднее и опаснее, другое ниже, но безопаснее. Устрашившись невыгод того и другого, она избрала и соединила воедино все, что в обоих лучшего—высоту девства и безопасность супружества. Она была целомудренною без надмения с супружеством совместивши добродетели девства и показавши, что ни девство, ни супружество не соединяют и не разделяют нас всецело с Богом или с миром. Она не отлучилась от Духа от того, что сочеталась плотью, и не забыла о первой главе от того, что признала главою мужа, послужив миру и природе в немногом и сколько требовал закон плоти, или, лучше, Гот, кто дал такой закон плоти, она всецело посвятила себя Богу и мужа своего склонила на свою сторону, самый плод тела — детей и внуков своих соделала плодом духа»... «Ее украшали не золото, отделанное искусною рукою до преизбытка красоты, не златовидные волосы, блестящие и светящиеся, не кудри, вьющиеся кольцами, не бесчестные ухищрения, из честной главы делающие род шатра, не многоценность пышной и прозрачной одежды, не блеск и приятность драгоценных камней, которые окрашивают собою ближний воздух и озаряют лица, не хитрости и обаяния живописцев, не покупная красота, не рука земного художника, которая выставляет на показ похотливым очам кумир блудницы, чтобы поддельною красотою закрыть естественный лик, хранимый для Бога и будущего века... Один румянец ей нравился—румянц стыдливости, и одна

— 337

белизна, происходившая от воздержания, а притирания и подкрашивания, искусство делать из себя живую картину, удобно смываемое благообразие она предоставила женщинам, определившим себя для зрелищ и распутий, для которых стыдно и позорно краснеть от стыда... В уповании на свою благотворительность, она не предала тела своего роскоши и необузданному сластолюбию, сему злому и терзающему псу, как случается со многими, которые милосердием к бедным думают купить себе право на роскошную жизнь».

Затем проповедник описывает ее благочестивый образ жизни, ее естество жены, в общем подвиге спасения победившее естество мужей и показавшее, что жена отлична от мужа не по душе, а только по телу. Вообще панегирики Григория, как и Васильевы, представляют не столько похвалу умершим, сколько уроки живым.

III.

Ряд епископских проповедей Григория начинается тремя словами, сказанными по поводу посвящения его в епископа сасимского, в Назианзе, в средине 372 г., именно словом при самом посвящении, когда, как узник о Христе, «связанный не железными веригами, а неразрешимыми узами духа», он возвратился в Назианз после кратковременного удаления. Третье из этих слов Григорий говорил Григорию Нисскому, которого Василий прислал утешит скорбящего новопосвященного епископа. Содержание всех трех совершенно однородно, представляя изображение трудностей епископского служения вообще и в частности трудностей епископства сасимского. Все три слова весьма кратки по объему, представляя, по-видимому, плод импровизации, но дышат силою одушевления и содержат не мало прекрасных частных мыслей. В слове на посвящение проповедник такими чертами характеризует Василия, как епископа:

«Научи меня своей любви к пастве, своей заботливости о ней и вместе благоразумию, внимательности, неусыпности, покорности плоти твоей, с какой она уступила духу, при кротости строгому обращению, при производстве дел веселости и спокойствию, своим ратованиям за паству в победах, которые одержал ты о Христе, Скажи, на какие

— 338

пажити водить стадо, к каким ходить источникам, или каких избегать пажитей и вод; кото пасти палицею, кого свирелью, когда выводит на пастбища и когда сзывать с пастбищ, как вести брань с волками и не вести брани с пастырями, особливо в нынешнее время как изнемогшее поднять, падшее восставить, заблуждающее обратить, погибшее взыскать и крепкое сохранить,— чтобы не стать худым пастырем, который млеко ест, волною одевается, тучное закаляет или продает, а прочее оставляет зверям и стремнинам, и самого себя пасет, а не овец».

В слове, сказанном Григорию Нисскому заслуживает внимания параллель двух братьев. епископов Василия и Григория с Моисеем и Аароном (I, 300). После того, как Григорий, отказавшись управлять церковью сасимскою, возвратился из уединения к отцу, который сделал его своим помощником, он сказал в церкви слово, в котором между прочим говорил:

«Иве сделано принуждение, друзья и братья, сделано старостью отца и благосклонностью друга. Помогите мне. подайте руку угнетаемому и увлекаемому то собственным желанием, то Духом! Одно предлагает мне бегство, горы и пустыни, безмолвие душевное и телесное. А Дух требует, чтобы я выступил на среду, принес плод обществу, искал для себя пользы в пользе других, распространял просвещение, приводил к Богу люди избранны»... «Полезнее и безопаснее начальствовать желающим и над желающими. Да и по закону нашему должно водить не насильно и не нуждою, но волею. И другое начальство не может утвердиться принуждением; управляемое с насилием при всяком случае старается освободиться: тем паче наше не столько начальство, сколько детовождение всего более соблюдает свободу. Ибо тайна спасения для желающих, а не для насильствуемых. Да превозможет то, что для вас и для меня будет полезно, и делала нашими да управит Дух» (I, 312).

В слове на рукоположение Евлалия в епископа доарского прекрасны замечания, что «благодарить богато ничто не препятствует и малым», и что «ничто великое не бывает без искушения и испытания, ибо по естественному порядку маловажное сопровождается удобством, а высокое—трудностью» (I, 314, 316).

Неизвестен с точностью год произнесения Григорием в Василиаде — госпитале, устроенном Василием близ Кесарии — одного из лучших слов его «о любви к бедным (приблизи-

— 339

тельно около 373 г.). «Братия и соучастники бедности—ибо все мы бедны и имеем нужду в благодати Божией—примите слово о любви к бедным не с бедным, но с щедролюбивым расположением духа, да наследуете богатство царствия. А вместе помолитесь, чтобы и я мог предложить вам богатое слово, мог напитать ваши души и раздробить алчущим хлеб духовный, или подобно древнему Моисею низводя, как дождь, пищу с неба и подавая хлеб ангельский, или насыщая немногими хлебами в пустыне многие тысячи, как после Иисус, истинный хлеб и истинной жизни виновник». Таково начало проповеди, которое можно рассматривать, как истинный образчик ораторского остроумия Григория. «Все добродетели прекрасны, говорится далее; по всех выше и лучше—любовь к бедным, сострадание к тем, кто одного с нами рода. Праведный Мздовоздаятель ни за что так не награждает своим человеколюбием, как за человеколюбие. Мы должны являть милосердие всем бедным и по какой бы то ни было причине страждущим; должны, как люди, всем людям благотворить, какая бы ни заставляла их нужда искать помощи, вдовство ли, или сиротство, изгнание из отечества или жестокость властителей, наглость начальствующих или бесчеловечие собирателей податей, убийственная рука разбойников или алчность воров, опись имения или кораблекрушение». Превосходно изображение внешнего и внутреннего состояния прокаженного, его беспомощности, непостоянства земного счастья, жестокосердия богачей (II, 1—30). Изображение излишеств и роскоши богача в параллель с нуждами бедняка по силе обличения и полноте, и вообще по степени достоинства, совершенно однородно и одинаково с подобными же изображениями Василия. «Для бедных много значит утолить жажду и водою; а у нас ленится в чашах вино: пей до упоения!.. Да еще одно вино отошлем назад, другое похвалим за его запах и цвет, о третьем начнем с важностью рассуждать, и беда, если кроме своего отечественного не будет еще иностранного вина, как иноземного завоевателя! Ибо нам непременно должно вести жизнь роскошную и превышающую нужды или по крайней мере славиться такою

