Человек. I. Первый Адам 1. Образ Божий в человеке.

1. Образ Божий в человеке. И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его (Быт. 1, 27). И создал Господь Бог человека из праха земного и вдунул в лице его дыхание жизни; и стал человек душою живою (2, 7). Человек сотворен, но по образу Божию 1). Он создан из праха земного, из общей тварной материи, но в него вдунуто самим Богом дыхание жизни. Из Себя Самого извел и как бы выделил Бог его сущность. И уже в силу такого своего происхождения человек является сыном Божиим.

Новозаветное тому же подтверждение имеем в родословной И. Христа, как она излагается в Евангелии от Луки: «Иисус был сыном, как думали, Иосифа, сына Илия, сына Матфата... Еноса, сына Сифа, сына Адама, сына Божия – ὢν, ὡς ἐνομίζετο, Υἱὸς Ιωςὴφ, τοῦ Ἡλὶ, τουῦ Ματθὰτ... τοῦ Ένώς, τοῦ Σήθ, τοῦ Αδάμ, τοῦ θεού» (3, 23–24, 38). Сын Божий по предвечному рождению изображается как потомок сына Бо­жия по усыновлению, и в смысле же усыновления, притом ветхозавет­ного, подзаконного, почитался Иисус «сыном Иосифа».

Образ Божий в человеке надо понимать реалистически, как некото­рое повторение, которое ни в каком случае не есть тожество с Первооб­разом, напротив, непреходимо от него отличается, но в то же время существенно ему причастно. Реальность этой связи между образом и Первообразом отмечена той чертой библейского повествования, что Бог вдунул душу в человека, следовательно, при этом произошло некото­рое исхождение Божества, род творческой эманации. Поэтому-то челове­чество и зовется прямо род Божий – γένος Θεοῦ (Деян. Αп. 17, 28–29, речь ап. Павла в Ареопаге). И Спаситель в беседе с иудеями (Ио. 10, 34–36) ссылается на текст 81 псалма: «Я сказал: вы боги и сыны Всевышнего все вы» (6). Когда змей

1) «Образ есмь неизреченныя Твоея славы, аще и язвы ношу прегрешений». «Древле убо от не сущих создавый мя и образом Твоим божественным почтый» (из погребального канона).

277

искушал человека, он склонял его злоупотребить именно богоносностью своей, – искушение всегда соот­носительно природе искушаемого, представляя извращенное и окарика­туренное освещение его подлинных свойств! «Будете как боги»: имея в себе образ Божий как повторение Первообраза, ощутите его как самостоятельно, от себя обладаемую сущность.

Человек есть одновременно тварь и не-тварь, абсолютное в от­носительном и относительное в абсолютном. Он есть живая антиномия, непримиримая двойственность, воплощенное противоречие. И эту ан-тиномичность находит человек в глубине своего сознания, как выраже­ние подлинного своего существа. Как образ Божий, он имеет формально природу Божества, есть бог in potentia и только в силу этой божествен­ной потенциальности способен к «обожению». Ни вочеловечение Бога, ни обожествление человека не были бы возможны, если бы самая природа человека не была богообразной и богоприемлющей. И если в Богочеловеке действительно «обладала вся полнота Божества телесно» (Еф. 2, 9–10), этим уже предполагается, что человек имеет полный образ Божий, и все, что открывается Божеством, в каком-то смысле и человеч­но. Homo sum et nihil divini a me alienum esse puto. Возможность богопознания и богооткровения предполагает уже и известное богобытие, поскольку познание есть некоторое реальное единение познающего с познаваемым. И если Господь Иисус воплотился в человека, но не в одного из ангелов, при всей их близости к Престолу Божию, то и это служит доказательством, что полнота образа Божия принадлежит толь­ко человеку, и ее не имеют даже силы небесные. «Ибо не ангелам Бог покорил будущую вселенную, о которой говорим; напротив, некто негде засвидетельствовал говоря: «что значит человек, что Ты помнишь его? или сын человеческий, что Ты посещаешь его? Не много Ты унизил его пред ангелами; славою и честью увенчал его, и поставил его над делами рук Твоих, все покорил под ноги его» (Пс. 8, 5–7). Когда же покорил ему все, то не оставил ничего непокоренным ему» (Евр. 2, 5–8).

