Голубинский Е. Речь перед докторским диспутом

I

В 1-м издании настоящего полутома я напечатал на конце «его свою речь, которою предварил мой докторский диспут (имевший место в Московской Духовной Академии 16-го Декабря 1880-ю года). Так как речь эта есть в точном смысле слова защитительная, то считаю нужным перепечатать ее и в настоящем 2-м издании полутома.

(После вступления).

...«Обращаясь к моей истории, я, — как мне думается,—не имею нужды многословно отвечать на вопрос: что побудило меня предпринять ее издание. История русской церкви, чтобы достигнуть возможной для нее степени совершенства, желаемого от всякой истории, как науки, должна быть обработана. Эта обработка, подобно тому, как обработка и всякой другой истории, не может быть делом одних — двоих рук, а ожидает целого и более или менее длинного ряда работников. Обработке русской церковной истории уже положено твердое и прочное начало; но после начинателей, которым принадлежит (и да будет!) вся слава, как таковым, должны явиться многие продолжатели. Я имею усердное желание быть одним в числе этих последних, чтобы приложить свою посильную лепту,—и вот ответ на вопрос о руководивших мною побуждениях.

Желание и осуществление желания—вещи различные: удалось ли мне прибавить что-нибудь к сделанному моими предшественниками, судить об этом я, конечно, должен предоставить другим. Не присвояя себе права быть своим судьей, я считаю не неуместными некоторые объяснений и еще более—сознаю потребность в некоторых оправданиях.

Составляет прискорбную истину то, что история русской церкви вообще, а периода домонгольского в частности, очень не богата историческим материалом, из которого она должна быть созидаема. Относительно периода домонгольского, которому посвящена часть моей истории, представленная на соискание степени, истину составляет и

II

не yтолько то, что он очень не богат историческим материалом, но и то, что он скуден им до самой крайней и до самой последней степени. Совершенно голый и не совсем полный список митрополитов, не полные списки епископов, списки каменных церквей: вот почти все, что дают церковной истории наши летописи домонгольского периода; а помимо летописей—никаких исторических актов и никаких исторических памятников. При таком положении дела, историк русской церкви, как бы его ни мучили идеалы истории, конечно, не в состоянии дать истории периода домонгольского сколько-нибудь настоящей и сколько-нибудь надлежащей: если вовсе нет сведений о правительственной деятельности митрополитов, если вообще совсем ничего о них неизвестно; то понятно, что ничего нельзя сказать об их деятельности и что невозможно нарисовать, их портретов, как живых и нравственно-индивидуальных людей. Отказываясь от того, что невозможно, историк русской церкви, очевидно, обязуется обратить псе свои заботы на то, что так или иначе для него возможно. История нашей церкви, как история всякой другой церкви и вообще всякого общества людей, есть история не только отдельных лиц, представляющих из себя так называемые лица исторические, но и безличная история учреждений, составляющих ее внешнюю организацию: помимо митрополитов, как лиц, у нас была митрополия и вообще иерархия, как церковно-правительственное учреждение; помимо исторических напр. деятелей из монахов, у вас было монашество, как нравственно-общественное учреждение. Невозможно говорить об отдельных лицах, когда нет о них никаких сведений; но возможно до некоторой степени воссозидать историю учреждений, как безличных механизмов, хотя бы и отсутствовал исторический материал или был только очень скуден. В этом случае для восполнения материала, если он отсутствует, или для его надлежащего употребления, если он очень скуден, так что сам на себе, представляя только отрывочные и темные намеки не может быть употреблен в дело, оказывается возможным обращение к помощи двух средств: аналогии и обратных заключений от позднейшего времени. Учреждения церкви вместе с самою церковью мы заимствовали из Греции; следовательно, между ее церковными учреждениями и нашими необходимо предполагать сходство, и следовательно — сведения об ее церковных учреждениях могут до некоторой степени возмещать отсутствие или восполнять недостаток и освещать темноту наших сведений об этих учреждениях у нас на Руси. Учреждения существуют в обществах не таким образом, чтобы

III

каждый день менять свой дух и характер и внешний строй; если в обществах не случается идущих от частной инициативы внезапно-насильственных переворотов, переустраивающих их жизнь, то учреждения столько же устойчиво сохраняют единство своего духа и характера, а в общем и внешнего строя, сколько устойчиво сохраняет себя самая жизнь; следовательно, в истории русской церкви есть основания делать заключения от позднейшего допетровского времени к древнейшему.