— 340 —

жизнью, как будто стыдно, если не будут почитать нас порочными людьми и рабами чрева и того, что хуже чрева!» Подобных бытовых черт немало в обширном слове о любви.

Слово на память мучеников Маккавеев, произнесенное, как думают, в Кесарии в 373 г., одно из красноречивейших произведений Григория, в котором он истощил все средства своего ораторского таланта и образования. Оно отличается более других античностью в смысле хорошего подражания лучшим образцам древности и его не без основания сравнивают с речью Лириаса над убитыми коринфскими воинами. Одну из особенностей этой проповеди составляет вполне удачно примененная драматическая фигура просопопеи, в виде ряда речей матери и сыновей к Антиоху. В этом отношении, как и во многих частых мыслях, слово это представляет близкое сходство со словом Василия В. на память 40 мучеников, хотя вообще должно быть поставлено выше его. В половине 373 года, в присутствии отца, сказано Григорием также одно из лучших его слов — слово «о градобитии», в котором проповедник решает вопрос: «откуда происходят в мире несчастья»,— который несколько шире ставит и глубже исследует Василий в слове «о том, что Бог не есть виновник зла». Не углубляясь в философское рассмотрение предмета, Григорий решает этот вопрос в том смысле, что все бедствия суть непосредственных действий Промысла Божия, действия любви Божьей к людям, то наказующей, то испытующей нас. Та же точка зрения на мировые и общественные бедствия разворачивается и у Ефрема Сирина в словах о землетрясении и «о том, что не следует обольщаться эллинскими мнениями», что доказывает, знакомство Ефрема с творениями Василия и Григория и полную солидарность с ними во взглядах на вещи. Ефрем в своих словах лишь усиливает полемическую тенденцию Василия и Григория и излагает предмет в более элементарной форме. См. нашу статью: Ефрем Сирин, как проповедник в предыдущей книге «Хр. Чт.» В том же 373 г., говорено Григорием «слово встревоженным жителям Назианза и прогневанному начальнику города». В первой части

— 341

его проповедник держит речь к назианзянам, во второй к властям, особенно к префекту. В чем состояло преступление назианзян, которое заставляло их ждать возмездия и вызвало заступничество за них епископа, из слова не видно ясно. Граждан Назианза, «пришедших в глубину зол, обдержимых скорбью», проповедник убеждает обращать взор свой горе, ограждать себя благою надеждою, в радости не терять страх, в скорбях — упования, помнить при ясном небе о возможной буре и во время бури — о кормчем, не быть злыми рабами, которые исповедуют Владыку, когда Он благосотворит им, и не обращаются к Нему, когда наказывает, между тем как болезнь лучше здоровья, терпение — отрады, наказание — прощения. Не следует падать духом от бедствий, ни надмеваться от довольства.

«Покоримся Богу, друг другу и начальствующим на земле: по всем причинами, друг другу — для братолюбия, начальствующим для благоустройства, и тем в большей мере, чем более они кротки и снисходительны. Опасно истощать милосердие начальников, надеясь на частое прощение; ибо истощив за их строгость, подвергнемся ответственности мы сами, как нарушающие тишину ветром, наводящие на свет мрак и к меду примешивающие полынь». «И между нашими законами есть один, постановленный Духом, по которому как рабы должны быть послушны господам, жены — мужьям, церковь — Господу, ученики пастырям и учителям: так и все, обязанные давать дань — повиновался властям не токмо за гнев, но и за совесть, и не делать закона ненавистным, не доводить себя до меча, но, очищаясь страхом, заслуживать похвалу от власти... Не исполняя своих обязанностей и между тем негодуя на власть, мы поступаем так же, как и тот, кто, сам погрешая против правил палестры, обвиняет раздаятеля наград в ней—в несправедливости...» «Вот утешение и наставление для подчиненных! Сим убогий пастырь возвращает на истинный путь малое стадо.»

Затем проповедник обращает слово и к начальникам.

«Для того, чтобы вы не почли нас совершенно несправедливыми, если, убеждая подчиненных к исполнению долга, уступим вашему могуществу, как бы стыдясь или страшась пользоваться нашею свободою, если будем больше заботиться о них, а вознерадим о вас, о которых тем более надобно позаботиться, чем полезнее для той и дру-

— 342

гой стороны, чем важнее успех. А противного сему да не будет с нами и нашим словом... Итак, на чем нам помириться? Примете ли дерзновенное слово мое, ибо закон Христов подчиняет вас моей власти? И мы имеет власть—большую и совершеннейшую, иначе дух должен уступить плоти, и небесное—земному».

Префект Назианза, по изображению Григория, был хороший христианин, который

«со Христом начальствовал» (Χριστώ συνάρχεις), «лучший из начальников», любивший особенно слова Григория. Проповедник убеждает его к страху присоединить кротость, растворить угрозу надеждою, показать милость виновным. «Христов дал тебе меч не действовать, а лишь угрожать». В человеке всего более божественно то, что он может благотворить. Ты можешь стать богом, ничего не сделав (τούτο ἔχει μάλεϛα θείον ἄνθρωπος, τὸ εὐ ποεεῖν; ἐξεστί σοι Θεὸν γενέσθαε μηδὲν πονήσαντε, μὴ πρόῃ τὸν καερὸν τῆς θεώσεως). Ничто да не убеждает тебя быть недостойным власти, ничто да не отклоняет тебя от милосердия и кротости, ни обстоятельства, ни страх, ни властитель, ни опасение высших начальников. Старайся приобрести благоволение свыше. Дай взаим Богу милосердие» и т. д. (II, 97).