Бог абсолютен. Поэтому абсолютность в каком-то смысле присуща и Его образу, ею запечатлена природа человека. Бог трансцендентен миру, есть абсолютное НЕ, каким знает Его отрицательное богословие. И эта черта должна быть присуща человеку, как носителю Его образа, ее мы находим как выражение первоначального самосознания и самооп­ределения, даваемого себе человеческим духом. Человек трансцендентен миру и в этом смысле свободен от мира, есть не-мир. Он не исчерпывает­ся никаким что, не определяется никаким определением, но есть, как и Бог, абсолютное не-что. Всякую мировую данность он себе внеполагает и противопоставляет, как некое что, сам оставаясь от нее свободным и ей трансцендентным. Больше того, человек трансцендентен и самому себе во всякой своей эмпирической или психологической данно-

278

сти, во всяком самоопределении, которое оставляет ненарушенным покой его абсолютности и незамутненной ее глубину.

Как глубь недвижимая в мощном просторе

Все та же, что в бурном волнении, –

Дух ясен и светел в свободном покое,

Но тот же и в страстном хотении.

Свобода, неволя, покой и волнение

Проходят и снова являются,

А он все один, и в стихийном стремлении

Лишь сила его открывается.

Вещал древле Гераклит Темный: «Идя к пределам души, не отыщешь их и весь пройдя путь, столь глубока ее мера» – ψυχῆς πείρατα ἰὼν οὐκ ἂν ἐξεύροιο, πᾶσαν ἐπιπορευόμενος ὁδόν οὔτω βαθύν λόγον ἔχει.

Человеческий дух невыразим в каком бы то ни было что, иста­ивающем в его неизмеримости. Поэтому человеку присуще стремление к абсолютному творчеству, по образу Божию. Всякое проявление твор­чества, каковым является творческий акт, насколько он закрепляется в продукте, всякое выхождение духа из трансцендентности в имманент­ность, совершенно его не исчерпывает. Вследствие этого и творчество не может изнемочь, и хотя постоянно упадает, рассыпаясь брызгами, водя­ной столб, но шлет новую струю неустанный водомет духа из глубины своих вод. Творчество и состоит в этом непрестанном самополагании духа, при сохранении, однако, его трансцендентности. Само собою разумеется, что образ, в отличие от Первообраза, имеет эту черту лишь как формальную возможность, жажду, порыв, выражающийся в жесте, который не следует смешивать с действием. Было бы величайшим заблуждением их приравнивать и, справедливо утверждая их сродство и соотносительность, не видеть бездны, отделяющей потенциальность от актуальности 1). Именно эта потенциальная абсолютность человечес­кого творчества, которая не становится актуальной, и порождает его трагедию, которой человек не испытывает, только погружаясь в самодо­вольство и духовную лень. Искание шедевра, при невозможности найти его, пламенные объятия, старающиеся удержать всегда ускользающую тень, подавленность и род разочарования, подстерегающего творческий акт, что же все это означает, как не то, что человеческому духу не под силу создание собственного мира, чем

1) Это смешение образа и Первообраза, я и Я, отличает основные мотивы метафизики Фихте, который человеческое я, взятое в наибольшей напряженности, приравнивает Я божественному. – Интуиция о трансцендентности духа по отношению ко всем своим определениям или продуктам лежит и в основе философии творчества у Н. А. Бердяева (цит. соч.), но и он видит недостаточно различие между образом и Первообразом, между беспредельным творчеством человека на основе софийности и абсолютным божественным творческим актом. Поэтому получается безобъектный, а потому бессильный, хотя и притязательный, творческий жест.

279

только и могла бы быть утолена эта титаническая жажда. И о том же говорит ясная, но оттого не менее серьезная, пушкинская резиньяция:

Миг вожделенный настал, окончен мой труд многолетний,

Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?

Что ж я печальный стою, как поденщик ненужный,

Плату приявший свою, чуждый работе другой?..

