Федотов Г. П. Русская религиозность. Часть 2. XI. Преподобный Иосиф Волоцкий

Жизнь Иосифа Волоцкого известна нам лучше, нежели любого из русских святых ^а. Трое из его учеников составили три обшир­ных жития своего учителя; это Савва Черный, племянник пре­подобного Досифей Топорков и неизвестный по имени. Его соб­ственные многочисленные произведения помогают нам дорисо­вать его духовный облик.

Иосиф (1439-1515) был преемником преподобного Пафнутия, став после него игуменом в Боровске. Двадцати лет от роду пришел в Боровск, где старец Пафнутий взял его в келью и вос­питал в суровой школе «послушания без рассуждения». Это бы­ло как раз то, чего Иосиф искал с детства. Иван Санин (его мир­ское имя) происходил из волоколамских дворян и имел, можно сказать, наследственное призвание к монашеской жизни. В роду его известно 18 монашеских имен и только одно мирское. Семи лет Иван изучил все псалмы Давидовы, а в 8 лет уже мог читать «вся божественыя писания». Мальчик стал чтецом и певцом в церкви. Из «божественых писаний» он вынес «два плода»: «книжный разум и желание добродетели». Последнее он считал достижимым в монашестве как идеале христианского совершен-

^а Все три жития преподобного Иосифа Волоцкого были опубликованы К. И. Невоструевым в: Чтения в Обществе любителей духовного просвеще­ния. Москва, 1865. Недавно литература об Иосифе Волочком обогатилась кри­тической публикацией его писем и монастырского Устава. О письмах см.: Зимин А. А., Лурье Я. С., ред. Послания Иосифа Волоцкого. Москва, 1959. Во введении редакторы анализируют эволюцию политических теорий Иосифа и приводят обширную библиографию. Об «Уставе» см. исследование: Spidlik Thomas. S. J. Joseph de Volokolamsk: un chapitre de la spiritualite Russe // Orientalia Christiana Analecta, 1956. — Прим. И. Мейендорфа.

278

ствования. Вместе со сверстником Борисом Кутузовым он заду­мал бежать из мира. «Маловременное и скоротекущее житие» не стоило в его глазах того грозного «воздаяния», которое ожидает каждого по исходе души. Родители Ивана не возражали. Выбор монастыря не был делом легким; он зависел от выбора духовно­го руководителя, старца. Чем более будущий монах ценил послу­шание, тем большее значение приобретал выбор старца: «Про­сто же и, якоже прилучися, неискусну наставнику вдатися, разум имущему безсловесно мнится».

Иван идет сначала в Тверской Саввин монастырь, куда его привлекает слава старца Варсонофия Неумоя. В самом начале новой жизни он дает обет ни в чем не преступать велений из­бранного им старца. Но что сразу испугало целомудренного юношу в монастыре, это сквернословие в трапезной, где обеда­ли миряне. Иван побежал из трапезной не евши: «Ненавидел он сквернословие и кощунство и смех безчинный от младых ног­тей». Варсонофий понял смущение юноши: «Неудобно тебе в здешних монастырех жити» — и направил его в Боровск, к игуме­ну Пафнутию.

Мы упоминали живописную обстановку их первой встречи. Юноша застал трудолюбивого игумена в лесу рубящим дрова и носящим их на плечах. Прождав до вечера, пока старец не окон­чил свои труды, Иван пал к его ногам и просил принять в по­слушники. Начальный прием был довольно суровым. После строгого испытания Пафнутий постриг Ивана, согласно обы­чаю изменив его имя на Иосифа и потребовав от него пройти все положенные послушания, начиная с работы в пекарне и на кухне, что было нелегкой обязанностью в большом монастыр­ском хозяйстве с множеством наемных рабочих и мирян-паломников. Чтобы подчеркнуть высокую степень Иосифовых добро­детелей, его биографы рассказывают о его служении в больни­це. Как само собой разумеющееся, сообщается, что «болящая братия служащими утесняеми... не все бо могут чисто послужити и кротце понести тяжко болящаа... Темже яко всем терпелива и послушанию любителя Иосифа тем служити представляет [игу­мен]. И тамо усерден и добре тем [больным] предстояше, и коиждо глаголаша ему, готов обреташеся, питая и напояя, поды­мая и постеля устрояа, прохлажаа и утешая... яко Христови са­мому служа...» За свое служение болящей братии он получил воз-