В 374 году скончался (в марте или апреле) отец Григория, почти столетний старец. Св. Григорий не просто любивший своего отца, но благоговевший пред ним, что постоянно выражается в его проповедях, сказал ему похвальное слово, в котором сначала обращает речь к присутствовавшему при этом Василию Великому, приглашая его из жизни почившего извлечь назидательные уроки, потом подробно излагает обстоятельства жизни отца и черты его характера. Лучшие места в проповеди— заключительное обращение к отцу, исполненное трогательной нежности, и задушевное утешение старице-матери.

Вскоре после смерти отца Григория, жители Назианза подверглись налогам, особенно обременительным для низших классов, которые собирал товарищ Григория по школе некто Юлиан. Григорий, еще не оправившийся от тяжкой потери в смерти отца, тем не менее усердно и письмами, и в слове, сказанном в церкви, ходатайствует об облегчении участи родного города. В слове он с высоким одушевлением развивает

— 343

подробно христианский взгляд на задачи жизни, на взаимные права и обязанности людей (И, 149—155; см. 122, 263).

«Не судите судей, не предписывайте закона законодателям. Да не замышляет стать головою, кто с трудом служит рукою или ногою; да не нарушается закон подчинения, которым держится и земное, и небесное, чтобы чрез многоначалие не дойти до безначалия». Градоправители воздадите Кесарева Кесареви, и Божие Богови, ему же дань, а ему же страх,—когда говорю «страх», запрещаю любостяжание. Будем праведный суд судить, измем нища и убога, помилуем вдовицу и сироту; не презрим просящего у нас крох со стола; не будем предаваться забавам, когда другие злостраждут, не погнушаемся подобным себе рабом; будем подражать Владыке, который велит восходить солнцу на добрых и злых и всех одинаково питает дождем; не дозволим себе обогащаться нищетой других; не смешаем богатства своего с чужими слезами, от которых оно, как от моли и ржавчины, пропадет... А ты, составитель переписи, переписывай нас правдиво, веди не перепись моих слов, но святую и человеколюбивую перепись моего народа, уважив, если не что другое, то самое время, ибо Спаситель родился во время переписи. ..Бог всегда входит в важнейшие распоряжения правительств. Довольно для свободных рабства, довольно того различия, что созданные из одной персти, кто властвует, а кто состоит под властью, кто налагает подати—а кто платит их; кто может делать неправду и зло, а кто молится, чтобы не потерпеть зла... Будет и другая перепись, другой составитель переписи, если ты слыхал о книге живых и о книге не спасаемых... Мал и велик тамо есть, раб купно с господином, царь с подвластным. Как сами пишем, так и будем написаны.

IV.

Неизвестно с точностью, когда произнесено Григорием слово «о поставлении епископов и о догмате св. Троицы»; но судя по тому, что проповедь посвящена специально догматико-полемическому рассуждению о Троице и в частности о Боге-Слове, оно произнесено Григорием в Константинополе в 379 г., когда он был усиленно занят проповедью именно догматико-полемическою,—произнесено в начале его проповеднической деятельности, как первое profession de foi—первый опыт исповедания своей веры—пред верующими Константинополя. Преосв. Филарет, впрочем, на основании над-

— 344 —

писи над этою проповедью в одной из рукописей Норова «πρὸς τὸ καταπλοῦν— на приплытие» думает, что оно произнесено после слова «к прибывшим из Египта» и именно в присутствии этих «прибывших»; Биллий предполагает, что оно сказано после второго слова о богословии. По характеру содержания и по степени достоинства это слово действительно вполне однородно с словами о богословии. Любопытную черту этого слова составляет буквальное повторение в нем двух мест из защитительного слова о своем бегстве в Понт (сличи т. I, стр. 20 и т. II, стр. 163).

Защитнику православия против арианства в Константинополе естественно было подкреплять себя авторитетом великого защитника Никейского символа в Александрии—св. Афанасия. Поэтому можно согласиться с Тильемоном, который считает временем составления похвального слова св. Афанасию 379 г. ¹). На константинопольское же происхождение этого слова указывается и в нем самом (II, 180): «не безопасно было бы памятовать жития нечестивых и проходить молчанием мужей, прославившихся благочестием, особенно в городе, который едва ли спасут и многие примеры добродетелей, потому что он божественные предметы обращает в забаву так же, как конские ристания и зрелища». Упоминание в слове о соборе, в сем великом граде» указывает, по мнению Филарета на то, что слово говорено во время собора (381 г.). Представляя первоисточник для биографии Афанасия и для истории церкви его времени, слово это, однако, рисует не столько индивидуальный образ великого святителя, сколько вообще рассуждает о добродетели, что впрочем согласно и с намерением самого проповедника, выраженным в самом начале: «хваля Афанасия, буду хвалить добродетель». В этом смысле это слово полнее, чем другие похвальные слова Григория, осуществляет понятие Григория о христианском похвальном слове, которое должно быть не только и не столько похвалою умершему, сколько рядом наставлений живым, извлечен-

¹) Migne, XXXV, 1082.

345

ных из его примера. Лучшее место в слове—описание пустыни и иноческой жизни в ней.

Два слова о мире, произнесенных непосредственно пред словами о богословии (во втором Григорий упоминает о том, что он готовит эти слова), оба несомненно в 379 г. (па что указывает упоминание в первом о войне с готфами, которую именно в этом году вел Феодосий, а во втором о бросании в него камней еретиками и о том, что только часть церкви выздоровела от болезни ереси, а другая еще только начинает выздоравливать), принадлежат к числу превосходнейших во всех отношениях и для всех времен нравоучительных проповедей как по энергии мысли и чувства, так и по изяществу изложения и особенно по обилию превосходных мыслей.

В 3,78 году Григорий был призвав в Константинополь, для того, чтобы, как он сам говорит ¹), «быть помощником народу, защитником слову, чтобы души безводные, во еще зеленеющие, освежить струями благочестия». Первыми плодами его красноречия здесь следует считать, кажется, похвальное слово Киприану (сказанное в октябре 379 г.) ²), которое при всем своем достоинстве в ораторском отношении служит доказательством того, как мало обращалось в то время внимания в похвальных речах мученикам и святым, имевших целью назидание, на исследование точных фактических данных: проповедник хочет говорит о Киприане Карфагенском, но, хотя этот священномученик скончался не больше, как за 80 лет пред тем, Григорий постоянно сбивается на другого Киприана, епископа Антиохии финикийской, умершего за 20 лет до рождения Григория. В конце того же 379 года сказано слово в похвалу философа Ирона, под которым разумеется не кто иной, как столь бесчестно поступивший с Григорием позже александрийский

¹) Стихотвор. о своей жизни, VI, 24.