Сейчас указанные средства воссозидания истории учреждений, само собою понятно, далеко не могут быть признаны вполне удовлетворительными и, конечно, вовсе не то, что прямое средство — положительные сведения. Но если не находится в распоряжении историка этого последнего средства, то употребление наших средств все-таки до некоторой степени может оказывать ему услугу, и следовательно— чтобы сделать что-нибудь, необходимо ими воспользоваться. Я с своей стороны усердно старался воспользоваться побочными средствами, о которых говорю, насколько в состоянии был это сделать. В части моей истории, представленной на соискание степени, есть глава об управлении. Всякий немного знакомый с русской церковной историей знает, что наше церковное управление периода домонгольского покрыто мраком совершенной неизвестности. Мы, разумеется, имеем то знание, что у нас в период домонгольский были митрополиты, епископы и низшее приходское духовенство. Но как управляли церковью митрополиты и епископы, откуда бралось и что такое было низшее духовенство, — на эти и другие вопросы положительные сведения не дают вам никаких ответов. Я со всем усердием старался, насколько мог, при помощи сейчас указанных средств, пролить в этот мрак некоторый свет...

Всякая история относительно своего материала, обилен он или скуден, должна быть подвергнута критической обработке. Правило обыкновенной жизни: не верить всему, что люди говорят и пишут, имеет совершенно такое же приложение и к истории; как в настоящее время, приготовляя материал будущей истории, люди отчасти по неведению, отчасти по прямым намерениям, пишут о делах и событиях, имеющих стать достоянием истории, далеко не одну чистую истину, так это было и в древнее время. В древнее время, по условиям тогдашней общественной жизни, была еще гораздо большая свобода для лжи ненамеренной и намеренной: и до сих пор народное творчество создает исторические легенды, но легенды эти уже не имеют возможности приобретать значение исторического ма-

IV

териала; и теперь еще пожалуй нашлись бы люди, которые по тем или другим намерениям не отказались бы от слагания исторических легенд, но над ними контроль нынешней печатной гласности. Вообще, нужда критики в отношении к материалу всякой истории совершенно ясна и очевидна, и — сколько наивен будет тот будущий историк нашего времени, который даст полную веру всему, что получит от нас в виде исторического материала, столько же наивны были бы и мы, если бы относились к находящемуся в наших руках материалу прошедшей истории с подобною же полною верой. При моем изучении русской церковной истории я поставил своею нарочитою задачею критическое отношение к ее материалу. Критика привела меня между прочим к тому, что я отрицаю достоверность повести о крещении св. Владимира, помещенной в летописи, и признаю ее за позднейшую легенду.

По поводу этого, так сказать—крупного, отрицания считаю нужным, во-первых, заметить, что вовсе несправедливо обвинять меня, будто я первый дерзнул поднять свою руку на повесть. Задолго прежде меня это сделал покойный Сергей Михайлович Соловьев, который видит в повести не более, как воспроизведение позднейших преданий или легенд и который не принимает как прихода к Владимиру послов с предложением вер, такт и посылания им своих послов для осмотра вер на местах 1). Различие между мною и Сергеем Михайловичем в отношении именно к неверию в повесть только то, что он высказывает его сравнительно кратко, а я сравнительно пространно; но это различие объясняется тем, что он историк гражданский, а я—церковный. Авторитет покойного Сергея Михайловича, надеюсь, достаточно силен, чтобы я мог стать под его защиту от обвинений, будто я поступил в сем случае с не совсем извинительным легкомыслием. Если мне скажут, что я, как историк церковный, должен был ополчиться на защиту повести против г. Соловьева, то я отвечу на это тем, что бывают случаи, когда историк церковный видит себя в необходимости соглашаться в своей области с историком гражданским.

Во-вторых, мне приходилось слышать обвинения, будто я с моим отрицанием повести снимаю с св. Владимира тот венец славы, которым он украшается, будто я низвожу его с того высокого пьедестала, на котором он стоит, и будто я отнимаю у него титло

1) Ист. т. I, гл. VI, изд. 4 стр. 177 sqq.