279

­награждение: игумен разрешил ему взять в свою келью старого и больного отца, постригшегося в том же монастыре. Иосиф ухаживал за отцом в течение 15 лет до его кончины. Умирая, Пафнутий избрал его своим преемником, и великий князь Иван Васильевич, которому Пафнутий вручил свой монастырь, утвер­дил этот выбор (1477).

Однако новый игумен вскоре разошелся с братией. При всей строгости Пафнутия в его монастыре не было полного общежи­тия. В русской монашеской среде бороться с собственностью (или личной независимостью) было труднее, чем с грехами пло­ти. Иосиф открыл братии свое намерение устроить «единство и всем общее во всем», но его план не встретил сочувствия. Толь­ко семь старцев поддержали Иосифа, причем двое из них были его кровными братьями. На тайном совете было решено, чтобы Иосифу ходить по всем русским монастырям и «избирати от них яве на пользу». Это было уже второе странствование Иосифа по русским монастырям. Иосиф выбрал своим старцем-наставни­ком Герасима Черного и ходил с ним, скрывая игуменский сан, «яко невеглас простой», работая в монастырях на «черных служ­бах». Сильное впечатление на него произвел Кириллов монас­тырь, и только он один — «не словом общий, а делы». Помимо строгого общежития его поразила благоговейная чинность в церкви и трапезной: «Кийждо стояше на своем месте, и на ино место не сме преступити».

Иосиф провел в Кириллове 17 месяцев, молясь «втайне, без книг», выдавая себя за неграмотного. Он жил в клетушке, огоро­женной досками. Однажды один из братьев пришел в его келью, чтобы позвать его на работу, и через щель в стене имел возмож­ность подсмотреть Иосифа, как тот молился: странный монах пел псалмы, читал наизусть Послания, Евангелие. Соглядатай поспешил распространить сообщение об этом чуде; отсюда, между прочим, можно заключить, что от рядового монаха не требовались ни грамотности, ни знания псалмов на память. Ин­когнито Иосифа было раскрыто, его освободили от работы в пе­карне и дали отдельную келию, но он не остался в Кириллове.

Другой случай, также показательный для культуры Руси во времена Иосифа, имел место в Твери в Саввином монастыре, уже нами упоминавшемся. За всенощной все клирошане разо­шлись, «якоже им обычно, прохладитися». Некому было читать,

280

и игумен не мог сказать ни слова от стыда. Герасим принуждает Иосифа взять книгу и читать — и не по складам, как хотел снача­ла, а во всю меру своего искусства. «Бе же у Иосифа в языце чи­стота, и в очех быстрость, и в гласе сладость и в чтении умиле­ние: никто бо в те времена нигде таков явися». Игумен, изумлен­ный чтением Иосифа, послал сказать Тверскому князю, чтобы не велел выпускать из отчины своей такого «досужа» (свободно­го человека). Едва наши странники «скоротеком» успели бежать за рубеж княжества.