²) Migne, р. с. е. s, gr. t. XXXV, col. 1170. Сам Григорий называет слово Киприану начатками своего слова, т. е. в Константинополе: αὐτάι σοι τῶν ἐμῶν λόγων αἱ ἀπαρχαί. Migne, t. XXXV, col. 1193. Кроме того в слове есть указание на то, что проповедник обращается с своею речью к пастве, сделавшейся ему известной с недавнего времени.

346 —

философ Максим, известный по письму к нему Афанасия и по некоторым сочинениям. По мнению Иеронима, эта замена имени Максима именем Ирона сделана в рукописях позже кем-либо другим; по более вероятному предположению новейших исследователей (Биллия) она принадлежит самому Григорию, который, весьма возможно, после гнусного поступка Максима не желал видеть это имя на своей проповеди ¹). Репутация не только человека науки — философа, но и богослова, с которою явился в Константинополь Максим, была причиной, по которой св. отец решился горячо приветствовать его, чтобы приобрести в нем сотрудника себе в великом подвиге защиты малого числа православных в Константинополе. Его, незнакомого с людьми, пленяло это совмещение ревности по истине Христовой с философским званием в то время, как вокруг него множество врагов насмехалось лишь над проповедником и клеветало на него. Это слово — одно из наиболее характеристичных по отношению к Григорию, к его стремлению в своем богословствовании подойти возможно ближе к научности, не делая, однако, богословия спекулятивным мышлением и не поступаясь чистотой церковной веры.

Вскоре по произнесении этого похвального слова философу состоялся заговор Максима против Григория, окончившийся, впрочем, изгнанием Максима из Константинополя. К половине 380 года относят слово Григория, вызванное этими тяжелыми и прискорбными обстоятельствами, озаглавленное «о себе самом, после возмущения, произведенного Максимом». Страдания благородной души великого пастыря, любовь его к своей пастве и его ревность о православии вызывают самые трогательные чувства в нем, которые и выражаются в этом слове. Это одно из задушевнейших, исполненных глубокого лиризма слов Григория.

Неизвестно, когда именно, но в том же 380 году сказаны св. Григорием его знаменитые «пять слов о богословии», доставившие ему имя «Богослова» и по справедливости считав-

¹) Исследование вопроса о личности Максина и о имени Прока см. у Миня, XXXV, col. 1195.

— 347 —

шияся во все времена главным первоисточником для догматического учения о пресв. Троице. Для того, чтобы понять всю силу впечатления этих проповедей и все значение их для того времени, нужно припомнить обстоятельства, их вызвавшие. Не только еретики, в роде евномиан, делавшие основные догматы веры предметом спекулятивного философского мышления, считавшие все и в области религии доступным постижению, и возможным для знания, и самые глубины Божии (1 Кор. II, 10), с полнейшею свободою рассуждали о Троице, о Лицах Божества в их взаимных отношениях, но и сами православные, лица всех званий и состояний и всех степеней образования, предались рассуждениям о догматах. Догматы сделались в полном смысле слова общественными вопросами для всего христианского востока, в особенности его интеллектуальных и научных центров. В наше время не легко понять это увлечение вопросами отвлеченного религиозного миросозерцания со стороны всех без исключения классов общества, людей самых разнообразных положений и ступеней образования. Дело в том, что народ греческий, по природному складу своих духовных сил по преимуществу спиритуалистический, образованный классически, развившийся на философии и ораторской диалектике, более или менее освоившийся с диалектическою и ораторскою концепцией всякого рода вопросов, не мог в это время не сосредоточиться всеми своими духовными силами на учении христианства, когда оно, в качестве доктрины еще новой, не опознанной вполне, предстало пред ним во всем своем привлекающем и поражающем величии: для образованного, давно вполне развившегося эллинского гения, обновленного церковью, в этом учении представилась новая свежая и обильная пища. Естественно, что этот энтузиазм к христианству и этот давний навык греческого интеллекта к диалектической концепции всякого рода теоретического миросозерцания произвели явление, не совсем ожиданное и, главное, не совсем желательное для церкви, не соответствовавшее характеру богооткровенного религиозного учения. По словам Григория (III, 155) в церковь вкрались изречения и загадки древних мудрецов, Пирроновы

348 —

способы настоять, задержать, противоположить, Хризипповы приемы решать силлогизмы, Аристотелевы ухищрения, Платоново красноглагольствовавие,—одним словом вся научность древняя, формальная и материальная, стала применяться к христианскому учению. Начиная с императоров и нисходя до последнего простолюдина все принялось рассуждать, в след за богословами по профессии, церковными и еретическими, о Рожденном и Нерожденном, о троичности Лиц в Божестве, о двух естествах в Боге—Сыне. «Такими людьми, говорит Григорий Нисский, наполнены все места в городе: рынки, переулки, улицы, площади; спорят ветошники, менялы, продавцы съестных припасов. Если спросить кого-либо из них об оволах — он тотчас начнет философствовать с тобой о природе Рожденного и Нерожденного. Если захочешь справиться о цене хлеба, ответят: Отец больше, а Сын подчинен. Если скажешь: не дурно бы помыться в бане—услышишь в ответ: а ведь Сын произошел из несущего». Так было в Ниссе, провинциальном городке, где споры о богословии, как можно предполагать на основании этих слов Григория Нисского, велись до некоторой степени благоговейно и уважительно по отношению к предмету спора. Несколько иначе было в столице. «Состязаниями оглашается всякая площадь, жалуется св. Григорий Богослов на спорщиков константинопольских, скукою пустословия отравляется всякое пиршество; в самые терема женские, эти жилища простоты, проникает смятение, и цвет стыдливости увядает от страсти к словопрению. Рассуждают для одной забавы, как обо всем другом, после конских скачек, после театра, после песен, по удовлетворении чреву и тому, что хуже чрева» (III, 8). Среди таких треволнений общества, вызывавшихся в худших случаях праздною суетностью, но в большинстве случаев, как можно предполагать на основании слов Григория в других проповедях ¹) искренним, умственным интересом к высоким истинам христианского богословия, является Богослов, в полной и наибольшей компетентности которого и специальной подго-

¹) См. напр. т. III, стр. 134, 136 и др.

— 349

товке для решения подобных вопросов никто не мог сомневаться, и разъясняет спорные вопросы с такою глубиною, основательностью и ясностью, каких не знала до того времени в области этих вопросов сама церковь. Он признает всю естественность и высокое нравственное достоинство этого благородного движения, направлявшегося к тому, чтобы заменить в умах людей античные философемы философствованием о Христе и вообще о догматах Церкви. В слове 32-м он говорить: «ваше усердие требует большого, а мои силы предлагают средственное...» Причина сего неустройства (т. е. не всегда уместных споров о догматах) природная горячность и великость духа. Я нимало не осуждаю этой горячности, без которой нельзя успеть ни в благочестии, ни в добродетели...» Но решая в своих проповедях эти вопросы, для всех насущные, проповедник, однако обуздывает крайности свободомыслия, неуместный жар к богословствованию людей, к тому не призванных, и старается возбудить вместо неразумных порывов к праздному и безуспешному совопросничеству живительную теплоту деятельного благочестия.