V

равноапостола. Обвинений я не выдумываю, — мне на самом деле приходилось их слышать: но каким образом они могли быть сделаны, я вовсе этого не понимаю. Св. Владимир украшается своим венцом славы, стоит на своем высоком пьедестале и получил от церкви титло равноапостола потому, что он крестил Русь: но разве я, отрицая достоверность повести об его крещении, отрицаю факт крещения им Руси? Владимир, утверждает совесть, потому принял веру Греков, что убедился в ее истинности: но разве я не утверждаю того же самого и говорю что-нибудь иное? Мое несогласие с повестью состоит в том, что по ней—Владимир посылал послов для осмотра вер и что после этого осмотра он решился принять именно веру Греков, а не какую-нибудь другую, потому, что она была найдена послами самою лучшею, а я не допускаю осмотра и считаю необходимым предполагать убеждение в истинности греческой веры прямое и непосредственное. Таким образом, все дело в этом выборе. Мы — Русские, представляя собою исключение между всеми народами, которым доводилось переменять отеческое язычество на другую веру, приняли вместо язычества греческое православное христианство не так, как делали все прочие, — убедили нас в его истинности и мы приняли, а так, что, не доверяя сторонним убеждениям, мы сами произвели досмотр всех вер и что по собственному досмотру мы нашли греческую веру самою лучшею. Доказывать, что этот выбор веры есть нечто весьма невероятное само в себе и в то же время—нечто совсем неизвестное нашим древним, старшим летописца или современным ему, историческим повествователям, значило бы снова повторять то, что я уже говорю в моей книге. Но допустим этот невероятный выбор веры: на самом ли деле Владимир, как креститель Руси и как равноапостол, в сем случае является в лучшем свете, нежели как при моем представлении дела? К Владимиру приходят послы от разных народов с предложением вер; он выслушивает всех послов и, не убежденный ни одним из них, принимает только то общее решение, что нужно переменить язычество на какую-нибудь другую веру; приняв это общее решение, он устраняется от дальнейшего личного участия в решении вопроса о вере и поручает выбрать из нескольких других вер какую-нибудь одну отряженным для сего 10-ти мудрым и смысленным мужам из числа его бояр, соглашаясь, подразумевается, принять ту веру, которую выберут последние. Допустим, что это было возможно, хотя Владимир, намеревающийся отказаться от язычества не для какой-нибудь другой

VI

известной веры, а вообще для того, чтобы принять какую-нибудь другую веру, и будет представлять очень мудреную загадку: но человек, принимающий только намерение переменить старую веру на какую-нибудь новую и потом предоставляющий сделать выбор новой веры другим, может ли быть признан за человека, поступающего по собственному искреннему убеждению? Не ясно ли, что, желая представлять дело так, как оно представляется в повести, мы получим по отношению к Владимиру не то, чтобы видеть в нем человека, действующего по искреннему убеждению, а напротив то, чтобы видеть в нем замечательный пример незаурядного индефферентиста? «Я готов отказаться от язычества (по неизвестной причине), а вы идите и выбирайте, какую знаете, другую веру» — таким странным образом заставляет нас повесть представлять св. Владимира.

Неизвестный автор нашей повести, как должно думать, руководился при ее слагании благими намерениями. Но это не мешает быть повести мало состоятельной...

В главе о просвещении я говорю, что мы—Русские в период домонгольский, как и очень долгое время после, не имели настоящего образования, — что нашим образованием была одна простая грамотность, с собственною начитанностью в церковно-учительных книгах, переведенных с греческого языка. Кто помнит и принимает Карамзинские, что будто было время, когда Россия «не только была обширным, во в сравнении с другими и самым образованным государством» 1) Европы или что по крайней мере она не уступала, в сем отношении первейшим европейским державам 2), для того, конечно, неприятно слышать речи совсем другие. Но после Карамзина утекло много воды и прошло много времени. В те дни, как писал свою историю Карамзин, у нас как-то еще весьма легко смотрели на просвещение: думали, что оно может исчезнуть у народа от самых незначительных причин, обо наоборот были самообольщены уверенностью, что ничего не стоит насадить его в народе. Отсюда возможность Карамзинского представления, спасавшего нашу национальную честь, что у нас водворялось было просвещение,—что· оно имело было у нас блестящий период существования, и что потом разделение нашего отечества (на уделы) и междоусобные войны, (князей) подавили его у нас, так что в XIII веке мы уже начали

1) О древней и новой России,—приложи к XII т. Ист. стр. XXXIX fin..