Тем временем в Боровске монахи искали Иосифа повсюду и, считая его мертвым, даже просили нового игумена у Московско­го князя. Неожиданно Иосиф возвращается, хотя ненадолго. Он не оставил своего замысла о совершенном общежитии, и сердце его «возгореся огнем Святаго Духа». Собрав своих советников, он снова покидает Боровск, и на этот раз окончательно. Он идет на родину, в волоколамские леса, — не ради пустынножительст­ва, а для основания новой, идеальной, давно задуманной им киновии. Князь Борис Васильевич Волоцкий, родной брат велико­го князя Московского, с радостью принимает известного ему игумена и дает ему землю в 20 верстах от Волоколамска. При по­стройке первой деревянной церкви сам князь и бояре носят бревна на плечах. Церковь эта, как и в Боровске, была освящена во имя Успения Божией Матери (1479). Через семь лет на месте ее был возведен великолепный каменный храм, расписанный «хитрыми живописцами», знаменитым Дионисием и его учени­ками. Церковь эта обошлась в 1000 рублей — сумма огромная по тому времени; каменный храм в Кириллове строился в то время всего за 200 рублей. Князь Волоцкий дал монастырю первое «се­ло» уже в первый год от его основания, и с тех пор денежные и земельные вклады не переставали притекать в монастырь. Сре­ди постриженников его с самого начала было много бояр. Хотя сюда приходили и люди от «простой чади», но, в общем, монас­тырь Иосифа, как ни один другой на Руси, сразу же принял ари­стократический характер.

Однако аристократическое происхождение «большей бра­тии» при Иосифе не снижало аскетической строгости общей жизни; игумен умел вести за собой и дисциплиной устава, и сво­им покаянным горением. Личную меру строгости преподобный Иосиф преподал по отношению к матери, отказавшись — по ти-

281

­пу классической аскетики — видеть ее, когда она пришла навес­тить его в обители. В остальном биографы показывают личную святость Иосифа через подвиги избранного им духовного воин­ства; учитель растворяется в своих учениках. Житие говорит о них во множественном числе. «Молитва Иисусова безпрестани из уст исходяще и к всякому пению к началу спешаще...», «Сами себе мучаще Христовы страдальцы — в нощи на молитве стояща, а во дни на дело спешаща».

Какое могло быть среди них празднословие, продолжает Сав­ва Черный, когда монахи никогда не смотрели друг другу в лицо, «слезы же от очию их исхождаше... час смертный имый на всяк час...» «Вси в лычных обущах и в плаченых [заплатанных] ри­зах, аще от вельмож кто, от князей или от бояр...» Это строгое равенство уставной жизни нарушается лишь в келейном прави­ле и в особых, избранных подвигах, но с благословения игумена: «Ов пансырь ношаше на нагом теле под свиткою, а ин железа тяжкы и поклоны кладуща, ов 1000, ин 2000, ин 3000, а ин седя сна вкушая». В холодной церкви, в зимнюю стужу мерзли без шуб, вспоминая «несогреемый тартар». Слабые сбегали из мона­стыря: «жестоко есть сие житие в нынешнем роде, кто может та­ковая понести?» Но оставшиеся спаялись в крепкую дружину, и долго после смерти Иосифа продолжали свои подвиги, память о которых отлагалась в своеобразной волоколамской литературе, составившей настоящий Волоколамский патерик — единствен­ный патерик Северной Руси, который, к сожалению, до сих пор остается неопубликованным.

Преподобный Иосиф должен был подавать пример в аскети­ческом делании: по крайней мере, жития нам рассказывают о «худых и плаченых» ризах игумена. Но в то же время Иосиф изо­бражается не как изможденный постник, а как совершенное во­площение русского идеала красоты: лицом «уподобися древнему Иосифу» («Прекрасному»), с темнорусыми волосами, с округ­ленной, не слишком длинной бородой. Цветущая красота его была в соответствии с его вкусом к благолепию, к внешней, бы­товой красоте, особенно к красоте церковной. Эстетика быта и обряда прекрасно уживаются у преподобного Иосифа с практи­ческим умом, с зоркостью к окружающему, с большим талантом руководителя и хозяина. Он не только принимает пожертвова­ния, но умеет и заставить их притекать в монастырь, то как пла­-

282

ту за помин души, то как вклады знатных постриженников или предсмертные завещания.