«Что значит эта страсть в словопрениям, что значит этот зуд языка, что это за недуг и жажда ненасытная? Нам дела нет до странноприимства, до братолюбия, до любви супружеской, до детей, до призрения бедных; всенощное стояние на молитве, слезы, усмирение тела постом не для нас»... «Для праведности и для премудрости одно опасно—горячность в делах и слове, от излишества преступающая пределы совершенства и добродетели. Равно вредят и недостаток, и избыток, как правилу прибавление и убавление. Никто да не будет ни мудр более надлежащего, не законнее закона, ни блистательнее света, ни прямее правила, ни выше заповедей» (Ш, 139). «Учить дело великое, поучиться дело безопасное» (III, 145).

По изложению слова о богословии» лучшие из проповедей Григория: по всему видно, что, сознавая не только все достоинство и величие предмета, но также и важность исторического момента, когда он решился посвятить свою речь этому предмету, проповедник, находясь в периоде наиболее высшего развития своего великого таланта и полной зрелости силы своей могучей мысли, приложил все тщание к обработке этих слов. При краткости

— 350

и сжатости выражения, они отличаются всею тою ясностью и точностью богословской терминологии, какой только можно требовать, проникнуты одушевлением и кротким благочестивым пастырским чувством.

С словами о богословии отчасти одинаковы по предмету и по степени достоинства слова «о соблюдении доброго порядка в собеседовании и о том, что не всякий и не во всякое время может рассуждать о Боге», также—«против ариан и о самом себе».

Нам нет надобности входить в подробное и точное определение времени произнесения остальных константинопольских проповедей св. Григория: все они произнесены на пространстве времени двух с половиною лет, все группируются около знаменитых слов о богословии, отчасти предшествуя им, отчасти сопровождая, но в том и другом случае представляя с ними большее или меньшее сходство по содержанию. К сентябрю 380 года относят ¹) слово «к пришедшим ²) из Египта». Из Египта доставлялся в Константинополь хлеб, прибывшие с ним в этом году оказали внимание св. Григорию, посетив его церковь. Григорий приветствует их словом, исполненным остроумия. Проповедник припоминает древнее, при Иосифе, значение Египта, как страны хлеба, значение этой страны в жизни Иисуса Христа, останавливается на современном значении Египта, как житницы столицы, и затем предлагает слушателям-пришельцам вкусить его хлеба: «и мы раздаем пшеницу, и наше раздаяние может быть не хуже вашего. Приидите, ядите мой хлеб и пийте вино, еже растворих вам—вместе с Премудростью призываю вас к своей трапезе». Затем проповедник припоминает значение Египта в новейшей истории христианства и приглашает слушателей к единодушию и единомыслью в вере. «Объемлю и при-

¹) Migne, XXXVI. 238.

²) Преосв. Филарет вслед за Баронием, Биллием и другими видит в этих «прибывших «египетских епископов, приехавших посвятить Максима. Но ни в заглавии слова, ни в его содержании нет указаний на то, что эти прибывшие были епископы. См. Monitum к этому слову у Миня, XXXVI. col. 238.

351

ветствую тебя, лучший из народов, народ христолюбивейший, пламенеющий благочестием, достойный вождей своих! Хотя немногое предлагаю устами, однако многое храню для вас в сердечном расположении. Народ мой — ибо своим называю народ единомысленный и единоверный, учившийся у тех же отцов, покланявшийся Троице! Вот я даю десницу общения при стольких свидетелях, видимых и невидимых, и древнюю клевету отражаю новою благорасположенностью».

После того, как император Феодосий, прибыв в Константинополь, изгнал из столицы еретиков и возвратил все церкви православным, Григорий (в декабре 380 г.) произнес свое слово «в память св. мучеников и против ариан»,—первое слово, произнесенное им в кафедральном храме столицы, которым дотоле владели ариане. По незначительности объема этого слова, некоторые (Монтакуций) считают его в том виде, как оно дошло до нас, не целым словом, а отрывком из слова, а некоторые сомневались в принадлежности этого слова Григорию, приписывая его Златоусту. Но сходство его в слоге с другими проповедями Григория, а в содержании с тем, что он рассказывает об обстоятельствах этого времени в стихотворении о своей жизни, делают последнее предположение неосновательным.

В том же декабре 380 года, как думают, Григорий произнес свое слово «о себе самом, к говорившим, что он домогается епископского в Константинополе престола». Из этой проповеди, имеющей не просто автобиографический характер, как можно предполагать по ее заглавию, но содержащей не мало прекрасных мыслей о епископском служении вообще, видны как всеобщее уважение, приобретенное уже Григорием между православными в Константинополе, так и интриги против него со стороны еретиков. После подробного изображения самого себя, своего характера и стремлений, проповедник с классическим совершенством изображает порок зависти, потом делает такие наставления:

«Мы стыдимся, скажешь, сделанных тебе оскорблений. А мне стыдно за вас, что стыдитесь сего. Если терпим сие справедливо, то долж-

— 352 —

но стыдиться больше нам самим, стыдиться не столько потому, что нас бесчестят, сколько потому, что достойны мы бесчестия. Если же терпим несправедливо, то виновны в сем оскорбляющие нас, и потому о них больше нужно скорбеть, чем о нас, ибо они терпят зло». «Цари, уважайте свою порфиру (ибо наше слово дает законы и законодателям), познайте, сколь важно вверенное вам. Целый мир под вашею рукою, сдерживаемый небольшим венцом и короткою мантией. Горнее принадлежит единому Богу, а дольнее и вам», будьте богами для своих подданных! Мы веруем, что сердце царево в руце Божией: в сем должна состоять ваша сила, а не в золоте, не в полчищах. Приближенные к царским дворам и престолам, не очень превозноситесь своею властью! Будьте верны царям, первоначально же Богу, а ради Его и тем, которым вы преданы. Гордящиеся благородством! облагораживайте нравы, или скажу нечто, хотя неприятное, но благородное: тогда ваше благородство было бы подлинно благородное, когда бы в родословных книгах не писались и неблагородные люди. Богатые! послушайте сказавшего: богатство аще течет, не прилагайте сердца, — знайте, что полагаетесь на вещь непрочную. Надобно облегчить корабль, чтобы легче было плыть. Может быть, отнимешь что-нибудь и у врага тем, что к нему перейдет твое имущество. Питающиеся роскошно! отнимите, что-нибудь у чрева и дайте духу. Нищий близ тебя; окажи помощь в болезни, излей на него что-нибудь от избытков. Для чего и тебе страдать несварением желудка, а ему—гладом, тебе головною болью от влаги, и ему водяною? Тебе чувствовать обременение от пресыщения, а ему изнемогать от недуга? Граждане великого града, первые после граждан первого в мире города! Окажитесь первыми не в пороках, но в добродетели, не в распутстве, а в благочинии! Стыдно господствовать над городами и уступать над собою победу сладострастию, в ином соблюдать целомудрие, а к конским ристалищам, зрелищам, поприщу и псовой охоте иметь такую бешеную страсть, что в этом одном поставлять свою жизнь, и первому из городов стать городом играющих. О, если бы вы отринули сие, соделались Божиим градом и светлые светло предстали вместе с нами Великому Градозиждителю!»