2) Ист. т. V, стр. 213 fin.

VII

ж сем отношении отставать от держав западной Европы 1). Но после Карамзина мы увидели и убедились, что далеко не слишком легко насадить просвещение в народе, а отсюда и по отношению к нашей истории додумались, что просвещению насажденному не очень легко исчезнуть; к этому присоединился пример Новгорода, о котором странным образом забыл Карамзин, но который стоял вне междоусобных войн князей и которому не нужно было даже откупаться от утеснительной власти баронов, что, по Карамзину, должны были делать города западной Европы 2). Как бы то ни было, только у последующих наших за Карамзиным историков—у преосвященных Филарета и Макария и у Сергея Михайловича Соловьева уже вовсе нет речей о том, чтобы в период домонгольский мы имели настоящее образование и чтобы оно находилось у нас в продолжение периода если не в блестящем, то в каком бы то ни было состоянии, все они говорят только о грамотности, хотя старший между ними по времени—преосв. Филарет, говоря о грамотности, и употребляет такие фразы, что как будто говорить о настоящем просвещении 3). Таким образом я, когда утверждаю, что в период домонгольский у нас не было настоящего просвещения, вовсе не говорю чего-нибудь нового против моих предшественников. В сем случае я как будто насколько отличаюсь от моих предшественников только тем, что говорю об этом с большею настоятельностью, нежели они. Почему я говорю с настоятельностью, это я объясняю в самой моей книге. Имеет народ просвещение или не имеет его,— две вещи совершенно различные; в первом случае одни следствия, во втором—другие. У нас отсутствовало просвещение, и это отсутствие сопровождалось своими, т. е. соответственными, следствиями, придало своеобразный характер истории нашей церкви и произвело в ней своеобразные явления: а поэтому я и говорю об отсутствии у нас просвещения с настоятельностью. Может быть, я говорю с настоятельностью немного сверх должною; если это правда, то в свое извинение могу сказать то, что историк — живой человек и что, говоря ю прошедшем, он не может совсем отрешаться от настоящего. У нас, вопреки светлым надеждам, которым предавались совре-

1) Ibid. стр. 215.

2)  Ibidd.

3) Преосв. Филарет Ист., пер. I, § 9, изд. 3 стр. 32; преосв. Макарий Ист. т. I, гл. III, изд. 2 стр. 211: Соловьев Ист.. т. I. гл. VIII, изд. 4 стр. 285.

VIII

менники почтенного историографа и во главе их он сам, еще и до сих пор не вошло в общее и живое сознание всех, что нам настоятельно необходимо просвещение,—что как в государстве, так и в церкви (в последнем случае со стороны естественной, при стороне сверх-естественной) оно составляет ту первооснову, на которой зиждется все: человеку, который имеет дело с непросвещением в истории и который видит его плоды, как мне думается, извинительно до некоторой степени являться перед своими читателями апологетом просвещения.