Томление бессильной трансцендентности или неабсолютной абсолю­тности может быть утолено лишь подвигом любви – смирения. В про­тивном случае оно как бы стеклянной стеной замыкает людей в их люциферическом уединении, в горделивой, но бессильной позе вызова всякому что, всякой данности, при неспособности ничем себя выразить. Это – мука творчества без надежды на удовлетворение и даже без желания к тому, это – разлученность от бытия, надрыв в самой основе тварности. Нам неведомо, будет ли уделом какого-либо живого сущест­ва этот ад в его полноте, но его начатки мы находим в своей собственной природе, и в частности в трагедии творчества. Здесь адская острота парализуется, однако, тем, что существуют софийные возможности тво­рчества. Если же творческий порыв противопоставляет себя всякому что и в этом своеобразном апофатизме очерчивает себя магическим кругом антисофийности и трансцендентности, получается адская гримаса, подо­бие ада. Иначе это есть отъединившееся мужское начало, которое хочет порождать из себя без женского, вопреки женскому, и в этой разлученности основных стихий бытия находило для себя опору.

Образ Божий осуществляется в человеке не только трансцендент­ностью его духа, отрицательной абсолютностью, но и положительной сопричастностью тайне Божества. Его триипостасности: «Кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое; и Отец Мой возлюбит его, и Мы прийдем к нему и обитель у него сотворим» (Ио. 14, 23). Триипостасность священными таинственными письменами начертана в нашем духе, и чем больше мы углубляемся в его недра, тем полнее постигаем эту тайну своего бытия. Тройственный состав души: воля, ум и чувство – Добро, Истина и Красота, – в своей нераздельности свидетельствует об этом единстве (блаж. Августин, Вл. Соловьев и др.). Распространен­ность учения о триипостасности Бога в разных религиях указует на то же самое: это суть затемненные, даже извращенные выражения подлинного голоса триипостасности в человеческом духе. Равным образом и высшие обобщения философской мысли, которая не может задержаться на пус­том и абстрактном монизме, но ищет живой и слитной множествен­ности, моноплюрализма, свидетельствует о том же. Такова троица у Плотина: Единое – Ум – Душа; хотя по эманативному своему смыслу шютиновская троица и существенно отличается от христианс­кой, она остается гениальной попыткой философского

280

осознания триипостасного образа, живущего в человеке. То же можно сказать и о по­пытках философского дедуцирования троицы у Шеллинга, Вл. Соловье­ва и особенно у Гегеля, насколько здесь выражается естественное само­сознание духа в логическом разрезе.

Триипостасность присутствует в человеческом духе не только как его основа, но и внутренняя форма бытия, смутное искание и жажда. Разъ­единенные между собой, «отвлеченные» начала истины, добра и красо­ты, как и соответствующие им стороны творческого сознания: познание, искусство, подвиг воли, обречены на трагическую неутоленность. Каж­дое из этих устремлений страждет разъединением и в нем находит границу, норму же имеет в преодолевающем «отвлеченность» задании целого, жизни в триединстве истины, добра, красоты. Раскрытие триипо­стасности в жизни духа от бледной схемы к полноте конкретности есть источник вечно бьющей радости и обновляющейся жизни, которая «све­тлеется тройческим единством священнотайне».

Образ Божий в человеке связан не только с тройственностью его духовного состава, но и с ипостасностъю духа. Человек есть ипостась, лицо, личность. Она имеет свою глубину и поверхность: под сознанием лежит неопределенное количество слоев бессознательной, вернее, предсознательной или сверхсознательной жизни. Личность, ипостась, не исчерпывается наличным сознанием, которое есть лишь феномен или модус личности, однако всякое содержание сознания облечено формой ипостасности, переживается, как состояние личности. Но что же такое личность? что такое я? На этот вопрос не может быть дано ответа иначе как внутренним указательным жестом. Личность неопределима, ибо всем и всегда определяется, оставаясь, однако, над всеми своими состояниями или определениями. Личность есть каждому присущая и неведомая тайна, неисследимая бездна, неизмеримая глубина. Она абсолютна в по­тенциальной значимости своей (чем и объясняется возможность фихтевского соблазна – абсолютной Ich-Philosophie), но всегда относите­льна и ограниченна в актуальности своей (чем обличается и ложь этого соблазна, который был бы правомерен лишь при совпадении потенциальности и актуальности). Личный характер бытия, свою ипостасность, мы даже гипотетически не можем удалить из живого сознания (и в этом заключается лучшее опровержение «метафизики бессознательного», ко­торая ипостасности хочет противопоставить ее же собственную глубину и основу). Состояние внеипостасности или бессознательности просто не может быть по-настоящему ни помышлено, ни почувствовано челове­ком, есть совершеннейшая абстракция, отрицательное понятие. Свою ипостасность, или личность в себе, человек знает как нечто совершенно абсолютное, вечное в смысле вневременности, для чего он не может помыслить ни сотворения, ни уничтожения, вообще связать ее с потоком временности. Этому