Слово на слова: егда сконча Иисус словеса сия составляет единственную гомилию в числе дошедших до нас проповедей св. Григория. Думают, что это одна из тех бесед Григория, которые он держал к народу без приготовления и записи, и что таких бесед было произнесено им не мало, что настоящая гомилия есть: лишь часть целого ряди толкований на Евангелие от Мат-

353 —

фея. Представляя образцовое произведение своего рода по форме, гомилия эта замечательна и по мыслям, по толкованию учения о браке и девстве, содержащегося в XIX, 1—12 Евангелия от Матфея. Между прочим проповедник влагает в уста Иисуса Христа такую речь:

«Касательно целомудрия, как вижу, многие имеют неправильное понятие, да и закон у них не равен и не правилен. Ибо почему закон обуздал женский пол, а мужескому дал свободу, и жена, злоумыслившая против ложа мужнего, прелюбодействует и подвергается за то строгому преследованию законов, а муж, прелюбодействующий с женою, не подлежит ответственности? Я не принимаю такого законодательства, не одобряю обычая. Мужья были законодателями, потому и закон обращен против жен; потому и детей отдали под власть отцов и слабейший пол оставлен в пренебрежении. Бог установил не так (Исх. XX, 12, XXI, 16, Сир. III, 9). Один Творец мужа и жены, одна персть оба они, один для них закон, одна смерть, одно воскресение; одинаково раздаемся от мужа и жены. Как ты требуешь целомудрия, которого сам не соблюдаешь? взыскиваешь, чего не дал? Почему будучи сам плоть такого же достоинства, не равно законополагаешь? Жена согрешила, но согрешил и Адам; змий прельстил обоих, не оказался один слабее, а другой крепче. Но возьми во внимание лучшее. Обоих спасает Христос страданиями. За мужа стал он плотию так же, как и за жену. За мужа умер, но Его смертью спасается и жена. Христос от семени Давидова именуется, но от Девы рождается,—не честь ли это женам?» (Ш, 218—219).

В этих словах комментаторы проповедей Григория видят критику с его стороны действовавших в его время узаконений греко-римского кодекса относительно брака и развода, которая тем больше должна была иметь значения, что при произнесении этой проповеди присутствовали высшие государственные чины империи, а может быть, как думает Тильемон, и сам император Феодосий. К этому последнему предположению действительно подают повод следующие слова беседы:

«Сие предписываю (νομοθετῶ) мирянам, сие заповедую священникам, а равно и тем, кому вверено начальство (τοῖς ἄρχειν πεπιστεομένοις). Вспомоществуйте слову все, кому дана от Бога возможность вспомоществовать. Великое дело воспрепятствовать убийству, на-

— 354 —

казать прелюбодеяние, обуздать хищничество, несравненно выше внушить благочестие и преподать здравое учение. Не столько будет иметь силы мое слово, подвизающееся за св. Троицу, сколько твое повеление (τὸ πρόσταγμα), если ты заградишь уста злонамеренным, поможешь гонимым, остановишь убийц, — разумею не одно телесное, но и духовное убийство... Мужи и жены, начальники (ἄρχοντες) и подчиненные, старцы, юноши и девы, люди всякого возраста, переносите всякий ущерб, касающийся имущества или и тела, одного не потерпите, чтобы понесло ущерб учение о Божестве» (III, 232).

Из этих же увещаний и просьб проповедника видно, что беседа произнесена прежде, чем состоялся эдикт о передаче всех церквей в руки православных и изгнании ариан из столицы ¹), так как здесь Григорий еще просит о том, хотя произнесена она уже в главной церкви столицы, что видно из замечания проповедника, что ого речь раздается в пустыне некогда безводной, но ныне весьма населенной (λίαν οἱκουμένῃ).

«Слово на Богоявление или на Рождество Спасителя» произнесено в Константинополе 25 декабря 380 г., что видно из того, что он называет себя пришельцем (III, 287), содержит в себе данные литургические, ценные для истории праздника. Первая половина слова изложена в возвышенно-торжественном тоне, как и прочие праздничные слова Григория, и говорит о том, как следует праздновать праздник по христиански; вторая — содержит догматико-полемические рассуждения. Слова: «на св. светы явлений Господних» и «на Крещение Господне» произнесены первое 6-го, второе 7-го января 381 и трактуют об одном и том же. В первом проповедник между прочим сопоставляет языческие мистерии с христианскими таинствами и доказывает неизмеримое превосходство последних; догматствует о Божестве и о Троичности, о сущности благодати крещения и об учении Новата; во втором убеждает главным образом не откладывать крещения и опровергает основания, на которых основывался этот тогдашний

¹) Что произошло лишь в январе 381 г., как видно из кодекса Феодосиева (t. VI, lex. VI, р. 117), хотя арианский епископ принужден был оставить Константинополь, как видно из свидетельства Сократа (Ц. И. V, 7), еще в декабре 380 г.

— 355 —

обычай. Во втором слове содержится определение природы ангелов, как некоей струи или причастия божественного света (III, 275), подобно тому как в слове на Рождество Христово содержится учение о серафимах, заимствованное, по-видимому, у св. Афанасия. Слово на пятидесятницу сказано в Константинополе, 381 г. 16 мая. В начале проповеди говорится об истинном способе празднования праздника, отличном от торжеств языческих и иудейских, о том особом уважении, в каком находилось у древних седмеричное число, затем проповедник убеждает македониан присоединиться к церкви (из чего видно, что слово произнесено не в Назианзе, где, в бытность там Григория, не было этих еретиков) и излагает против них учение о Св. Духе.