Для чего ему было это богатство? Сам преподобный Иосиф объясняет это в послании к одной русской княгине: «Надобно церковные вещи строити, святыя иконы и святыя сосуды и кни­ги, и ризы, и братство кормити... и нищим и странным и мимоходящим давати и кормити». На все это в год идет, по его расче­ту, рублей 150 (в другой раз он пишет 300), «опричь хлеба». За­то во время голода преподобный Иосиф широко отворяет жит­ницы монастыря: кормит в день до 700 человек; собирает около 50 детей, брошенных родителями, и устраивает для них приют. Когда нет хлеба, приказывает его покупать; нет денег — занимать и «рукописание [расписки] давати — дабы никто же сшол с мона­стыря не ядши». Монахи ропщут: «Нас переморит, а их не прекормит». Но Иосиф уговаривает их потерпеть, и — в соответст­вии с классическим типом жития — не кто иной, как сам великий князь, появляется в обители и угощает изголодавшуюся братию.

Не только голод и стихийные бедствия пробуждают благотво­рительную деятельность Иосифа. Для окрестного населения мо­настырь его всегда являлся источником хозяйственной помо­щи. Пропадет ли у крестьянина коса, украдут ли лошадь или ко­рову, он идет к «отцу» и получает от него «цену их». Тогда «мнози тяжарие [крестьяне] стогы своя участиша и умножиша жит себе». Поскольку большая часть земледельцев возделывала зем­ли, принадлежавшие другим, при различных формах юридичес­кой зависимости, финансовая помощь, оказывавшаяся им Иоси­фом, усиливалась при помощи поучений социального характе­ра, обращенных к землевладельцам. До нас дошло письмо Иоси­фа одному боярину о «миловании рабов». Он слышал о том, что его рабы «гладом тают и наготою страждут», и убеждает его за­ботиться о подвластных, хотя бы в собственных интересах. «То­му же обнищавшу [пахарю] како подасть самому ему плоды нив? Како же и дани отдаст?» Эти практические, быть может слиш­ком практические, соображения подкрепляются угрозой Страшного Суда Божия, где «сицевые [жестокие] властители имут мучимы быти в веки». Нас заверяют, что слова Иосифа имели действенное влияние на социальную жизнь в его волости. «Поселяне же много послабление имуще от господей сел их, поущением [внушением] его». Один из его биографов пишет даже

283

— очевидно, с некоторой долей преувеличения, — что «вся тогда Волоцкая страна к доброй жизни прелагашеся».

Как человек практический, Иосиф заходил столь далеко, что прибегал и к политическим мерам в борьбе с социальным злом. В послании к Дмитровскому князю, написанном во время голо­да, Иосиф требует, чтобы князь установил твердые цены на хлеб: только этим можно помочь общей беде. В основе этой со­циальной тревоги лежит все та же забота о единой человечес­кой душе — «ее же весь мир не стоит». Личное влияние Иосифа, скорее, затрагивало высшие классы, чем простой народ; по крайней мере, это отмечается биографом и находится в согла­сии с политическими воззрениями Иосифа: «Мнози сановници часто с ним беседущеи, словеси его повинувшеся, нравы своя дивияющаяся [дикие] на кротость прелождыпе удобришася жизнию». У Иосифа мысль о душе скупого богача или собственной братии выступает рельефнее, чем сострадание к Лазарю; обще­ственное служение Иосифа проистекает не из сострадания, а из сознания христианского долга.

Богатые драгоценными бытовыми чертами, жития Иосифа скудны в другом отношении: они молчат о его внутренней, ду­ховной жизни. Внешние аскетические подвиги и широкая дея­тельность занимают то место, которое у преподбного Нила по­священо умной молитве. Характерно одно видение, которое со­общает в своем житии Савва, вообще не упоминающий ни о ка­ких чудесах, совершенных Иосифом при жизни. Инок Виссари­он, чистый простец, бывший в некотором пренебрежении у бра­тии, видит голубя на плащанице, несомой Иосифом. Этот го­лубь самому Иосифу вселяет надежду, что «не оставит Бог места сего». Так, огненные языки преподобного Сергия оплотневают в белого голубя, откровение тайн — в спокойную надежду.

Признания самого Иосифа об избранном им духовном пути содержатся в его посланиях и особенно в его обширном Уставе, именуемом «Духовной грамотой». Здесь мы найдем подтвержде­ние житийных впечатлений.

