Бальтазар фон, Ганс Урс Притча об отце

ПРИТЧА ОБ ОТЦЕ

Центральной фигурой притчи, которая обычно называется притчей о блудном сыне, несомненно, является — как раз отец! «У некоторого человека было два сына». Упоминание о сыновьях и о их качествах — это всего лишь повод, чтобы обозначить отцовство (Лк. 15, 11—32).

История младшего сына описана подробно. События, собственно, тогда и начинают развиваться, когда сын требует разделить имущество. В общем не слишком интересно, как именно младший сын промотал наследство и стал нуждаться. Интересно то, что отец согласен со стремлением младшего к самостоятельности, ничуть не возражает и даже не дает уходящему никакого напутственного наставления. Так и Бог отводит человеку большое пространство для свободных поступков, отчего если некто потребует вернуть себе свое, до времени сокрытое у Бога, то такое желание будет выполнено. Ни словом не будет помянуто, что Бог-то заранее видит предстоящее злоупотребление преждевременно вытребованной свободой, как в притче ничего не сказано, что сын испросил себе свободу еще до наступления срока. Короче говоря, в притче нет никаких суждений в категориях справедливости и несправедливости, правомочности и неправомочности. Сам момент «предоставления свободы» не подчеркнут, но существенно, что отец выступает в роли выпускающего на свободу. Он как бы отступает перед требованием «предоставить следующее по праву».

Начался голод, и расточитель наследства раздумывает о возвращении домой. Евангелие не сообщает, в каком умонастроении младший сын приходит к решению и изобретает слова, которые скажет. «Сколько наемников у отца моего избыточествует хлебом, а я умираю от голода! Встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою, и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих». Расчет или сердечное покаяние перед нами? Прямо не сказано, но по контексту не исключаются ни расчет, ни своекорыстие. Впрочем, для повествования это не имеет значения. Так и для Бога-Отца несущественно, полно ли ощущает свое раскаяние грешник, возвращающийся домой. Все внимание в притче сосредоточено на отце, который высматривает сына, примечает издалека, поспешает навстречу, падает на шею и целует его. Хотя отец и выслушивает оправдания провинившегося сына,— а тот затвердил их наизусть,— они как бы не замечаются. Просто отдается приказ приготовить большое угощение ради возвращения сына. Обратим

/86/

внимание, что рассказчик совсем не сообщает о том, что происходит в душе сына, принятого таким образом. Сын вообще оставляется, хотя раньше подробно описывались его странствия на чужбине. Сын теперь покрыт покровом отеческой любви, он стал теперь невидим в ней. Он потерялся, растворился в общем празднике, в «пении и ликовании» (Лк. 15, 25). Повеленное отцом всеобщее веселие поглощает в себе также и обильную радость сына. Вполне допустимо думать, что великолепный прием растрогал «пропадавшего и вновь обретенного», но такое представление лишь тогда шло бы к делу, если бы в нем мы увидели отражение ничем не заслуженной любви отца, в которой нет места для расчета.

Итак, мы не можем судить о расчетливости младшего сына. Расчетливость же у старшего — совершенно очевидна. Может быть, она даже определяет все его поведение. Услышав праздничную музыку, старший сын сразу же исполнился подозрений, и он подзывает к себе слугу, чтобы узнать, в чем дело. Он тут же отмечает про себя мнимую несправедливость отца, и тогда в нем разгорается «гнев»: еще бы! он-то не получил никакой платы за долголетнюю службу, а недостойный — осыпан милостями. Старший горько упрекает отца. Он хочет формальной справедливости. Две вещи кажутся ему одинаково возмутительными: и то, что для «этого» был заклан упитанный телец; и то, что он, «никогда не преступавший приказания», еще ни разу не получил даже козленка. Следовательно, его раздражение копится не с сего дня, и оно только ждало повода,— «брат твой был мертв и ожил»,— чтобы возгореться огнем. Отец отвечает на упреки, но не в гневе, а в любви: «Ты всегда со мною, и все мое твое». Сын же, никогда ничем не отличенный, вероятно, не удовлетворяется этими словами. Для него справедливость — вот высочайшая ценность, а отец, напротив, добродетелью почитает «милосердие, которое и есть полнота справедливости» (Фома Аквинский, S. Th. I, 21, 3 ad2), отчего «милость превозносится над судом» (Иак. 2, 13). Если бы только «праведный» сын мог распознать умонастроение отца, он бы понял, что отец на деле любит его и почитает больше младшего брата,— ведь именно ему предназначается от отца не некоторая часть стяжания, а все достояние без остатка. Так и Бог не станет ради нас, верующих в Него, творить чудеса, ибо самое большое чудо — возможность для нас быть Его детьми, которым достанется все достояние. Но для тех, кто уклонился с пути и должен быть возвращен, чудеса нужны, ибо они нуждаются в знамении, чтобы решиться на возвращение. Ежедневная жизнь веры не требует чудес, поскольку все благодеяния Отца — это уже чудеса. Не проводи только различия между моим и твоим, так как в свете любви Бога-Отца «мое» и «твое» — это одно. В Евангелии не рассказано, произвели ли впечатление слова отца на праведного сына. Каждый из нас поэтому свободен по-своему досказать историю до конца.

/87/