Глубоковский Н., проф. Академик Е. Е. Голубинский

Текст взят с сайта www.golubinski.ru

Н. Н. Глубоковский

АКАДЕМИК Е. Е. ГОЛУБИНСКИЙ

 Богословская наука обозревает распространение и осуществление благодатно-спасительного содержания не только на пространстве всего мира вообще, но и в каждом отдельном народе, для которого свое христианское прошлое, конечно, ближе, дороже, понятнее и доступнее как по внутреннему смыслу и внешнему обнаружению, так даже по самим источникам со стороны их получения и истолкования. Отсюда совершенно естественно, что судьбы христианства в России разрабатываются специально в русской церковной истории обширнее и подробнее. Однако и в этой области все дело долго ограничивалось летописно-повествовательными сообщениями, пока не развились научные интересы со всеми необходимыми средствами к достойному удовлетворению...

Наиболее тяжелая и часто неблагодарная по своей разрушительности задача выпала на долю академика профессора Е. Е. Голубинского и героически выполнена им в "Истории Русской Церкви", из которой автор при жизни своей († 7 января 1912 г.) успел выпустить первый том в двух огромных книгах и такую же монументальную первую половину следующего тома, а вторая только начала было выходить под редакцией С. А. Белокурова; но в целом же весь труд обнимает события до митрополита Макария (1542 - 1563) включительно.

С обычною ему решительностью и неприкосновенною прямотой Е. Е. Голубинский, уже маститым ученым, категорически свидетельствовал о себе: "История бывает трех родов: тупая, принимающая все, что оставило нам прошлое время с именем исторического материала за чистую монету и потому рассказывающая нам бабьи басни; лгущая, которая не обманывается сама, но обманывает других, которая из разных практических побуждений представляет черное белым и белое черным, хулит достойное хвалы и хвалит достойное порицаний и т.п.; и настоящая, которая стремится к тому, чтобы по возможности верно и обстоятельно узнавать прошлое и потом стараться также верно и обстоятельно воспроизвести его. Предоставляя желающим и произволящим быть сторонниками истории тупой и лгущей, я, со своей стороны, есмь горячий почитатель истории настоящей". Последняя "по своему научному идеалу есть возможно удовлетворительное воспроизведение прошлой исторической жизни людей, - такое воспроизведение, чтобы эта историческая жизнь вставала перед нами, как настоящая, во всей своей жизненной живости и во всей своей целостной полноте (с тем прибавлением против настоящей - чтобы и со своим смыслом)".

 "Этот идеал истории требует, чтобы люди, составляющие преемства лиц иерархических и вообще исторические деятели, изображаемы были как живые люди с индивидуальной личной физиономией и с индивидуальным нравственным характером каждого, поелику в истории, подобно действительной жизни, которую она воспроизводит, всякий человек имеет значение только как живая нравственная личность, поелику наше нравственное чувство ищет находиться в, живом общении с историческими людьми и хочет знать, должны ли мы воздавать им почести или произносить над ними строгий, так называемый, исторический суд". Эта взаимность с минувшим влечет за, собою, что "быть историком в некотором отношении почти так же щекотливо, как быть публицистом". История какого бы то ни было общества не может быть похвальным словом или панегириком, а должна быть точным воспроизведением его прошедшей жизни со всеми достоинствами и недостатками последней; иначе она утратит весь свой смысл и перестанет быть историей. Но, говоря о недостатках прошедшего времени, иногда невозможно бывает не захватывать до некоторой степени настоящего по той причине, что иногда прошедшее продолжает более или менее оставаться настоящим. Таким образом, в некоторых случаях историк волей-неволей становится публицистом, тем более, что это - "живой человек", который, "говоря о прошедшем, не может совсем отрешиться от настоящего". И вот тут, "допуская умолчания, он был бы вынужден кривить своею совестью; а как скоро он дозволит себе это, то история - уже не история". Ведь "не великий толк и не великая польза от того, чтобы изображать себя прекрасным в прошедшем с помощью сочинительства и фантазии. Не это нам нужно делать, а то другое, что, имея мужество, признавать прошедшее таким, каково оно было, стараться, в нарочитое возмещение за него, стать возможно лучшими в будущем".