Завершение и венец константинопольских проповедей Григория составляет слово, с которым он обратился к 150-ти отцам собора константинопольского, оставляя Константинополь, слово, при чтении которого, по замечанию Беллярмина, нельзя не заплакать, которое совмещает в себе большую часть лучших качеств его проповедничества, с присоединением художественной простоты и стройности речи, качеств, весьма часто отсутствующих в других проповедях, здесь же прекрасно соответствующих тому кроткому элегическому чувству, каким проникнут оратор. Изобразивши прежнее состояние церкви константинопольской до прибытия своего в этот город, с сознанием своих заслуг, но и с чувством меры изображает то религиозно-нравственное состояние, в каком он оставляет свою паству, и заканчивает речь трогательным обращением к дорогой своей Анастасии, ко всему тому, что его чтило и любило, и общею заповедью всем сохранять предание и не забывать, как били его камнями.

Отбыв из Константинополя, прежде, чем отправиться в Назианз, Григорий посетил Кесарию и произнес здесь свое знаменитое похвальное слово Василию, незадолго перед тем (17 янв. 380 г.) скончавшемуся, представляющее верх христианского панегиристического искусства, лучшее произведение этого рода во всей христианской литературе. Нежная дружба, соеди-

— 356 —

нявшая его с покойным от лет юности, дала возвышенный, почти восторженный колорит всей этой речи. По отзыву еще давних критиков, читая это слово, не знаешь, чему более удивляться, добродетелям ли и подвигам Василия, или превосходному описанию их Григорием. Это слово — монумент и Василию, образ которого воспроизводится в нем удивительно полно, целостно и верно, и самому Григорию, как великому мастеру слова. Описание гонений на церковь при Максимине, пребывание двух друзей в Афинах, устройство Василием госпиталя, мужество его пред префектом, а также заключение слова, где, оканчивая свой длинный рассказ, приглашает слушателей еще раз взглянуть на светлый и величественный образ архипастыря каппадокийского—лучшие места в слове. К числу слабых сторон слова относят: слишком обширные воспоминания из язычества, некоторую излишнюю скрупулезность в комментариях самомалейших черт из жизни Василия, несколько излишних аллегорий и эпитетов.—После того, как он прибыл в Назианз, он произнес в нем два слова: «в неделю новую, о весне, и в память мученика Мамонта» (16-го апреля 383 г.) и «на св. Пасху». В первом из этих слов прекрасно описание весенней природы.

Слово на св. Пасху (2-е), помещаемое во всех кодексах сочинений Григория последним между его проповедями, произнесено по мнению одних (Aligne) в Арианзе, а по мнению других в Назианзе, в 385 году. Оно, между прочим, содержит в себе буквальное повторение некоторых мест из прежде сказанного слова на Рождество Христово.

Мы сделали краткий обзор всех несомненно подлинных проповедей Григория ¹). Не легко указать между ними лучшие:

¹) В издании Биллия, с которого сделан русский перевод творений Григория, всех проповедей его насчитывается пятьдесят; но эта цифра образовалась вследствие того, что Биллий ошибочно отнес к числу пропове-

— 357 —

великий оратор почти везде равен самому себе. Если слова догматические отличаются глубиною, оригинальностью и основательностью мысли (особенно 2-е слово о богословии), то слова нравоучительные (особенно о любви к бедным, защитительное о бегстве в Понт, 3-е слово о мире, о градобитии) характеризуются неотразимою убедительностью и христиански-классическим достоинством нравоучительных мыслей. Речам, имеющим характер личных объяснений, апологетическим, высокую цену придает глубокая искренность и задушевность, сила нежного чувства человека, который всегда и везде имеет в виду не личные интересы, а высшее нравственное благо своей паствы (особенно в слове о бегстве в Понт и в слове к 150 епископам). В панегириках, которые не без основания упрекают за некоторые преувеличения, свойственные, впрочем, вообще этого рода речам, замечательны сила и красота истинно ораторских изображений и глубокая назидательность, так как проповедник все-таки не столько хвалит хотя и вполне заслуживающих похвал лиц, сколько в их лице преподает уроки живым (лучше других похвальные слова Василию и мученикам Маккавеям). То же следует сказать и о других словах — вступительных, прощальных, умиротворительных, утешительных, на посвящение: все они отличаются теми или другими достоинствами, свойственными им по характеру предмета.

По внешнему своему виду проповеди Григория одни очень кратки, другие — обширны. Первые — Слова, вызванные внезапными обстоятельствами, если эти слова, может быть, и не были

дей послания Григория и Евагрию, Нектарию и Кладонию. В армянском переводе 34 слова Григория упоминаются неизвестные Виллию: 1) гомилия против тех, которые говорят, что Отец больше Сына; 2) похвала кресту; 3) надгробная речь архиеписк. Мелетию; 4) надгробная речь другу Максиму; блаж. Августин упоминает о двух словах Григория о вере, наконец Маттеи нашел отрывок слова к астрономам (перепечатан Минем); на коптском языке известны две гомилии Григория: об Аврааме и Исааке и о благовещении; Феодосий, епископ эдесский, в толковании на слова Григория упоминает о гомилии Григория на чудеса пророка Илии. См. Филарета Истор. учение об отцах церкви, § 144.

— 358 —

импровизациями, к каковому заключению подает повод то, что небольшую приветственную речь Евлалию (I, 314) он называет Словом новосоставленным (λόγον νεοκτιστόν),— тем не менее, по словам самого Григория, они «сказаны просто, со всяким благорасположением» (I, 312). К этой группе относятся слова 1, 2, 9, 10, 12 и 13-е (по русск. изданию). Другие слова — длинная, тщательно обработанные до высшей степени художественности, о которых, выражаясь языком самого Григория, можно сказать, что они назначены «светить всем церквам и душам, и всей полноте вселенной,—как слова не догадочно предложенные, не мысленно только преднаписуемые, но изрекаемые ясно, как совершеннейшее обнаружение богословия» (I, 312). Из этих некоторые были им по-видимому после произнесения еще вновь перерабатываемы, после чего получили ту наибольшую обширность, при какой, очевидно, произнесены быть не могли, каковы напр. слова на Юлиана, похвальное слово Василию Великому, слова о богословии.