281

совсем не противоречит, что эмпирическая лич­ность меняется и развивается во времени, ибо есть вневременная точка ипостасности, «зритель», который не из времени смотрит во время. Человек абсолютно не верит временности своей личности и ее уничтожимости. Идея конца – не в смысле катастрофы, но в смысле абсолютного уничтожения – невместима в ипостасное сознание, кото­рое одинаково не знает как конца, так и начала. Недаром же философия и мистика небытия говорят не о полной пустоте, но о нирване как некотором положительном, а не отрицательном лишь небытии. В при­менении к ипостасности неправильно говорить и о предсуществовании человека, ибо здесь мы имеем не последовательность времен, но некую надвременность, свободу от времени.

Нельзя помыслить об уничтожении ипостасности даже и у демонов, ибо основа бытия ипостаси заключена в ней самой, она сама произносит о себе: аз есмь и не может быть уничтожена насильственно, отрицатель­но-творческим актом. Она сама должна себя уничтожить и для этого захотеть своего самоуничтожения, но и самое такое хотение невозможно и противоречиво: хотение небытия есть бытие в его напряженности, и как оно станет путем своего уничтожения? Вечная природа ипостас­ности вызывает здесь лишь вечную адскую муку, кольцевое движение змеи, ловящей собственный хвост, – магический круг, где все точки суть одновременно концы и начала.

В каком же отношении находится образ Божий в человеке к своему Первообразу? Метафизика не в силах дать положительного ответа на этот основной вопрос религиозной антропологии, а может наметить только предельные, отрицательные его грани. Самая возможность по­вторений образа Божия, возникновение новых ипостасей, есть тайна Божества, о коей не леть есть человеку глаголати. Человек есть сам для себя тайна в своей ипостасности. Есть ли это самоповторение Божества, создание тьмы тем новых ипостасей, человеков и ангелов, – творческий акт Божества, или рождение, или эманация? Человеческая мысль слиш­ком бедна в рациональной своей расчлененности, чтобы охватить это одним понятием, и потому здесь остается, не боясь противоречия, или-или обратить в и-и. Множественные ипостаси и созданы, и рождены, и эманированы. Они созданы, ибо, нося на себе образ вечности, имеют его не от себя, не суть causa sui, не знают вечности актуально, а лишь потенциально. Но они свободны от времени и над ним возвышаются; если считать творение связанным с временностью, то они не созданы. Однако же если мы на этом только основании придадим им положитель­ную силу вечности, то, вслед за искусителем, объявим их богами per se. Но им присущ только образ вечности, а не самая вечность, поэтому-то для человека возможен и даже неизбежен временный процесс как акту­ализация этого образа. В то же время ипостаси могут почитаться и рожденными Богом, как исшедшие из недр

282

Его существа, рождение же не есть творение, от него отличается. Наконец, излияние силы Божества, совершившееся, когда вдунуто было Богом дыхание жизни в человека, ближе всего определяется понятием эманации, которое связано и с поня­тием рождения.

Далее, в каком отношении находятся эти сыны Божий к Божествен­ным ипостасям? Евангелие Иоанна различает двоякое рождение: «От плоти и крови и похоти мужа» и от Бога; второе рождение дает «власть быть сынами Божиими». Хотя грехом и парализовано изначальное богосыновство, но благодаря искуплению возвращается оно человеку. Конечно, это достоинство и не могло бы быть восстановлено, если бы не было дано при самом создании человека, который ближе всего запечатлен ипостасью Логоса, единородного Сына Божия. Что именно Вторая Ипостась дает образ человека, об этом свидетельствует факт боговоплощения: вочеловечение Второго Лица Св. Троицы, Господа И. Христа. Если человек имеет образ Божий, это значит, что и Бог имеет образ человека в каком-то, хотя и не поддающемся точному выяснению смысле. В Адаме перстном начертан лик Адама Небесного и преднамечено их конечное соединение 1). Христос есть, по определению ап. Павла, Небесный Человек, существующий прежде век и прежде всякого творения, Он есть истинный первый Адам. «Первый человек из земли перстный, второй человек Господь с неба – ὁ πρῶτος ἄνθρωπος ἐκ γῆς χοϊκός, ὁ δεύτερος ἄνθρωπος ἐκ οὐρανος. Каков перстный, таковы и перстные, и каков небесный, таковы и небесные. И как мы носим образ перстного, будем носить и небесного» (1 Кор. 15,43–4). «Кого Он предузнал, тем и предопределил быть общниками образа Сына Своего, чтобы быть Ему первородным между многими братьями – συμμόρφους τῆς εἰκόνος τοῦ Υἱοῦ αὐτοῦ, εἰς τὸ εἶναι  αὐτὸν πρωτότοκον ἐν πολλοῖς ἀδελφοῖς» (Рим. 8, 29).