Все это в устах Е. Е. Голубинского выражало безусловное требование, что истинный и честный историк должен постигать и выяснять действительность с наилучшею точностью и во имя ее "резать правду-матку", хотя бы она "колола не в бровь, а прямо в глаз".

 "В этих целях всякая история относительно своего материала - обилен он или скуден - должна быть подвергнута критической обработке. Правило обыкновенной жизни: не верить всему, что люди говорят и пишут, имеет совершенно такое же приложение к истории; как в настоящее время, приготовляя материал будущей истории, люди, отчасти по неведению, отчасти по прямым намерениям, пишут о делах и событиях, имеющих стать достоянием истории, далеко не одну чистую истину, так было и в прошедшее время, по условиям тогдашней общественной жизни, была еще гораздо большая свобода для лжи ненамеренной и намеренной: и до сих пор народное творчество создает легенды, но легенды эти уже не имеют возможности приобретать значение исторического материала. Вообще нужда критики в отношении к материалу всякой истории совершенно ясна и очевидна, и - сколько наивным будет тот будущий историк нашего времени, который даст полную веру всему, что получит от нас в виде исторического материала, сколько же наивны были бы и мы, если бы относились к находящемуся в наших руках материалу прошедшей истории с подобною же полной верой. При моем изучении русской церковной истории я поставил своею нарочитою задачею критическое отношение к ее материалу ".

Значит, систематический критицизм был основным научно-историческим постулатом Е. Е. Голубинского, самой первоспособности всякого добросовестного исторического труда. Это было главнейшим стимулом всего ученого подвига и оставляло эссенциальное качество всех его результатов. Можно смело сказать, что научная история у Е. Е. Голубинского есть сплошная и всецелая критика, которая захватывает собою решительно все, не исключая последних мелочей, вроде начертания имени "ВЛАДИМИР", которое он, по специальным разысканиям, предполагал писать "ВЛАДИМІР". Им критически пересмотрен до самого крайнего конца весь багаж материальных данных и научных теорий, взвешена и оценена каждая деталь с самою скрупулезною тщательностью, все суждения и заключения проверены документально и неумолимо. Ничего без строжайшего критического испытания - это было его исповедническим девизом и воплощенною сущностью церковно-исторической работы Е. Е. Голубинского.

Безграничный количественно, подобный критицизм не допускал в этом направлении и качественных стеснений, не останавливаясь ни перед какими авторитетами традиционной священности и всеобдержной почтенности по благочестивому обычаю и ученой репутации. Это свойство не менее решительно и повсюдно в научном строительстве нашего историка. Для иллюстрации достаточно упомянуть, что - к ужасу большинства верующих и к недоумению многих ученых - Е. Е. Голубинский, хорошо зная о сем, бестрепетно и категорически отвергнул летописную повесть о крещении св. Владимира и прямо объявил ее позднейшей легендой, как бы подозревая в корне и поражая в голову самое историческое начало христианства в России...

Понятно, что при беспощадном проведении критического метода все старое и принятое, унаследованное и добытое получило новый вид и неожиданный свет. Этим устанавливается вторая особенность ученого - в его полной самостоятельности и всецелой оригинальности. Все мнения и утверждения всегда формулировались у него и выражались лишь "по собственным искренним убеждениям". По этому предмету он свидетельствовал с объективной стороны, что "всякая история имеет надежду быть возможно надлежащим образом разработанною не в том случае, когда трудящиеся над ней отстраняют от себя заботы о самостоятельном исследовании, что составляет причину разногласия во взглядах, а, напротив, в том случае, когда они считают это самостоятельное исследование своим обязательным делом". В результате оказалось, что автор, по его словам, "слишком много отступает от своих предшественников" и иногда настолько, что у него все наоборот или даже вопреки им, как это особенно обнаруживалось касательно древнего периода.