По форме и по строению проповеди Григория, за исключением единственной гомилии — толкования на слова Mф. XIX, I — 12, суть все тематизованные слова (λόγοι). В этом отношении — в установлении типа тематизованного слова в проповеднической литературе IV в.—Григорий стоит впереди своих великих современников не только Ефрема, но и Григория Нисского и Василя Великого. Тематизация эта состоит в единстве предмета, хотя и не всегда выдерживаемом со всею строгостью, так как проповедник, о чем бы ни говорил, никогда не упускает случая возвращаться к главному предмету всей своей проповеднической деятельности — к догматическому учению о Троице, которое и вставляет нередко в проповеди, и не имеющие в целом догматического характера (напр. I, 238, II, 286, III, 189). Иногда тема проповеди и прямо высказывается проповедником: так видим в слове о бегстве в Понт, где он прямо говорит, что речь его будет иметь предметом объяснения причин бегства и причин возвращения. Подобным образом в слове 5-м: «теперь предназначу другую цель слову —... как правдивы

359

весы Божии и какие воздаяния находит для себя нечестие» (Т, 177); или; «примите слово о любви к бедным» (II, 1); иногда в приступе намечается предмет слова: «любезный мир, вожделенный делом» и т. д. (II, 228). Затем в структуре проповеди большею частью нет внешнего схематизма, то есть ясного обозначения составных частей слова или деления, какое видим в слове на Крещение (III, 272) или в слове Горгонии (I, 269) и еще (ΙΙΙ, 78, 95). Вообще риторически — правильная внешняя структура слова не составляет предмета заметной нарочитой заботливости проповедника: мысли его в гениальном изобилии, хотя и в сжатом компактном виде, всегда в более или менее остроумных и своеобразных комбинациях текут вполне свободно, в стройной логической ассоциации, правильность которой мало нарушают бесчисленные детальные уклонения от непосредственного предмета речи, которые плодит его гениально изобильная мысль.

Большая часть слов имеет искусно составленное вступление, иногда очень длинное (например в слове о любви к бедным, а также в слове на Пасху—IV, 152—162,—где проповедник сам влагает в уста слушателей жалобу на необычайную длинноту вступления: «что нам до сего, скажет кто-нибудь, топи коня к цели, любомудрствуй о том, что относится к празднику, и для чего собрались мы ныне; так и сделаю, хотя начал несколько отдаленно, принужденный усердием») ¹). Содержание вступления заимствуется то от внешних обстоятельств проповедника (паприм. в словах 1, 36, 17), от пороков слушателей (слова 6, 20, 32), от величия и важности праздника (слова 45, 1-е, 38, 39, 45). то состоит из краткого повторения сказанного в предыдущем слове (слова 28, 30, 31, 40) и др. Как на образцовые можно указать на вступления в слове на Богоявление (III, 234), по случаю градобития (II, 47). о самом себе (III, 200) и во всех панегириках.

¹) Эти длинные рассуждения, впрочем, так изобилуют прекрасными местами, что мы отнюдь несогласны считать их недостатком, подобно Панилю Pragm. Gesch. § 90) и Небо (Zur Geschichte der çhristl. Berede, в. I стр. 68).

— 360 —

Более краткие вступления—в словах о бегстве в Понт и на день Маккавеев.—Заключения в проповедях Григория весьма разнообразны: то он повторяет кратко содержание слова (сл. 35), то просит себе помощи (сл. 3, 7, 45), то обращается с молитвой к Троице или воспоминаемому святому (I, 267, сл. 21 и 43), то увещевает слушателей к соблюдению тех или иных предписаний нравственности (сл. 1, 2, 6, 11, 14, 16), иногда сильно (сл. 22 и 29), иногда кротко и нежно (сл. 19 и 37). Лучшее из заключений, это прощальное обращение в слове к 150 епископам. Доказательства мыслей в проповедях Григория заимствуются из св. Писания, из разума—чрез остроумные диалектические рассуждения, из жизни—в виде сравнений и примеров. Тексты из св. Писания приводятся в проповедях Григория в изобилии, обнаруживая в проповеднике вполне специальное знание св. Писания и будучи искусно вплетаемы в речь оратора то в виде доказательств от авторитета слова Божия, то лишь для выражения словами Писания собственных мыслей проповедника,—чрез что получается для всей речи проповедника вполне библейский облик. В начале проповеди, в виде исходного пункта слова, библейские тексты у Григория почти не употребляются. Хотя не часто, но встречается у него при употреблении текстов св. Писания их аллегорическое толкование (как например во втором слове о богословии—восхождение Моисея и Аарона на гору; во втором слове на Пасху—IV, 152—объяснение пасхального агнца). Особенно любит Григорий объяснения чрез сравнения и примеры. Духовный пастырь сравнивается с пастухом овец, жизнь человеческая—с морем, сердце, богатое добродетелями — с кораблем, нагруженным благородными товарами, еретик—с вином, смешанным с водою, изнеживающее и слабое воспитание—с паутиной; свою привязанность к Василию Григорий сравнивает с прилипчивостью полипа, себя самого, окруженного врагами—с высоким деревом, обуреваемым ветрами, жителей Константинополя в момент своего прибытия в этот город—с кораблем, погружающимся в воду, с пылающим в пожаре домом, с осажденным городом, Афанасия—

— 361 —

с алмазом и магнитом, Василия—с орлом, себя самого—с солнцем, еретиков — с змеем, хвост которого движется и после того, как сам он убит; Христос для одних спасенье, для других погибель, подобно тому, как солнце для здоровых глаз увеличивает силу зрения, а для больных—уменьшает; мир, из которого познается его Создатель, с прекрасно настроенною цитрою. Из примеров, приводимых Григорием, лучшие из св. истории. Из других способов объяснения чаще встречаются антитезы и пословицы (одна ласточка не делает весны, III, 265: у источника терпеть жажду; холодное железо—твердо; часто падающая капля пробивает камень; всякого гнетет своя ноша; не каждый может перейти Гадес и т. д.). В обличениях еретиков встречаются ирония и сарказм. Вообще следует заметить, что, по смотря на всю любовь к искусственной художественности речи и особенную способность проповедника к такой речи, ему удается быть иногда вполне простым и ясным в изложении, особенно в словах нравоучительных. Теоретически же он несколько раз высказывается за обязательность для проповедника полной простоты и безыскусственности (в слове о любви к бедным, в IV» слове о богословии, в слове к 150 епископам и др.).

Наконец к числу особенностей речи Григория относится и то, что он весьма нередко говоря об одном и том же предмете в различных местах, буквально повторяет сказанное прежде, и не отдельные только выражения, но и целые отрывки ¹). В другом писателе это служило бы признаком слабости дарований; а в проповедях Григория это служит доказательством того, как разборчив он был и осмотрителен в выборе форм речи, как заботился он о том, чтобы как вся речь, так и каждое его слово были достойным выражением его высоких мыслей.

Н. Барсов.

¹ Сличи I, 20 с II, 163; III, 250 с II, 165. III, 238—246 с IV, 154-162.

Страница сгенерирована за 0.09 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com