Учению о Небесном Человеке, Адаме Кадмоне, принадлежит центра­льное место в космологии еврейской Каббалы, согласно которой весь мир имеет его образ, есть антропокосмос 2). Идея о человеке как микрокосме, столь многократно высказывавшаяся в философской и мистической литературе старого и нового времени 3), нигде не получает столь углублен­ного истолкования

1) Церковь поет: «Солгася древле Адам и Бог возжелев быти не бысть; человек бывает Бог, да Бога Адама соделает» – обманулся древле Адам и, возжелав быть Богом, не стал Им; человеком становится Бог, чтобы сделать Богом Адама (Из стихир на хвалите праздника Благовещения).

2) В одной из древних литургий человек характерно называется κόσμου κόσμος».

3) Учение о «микрокосме» встречается в сохранившихся астрологических книгах у Манилия и у Фирмика, а равно и в герметических книгах, оно же содержится и в главном сочинении по египетской астрологии Нехепсо и Петозириса (Dieterich Eine Mithrasliturgie, 55). Учение о солнечности глаза, как условии зрения, прославленное Гете, помимо Платона (Rep. VI, 508 а) и Плотина (Enn. I, 6, 9) встречается у Посейдония (Sext. Emp. VII. 93: τὸ μὲν φῶς ὑπὸ τοῦ 

283

как в Каббале. Адам-Кадмон есть сефиротическое древо и содержит в себе всю полноту божественных энергий, или сефир. Каждая часть его вселенского организма соответствует определенной сефире, по образу его сотворен организм и земного человека, его тело 1). (Невольно напрашивается на сопоставление с этим учением текст 1 Кор. 12, 12–27.)

Христос есть Небесный Человек. Это не означает, однако, что только Вторая Ипостась имеет образ человека, – в отдельности от Первой и Третьей, ибо такой отдельности вообще нельзя допустить относитель­но Св. Троицы, единосущной и нераздельной. Не говорит ли Господь Иисус: «Аз во Отце и Отец во Мне». «Я показал Отца», «явил Имя Его людям». Не означает ли, далее, излияние даров Св. Духа на верующих, начиная с Пятидесятницы, и самое обетование о пришествии Утешителя некоей со-человечности и Третьей Ипостаси? Надлежит вспомнить и о совершенно исключительном наитии Св. Духа на Пречистую Приснодеву. Церковь не содержит догматического определения о том, как именно следует понимать это наитие Св. Духа при Благовещении: имеем ли мы здесь исключительное изобилие благодати для бессменного зача­тия Божественного Сына или же 2) некий образ боговоплощения? 3)

φωτοειδοῦς ὄψεως καταλαμβάνεται, ἡ δὲ φωνὴ ὑπὸ τῆς ἀεροειδοῦς ἄκοῆς...), та же мысль встречается в псевдоаристотелевском сочинении περὶ κόσμου, с. 1. У Манилия в известных стихах II, 115 читаем:

Quis caelum possit nisi caeli munere nosse

Et reperire deum nisi qui pars ipse deorum».

У него же встречается образ φωτοειδὴς ὄψις IV, 886 ff.

Наконец, приведем еще орфический стих (fr. 280): τῷ λαμπρῷ βλέπομεν, τοῖς   δ’ ὄμμασιν οὐδὲν όρῶμεν (Цит. у Dieterich, 1, с. 56–57).