Всем изложенным вовсе не исчерпывается ученая типичность Е. Е. Голубинского. По картинному замечанию одного оппонента (проф. Н. И. Субботина) на его докторском диспуте 16 декабря 1880 г., он "подошел к воздвигнутому цельному зданию истории с тяжелым молотом критики", бесцеремонно перестукал все его части и немало из них разбил на куски, целые основные камни покрошил в порошок и пустил их на ветер. Подобная операция была бы просто погромом, предавая исторические приобретения на "поток и разграбление". Такое варварство всего менее соответствовало научным интересам историка, но восторжествовало бы с неизбежностью, если бы не парализовалось равноценным противодействием. Опасность коренилась в чрезмерном критицизме, а серьезная творческая критика лишь очищает запущенное поле и исторгает сорные травы, чтобы на возделанной ею почве сеять доброкачественное зерно. Надо иметь последнего больше и лучше, чтобы все труды не свелись к уничтожению наличного, хотя бы небольшого и слабого.

Необходимы новые и хорошие строительные материалы, чтобы по достоинствам их оценивать прежние, взаимно отшлифовать всю совокупность и изо всей этой обработанной массы возвести исторический храм на критически подготовленном фундаменте. Для сего обязательно привлечение обильных фактических сведений и самое документальное обоснование. Эта сторона, параллельная двум описанным и гармонически солидарная с ними, обставлена у Е. Е. Голубинского с редкой пышностью и поразительным блеском. Он не страдал суетной манией к открытиям в своей области и не стремился к ним, но все, доступное науке, известное ему до тонкости во всем главном и побочном, что служило предметом его обсуждения.

Фактическая компетентность этого ученого затворника была прямо изумительна по всякому - даже мельчайшему - вопросу, и он старался не говорить ни одного слова без документальной опоры по простой догадочности. В памяти всех своих слушателей этот профессор, ничуть не заботившийся о своих лекторских успехах, сохранился с благоговейною славой, что Е. Е. Голубинский - это сама историческая правда, не способная прибавить хотя бы одного звука сверх того, на что уполномачивают бесспорные фактические свидетельства. И такова вся его "История" в каждой строке, насколько подобная документальность была посильна для человеческого самоотвержения.

Но Е. Е. Голубинский хорошо знал и резко удостоверял фактическую недостаточность русских источников - особенно для древнего периода и нередко оставался без документальных средств в своей критике. В этих многочисленных и важных случаях он находил научное спасение в том, что церковная Русь существенно питалась и жила от Византии, а потому должна была разъясняться из нее по аналогии вo всех своих обусловленных и сходных элементах. Отсюда у него самая широкая разработка соприкосновенных данных, глубокое и детальное расследование самостоятельным изучением и систематическим использованием добытых результатов по византологии для освещения призрачной исторической действительности России, как непосредственного отблеска византийского сияния. Е. Е. Голубинский был независимый ученый византист, который обнаруживал здесь самую авторитетную компетентность, помимо ближайших применений к своим церковно-историческим запросам. В этом последнем отношении его научно-творческие успехи столь велики, что, например, он вновь создает всю историю церковного управления в Киевский период, крайне туманную по нашим летописям, раскрывает много темного доселе в русском монашестве и вообще чрезвычайно обогащает сравнительными церковно-археологическими наблюдениями, внося достаточно ясности во все уголки, где раньше нельзя было ходить и ощупью; у него заговорили чисто и отчетливо даже немые и гугнивые памятники. Историческая реальность воскресала с живой наглядностью. Но вместе с тем фактически обнаруживался ее подлинный исторический генезис, служащий важнейшим элементом научного познания и обуславливающий ему всесторонность. Подобная фактическая обоснованность исследования самовнушительностью неустранимо предохраняла от теоретической тенденциозности при самих научных построениях, как это опять же характерно для Е. Е. Голубинского. Он констатирует, что господствующим взглядом "общества представляемы были только в виде правительств, почему и под историей обществ разумеема была исключительно история правительств". Этим естественно не доказывалась совсем иная ориентация, но Е. Е. Голубинский держался принципа, что "из каких частей (фактов) слагается целое жизни каждой Церкви, из таких же частей должна состоять и история каждой, которая воспроизводит жизнь". А жизнь общества, гражданского или церковного, имеет свою цель; которой достигает или должна достигать при содействии нарочитого резона, каковой есть правительство, и при употреблении сообщаемых ей средств... Цель же и наречение Церкви, как общества, состоит в том, чтобы воспитывать людей в вере и православности истинной для содействия их вечного спасения; ее правительственный орган, служащий ей для сей цели, составляет богоучрежденная иерархия; ее средства суть: собственные и через Писания и богослужения (с приобретением в таинствах невидимой благодати Божией)... Следовательно, состав частей всякой церковной истории, поскольку он необходим и, так сказать, органически определяется составом Церковной жизни, которую история воспроизводит, должны быть правительство с его деятельностью, учение, богослужение, церковная жизнь общества". Е. Е. Голубинский определяется здесь существом дела, коим и всегда руководился в своих суждениях принципиального / / явления, а не признавал их фактическою пригодностью для ближайших исторических потребностей, чему следовал обычно митрополит Макарий. Отмеченное свойство отличает у него разграничение всей русской церковной истории, где он, отступая от преосвященного Филарета и даже полемизируя с ним, собственно объединяет первые четыре периода в два и получает только три: Киевский, Московский и Санкт-Петербургский с разделением среднего на две половины Стоглавым Собором при мтр. Макарии. Надо сознаться, что эта систематизация, неудачно названная у автора топографическою, не столь оригинальна по сравнению с Филаретовскою, но она проще и натуральнее.