Из 14 глав этого Устава девять первых исчерпывают его мате­риальное содержание. Все они посвящены внешнему монастыр­скому быту и благочинию: о соборной молитве, о трапезном благоговеинстве, о небеседовании на павечернице, о неисхождении из монастыря, о службах (работах), о запрещении крепких

284

питий, о невхождении женщин, тоже — отрочат. Эти 9 правил даны в четырех редакциях: полной, краткой, для специального применения «преимущей» братии и в виде краткого дисципли­нарного кодекса «запрещений». Иосиф не устает входить в по­дробности, и в подкрепление щедро рассыпает цитаты и приме­ры из святых отцов и житий: об «опасном» (осторожном) трезвении; о важности даже самых мелких прегрешений и о «страш­ном и немилостивом» суде, ожидающем нерадивых. «Души на­ши положим о единой черте заповедей Божьих». Иосиф состав­ляет свой Устав, приближаясь к смерти. «Сего ради боюся и тре­пещу. Мню убо, яко и велиции светильницы и духоноснии отци и ниже святии мученицы страшный час смерти без истязания проидоша бесовских мытарств». Так как настоятель должен дать ответ за общие согрешения и та же обязанность блюдения душ ложится на всех, особенно же на «больших» и «преимущих», то Иосиф настаивает на долге строгости к грешнику, освобождая по отношению к нему от смирения и неосуждения. «Не можно единому настоятелю сего управити...», «Вас да боится паче согрешивый, неже настоятеля... Нужа есть отмщати, да не с ним приимем гнев Божий».

Однако эта господствующая надо всем идея страха не делает Волоколамский патерик особенно суровым. И наказания не от­личаются жестокостью: 50-100 поклонов, сухоядение, в край­них случаях — «железные узы»; требования, предъявляемые Ио­сифом к братии, не чрезмерны. По всему видно, что для Иоси­фа важна не суровость аскезы, а строгость в соблюдении Устава. Он сам убежден в нетрудности уставной жизни: «Кая беда еже не исходити вне монастыря без благословения? Или кая скорбь на павечернице не глаголати? Еда не довлеет весь день глаголати?» Лишь совершенный запрет питий, «от них же пьянство быва­ет», и доступа в ограду монастыря женщин и «голоусых отро­ков» отличает волоколамский быт от обычных русских монас­тырей. Особено удивительно, что, при всем своем стремлении к совершенному общежитию и многократном повторении, что «пища и питие всем равна», Иосиф создает в своем монастыре три категории монахов — по степеням добровольно взятой на себя аскезы. Эти категории отличаются в трапезной количест­вом блюд, в остальном — количеством и качеством одеяний. Рас­судительный наставник считается с различием естественных

285

сил (и небесных наград). В свой монастырь практический игу­мен привлекает и нужных ему старцев, приказчиков, админист­раторов обширного хозяйства; особенно ценен для него приток из боярства, где лишь немногие способны разделить его собст­венные труды и подвиги.

Некоторые указания о его духовной жизни дает первая глава Устава, посвященая «соборной», то есть церковной, молитве. Здесь главное — страх Божий. Сравнения с царем и с придвор­ным бытом царского дворца повторяются постоянно. Главное внимание обращено на внешний порядок в церкви: «вся благо­образно и по чину да бывают». Иосиф знает, что необходимо «не точию телесное благоообразие показати, но и ум весь собра­та с сердечным чувством», но он указывает к этому единствен­ный путь — от внешнего к внутреннему: «прежде о телесном бла­гообразии и благочинии попечемся, потом же и о внутреннем хранении». Характерно ударение, падающее на собранность и твердость и на взаимную зависимость телесного и духовного на­пряжения: «Стисни свои руце, и соедини свои нозе, и очи сме­жи, и ум собери». В этом вся духовная школа иосифлянства.