1) В одной из позднекаббалистических схем установляется следующее соответствие а) имен Божиих, б) чинов ангельских, в) небесных сфер, г) частей тела, д) заповедей:

1. Сефира «Кетер» (Корона): a) Ehejeh. («Аз есмь Сущий». Исх. 3, 14); б) Chajjoth («животные». Иез. 1, 5); в) огненное небо; г) мозг; д) 1-я заповедь.

2) сефира «Хокма» (теоретический) разум: a) Iah (Ис. 26, 4); б) Ophanim («колеса», Иез. 1, 16); в) «первое движение»; г) легкое; д) 2-я заповедь.

3. Сефира «Бина» (практический) разум: a) Ihwh; б) Erellim («силы». Иез. 33, 7); в) твердь (зодиак); г) сердце; д) 3-я заповедь.

4. Сефира «Незед» (любовь): a) El; б) Chaschmalim («блестящие существа»); в) планета Сатурн; г) желудок; д) 4-я заповедь.

5. Сефира «Гебура» (крепость): a) Eloah; б) Серафимы; в) Юпитер; г) печень; д) 5-я заповедь.

6. Сефира «Тиферет» (господство): a) Elohim; б) Schinannim («многие»); в) Марс (или Солнце); г) желчь; д) 6-я заповедь.

7. Сефира «Нецах» (крепость): a) Ihwh Zebaoth; б) Tarschischim («Строгость»); в) Солнце (или Марс); г) селезенка; д) 7-я заповедь.

8. Сефира «Ход» (великолепие): a) Elohe Zebaoth; б) «сыны Божий». Иов. 1, 6; в) Венера; г) почки; д) 8-я заповедь.

9. Сефира «Йезод» (основание): a) Elchai (Бог живой); б) Ischschim («пламень огненный», Псал. 104, 4); в) Меркурий; г) мужской член; д) 9-я заповедь.

10. Сефира «Малкут» (царство): a) Adonaj (Господь); б) херувимы; в) луна; г) женский орган; д) 10-я заповедь (см. Bischoff. Die Elemente der Kabbalah I Th., 181. Ср. его же. Die Kabbalah, 1903).

2) Так в загадочном дерзновении своем утверждает А. Н. Шмидт.

3) Было бы поучительно произвести внимательнейший анализ, как пони-

284

Человек в своей причастности Человеку Небесному объемлет в себе все в положительном всеединстве. Он есть организованное все или всеорганизм.

И как в росинке чуть заметной

Весь солнца лик ты узнаешь,

Так слитно в глубине заветной

Все мирозданье ты найдешь».

Он есть логос вселенной, в котором она себя сознает 1). Как созданный из земли, человек имеет в себе тварное все, но. будучи создан после всех творений, он стоит выше их всех 2). Ему дано владычество над всей тварью: «и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над зверями, и над скотом, и над всей землей, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле» (Быт. 1, 26). Это владычество основано, конечно, на внутреннем превосходстве человека. Как метафи­зический центр мироздания, как все – организм, человек в каком-то смысле есть это все, ему подвластное, имеет это все, знает это все. Бог приводит к человеку всех животных и птиц, «чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей» (Быт. 2, 19). Нет сомнения, что это наречение имен не было произвольным выдумыванием кличек: имя есть выражение сущности, опознаваемой человеком. Поэтому

мается этот догматический вопрос в православной литургике, чтобы услышать свидетельство не школьного богословия, но молитвенного сердца, припадающего к Заступнице мира. Несомненно, литургическое богословие может осветить вопрос глубже и жизненнее, нежели рассудочные определения догматики. (Бросаются в глаза даже при беглом взгляде многочисленные литургические параллелизмы, относительно основных моментов в жизни Спасителя и Богоматери, соответствующих церковным праздникам Рождества Богоматери и Христа, Введения во храм Девы Марии и Сретения Господня, Воскресения Христова и Успения Богоматери; в частности, служба Успения «Похвалы Пресв. Богородице» представляет прямую параллель «Похвалам» заутрени великой субботы.)

1) «Единым логосом огонь устроил все в теле согласно своей собственной природе: (он сделал тело человека) подобием вселенной, малое (микрокосм) соответственно большому (макрокосму) и большое соответственно малому» (Подражание Гераклиту у Гиппократа: «Досократики», в пер. А. Маковельского, 1, 173). Не сродная ли мысль о софийной универсальности человеческого всеорганизма выражается и в темном фрагменте Эмпедокла:

«Землю – землею, воду водою мы познаем

Эфир Божественный знаем эфиром и огнем разрушительный пламень.