Быть историком в некотором отношении почти так же щекотливо, как быть публицистом. История какого бы то ни было общества не может быть похвальным словом ему или панегириком, а должна быть точным воспроизведением его прошедшей жизни со всеми достоинствами и недостатками этой последней; иначе она утратит весь свой смысл и перестанет быть историей. Но, говоря о недостатках прошедшего времени, иногда невозможно бывает не захватывать до некоторой степени настоящего, по той очень простой причине, что иногда прошедшее еще продолжает более или менее оставаться настоящим. Таким образом, в некоторых случаях историк волей-неволей становится отчасти публицистом. Между тем есть люди, которые смотрят на это своими глазами,—которые, отдавая в полное распоряжение историка прошедшее, желали бы предъявлять к нему требование, чтобы он, как знает, тщательно обходил настоящее, хотя бы то и с явным ущербом для истории, т. е. хотя бы во избежание речей о настоящем ему приходилось отказываться от полных и от должных речей и о прошедшем. Обязан ли историк подчиняться этому требованию? Если бы он подчинился требованию, то, допуская умолчания, он был бы вынужден кривить своею совестью; а как скоро он дозволит себе это, то история — уже не история. Я с своей стороны держался того мнения, что лучше подвергнуться упрекам людей, предъявляющих к науке ненаучные и вне научные требования, чем отказаться ох обязанности быть историком по искренней совести. При этом, в оправдание как свое личное, так и вообще истории, считаю нужным прибавить следующее. Не знаю, справедливо ли и совсем ли хорошо поступают, когда во всяких нарочитых речах о настоящем времени, пытающихся указывать его недостатки, непременно подозревают предосудительные намерения; но история, когда, она вынуждена бывает вместе с прошедшим временем касаться и настоящего, не только не имеет в виду оскорблять это последнее, а напротив оказывает ему еще доб-

IX

рую услугу. Недостатки настоящего времени составляют то, что всем и каждому известно, и следовательно история не делает тут чего-нибудь похожего на то, чтобы, мешаясь не в свое дело, обнаруживать какие-нибудь не подлежащие оглашению тайны. Люди видящие недостатки и незнающие причин, от которых они произошли, всю ответственность за них возлагают на тех, кому они принадлежат; история, объясняя причины, как произошли недостатки и как они образовались исторически, показывает, что подобное обвинение далеко не справедливо...

Мне приходилось слышать замечания, имевшие смысл резких обвинений, что во взглядах, мнениях и суждениях я слишком много отступаю от моих предшественников. Позволяя себе думать, что люди, желающие поставить мне в вину мою оригинальность или своеобразность, не мало ее преувеличивают, а с другой стороны—позволяя себе не находить слишком большего преступления в том, чтобы иметь смелость быть самостоятельным, я могу затем сказать в свое оправдание: я держусь взглядов, высказываю мнения и суждения, которые кажутся мне наиболее верными и основательными, как это делают и все люди, которые говорят по собственным искренним убеждениям. В своих взглядах, мнениях и суждениях я, конечно, могу ошибаться; но это возможно и бывает и со всеми людьми, и если бы все воздерживались от заявления убеждений, которые считают истинными, в том опасении, что принимаемое ими за истинное может оказаться ложным,—а этой возможности никто и никогда не решится отрицать, — в таком случае люди должны были бы сделать то, чтобы наложить на свои уста печать совершенного молчания. Это со стороны, субъективной. Со стороны объективной я могу сказать в свое оправдание то, что всякая история имеет надежду быть возможно надлежащим образом разработанною не в том случае, когда трудящиеся над нею отстраняют от себя заботы о самостоятельном исследовании, что составляет причину разногласия во взглядах, мнениях и суждениях, а напротив в том случае, когда они считают это самостоятельное исследование своим обязательным делом. Слитком большая и не совсем понятная нетерпимость у нас иных людей к самостоятельности научного исследования невольно приводит мне на память слова покойного Петра Симоновича Казанского, с которыми он обращался к покойному Михаилу Петровичу Погодину по тому поводу, что последний очень недружелюбно встретил новые исторические теории и мнения Сергея Михайловича Соловьева. Поставив Погодину на вид, что хотя бы и все новые теории и мнения

X

были ошибочны, от этого ничего другого не может произойти для науки, кроме пользы, Петр Симонович указывает врагу новых теорий и мнений конечный результат, который должен получиться из разногласия исследователей: «взгляд (на предметы) расширяется, открываются (в них) новые стороны, и (—к чему мы все стремимся—) истина восторжествует» 1).

Всякий человек делает не более того, сколько может сделать, а поэтому и успех деятельности всякого человека зависит собственно не от него. От самого человека зависит то, чтобы он трудился, по мере своих сил, усердно и добросовестно. Не знаю, удалось ли мне приложить что-нибудь к сделанному моими предшественниками, как я того искренно желал, но я старался трудиться так, чтобы по возможности менее упрекать себя в том, что зависело от меня самого».

22 Дек., 1880.

1) См. письмо Π—а С—ча к Погодину в Москвитянине 1849 г., ч. II, Смесь, стр. 11.