Внутренняя собранность и ударение на чувстве страха у Иоси­фа умеряются и его жизненной практичностью, и своеобразной эстетикой быта. Вот почему строгая этика его выражается не столько в форме аскезы, сколько — употребляя слово, модное в современном русском православном мире, — «бытового исповедничества». По отношению к мирянам она еще смягчается и получает стиль какой-то московской «калокагатии»³⁷. Вот как он наставляет в «Просветителе»: «Ступание имей кротко, слово благочинно, пищу и питие немятежно, потребне зри, потребне глаголи, будь в ответах сладок, не излишествуй беседою, да будет беседование твое в светле лице, да даст веселие беседующим те­бе».

При своих исключительных дарованиях, учености и воле пре­подобный Иосиф не мог замкнуться в стенах своего монастыря. Он принимал энергичное участие во всех вопросах, волновав­ших его богатое событиями время. Он более чем кто-либо нало­жил отпечаток на стиль московского царства и московской ре­лигиозности. Все его общественные и церковные выступления вытекают логически из его собственного духовного направления. Социальная работа монастыря расширялась в национальное

286

служение. Горячий патриот Русской земли и ее национальных святынь, преподобный Иосиф много содействовал развитию Московского князя в царя православного: «Царь естеством по­добен всем человеком, властью же подобен высшему Богу». В са­модержавии находила удовлетворение его потребность в соци­альной дисциплине и его вера в ответственность правителей пе­ред Богом.

В церковных делах его времени слово Иосифа было решаю­щим. Это он на соборе 1503 года отстоял против старцев Нила и Паисия неприкосновенность монастырского землевладения. В течение 30 лет он писал и действовал против еретиков «жидовствующих» и их заступников. Вызванный на борьбу с ними архиепископом Новгородским Геннадием, Иосиф пишет посла­ния епископам, убеждая их подвигнуться на защиту правосла­вия, составляет обширный труд из 16 «слов» против ереси, объ­единенных под именем «Просветитель». ^a В последние годы Ивана III он лично убеждает великого князя, не склонного к кру­тым и жестоким мерам по отношению к еретикам. Точка зрения Иосифа весьма радикальна. Царям подобает еретиков и в зато­чение посылать, и казням лютым предавать. «Грешника и ерети­ка руками убити или молитвою едино есть». Нельзя верить их покаянию: пожизненное отлучение от Церкви и заточение в темницу — такова должна быть участь даже раскаявшегося ере­тика. По свидетельству жития Иосифа, эта суровость вооружила против него многих владык и старцев. Послания заволжских пу­стынников показывают, что на Руси еще сильны были заветы христианского милосердия. Но Иосиф имел удовлетворение ви­деть, что его настояния победили религиозные сомнения само­держцев в самой Москве. Василий III, сын Ивана III, повелел «овым [еретикам] языки резати, иных огню предати». Однако такая победа над еретиками была началом мучительного раско­ла в религиозном сознании всего православного общества.

Суровый к еретикам, Иосиф проявлял такую же суровость и к другим своим врагам. В числе их было двое канонизированных святых: преподобный Нил Сорский и архиепископ Серапион. Архиепископ Новгородский, епархии которого принадлежал Волоколамск, отлучил Иосифа за неканонический переход его

^а Опубликован Казанской духовной академией. 3-е изд. Казань, 1896.

287

монастыря в юрисдикцию Московского митрополита. Однако авторитет Иосифа в царском дворце был столь велик, что архи­епископ был извержен из сана на московском соборе и сослан в Троице-Сергиев монастырь. Совесть многих друзей Иосифа бы­ла смущена. Они принуждали Иосифа просить прощения у свое­го бывшего епископа. Не чувствуя себя виновным, он отказы­вался. В своих посланиях он дает чрезвычайно резкую характе­ристику опального святителя. Автор одного из его житий пишет об их примирении, в то время как автор жития Серапиона гово­рит лишь о том, что святитель заочно простил Иосифа. В этом столкновении святых Москва и Новгород сводили свои послед­ние политические счеты. В борьбе с Нилом Сорским и его уче­никами Иосиф разрушал традиции преподобного Сергия, став­шие слишком стеснительными для религиозного одеяния пыш­ного московского царства.

288