Любовью любовь и раздором печальный раздор»

(«Досократики», ч. II, стр. 217)»?

2) По учению Каббалы, до создания человека земля еще не давала плодов: «лишь когда создан был человек, рождающая сила земли стала видима миру... все произведения, как неба, так и земли, не появлялись ранее сотворения человека; небо удерживало дождь, а земля удерживала производительную силу, которую имела... Но как только человек явился в мире, все явилось вместе с ним. Когда же человек согрешил, все было взято из мира, и земля стала проклятой... Силы земли сделались скрыты так же, как было это до сотворения Адама». И так оставалось до обрезания Авраама и установления им завета с Богом (Sepher-ha-Zohar, trad par. I. de. Pauly, tome. II, 3–4).

285

наречение имен было как бы духо­вным завершением творения 1). В своем душевном всеорганизме челове­ческий дух обрел и опознал все живое. Вопреки дарвинизму, человек не произошел от низших видов, но сам их в себе имеет: человек есть всеживотное и в себе содержит как бы всю программу творения. В нем можно найти и орлиность, и львиность, и другие душевные качества, образующие основу животного мира, этого спектра, на который может быть разложен белый цвет человечества. Поэтому в человеке дейст­вительно резюмируется весь животный мир, и в этом филогенезисе пока видят и различают лишь ничтожную часть. В связи с этим понятна не только любовь человека к живой твари, столь непосредственная особен­но у детей, но и вся символика зверей, в которой их образами выражаются человеческие черты (напр., у прор. Иезекииля, в Апокалипсисе, около евангелистов). Египетская религия своим обоготворением животных, а еще более – сознательным соединением человека и животного в обра­зах богов с наибольшей остротой ощутила эту всеживотность человека или, что то же, человечность животного мира. Грань, отделяющая человека от животного, не безусловна, но относительна и постоянно передвигается, – эта интуиция египетской религии имеет внутреннюю убедительность, и есть такое же ее обретение, каким было в религии эллинства узрение нетленной красоты человека. В тотемизме, столь распространенном в истории, проявляется та же интуиция всеживотности человека, причем, избирая определенное животное своим тотемом и из­ображая его на своем гербе или знамени, данное племя выражает этим чувство нарочитой связи с ним, особенной подчеркнутости этого свойст­ва в своем характере. О том же говорит животный эпос, сказки, поверья и т. п. 2).

1) Даже в Коране, при всей слабости в нем антропологического начала, читаем такой рассказ: «Вот Господь твой сказал ангелам: Я поставлю на землю наместника. Они сказали: ужели поставишь на ней того, кто будет делать непотребства на ней и будет проливать кровь, тогда как мы воссылаем славу Тебе и святим Тебя? Он сказал: я знаю то, чего не знаете вы. И Он научил Адама всем именам, потом предложил об них ангелам, сказав: возвестите мне имена сии, если вы справедливы. Они сказали: хвала Тебе! У нас познания только о том, чему Ты научил нас; Ты знающ, мудр. Он сказал: Адам, возвести им имена их! И когда он возвестил им имена их, Он сказал: не сказал ли Я вам, что знаю тайны небес и земли, и знаю, что обнаруживаете и что скрываете. И вот, Мы сказали ангелам: поклонитесь Адаму, и они поклонились, кроме Ивлиса; он отказался, возвеличил­ся и стал в числе неверных» (Коран законодательная книга мохаммеданского вероучения, перев. с арабского языка Гордия Саблукова, изд. 2-е, Казань, 1895. Гл. 2-я: корова, ст. 28–32).

2) В Каббале мысль о человечности всего сущего, конечно, занимает центра­льное место. «Форма человека включает в себя все вещи, и все, что только существует, имеет лишь чрез нее устойчивость» (II, 135а). «Человеческая фигура включает в себя все, что существует на небе и на земле, высшие и низшие существа» (III, 144b). «Никакая форма, никакой мир не имел устойчивости, прежде чем существовала форма человека. Ибо она включает в себя все вещи, и все, что существует, имеет устойчивость лишь через

286