Е. Е. Голубинский прочно водворил и незыблемо обеспечил господство исторического критицизма в науке вообще, которую он щедро обогатил на огромном пространстве далеко вне границ церковно-исторического поля. В этом его непреходящая заслуга, но тут же и неизбежная дефективность. Почетный историк исходил из слишком крайнего недоверия ко всяким историческим источникам и, впадая иногда в мелочную придирчивость, пропускал без необходимой оценки весьма крупное, когда, например, характеризовал церковно-богослужебные и канонические порядки Киевского периода по так называемому Уставу митрополита Георгия, а проф. А. С. Павлов потом с несомненностью обнаружил, что это - документ подлинный. Человеческую возможность ошибаться Е. Е. Голубинский прямо оборотил в фактическую потенциальность лгать, обязательно соприсущую всем историческим материалам. Этот категорический скептицизм грозил подрывом всякой исторической достоверности и колебал самое научное бытие, поскольку во имя абстрактной и потому эмпирически не существующей несомненности фактически заранее уничтожал всякую относительную реальность и оказывался не в силах заменить или обеспечить за недостаточностью фактической бесспорности, которой собственно никогда и нигде не бывает в здешнем мире. Ради научного самосохранения необходимо возрождается субъективизм личной подозрительности и изощренной гадательности, одинаково гибельных для трезвого научно-исторического знания, хотя бы и условного. Действительность неизбежно претворяется в критически стилизованную темой, в которой все символически прозрачно, как это мы видим далее в катехизических опытах этого ряда (например, во всей книге М. Д. Приселкова "Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси Х-XI в", СПб., 1913).

Против этих убийственных для науки применений нужен большой талант, сколько огромный, столько же и тонкий, чтобы, очищая фальшивые и побочные явления, не повредить жестоко самой сердцевины и обнаружить ее натуральную энергию (образцом чего могут служить более осторожные ученые разыскания академика А. А. Шахматова). Е. Е. Голубинский не обладал всеми преимуществами этого редкого дара. Его критический молот был не просто внушительно-тяжелый, но и неразборчиво грубый, бивший на своем пути направо и налево все попадавшееся прямо насмерть за простую слабость, лишая ее самого права на существование, всегда условное в земной ограниченности. Конечно, "всякий человек лжив", однако у Апостола Павла это констатируется лишь по сравнению с Богом (Рим. III, IV) с признанием обязательной и фактической истинности в своей сфере и мере. Е. Е. Голубинский как бы забывает об этом и по преимуществу старается заподазривать и обличать. Вообще у него критическая сторона выше, чем конструктивная, к которой он имел меньше склонности и способности. Сам великий историк избежал больших крайностей по сдерживающей колоссальной своей феноменальной эрудиции, а у его преемников и продолжателей эта опасность устраняется и сглаживается здоровым инстинктом научной борьбы за угрожаемую и попираемую, жизнь.

В таком облагороженном виде метод Е. Е. Голубинского, можно сказать, царствует в русской исторической науке, оплодотворяет ее и двигает в прогрессивном развитии по всем линиям.

РНБ, ф.194